Текст книги "Смерть в осколках вазы мэбен"

– Конечно. Я как будто попадаю в другой мир, когда разглядываю его картины.

– А вы? Почему вы не пишете такие же картины? – Я понимала, что вопрос мой прозвучал несколько наивно, даже глуповато, но все же надеялась на ответ.

– Каждому художнику, – Иванов стал серьезным, – настоящему художнику, – подчеркнул он, – отпущено в жизни познать что-то свое, создать свой мир. Для меня открылись двери в ту область, которую называют авангардом, но это, – он повел по сторонам рукой, – открылось другому человеку, а для меня так и остается закрытым. Простите за высокопарность, но это действительно так. Поэтому, – добавил он, – я просто прихожу и любуюсь чужими работами.

– Вы совсем не похожи на других художников, – вырвалось у меня.

– «И это право я оставляю за собой», помните? – Он подмигнул мне.

– Вы еще и рок слушаете? – Я рассмеялась. – Потрясающе. Хотя…

– Хотя что же здесь удивительного, – закончил он за меня. – Жить в Питере и не слушать рок. Нонсенс получается. А многие художники, кстати сказать, довольно часто пересекаются с музыкантами.

– А вот мой музыкант пересекся где-то с художниками и пропал. – Я огляделась по сторонам, но Герта и след простыл.

– Вы здесь не одна? – Иванов вопросительно посмотрел на меня.

– Нет. Меня привез старый знакомый. Герт. Гертинцев.

– Знаю, знаю, – авангардист энергично кивнул несколько раз. – Да, впрочем, кто его не знает?.. Герт – личность известная.

– Звучит двусмысленно. – Мне хотелось вернуться к прерванной беседе, но также хотелось знать, куда подевался мой дружок. – Куда же он пропал? – Я снова оглянулась по сторонам.

– Найдется, – Станислав Иванов оставался безмятежным. – А знаете, Леда, если я вам еще не надоел, то позвольте быть вашим гидом. Или вы предпочитаете смотреть полотна самостоятельно?

– Нет, что вы. Я с радостью принимаю ваше предложение. Я купила тут брошюрку, но боюсь, что это не слишком хорошая помощь.

– Это вообще не помощь, – безапелляционно заявил художник, отбирая у меня тоненькую книжечку. – Доверьтесь мне, и я открою вам удивительный мир.

Он взял меня за руку и увлек к большому полотну в дальнем углу.

Глава 6

Я остановилась. Зажмурилась и снова открыла глаза. Передо мною было настоящее чудо. Изломанные линии изображали горы, плавные изгибы превращались в холмы, покрытые деревьями, а эта бесконечная дуга, несомненно, являлась заводью. И хижина. Конечно, тут была хижина. Еще мгновение, и седой мудрец выйдет на ее порог, чтобы размышлять о вечности.

Вечность не нужно искать. Она вокруг. В беспредельно далеком небе, усеянном миллионами звезд, в торопливом плеске волн, набегающих на берег, в шелесте листьев, которые так недолговечны, но повторяют миллиарды лет свой извечный танец жизни, проклевываясь из маленькой почки и стремясь получить от солнца живительное тепло. Они устилают осенью землю и уходят в небытие, чтобы с первым весенним ветром к солнцу устремились миллионы новых завязей.

«Познать вечность не сложнее, чем разбить яйцо».

Воспоминание короткое и острое, как булавочный укол. Конечно же, моя однокурсница Инка любила цитировать различных дальневосточных мудрецов. И сейчас около картины Карчинского я отчетливо вспомнила это высказывание китайца Цзы-сы [6]6
  Цзы-сы – китайский мудрец (492 – 431 гг. н.э.), автор трактата «Чжун Юн» – «Срединное и неизменное».


[Закрыть], сделанное почти двадцать пять веков назад.

Каким все-таки удивительным покоем веет от этой картины. Хочется забыть обо всем суетном, всех мелочах, что наполняют жизнь, и просто смотреть, уносясь все дальше и дальше в своих мечтах.

– Простите, что отвлекаю, – раздался рядом со мной голос.

Я повернула голову и посмотрела на своего нового знакомого. Иногда любое общество, даже самого приятного человека, может показаться невыносимым. Все-таки картины хорошо смотреть в одиночестве.

– Простите, – повторил он. – Наверное, вы считаете меня слишком навязчивым и предпочли бы увидеть все самостоятельно, но разрешите мне показать вам еще кое-что.

