Текст книги "Россия – наша любовь"

Виктория Сливовская, Ренэ Сливовский
Россия – наша любовь

© В. Сливовская, Р. Сливовский, 2008

© М. Крисань, перевод на русский язык, 2022

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2022

Вместо введения

Книга Россия – наша любовь была издана в Польше в 2008 году, но любовь Виктории и Ренэ к России продолжалась еще много лет. Продолжалась, несмотря на то, что 23 июня 2014 года Ренэ скончался, Виктория вышла на пенсию, а польско-российские политические отношения опять ухудшились. За последние 14 лет они написали еще несколько книг, ряд научных и публицистических статей, дали интервью многим журналистам и приняли участие в различных конференциях. Их научное наследие все увеличивалось и является одним из самых надежных источников знания поляков об истории России и русской литературе. 27 декабря 2021 года не стало Виктории. С уходом Виктории и Ренэ Сливовских закончилась целая эпоха в польской науке, по крайней мере в польском россиеведении.

Не имеет смысла перечислять все научные работы, которые они издали за последние годы, а тем более называть научные конгрессы, конференции, семинары и проекты, в которых исследователи приняли участие. Однако, хочется обратить внимание читателей на главные, изданные ими за последние 14 лет книги. Это, прежде всего, подготовленный Викторией и Ренэ в сотрудничестве с Яном Трынковским дневник Юлиана Гляубича Сабиньского – польского ссыльного, попавшего в сибирскую ссылку в 1839 г. За полтора года удалось перевести на русский язык эти объемные мемуары[1]1
  Сабиньский Ю. Г. Сибирский дневник: в 2 т. Пер. с польск. О. Г. Басовой. Иркутск: Иркутский музей декабристов; ООО «Артиздат», 2014–2015. (Польско-сибирская библиотека. Т. 4, 5)


[Закрыть]. Книга вызвала живой отклик во всей России, но особенно в Иркутске, в котором Сабиньский прожил почти 20 лет. Это бесценный источник для местных историков, в котором подробно описан не только дом Волконских и другие дома представителей иркутской элиты, которые он посещал как учитель иностранных языков и друг семьи, но также главные события культурной жизни города.

После смерти своего супруга Виктория продолжила заниматься сибирской тематикой, которая в XXI веке стала ее страстью. В 2015 году она подготовила к изданию альбом (штамбух) Циприана Дунина-Вонсовича, сосланного в Омск в 1850-х годах[2]2
  Sztambuch Cypriana Dunin-Wąsowicza. Red. W. Śliwowska. Warszawa, 2015.


[Закрыть]. Двумя годами ранее в России вышел перевод одной из ее самых популярных книг, посвященной побегам польских ссыльных из Сибири[3]3
  Сливовская В. Побеги из Сибири. Пер. В. Хорева, Л. Гвозд, В. Мочаловой, Е. Шиманской. СПб, 2013.


[Закрыть]. Виктория стала также одним из инициаторов русского издания книги Яна Трынковского, включающей его лучшие статьи по истории польско-сибирских отношений, которая в скором времени выйдет в России[4]4
  Польское издание: Trynkowski J. Polski Sybir. Zesłańcy i ich życie. Narodziny mitu. Warszawa, 2017.


[Закрыть]. С 2009 года Виктория очень внимательно следла за развитием серии «Польско-сибирская библиотека»; являясь активным членом редколлегии, она многократно подсказывала, какие книги заслуживают издания. Виктория была также одной из самых активных членов так называемой Сибирской комиссии Польской академии наук (Комиссия исследования истории Сибири ПАН). В один из своих недавних приездов в Россию Виктория посетила Сибирь для участия в организованной в 2015 году в Омске конференции «Польские ссыльные в Сибири во второй половине XVIII – начале XX века в восприятии российской администрации, переселенцев и коренных народов Сибири». Все это хорошо показывает, насколько ей была важна и близка тема истории Сибири.

Виктория не ограничивалась в своих интересах только XIX столетием. В 2014 году она стала соредактором воспоминаний о Варшавском восстании 1944 года. Один из опубликованных текстов был написан 13-летней Висей Заленской (Викторией Сливовской)[5]5
  Płacz po Warszawie. Powstanie Warszawskie 1944. Dzienniki. Świadectwa. Red. W. Śliwowska, J. Marszalec, A. Wodzyński. Gdańsk, 2014.


