Текст книги "В тихом омуте..."

– Не сомневался, потому и Витьку вызвал, – Влад пожевал тонкими губами, – а мог бы… Мог бы отработать, старый ленивец! Экс унгве леонем![3]3
  Видна птичка по полету (лат.).


[Закрыть]

…На мониторе возникло лицо. Мое лицо.

– Ну, будем подбирать новый фасад. Не возражаешь? – вопрос был адресован мне.

И спустя секунду рядом с моим стилизованным лицом появились контуры никому не принадлежащей человеческой маски.

Несколько минут рассеянно менялись губы, глаза, нос, очертания скул.

– Ну как? – спросил Влад. – Такое подойдет?

Я молчала. Мне было решительно все равно.

– Мне все равно.

– Господи, кого ты мне привез? – Влад впервые заинтересованно посмотрел на меня. – Поразительное равнодушие к собственной судьбе!

– Влад, дай девочке шанс, – вступился за меня Лева, – пусть выйдет замуж за аргентинского мучачо и будет счастлива.

Комбинации изменились еще несколько раз.

– Вот это годится! – наконец изрек Влад. – Аурэа мэдиократос[4]4
  Золотая середина (лат.).


[Закрыть]. Не вызывающе, но с изюминкой. Дикси[5]5
  Я сказал (лат.).


[Закрыть].

– Ну что ж, – согласился Лева, – в этом чувствуется неплохо прожитая жизнь. Ты как думаешь, девочка моя?

…Теперь на мониторе было женское лицо, которое, возможно, воплотится во мне. Но сейчас оно ничего не говорило, оно было далеко от меня: краешки век, чуть приподнятые к вискам – кто-то из далеких предков компьютерного лица согрешил с тонкокостными тайцами; чувственные губы, чуть припухшие, – кто-то из далеких предков компьютерного лица согрешил с лоснящимися мулатами; нос – нос прапраправнучки древней римлянки, изнасилованной гуннами… У этого лица было много предков, и все они грешили, грешили, грешили.

Но и я была не без греха – значит, мы обязаны были поладить.

– Я согласна, – сказала я.

– Влад гений, чертяга! – расчувствовался Лева. – За мизерную сумму сделает тебя Нефертити по случаю. И грудь заодно подправит. Так что, когда будешь выходить замуж за миллионера, пришли ему корзину роз.

– Лучше ящик водки, – флегматично протянул Влад, – если жива останешься. Три-четыре процента обычно идут в расход после операции. А перед этим записки пишут – мы, мол, не в претензии…

– Ну что ты человека пугаешь? – Лева незаметно взял на себя функции моего опекуна, доброго дядюшки забитой старой девы. – Мы-то уж точно в счастливых девяносто шести процентах!

– Дум спиро спэро![6]6
  Пока дышу – надеюсь (лат.).


[Закрыть] – веселился Влад. – Наркоз переносишь?

Первую и последнюю операцию мне делали в шесть лет – вырезали аппендицит – только и всего, так что ничего вразумительного по этому поводу я сказать не могла.

– Вобьете колипсольчик, – инструктировал Лева, – от колипсола еще никто не умирал.

– Магистэр диксит[7]7
  Так сказал учитель (лат.).


[Закрыть], – сыронизировал тонкогубый хирург, который все больше и больше нравился мне, – не пора ли тебе улетать, друг мой?

– Пора, пора! – Лева облегченно вздохнул и заулыбался. – Оставляю тебя в этих жестких лапах и надеюсь увидеть в следующей жизни процветающим манговым деревом… А то людей она не очень-то балует! Дай-ка посмотрю в это твое лицо последний раз. И, может быть, на следующем твоем лице опрометчиво женюсь… Ты, кстати, за границу не собираешься? А впрочем, все это меня не касается…

Влад проводил меня в маленькую комнатку, где были только застеленная кровать и телевизор.

На кровати лежал пульт от телевизора, окна были плотно прикрыты жалюзи.

– Туалет и ванная рядом. Отдыхай пока, – не очень-то он был разговорчив.

…Когда через десять минут в дверь заглянул Лева, я все еще растерянно стояла посреди комнаты.

Лева поболтал в воздухе связкой ключей, прежде чем протянуть ее мне.