Мне стало стыдно. Ну, в самом деле, старается ведь человек, хочет мне помочь, а я поступаю, как последняя эгоистка. Картина и правда завораживает, но это же не причина, чтобы вести себя подобным образом. Вот Ирочка Кривцова всегда умеет себя подать в любой ситуации и не выглядит дурой набитой, несмотря на все свое высшее образование.

– Я чем-то вас обидел? – тихо спросил Иванов, слегка наклоняясь ко мне.

– Нет, что вы. Извините, я, кажется, слишком увлеклась.

– Оказывается, вы очень впечатлительны, Леда, – все так же тихо проговорил он. – Можно спросить, что вы увидели?

– Горы, – призналась я, – небольшие холмы, покрытые лесом, хижину, из которой сейчас выйдет мудрец. Выйдет, чтобы смотреть на закат и размышлять о вечности.

– Потрясающе. – Иванов улыбнулся. – Вы удивительный человек, Леда. Просто мистика какая-то. Хотите знать, как на самом деле называется эта картина? «Приют мастера Пак Ван Соя в горах Кымгынсан в лучах заходящего солнца».

– Неужели? – Я не могла поверить и смотрела на авангардиста почти с испугом. – Неужели я так смогла угадать?

– Говорю же вам – просто мистика! Нагнитесь сюда, видите надпись мелкими буквами?

Я с трудом разобрала витиеватую надпись. Художник оказался прав. Значит, «Приют мастера…». А как, собственно, еще могло бы называться подобное полотно?

– Удивительно, – Иванов радостно потирал руки. – Для большинства людей искусство дальневосточных мастеров – тайна за семью печатями, мало кто может на самом деле его почувствовать, даже такое, несколько адаптированное для нашей почвы. Три века, что мы упорно тянулись к западной культуре, не прошли для нас даром, все западное воспринимается гораздо легче. А Восток… Восток, он у нас в крови. Мы в большинстве своем потомки кочевников-азиатов. Но Дальний Восток, повторяю вам, он открывается для очень и очень немногих.

– Считаете, что для меня он открылся? – Я была удивлена его страстной тирадой.

– Начал приоткрываться. Вам не чужда красота Востока, вы не отталкиваете ее сразу, хотя она и не стыкуется с западным представлением большинства о красоте. Вы не смотрите, подобно многим, на это, как на что-то экзотическое, непонятное и поэтому неприемлемое. Хотите продолжить знакомство?

– Конечно, – я кивнула. – Но почему вы сказали, что для большинства искусство Дальнего Востока неприемлемо?

– Так и есть. – Художник подвел меня к другой картине. – Смотрите. Что вы на это скажете?

– Это, скорее всего, заросли, – ответила я, – но там кто-то спрятался. Определить невозможно, потому что детали очень размыты.

– Верно. – Иванов довольно улыбнулся. – Классический пример мунхва, то есть рисунка, выполненного с применением размытой туши. А насчет неясного вы также правы. Володька назвал картину «Охотник, подстерегающий тигра в зарослях бамбука туманным утром».

– А у всех картин такие поэтичные названия?

– Конечно. Почитаете на досуге в своей брошюрке и сами в этом убедитесь.

– И все картины нарисованы, как вы сказали… мухва?

– Мунхва, – поправил художник. – Нет, конечно. «Приют мастера…» – это обычный рисунок тушью. Вообще-то различных техник живописи насчитывается почти десяток, но различаются три основных приема. Хва – это простой рисунок тушью, когда все линии видны четко и ясно. Нужно только варьировать толщину линии, и благодаря этому можно изобразить предметы ближе или дальше. Корейцы не знают закона перспективы, все предметы изображены на одном уровне, но разной величины. Еще один прием – это моп-хирхва, когда используется специальная кисть, имеющая волоски разной длины и толщины. Если мы пройдем немного дальше, то увидим несколько полотен, выполненных с помощью именно этого приема. А также есть мунхва, рисунок, выполняемый как раз при помощи размытой туши.

– Удивительно, – проговорила я. – Но, как я поняла, это все выполнено тушью?

– В большинстве своем, – Иванов снова повел рукой по сторонам. – Видите ли, китайцы, а за ними корейцы признавали классический рисунок, выполненный только тушью и только с помощью определенной техники. Володькин опыт тем и ценен, что он раскрыл секреты средневековых корейских мастеров.

Он способен нарисовать картину в стиле О Моннена так же, как это делал сам мастер. А чуть позже я покажу вам его пейзажи, технику письма которых он изучил по картинам Ким Хон До [7]7
  Ким Хон До – знаменитый корейский пейзажист, писавший короткими быстрыми мазками. Его картины поражают натуральностью изображения природы.


[Закрыть].