[Закрыть]. Высказывалась она также и как публицист в периодических изданиях «Gazeta Wyborcza» и «Tygodnik Powszechny», обычно защищая академическую науку перед «лжеучеными». Всегда делала это с чувством юмора, иронически, ссылаясь на авторитеты и доступную всем научную литературу.

Внимания заслуживают также книги, подготовленные в связи с 80-летием Ренэ и Виктории. Это собрание их ключевых статей, систематизированных и опубликованных в пяти частях. Если говорить о литературоведческих текстах Ренэ, то это – «чеховиана», литература Оттепели, писатели и поэты Серебряного века и русской эмиграции, литература СССР, а также короткие воспоминания об ушедших из жизни выдающихся литературоведах[6]6
  Śliwowski R. Rusycystyczne peregrynacje. Red. W. Śliwowska. Warszawa, 2010.


[Закрыть]. В томе Виктории также пять частей, каждая из которых включает несколько статей по истории XIX века. Разделы следующие: декабристы, русская эмиграция того времени, восстания и мятежи, ссылка в Сибирь и прочие материалы[7]7
  Śliwowska W. Historyczne peregrynacje. Szkice z dziejów Polaków i Rosjan w XIX wieku. Opr. A. Brus. Warszawa, 2012.


[Закрыть]. Конечно, эта подборка ключевых текстов отражает точку зрения авторов и редакторов.

Вручение сюрприза – книги «Вокруг польского присутствия в России. Штамбух Виктории Сливовской к 90-летию»: Виктория Сливовская и Петр Глушковский. Залесе, 6 июня 2021 г.

Последняя поездка в Россию. Прогулка с профессором Збигневом Вуйчиком на Иртыше. Омск 2015 г.

Александр Герцен – это еще одна любовь Сливовских. Уже после смерти Ренэ Виктория решила переиздать книгу, которую они написали в 1973 году[8]8
  Śliwowscy R. i W. Aleksander Hercen. Warszawa, 1973.; Śliwowska W. Aleksander Hercen. Warszawa, 2017.


[Закрыть]. У них никогда не было сомнений, что Герцен – это лучший пример непростого польско-российского сближения и взаимопонимания. Виктория шутила, что новое издание книги на 10 % короче из-за вычеркнутого слова «революционный», которое в 1970-е годы должно было появляться в такой биографии по несколько раз на каждой странице. В XXI веке биография Герцена вновь стала очень актуальной.

После смерти Ренэ в новом здании библиотеки Варшавского университета была организована выставка его научных работ. Не помню, чтобы какой-то другой ученый был удостоен такой чести. В самом престижном месте библиотеки, рядом с папским престолом у входа в главный читальный зал, находилось шесть стендов, в которых были показаны главные сочинения Сливовского, сгруппированные по нескольким проблемам, представляющим его широкие научные интересы. В свою очередь Виктория стала в 2019 году почетным доктором Университета имени Яна Кохановского в Кельце. Значительно раньше она получила это звание от Российской академии наук.

Виктория в доме на ул. Багатела

Ренэ в Залесе

Издательской новинкой является книга, а точнее альбом, подготовленный друзьями, учениками и знакомыми Виктории к ее 90-летию[9]9
  Wokół polskiej obecności w Rosji: sztambuch Profesor Wiktorii Śliwowskiej na jubileusz dziewięćdziesięciolecia. Red. W. Caban, P. Głuszkowski, S. Mulina, E. Niebelski, A. Nowak. Warszawa, 2021.


[Закрыть]. Издание удалось осуществить в полной тайне от юбилярши, благодаря чему книга стала для Виктории полной неожиданностью. В альбоме собраны очень разные тексты: от воспоминаний и научных статей до занимательных историй, принадлежащие перу нескольких поколений исследователей – от студентов и аспирантов до сверстников Виктории, разбросанных по свету от Нью-Йорка и Парижа, польских городов до Москвы, Казани и Сибири. Эта «пестрота» книги показывает, насколько разнообразной является деятельность Виктории.

Виктория и Ренэ всегда, в том числе и в последние годы, помогали молодым исследователям: историкам, литературоведам, россиеведам: встречались с ними, обсуждали их диссертации, подсказывали архивы, в которых можно найти новые источники, дарили литературу и бесценные советы. Ренэ был одним из самых любимых преподавателей Института русистики Варшавского университета. Ярким примером диалога Виктории с молодежью является ее встреча со студентами Института русистики, которая была записана и опубликована в упомянутом альбоме.