– Последний благородный жест! – провозгласил он. – После операции месячишко поживи в моей квартире… Пока повязки снимут и можно будет безболезненно выходить на улицу. Больше не могу, извини. Квартира продается, в июле родственники приезжают из Овидиополя, чтобы ее с рук сбыть. Я со старухой договорюсь, с первого этажа, Софья Николаевна зовут. Присмотрит за тобой, продукты будет носить.

Я молчала, и Лева забеспокоился.

– Старуха кремень, бывшая троцкистка и правая оппортунистка, не подкачает. Скажу, что ты моя родственница, она их уйму перевидала… За продукты придется платить, но у тебя деньги есть, надеюсь. Влад тебя отвезет в город. Ну, вроде все сказал. Удачи тебе.

– И тебе.

…А потом была операция.

Влад пришел за мной, тихой и чисто вымытой, когда я смотрела в щелочку окна, приподняв жалюзи. За окном была летняя ленивая жизнь, девочка из соседнего дома каталась на велосипеде по аккуратно выложенным каменным дорожкам участка. Бил крошечный фонтанчик, чисто вымытые обкатанные камни у его основания блестели, ни разу не виданные мною цветы складывались в причудливый геометрический узор – должно быть, владелец соседнего дома, преуспевающий отец девочки на велосипеде, на совесть проштудировал фотоальбом «Ландшафты Японии»…

– Ну что, идем на заклание? – весело спросил Влад.

– Да. Я готова. Через пять минут.

– Хорошо, пять минут, не больше. Жду тебя в операционной.

Влад ушел.

Я еще раз бросила взгляд на фонтанчик и камни, а потом вернулась в ванную, чтобы посмотреть на себя в зеркало.

Последний раз.

Мне вдруг стало жаль моего лица, ведь я расставалась с ним навсегда и не знала, буду ли счастливее с новым… Я провела кончиками пальцев по губам – их целовали и Иван, и Нимотси, но теперь их нет в живых. Веньки тоже нет в живых, а ей нравились мои глаза – нравились настолько, что она решила сделать себе такие же. Всего лишь уловка, чтобы обмануть данную тебе судьбу.

Но разве ты не делаешь то же самое?

Я вдруг почувствовала, что вся прошлая жизнь выходит из меня, стремительно исчезает, как вода в воронке. Я еще не знала, какой я буду, но прежней я не буду никогда. И не проживу жизнь, которую должна была прожить.

«Зато будет другая, только не бойся ее», – посоветовал Иван.

«И мужиков не бойся, пусть сами тебя боятся», – добавил Нимотси.

«А по-моему, здорово! – сказала Венька. – Тебя не узнают те, кто знал тебя раньше, зато узнают все остальные…»

Я прикрыла глаза в знак согласия и вышла.

…Они уложились в шесть часов – стандартное время для смены образа. Я провалилась в вату наркоза под латынь Влада и сокрушенные стенания его анестезиолога Витеньки о том, что нитка «шесть нолей» стала просто омерзительной, и проще прошивать любителей «дольче вита» сапожной дратвой для остроты ощущений, если уж красота требует жертв.

Вхождение в наркоз было мягким, сердце упало, как это бывает в воздушных ямах; мимо пронесся нестрашный мертвый Иван на каменных плитах; нестрашный мертвый Нимотси, залитый кровью; нестрашная Венька на асфальте, лицом вниз – их смерть протягивала мне участливую руку, она была мила и предупредительна, она приглашала зайти, раз уж ты очутилась поблизости от ее ограды, увитой диким плющом…

Через шесть часов все было кончено.

Я же полностью пришла в себя лишь через сутки, погребенная под маской.

Коллодийная повязка – вот как это называлось.

Голова немного кружилась, я не ощущала собственного тела, я лежала и прислушивалась к себе. Ничего не изменилось, все прежние страхи вернулись ко мне с новой силой – я тихонько застонала. Ты одна, ты совсем одна, даже твое лицо изменило тебе, сколько же сюрпризов оно еще преподнесет, бог знает… И что делать с этим новым лицом?

У разведчика, десятилетиями пасущегося в чужой стране, несомненно, были преимущества – у него была легенда, у него была резидентура, у него была ампула с ядом, вправленная в зуб мудрости. У меня же не было ни легенды, ни имени для легенды, я была уязвима. Я была настолько уязвима, что призвала свои голоса и несколько минут лежала, сжавшись в комок, неистово, как Жанна д’Арк, ожидая их.