– Удивительно, – повторила я. – Как же ему это удалось?

– Вы знаете, – Иванов уже вел меня к небольшим полотнам на противоположной стене, – это как раз оказалось и не таким уж трудным. В период советской власти у нас существовали разные интернациональные клубы, можно было спокойно изучать культуру другой страны через какую-нибудь общественную организацию. Главное, повторять, что «этим можно достигнуть лучшего взаимопонимания между братскими народами в деле построения социализма», – с сарказмом процитировал он.

– И помогало? – я непроизвольно усмехнулась.

– Еще как! – заверил меня авангардист. – Благодаря этому Володьке еще при советской власти удалось несколько раз побывать в Корее, и, представьте, не только в Северной, но и в Южной.

– А там-то он как оказался? – Я с недоверием смотрела на художника, может, разыгрывает?

– Очень просто, – Иванов безмятежно махнул рукой. – В Южной он как раз обязан был побывать, чтобы сравнить искусство прогрессивного социалистического северного государства с загнивающим и вырождающимся искусством южного. Понимаете теперь?

– Смутно, – призналась я. – Хотя и сама успела пожить в советское время, а также и в пионерах походить, и в комсомольцах посостоять. Но те времена давно канули в Лету, кажется, что это два века назад было, настолько вся сегодняшняя жизнь не похожа на наше прошлое.

– Ладно, неважно. – Иванов посторонился, пропуская к картинам величественную старуху в высоком шиньоне, и подмигнул мне. – Хотите, покажу свою любимую картину, вернее, несколько любимых?

Я молча кивнула. Мой провожатый казался странным, но привлекательным человеком. Мы прошли мимо нескольких картин, изображавших немудреный сельский пейзаж Пэйского уезда, рыбака в лодке, уборку риса, беседку под плакучими ивами, мост через ручей Ком Бонсай, отшельника, размышляющего над заводью с резвящимися утками, праздник Тано [8]8
  Праздник Тано – пятый день пятой луны. День летнего солнцестояния, когда отмечается окончание весенних полевых работ.


[Закрыть]. Я пообещала себе, что обязательно посмотрю их еще раз повнимательнее.

В следующем зале также были картины на корейские мотивы, но какое обилие красок! Художник словно постарался использовать всю цветовую гамму. И если полотна в первом зале привлекали строгостью классического рисунка, выполненного черной или синей тушью, то здесь они поражали своим многоцветием.

– Ну как? – Иванов лукаво смотрел на меня. – Признаетесь, что вы удивлены.

– Конечно, – я кивнула. – Я этого не скрываю. Но почему? Почему там строгий рисунок, а здесь… Или это тоже какой-то прием?

– Прием, – Иванов улыбался, как человек, которому открыта тайна, неизвестная прочим. – Этот прием Володька изобрел сам. Собственной персоной. Он брал какой-нибудь сюжет из корейской мифологии или литературы, часто даже уже запечатленный художником, и применял краски. Корейская классическая живопись, которая исходит от китайской, признает только тушь. Но он совместил манеру классического корейского письма с европейским наложением красок. Видите, насколько оригинально получилось? Правда, некоторые критики морщатся, мол, что это за самодеятельность? Получается ни то, ни другое, а так, нечто среднее, но в свое время Карчинский показывал свои работы Сим Хон Дою и Ким Пен Лину, ведущим корейским художникам нашего времени, и они оценили новаторство Володьки по достоинству.

– Занятно, – пробормотала я. – Кто бы мог подумать!

– Никто и не мог, а Володька взял и сделал. Смотрите, как необычно выглядят в красках птицы-цветы. – Он подвел меня к большому полотну, изобиловавшему желтым, оранжевым, золотистым и черным цветом. – В этом жанре написаны сотни картин, он появился еще в XV веке, но Карчинский сумел придать своим цветам-птицам новое звучание.

– Вы так говорите, – я повернулась к своему спутнику, – словно экскурсовод.

– Ну что вы, – он смутился. – Просто мне это очень нравится, и я хотел, чтобы это понравилось и вам.

– Зачем? Зачем вы хотите, чтобы это понравилось мне? – Я посмотрела на художника в упор.

– Видите вот это? – Авангардист тронул меня за плечо.

Я обернулась вслед за художником к полотну. Молодая девушка в пышном одеянии сидела на коленях и держала в руках вазу. Казалось, что она замерла, любуясь ее причудливой формой и прихотливым рисунком. Она не обращала внимания ни на осыпающиеся лепестки вишни, ни на поющих птиц, сидящих на ветках, ни на пение подруги, которая неподалеку перебирала струны инструмента, немного похожего на украинскую бандуру.