Книга «Россия – наша любовь» была издана в 2008 году и сразу стала в Польше бестселлером. И не только среди россиеведов, историков и литературоведов. Она вызвала заслуженный интерес среди польской, и не только, интеллигенции, породив волну дискуссии о современной России[10]10
  Войцеховский М. Лучшая Россия // Новая Польша. 2009. № 1. C. 32–34; Бовуа Д. Образцовая дружба // Новая Польша. 2009. № 3. C. 51–54; Крисань М. Рецензия на книгу // Ab Imperio. 2009. № 4. C. 435–439; Щукин В. Г. Рецензия // Новое литературное обозрение. 2009. № 1. С. 371–374; Пиотровска И. Научная, поведенческая и повествовательная стратегии польского русиста // Toronto Slavic Quarterly. 2013. № 43. P. 313–332.


[Закрыть]. Книга получила также ряд положительных рецензий. И это неудивительно, потому что никто в Польше так хорошо не знал Россию и ее жителей.

Виктория и Ренэ в начале XXI в.

Конференция молодых исследователей «Литература и власть. Связи на русской почве XVIII–XX веков». Библиотека Варшавского университета, 17 мая 2017 г.

Перевод на русский книги «Россия – наша любовь» и ее издание было мечтой Виктории и Рэне Сливовских с 2008 года. Не исключено, что они думали об этом еще во время работы над книгой. Когда в мае 2009 года Постоянное представительство ПАН при РАН пригласило Сливовских с лекцией в Москву, они сразу согласились, чтобы использовать поездку для встречи с друзьями и презентации книги в России. В мае Виктория Сливовская писала по поводу поездки, что, несмотря на занятость, они с удовольствием приедут в Россию для презентации книги. С другой стороны, как знатоки России они знали, что всегда могут появиться и препятствия:

«Спешить не любим очень, а о перелете не может быть и речи: это настоящее мучение (пробки и т. д.). Что с жильем? Кто покроет расходы на поездку? Приехать без книг – нам такая перспектива не улыбается, а самим нам было бы трудно тащить их с собой (они упакованы в пачки по 6 штук), да и нужно решить, сколько мы хотим взять в Москву из второго, исправленного издания, которое, к нашему удивлению, тоже хорошо продается.

Мы не обидимся, если по каким-то причинам (мировоззренческим, финансовым и т. д.) наш приезд в Москву не состоится. Может быть, вместо этого мы поедем на поезде в Омск и Тобольск, где мы еще не были и куда нас приглашают? Конечно, ЕБЖ…»[11]11
  Письмо В. Сливовской П. Глушковскому от 15 мая 2009 г., из личного архива.


[Закрыть]

Во время презентации их друзья и знакомые несколько раз подчеркивали, не только то, что книга заслуживает перевода, но и то, что именно этот перевод может показать, как хорошо знают, изучают и просто любят Россию в Польше. К сожалению, долгие годы не удавалось найти финансирование для реализации задуманного перевода. Виктория перестала уже верить в шанс издания книги в России. На помощь пришла «Национальная программа развития гуманитарных наук», благодаря которой Варшавский университет смог заняться подготовкой издания книги на русском языке.

В книгу внесены лишь незначительные изменения по сравнению с оригиналом. Виктория Сливовская была постоянно на связи с переводчиком и по ходу работы поясняла все места, нуждающиеся в комментариях. Отдельной частью работы стало составление именного указателя, который был отредактирован и дополнен Викторией. Несмотря на возраст и сложные условия в связи с пандемией Виктория Сливовская была полна энергии и нашла возможность разыскать и перепечатать оригинальные цитаты из всех писем (некоторые из них были уже переданы Сливовскими в варшавские и московские архивы; переписка с Юрием Лотманом попала в Тарту), которые Сливовские получали от своих русских друзей и знакомых. «Помимо радости от перспективы публикации «России…» на нас свалилась огромная работа: Анджею [сыну Сливовских – П. Г.] предстоит отсканировать фотографии, а мне – проверить цитаты, ведь они должны быть взяты из оригиналов, написанных на русском языке. И вот здесь возникла проблема: я отдала письма в архив ПАН во дворце Сташица, некоторые передала авторам, или в архивы в Тарту и Москве. Я также раздала цитируемые книги и теперь начала их искать»[12]12
  Письмо В. Сливовской П. Глушковскому от 20 января 2020 г., из личного архива.