И они пришли, в привычной последовательности, собрались на совет, перед которым стояла я, готовая принять любое их решение – если только они узнают меня.

– Ну, давайте, – подбадривала я их. – Ведь это же я, я… И я жду вас!..

«Выглядишь фигово, – наконец отозвался Иван, – краше в гроб кладут».

«Насчет гроба тебе виднее, – подколол его Нимотси, – а из имен посоветую Анну. Вполне интернационально, легко приживается на любой почве и на любой роже. И будет держать тебя в рамках, чтобы не зарывалась».

«С таким именем только в богадельню. Салфетки крючком вязать, – не согласилась Венька, – никакого куража».

«Я, между прочим, всех своих героинь называл Аннами, – огрызнулся Нимотси. – И ничего, и все были счастливы, даже призы давали. А ты бы уж молчала! Венера, надо же! Звучит просто как дешевый матерок».

«Что-то не относящееся к тебе. Что-то совсем другое, чтобы никому в голову не пришло вспоминать тебя прежнюю… Как будто до тебя не было никого и ничего…»

«Ева! – не выдержала Венька. – Ева, мне нравится!»

«Тоже ничего. И тоже вполне интернационально, – подал голос Нимотси: – Ты как?»

Ева, Ева – буквы запрыгали, как обручи в серсо, я легко поймала их на палочку и произнесла вслух:

– Ева.

Имя отразилось от стерильных стен и вернулось ко мне, легко вошло в меня – как нож в ножны.

В этом имени была правда моей ситуации, я была еще не изгнана из теплого рая моей жизни, я еще не искушала и не искушалась сама; я еще ничего не знала, хотя и покупала исправно яблоки у хохлушки у метро «Аэропорт».

Ева. Пусть будет Ева.

В этом имени была правда моей ситуации, я уже была изгнана из теплого рая моей жизни, и никто не мог защитить меня, кроме этих бесплотных голосов. И в то же время жизнь открывалась для меня впервые, я еще могла родить Каина и Авеля и прожить уйму лет где угодно, так никем и не найденная…

Ева. Пусть будет Ева.

За стеной весело бубнили Создатель с ассистентом, они еще ничего не знали о моем новом рождении. Мне вдруг стало нестерпимо одиноко в моей кровати. И я подумала о том, что на этих простынях уже лежали многие до меня; и некоторые, должно быть, тоже выбирали себе имя, схожее с моим.

«Ева, Ева», – шептала я про себя, но даже это имя не могло защитить меня от будущего, в которое перекочевали все мои проблемы, они ведь никуда не делись… Я была далека от мысли считать дураками доблестных районных следователей и судмедэкспертов, наверняка уже знающих, что погибла не я, и о том, что именно я сняла деньги со счета. Фархад, ловкий криминальный журналист, – вот кто обязательно подаст мяч в игру, он и сам захочет быть нападающим. Но в лучшем случае они проследят меня до Гули, не так-то много у меня знакомых, – но споткнутся на улетевшем в Америку Леве.

Если им вообще придет в голову связать меня с Левой.

А если придет?

Или он никому не скажет, этот гордый, замкнутый, безумно влюбленный в двух мертвых девочек узбек? Если только решит сам стать ангелом мщения… Да. Он не скажет, а они не станут настаивать, они ненавидят «висяки», портящие им отчетность, кажется, так это называется?..

Тебе просто нужно быть готовой, тебе нужно действовать сообразно американской программе «переселения свидетелей», растиражированной в боевиках. Вот только своим ФБР ты будешь сама. Изменить имя, изменить страну и попытаться жить по-другому. Тише воды ниже травы.

Но это потом.

Пусть с тебя снимут все повязки.

Я не знала, сколько сейчас времени, и тогда взяла телевизионный пульт и нажала кнопку. Рябь по всем каналам.

Значит – ночь, а ночью нужно спать, как прилежной девочке Еве. Повернуться на правый бочок и заснуть.

Но спать не хотелось. Я прислушивалась к голосам за стеной. Голоса не переставали бубнить.

Пойду и попрошу чего-нибудь. Водки, красной икры, печени минтая… Невозможно так долго оставаться одной в этой белой комнате, в этой ледяной пустыне, где нет даже следов от саней, где воздух не дрожит от низкого солнца…

«Что за бред ты несешь?» – Я спустила ноги с кровати.