– Это ваша любимая картина, Станислав?.. – Я впервые назвала художника по имени.

– Да, – он кивнул. – Не правда ли, прелестно?

– Очаровательно, – согласилась я, – но теперь ваш черед, расскажите, что вы видите.

– Я вижу… – Он немного задумался. – Мне известно название, но все же… Две молодые девушки-кисэн [9]9
  Девушки-кисэн – девушки-танцовщицы, которых приглашают на праздники.


[Закрыть] вернулись домой после праздника. Они устали и вышли отдохнуть в сад.

Но молодость есть молодость, и одна из них взяла кым [10]10
  Кым – семиструнный музыкальный инструмент.


[Закрыть], чтобы немного развеселиться, и начала напевать. А ее подруга решила срезать веточку сливы, чтобы поставить в вазу мэбен, но залюбовалась ее формой. Дунул ветер, и лепестки мэхва осыпали их, но девушки не обращают внимание на белый снегопад душистых лепестков.

– А вы, оказывается, поэт, – не удержалась я, – рассказали целую историю, глядя на картину. Чтобы так сказать, нужно на самом деле проникнуться духом Востока.

– Вы смеетесь? – Иванов выглядел несколько обескураженным. – Вам не понравилось?

– Напротив, – серьезно ответила я. – А как, кстати, она называется?

– Очень просто, – Иванов потер лоб, – даже несколько прозаично: «Девушка с вазой мэбен в саду».

– Вазой… Простите, второй раз вы произносите это слово… А что оно означает? Вы все знаете, а мне очень интересно.

– Мэбен? – Иванов снова оживился. – Так называются вазы особой формы, которые предназначены всего лишь для одной ветки. Видите на картине, какое узкое у нее горлышко? Но вы можете увидеть эти вазы, что называется, наяву и даже потрогать руками.

– Да ну? – Я не поверила. – Разыгрываете.

– А вот и нет. – Он радостно улыбался. – Карчинский ведь не только художник, он еще и керамикой занимается. В соседнем зале можно посмотреть его работы, в том числе и вазы мэбен. Кстати, и здесь он остался верен себе, его изделия весьма оригинальны. Хотите посмотреть?

– Конечно, хочу, еще спрашиваете.

– Тогда пойдемте.

Иванов оказался прав. В соседнем небольшом уютном зальчике мы нашли керамические поделки Карчинского. Я ходила между стеллажами и просто смотрела на глиняные фигурки, расписанные яркими красками, не пытаясь даже запомнить сложные корейские имена фей, знаменитых танцовщиц, поэтов и мудрецов. Глиняные болванчики лукаво улыбались, посматривая на посетителей красивыми нарисованными глазами. Только перед одной фигуркой я не удержалась и остановилась.

– А это что еще за монстр? – показала я на странного получеловека-полуживотное.

– Не говорите так, – остановил меня Иванов. – Это Тэбучжин [11]11
  Богиня Тэбучжин почитается корейскими шаманками, которые молятся ей, чтобы она помогла заглянуть в мир духов.


[Закрыть] – языческая богиня. У нее потому такой странный вид, что она повелевает духом любого зверя и может принимать любой облик. Иногда Тэбучжин общается с людьми, но очень часто, завидев их, растворяется в тумане. Ее невозможно поймать, а те, кто пытался ее преследовать, погибали в страшных мучениях. В корейских деревнях ее помнят и до сих пор в десятый день десятой луны оставляют ей в глиняном сосуде молоко. Сейчас во многих странах древние верования возвращаются.

– Однако, – пробормотала я.

Больше ничего говорить я не стала. Приятный, в общем-то, человек этот Иванов, но что за странная тяга, даже страсть к Востоку?

И столько знать! Даже если общаться много лет с человеком, изучающим корейское искусство, – разве можно столько всего запомнить? Нет, несомненно, он знает гораздо больше и вот так, можно сказать, первой встречной все это выкладывает. И зачем ему нужно, чтобы мне понравились картины Карчинского? Я молча прошла мимо стеллажей и вышла вслед за Ивановым к невысокому помосту, уставленному вазами самых разных форм и расцветок.

Одни были низкие и широкие, но с такими тонкими стенками, что казались не толще яичной скорлупы, другие по форме походили на слегка вытянутые груши, третьи напоминали большие цветы на подставках, четвертые привлекали своей правильной конической формой. На отдельном возвышении красовалась пятерка ваз с широким туловом и очень узким вытянутым горлышком. Эти вазы я заметила бы сразу и ни за что не прошла бы мимо, так поразительно они были красивы.