Голова закружилась с новой силой. Но ведь никто не сказал мне, что нужно лежать, лежать, лежать…

По стенке я добралась до двери, открыла ее и вышла в коридор. Мягкий ковер приглушил мои шаги, голоса из-за полуприкрытой двери стали слышны явственнее.

У операционной я все-таки не удержалась, сползла по стене – силы быстро оставили меня, в глазах вертелся узор ковра, похожий на геометрически правильно посаженные цветы, которые я видела накануне.

Сидя на корточках, я собиралась с духом и рассеянно прислушивалась к разговору за дверью.

… – Слушай, а вот этого я видел! По телеку, бежал из колонии и пристрелил двух человек охраны… Ты и его, надо же… Лихо он у тебя получился! С такой рожей теперь только в госструктурах заседать! Эти дискеты дорого стоят! – Я узнала голос Витеньки, жаловавшегося перед операцией на нитки «шесть нолей». – Ты же можешь продать их заинтересованным лицам за бешеные деньги, а? И озолотишься. А лучше по частям. Благородный шантаж, тяни – не хочу, на всю оставшуюся жизнь хватит!

– Думаешь, много осталось? Дурак ты, Витенька, – лениво сказал Влад. – Ну-ка, плесни мне аква витэ[8]8
  Вода жизни (лат.) – здесь водка.


[Закрыть], и я объясню тебе, почему ты дурак… Я жив и процветаю только потому, что все они думают, что этих дискет нет и в помине… Что я стираю информацию…

– А почему и вправду не стираешь?

– Потому же, почему и молчу как рыба. Хома сум, хумани нихели а мэ алиэнум путо[9]9
  Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо (лат.).


[Закрыть]. Хочется пожить еще, отличная штука жизнь, будь она проклята! Это только в моей ситуации она не стоит и копейки, но за нее можно поторговаться, глядишь, и выгадаю гривенник… Эти дискеты и есть предмет торга.

– А ведь я могу тебя заложить, – пьяненько хихикнул Витенька.

– Не заложишь. Меня уберут – тебя поставят на это место как посвященного. А это несладкое место, хуже Голгофы… Любой неверный шажок, и пациент отправляется ад патрэс[10]10
  К праотцам (лат.).


[Закрыть]. И уж тогда лихие ребятки тебя подметут, будь спокоен. И сляжешь под скромной табличкой хик яцет…[11]11
  Здесь покоится… (лат.).


[Закрыть], губошлеп. Устал, устал… Не могу больше. Устал.

– Четыре года с тобой работаю, и четыре года одно и то же! Если устал, то бросай все к чертовой матери.

– И бросить не могу. Только о том и молюсь, чтобы умереть собственной смертью… Но чую, чую – не дадут. Тогда уж всех за собой потяну. Всех, если начнут рыть мой корпус деликт…[12]12
  Состав преступления (лат.).


[Закрыть] – Голос Влада стал глуше, поплыл, раскачиваясь, по коридору.

Я осторожно заглянула в дверную щель.

Влад сидел на полу, в окружении пустых бутылок водки и косточек от маслин: здесь же стояли несколько вспоротых врачебным скальпелем жестяных банок. Я видела его всего – от затылка, избитого ранней сединой, до тонких, почти женских, щиколоток голых ног. Он поджимал подвижные тонкие пальцы, как будто ему было зябко в этом чреве летней ночи.

В комнате было темно, мягкий свет шел только от экрана монитора, на котором застыли два изображения не похожих друг на друга людей. Попискивала легкомысленная электронная музыка, похожая на китайские жизнерадостные гимны времен культурной революции.

Витенька, сломленный спиртным, уже лежал головой на клавиатуре.

– Ну, хватит игрушку гонять, глаза попортишь, – призвал спящего Витеньку Влад, – или за столько лет не насмотрелся?

Витенька не отзывался.

Влад с трудом поднялся, опрокинув на ходу банку с маслинами, и направился к компьютеру. Затем небрежно сбросил голову своего ассистента с клавиатуры и вытащил дискету.

И повернулся к двери, ко мне.

Я инстинктивно отпрянула, хотя понимала, что видеть меня он не может.

А дальше последовало совсем уж странное: Влад, сопя, отогнул ковер, вынул паркетную половицу и сбросил туда дискету.

– Так-то лучше, – сам себе сказал он, – и нет никакого корпус деликт…

Я осторожно поднялась и направилась к себе в комнату. Мне не нужны были чужие тайны, я не знала, что делать со своими.

Но едва я улеглась в кровать, как дверь комнаты отворилась, и в нее просочился Влад. Стараясь не шуметь, он снова присел на пол, сцепив руки под острыми, нескладными коленями. Я не знала, сколько времени мы пробыли вот так, рядом, в темноте. Я слышала его прерывистое дыхание, а он, должно быть, слышал мое, слишком спокойное, слишком деликатное для сна. И не верил ему.

Иначе зачем ему было спрашивать тихим и неожиданно трезвым голосом:

– Ну что, с возвращением?

– Похоже на то, – я выбрала нейтрально-отстраненный тон.

– Давно не спишь?

– Не знаю. Сейчас день или ночь?

– А какая разница? Прошло двадцать три часа плюс шесть часов на твою сборку и замену элементов… Вот и считай…

Мы помолчали еще.

А потом я бесстрашно спросила, как в детстве, когда мне хотелось поскорее вырасти, как будто это обещало сплошной праздник и короткую независимую стрижку вместо крысиных хвостов:

– А какая я буду?

– Такая же. Такая же, как была, – не сразу ответил Влад. – Не обольщайся на этот счет. Если тебе нравились дожди в начале весны, то и будут нравиться, и глаза увидят то же, что и видели, и гриппом болеть будешь так же. Вот разве что за сиськи тебя кто-нибудь похвалит.

– Это обнадеживает. Кстати, мы даже не познакомились по-настоящему. Меня зовут Ева, – пустила я пробный шар. Имя прозвучало естественно, оно уже было приручено и теперь стояло смирно, подсунув голову под мою ладонь, – Ева.

– Сочувствую, – равнодушно сказал Влад.

– Наверное, я должна поблагодарить вас.

– Можно не утруждаться. Деньги-то заплачены. Ты платишь, я делаю работу. Да-а… «Фэци квод потуи, мэлиора потэнтэс»…

– Это латынь? Я не знаю латыни.

– Я сделал, что мог, – кто может, пусть сделает лучше.

– Вы всегда изъясняетесь на латыни?

– Нет. Иногда перехожу на французский. Если много выпью.

– А что еще вы делаете, когда много выпьете?

– Иду спать. Вам тоже советую. Еще день отлежитесь, а потом Витенька отвезет вас в Москву. Через три дня снимем швы. И никакой самодеятельности с повязкой, – он помолчал, – Ева. Иначе будете биты.

– А я быстро к нему привыкну, к новому лицу? Не будет никаких затруднений?

– Главное, не оставить его где-нибудь, приняв за чужое, – я не видела его в темноте, только полоска зубов из-за раздвинутых в ухмылке губ – влажно блестевшая, – привыкнете, куда денетесь. И не давайте ему свободы, новые лица так и норовят тебя подставить. Держите ухо востро, мой вам совет.

– Спасибо, я учту.

И я вдруг подумала, что мы с ним обращаемся друг к другу на «вы», первое знакомство, недорогой, но респектабельный ресторан, свечи и даже цветы, самое время писать друг другу благоглупости на салфетках.

– Странно, что сейчас вы со мной на «вы». Вчера вы не были так почтительны.

– А я и не почтителен. Просто много выпил.

– Вы женаты, Влад?

– Нет.

– Если все обойдется… Если удастся, я хотела сказать… Можно мне пригласить вас на ужин? Когда-нибудь?.. – Я была под защитой маски, и это позволяло мне нести всякие милые пустяки, от которых я в ужасе бежала бы еще неделю назад – ты становишься кокеткой.

Хорошо, что не кокоткой.

Не очень бы и удалось тебе в этой вратарской маске. Ты бы еще коньки надела и тогда приглашала бы молодого человека в «Славянский базар»…

– Нет. Не стоит приглашать меня на ужин.

– Даже если все образуется как нельзя лучше и я получу именно то лицо, которое вы мне напророчили?

– Тем более нет… Поменять лицо – это все равно что по-крупному солгать. Сжульничать в игре. И чем лучше оно получится, тем изощреннее будет ложь. А начав лгать, уже невозможно будет остановиться.