Какой удивительной фантазией нужно обладать, чтобы подобрать такие краски! Вазы не были гладкостенными, на них словно пролегли трещинки и выступы. Острые камешки, окрашенные в разные цвета, служили им украшением.

– Это и есть вазы мэбен, – сказал Иванов. – Карчинский взял форму, а потом воспользовался техникой, применимой.для сосудов сангам [12]12
  Сангам – широкий и низкий сосуд для кислого молока.


[Закрыть], – инкрустация разноцветными глинами, но, кроме этого, использовал камушки, кусочки дерева, стекла, раскрашивал их в разный цвет. Свои вазы мэбен Володька послал на выставку в Национальный музей Кореи. Оттуда прислали благодарственное письмо. Время от времени он посылает свои работы в Корею – и там их встречают на ура.

– Кто это тут меня расхваливает во весь голос? – раздался низковатый приятный баритон.

Мы с Ивановым одновременно повернулись к владельцу уверенного голоса. Авангардист смутился, а я смотрела на художника, который весьма бесцеремонно меня разглядывал. Под оценивающим взглядом его выпуклых блестящих глаз мне было не слишком уютно. Я упрямо тряхнула головой, собираясь резко ответить, но из-за спины Карчинского показалась физиономия Герта, расплывшаяся в довольной улыбке.

– Познакомьтесь, – наплевав на возникшую неловкую паузу, проговорил он. – Леда, моя подруга и очень талантливая журналистка. Владимир Карчинский – художник.

Мне ничего не оставалось, как протянуть художнику руку и пробормотать:

– Очень приятно.

– Взаимно, – ответил он, склоняясь к моей руке. – Не знал, – добавил он, – что у моего друга, – он выразительно посмотрел на Герта, – такие очаровательные приятельницы. Несомненно, вы познакомились, когда брали у него интервью, я прав?

– Не совсем. – Ко мне вернулась хваленая репортерская нагловатость. Со знаменитостями и звездами иногда нужно держаться именно так – независимо и нагловато. – Мы познакомились задолго до того, как он начал раздавать автографы и давать интервью.

– Как интересно! – Карчинский мягко потянулся к моей руке, но я незаметно убрала ее и немного отодвинулась.

– Обычная история, – проворчал Герт. – Мы и вправду знакомы чуть не тысячу лет. Но дело-то совсем не в этом. Леда заинтересовалась твоей выставкой, хочет написать о тебе статью.

– Неужели? – наигранно удивился Карчинский. – Если это так, то я удивлен и обрадован. К тому же я просто рад нашему знакомству. – Его глаза раздевали меня неторопливо и цинично, не оставляя ни малейшей возможности прикрыться.

– Почему же вы так рады? – резковато спросила я, продолжая придерживаться снисходительно-нагловатого тона. – Ведь у вас, вероятно, не раз брали интервью.

– Конечно, конечно. – Карчинский мягко улыбнулся. – Просто вы мне очень понравились, вы интересная женщина, с таким красивым лицом и фигурой. К тому же у вас такое необычное имя.

Еще один! И опять про имя, далось оно им, будь неладно.

Хотя, с другой стороны, Лидия Стародубцева звучит не в пример малопривлекательнее. И про лицо не забыл упомянуть, и про фигуру. Ну и жук все-таки. Будто голую выставил на всеобщее обозрение. И Герт тоже хорош! Когда не надо, лезет с разговорами, а когда надо – язык в одно место упрятал. И художник-авангардист Иванов, который добровольно взял на себя роль гида, куда-то испарился. Я даже по сторонам посмотрела, но он улизнул так незаметно, словно растворился среди картин. Странный тип, что и говорить. Но все-таки он мне чем-то понравился.

– Леда хотела бы поговорить с тобой о твоих картинах, – Герт прорезался как нельзя более вовремя.

– Разумеется, – Карчинский неторопливо кивнул, – но здесь, пожалуй, неудобно, давайте пройдем в комнату. Она называется комнатой отдыха, там и можно будет побеседовать.

Не обращая внимания на свою многочисленную свиту, нескольких молодых людей в строгих темных костюмах, этих секьюрити любого преуспевающего человека, восторженных немолодых девиц, готовых всю свою жизнь положить на алтарь искусства и служить мастеру и день, и ночь любым способом, различных лиц обоего пола, распространяющих вокруг запах дешевой парфюмерии, которые мнили себя друзьями художника, Карчинский предложил мне руку и повел по залу мимо своих работ, красноречиво говоривших о весьма необычном и своеобразном таланте мастера.