– Вы забыли что-нибудь добавить по-латыни.

– Тогда пришлось бы вам переводить. А я устал сегодня. Чертовски устал. Но перед тем как уйти, хочу посоветовать вам одну вещь…

– Сугубо медицинскую.

– Нет, о медицине мы будем говорить завтра и на «ты»… Если вы уж выбрали это имя… А вы ведь выбрали это имя?

– Но…

– Держите его в узде, иначе оно черт знает куда вас может завести. И черт знает кто слетится на него, людям нравятся такие имена, они их интригуют. Опасайтесь его.

– Мне есть чего опасаться, кроме имени.

– Вам виднее. Но это только в кино девицам с таким именем достается самый лучший парень, самая породистая собака, самая свободная страна и хеппи-энд в финале.

– Господи, что вы знаете о кино?

– А вы?

Стоп-стоп, тебя проверяют, закидывают крючок с наживкой из твоей прошлой жизни… А тебя больше не касается твоя прошлая жизнь, с ее пишущей машинкой и уймой сценариев. Но, возможно, тебе наконец-то удастся завести длинные ногти, которые не будут ломаться о жесткую клавиатуру, особенно о клавишу заглавных букв… Ева обязательно отпустит себе длинные ногти. Холеные длинные ногти, если все закончится благополучно.

– Лет пять не была в кинотеатре.

– А я ненавижу кино. Ненавижу, но большинство строит жизнь по его правилам, так что ничего поделать нельзя. Вытаскивают одну-единственную историю и гонят до самого конца. А всем эпизодическим персонажам – либо пуля в голову, либо реплика в массовку. Дерьмово быть эпизодическим персонажем, а?

– Ну… Если это касается твоей собственной жизни – то да.

– И потом все эти дурацкие линии. Они обязательно должны сойтись. А в жизни ни одна из линий не сходится… Вы закрываете глаза, когда целуетесь?

– А надо? – засмеялась я.

– Надо. Джоди Фостер обычно закрывает. И Вивьен Ли закрывала.

– Не очень-то они похожи.

– Совсем не похожи. Спокойной ночи, Ева.

…Я пробыла на даче Влада два дня. Это были скучные два дня с трезвым Владом, появляющимся иногда в сугубо медицинских целях в прорезях моей маски. От нечего делать я стала смотреть телевизор – раньше я ненавидела его, но Еве он вполне мог понравиться, особенно мелодраматические сдублированные французские фильмы с обязательным Владимиром Косма в качестве композитора… И лишь однажды, после трехчасового бесцельного блуждания по каналам, мне удалось подсмотреть, как целуется Джоди Фостер в «Отступнике», так неожиданно похожая на меня в своем внезапном беспорядочном бегстве через всю Америку. Она действительно закрывала глаза, когда целовалась, но ей было с кем целоваться, и этот кто-то, Денис Хоппер, наемный убийца с дурацким саксофоном, любил ее и готов был защищать.

Меня некому было защищать, и пятнадцати тысяч долларов у меня не было, и роли, придуманной десятком бравых голливудских писак, тоже не было.

А спустя два дня ассистент Витенька отвез меня в Москву.

* * *

…Месяц я прожила в запущенной квартире Левы. Месяц и три дня.

За не мытыми, должно быть, с прошлого года окнами созрело обычное московское лето с его пыльной зеленью и короткими, всегда внезапными дождями. Старуха Софья Николаевна оказалась симпатичной и предупредительной, она всегда брала для меня один и тот же творог и подворовывала копейки – всегда тактично и с извинительной улыбкой.

Она ни о чем меня не расспрашивала и научила играть в бильярд; в ее большой комнате стоял бильярдный стол, оставшийся от мужа, расстрелянного в конце тридцатых. Он был по совместительству и обеденным, зеленое сукно было закапано жиром и лоснилось, а на костяных шарах стерлись номера – но это был настоящий бильярд! В игре эта рождественская троцкистка оказалась сущим дьяволом. Ставки были по-старушечьи маленькими, «на монпансье», но деньги начали таять – и тогда я взмолилась об игре без ставок.

Старуха согласилась и даже научила меня нескольким приемам с еще дореволюционной историей – настоящий русский бильярд, не какой-нибудь вшивый американский! Мы катали шары целыми днями, а вечерами и ночами я оставалась одна. Заключенная, как моллюск, в створки своей раковины-маски, я вдруг обостренно начала чувствовать запахи – прибитой дождем пыли, фаршированных перцев, дорогих духов и пота, причудливо смешанных и поднимающихся облаком кверху.

Я еще не видела своего лица, но уже кое-что придумала для своей девочки, для Евы. Я оставила ей южное происхождение, так или иначе прорывающееся иногда в мягком акценте, – вот только сместила географические координаты ее рождения. В ее жизни было чуть больше моря, чем у меня, чуть больше солнечных дней в конце октября и намного больше мужчин. Мужчины всегда были моим слабым местом.

Впрочем, справедливости ради, – слабым местом было и все остальное, но начать я решила с голоса.

Только мой голос мог выдать меня – мой всегда монотонно-тихий, извиняющийся голос, испуганно реагирующий на любое обращение. Такого голоса не могло быть у Евы, обожающей Жака Превера и французские качественные мелодрамы с умными и всегда ускользающими диалогами. Часами я варьировала тембр, пока не остановилась на одном, уж никак не могущем вызвать подозрений и страшно далеком от меня, прежней.

Это был низкий голос – низкий, но без вульгарности ресторанных певичек. Такой голос знает себе цену, он не позволит ущипнуть себя за задницу – разве что бокал шампанского за ваш счет и больше никаких вольностей.

Я записывала возможные варианты этого голоса на Левин старенький магнитофон, забытый под кроватью в спальне, и гоняла его до одури, повторяя свой новый голос, вдалбливая его до автоматизма, – и это было похоже на лингафонные курсы. С той лишь разницей, что я приучала себя даже думать этим голосом.

Когда новый тембр прочно укрепился в моем сознании, я приступила к его расцветке. Он должен быть немного усталым, потому что женщина интересна только своим прошлым, в котором может наврать с три короба; он должен быть чувственным (боже мой! Это бесстыдное искушающее имя Ева подвигло меня на эти подвиги – прав был Влад!); он должен был раздеть кого угодно и сам раздеться; но в нем должны иногда прорываться интонации маленькой девочки, страдающей лейкемией, – чтобы его хотелось защитить, прижать к груди и уже не отпускать.

«Ну, ты даешь, мать! – всплыл Иван, когда тренировки были закончены. – Не вовремя я умер!»

«Точно-точно! – поддержал Ивана Нимотси. – Не будь идиоткой, устраивайся на секс-телефон! Через неделю получишь звание ударника труда и уйму денег. Мужики будут к тебе в очередь стоять, даже из Ханты-Мансийска приедут по этому случаю, помяни мое слово!»

«Здорово получается… Ева», – скромно похвалила меня Венька.

…Маску сняли через двенадцать дней вместе со швами на груди.

Я снова была на даче Влада, в его операционной.

– Ну, посмотрим, что получилось! – Влад легко снял маску, она осталась в его руках, а в мое освобожденное беззащитное лицо впились иглы вполне безобидного, но уже основательно подзабытого воздуха.

– Надеюсь, все в порядке, доктор? – сказала я своим новым голосом, навсегда поселившимся во мне.

Влад оторопел, даже маска чуть не вывалилась из его рук.

– Ну, ты даешь! – наконец сказал он. – Это имя тебя к рукам прибирает, точно!.. «Мирабил дикту»!

– В общих чертах я поняла. И, заметьте, даже не спрашиваю у вас перевода.

Влад аккуратно взял меня за подбородок, приподнял лицо, внимательно осмотрел.

– Жалкое зрелище, да? Сплошной кровоподтек, как после боев без правил? – Я чувствовала свое голое вспухшее лицо, ничем не защищенное и еще не готовое сражаться и побеждать.

– Прекрасно, прекрасно, – промычал Влад, – прекрасное лицо. Все должно быть в порядке. Витенька будет приезжать к тебе, менять повязки. Еще дней пятнадцать, пока не сойдут кровоподтеки. Выпишу тебе направление на электрофорез, это необходимо. И некоторые другие вещи.

– Витенька? А почему Витенька? Вы ведь лечащий врач, – как черт из табакерки выскочил мой новый голос и обиженно закусил губу в конце предложения.

– Я всего лишь эпизодический персонаж, – Влад заговорщицки подмигнул мне, – ладно, приступим к груди.

– У меня никогда не было такого шикарного бюста! Еще раз спасибо, доктор!

– Шикарная грудь – это еще не все. Главное – уметь ею хорошо распорядиться… Дискомфорт не чувствуешь? Вообще, как с чувствительностью? – Влад профессионально безразлично занимался моей грудью.

Это не было болезненным, но оставляло ощущение нереальности происходящего: неужели это я, цинично подправленная человеком, который мне нравится и которому я совершенно безразлична? Я ничего не знала о нем, и он не хотел знать обо мне ничего… Нет, кое-что я все-таки знала: дискета под паркетной половицей, одна из немногих его тайн, связанных с риском. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что он делает криминальные пластические операции, и одно только это заставляет его пить водку и только тогда обращаться к женщинам на «вы»… Но все-таки он был симпатичен мне. Человек, рассматривающий других людей, как бракованный материал, – с точки зрения коррекции носа и иссечения избытков кожи лица; мужчина, набивающий женские груди силиконовыми и полиуретановыми валиками вместо того, чтобы целовать их.

Бедняжка.

Я впервые поймала себя на мысли, что это слово относится к кому-то другому, не ко мне. Конечно, Ева вступила в свои права – загнанной в мышеловку Мыши становилось все меньше; она смиренно сидела лишь в складках лицевых кровоподтеков, но и это скоро пройдет, и тогда ее не останется совсем…

Последующие две недели Витенька исправно делал мне перевязки, я исправно ходила на электрофорез в районную поликлинику – по направлению, выписанному Владом.

Тогда-то и решился вопрос с фамилией для Евы. Ни одна из существующих не подходила имени «Ева», и я решила остановиться на «Апостоли», именно так, ударение на предпоследнем слоге. Эта фамилия принадлежала шумной семье греков из двора моего детства, красивой и легкомысленной старшей дочери Афине, которую все звали Афкой. Я помнила, как курчавились завитки у нее на висках и как рано созревшие южные мальчики задирали ей юбку в надежде подсмотреть верхнюю часть стройных, как колонны, ног; так «просто Ева» стала Евой Апостоли, что и подтвердил в своем липовом направлении Влад.

Я трусила отчаянно, но до меня никому не было дела – все эти мужеподобные медсестры в несвежих халатах и туфлях на низком каблуке были заняты только собой – своими вечно пьющими мужьями и отбившимися от рук детьми. Иногда я завидовала их простой и ясной жизни, иногда они раздражали меня, но от этого невидимый барьер между нами, между мной и остальным миром не исчезал.

Несколько раз я принималась за дневник Нимотси, но сил на него явно не хватало. Были прочитаны только первые страницы, относящиеся к дебюту в Греции, – в них Нимотси еще млел от тепла и перспектив, которые могли дать шалые порнографические деньги. И ничего, связанного с дикой историей, заставившей меня на полном ходу выскочить из старомодного пассажирского поезда моей жизни. Ничего не значащее описание я нашла вечером, грызя жареный арахис, оно относилось ко дню, предшествующему началу съемок. Почти год назад.

В изложении расхлябанного почерка Нимотси это выглядело так:

«23 июля, остобрыдшая Греция.

Делать нечего, чешу яйца, разъевшиеся на греческой кухне. Дерьмо еще то, хочется пельменей. Морепродукты стоят в горле и шевелят плавниками. Наши восточноевропейские профурсетки соблазняют волосатых греков гладкими жопами и торчащими сиськами. Все шляются без лифчиков, Патриарх Всея Руси предал бы их анафеме. Но выглядят неплохо.

Сегодня утром приехал ретивый козлик в окружении двух телохранителей, босс из боссов, мать его! Я сначала принял его за одного из бультерьеров, которые по дурацкому сюжету проводят экзекуции, – такие же плечи, прущие из-под футболочки. Ошибся, блин, совсем нюх теряю… Но быстро понял, что пальцем в небо – козлик произвел осмотр поголовья, пожал мне лапку и отвалил в апартаменты наверху. Из всей нашей порношатии разговаривал только с дурищей Юленькой – на предмет «нравится ли вам Греция?», удалился с ней на часок все в те же апартаменты. Нас, быдло, туда не пускают, из опасения, наверно, что побьем вазы и остатки скульптур, стибренных из Парфенона.