[Закрыть]. Издание на русском языке отличается от оригинального фотографиями: часть из них была утеряна в последние годы, пропали также и сделанные ранее сканы, а макет польского издания был украден вместе с компьютерами прямо из издательства «ИСКРЫ», поэтому настоящее издание дополнено новыми фотографиями, в особенности за период 2008–2021 годов.

Несмотря на неблагоприятную политическую обстановку и многие другие препятствия в появление этой книги верило много людей. Она не появилась бы без поддержки ряда друзей Виктории, которые до последнего момента помогали в издании книги. От имени Виктории хочется, прежде всего, поблагодарить переводчицу – Марию Алексеевну Крисань и Светлану Анатольевну Мулину, которая была первым читателем книги. Своими советами помогали Веслав Цабан (Университет имени Яна Кохановского в Кельце), Борис Владимирович Носов и Виктория Валентиновна Мочалова (Институт славяноведения РАН), Леонид Ефремович Горизонтов и Алексей Григорьевич Васильев (Высшая школа экономики), а также ряд других ее друзей. Я признателен многим сотрудником Кафедры русистики Варшавского университета, особенно Магдалене Домбровской за поддержку инициативы и помощь на всех этапах издательской работы, а также университетскому отделу бухгалтерии за понимание тех проблем и сложностей, с которыми было сопряжено издание книги в России. Хотелось бы выразить отдельную благодарность всем друзьям и знакомым Сливовских за возможность использовать фотографии из их личных архивов.

Варшава, 5 января 2022 года

Петр Глушковский

Виктория и Ренэ Сливовские. Россия – наша любовь

«Россия была, есть и будет. Была, есть и будет великой – в хорошем и плохом».

Рышард Капущинский

(Kapuściński R. Notatka z 26 maja 1994 roku // Duży Format. № 27 / Gazeta Wyborcza. 2007. S. 10).

Перевод с польского Марии Крисань

Несколько слов вначале

На первый взгляд название этой книги может показаться претенциозным, поскольку оно отсылает читателя к известному французскому фильму «Хиросима, моя любовь» Алена Рене, но оно наиболее полно выражает то, о чем мы хотим написать. – О том, что в наибольшей степени повлияло на нашу личную и профессиональную жизнь на всей ее протяженности: на увлечения и неприязни, достижения и разочарования, конфликты и дружбу – о том, что нас притянуло к себе навсегда и оттолкнуло от себя навсегда. И, вероятно, не будет ничего оригинального, если мы скажем, что у любви есть много разных имен и разные с ней связаны превратности судьбы. Ведь она бывает безумной и безрассудной, бездумной и жестокой, оправданной и несущей взаимную радость, полной сомнений и колебаний. А бывает любовь и безответной.

Наступили времена, когда давние активисты стыдятся и скрывают, где учились, даже в том случае, когда их учителями были всемирно известные дирижеры и композиторы. Еще одни неожиданно меняют цвет с красного на черный, думая, что этого никто не заметит. Не принимается во внимание то, как они вели себя в прошлом, что представляли собой, важна лишь их вера в Великую утопию, в которую они уверовали в молодости, независимо от того, какую цену им пришлось за это заплатить, или также не принимается во внимание место получения образования, которое само по себе сегодня является дискредитирующим в глазах оценивающих и раздающих блага. Впрочем, в польской истории это происходит не впервой. После обретения Польшей независимости в 1918 году Александр Ледницкий публично призывал не выбрасывать книг классиков русской литературы из домашних библиотек и не отделять себя от части великой мировой культуры. Он убеждал, что придет время, когда эмоции утихнут, их сменит тоска по этим книгам, а их отсутствие на полке будет вызывать неловкость…

Для начала, возможно, стоит коротко рассказать о том, кем мы были, отправляясь в неизвестное – в Советскую Россию или, как тогда повсеместно говорили, в Советский Союз.

Во Франции и в Польше (1930–1949 гг.)

Моя Франция

Город, в котором я родился, Фирмини, не оставил в моей памяти приятных воспоминаний. Я помню годы глубокого кризиса и всеобщей безработицы. Вижу мрачные лица понурых людей, стоящих на улицах в очереди за супом. У него даже был запах. Но мой дядя Радецкий говаривал, что уж лучше было бы нюхать дерьмо, убирая его руками, лишь бы иметь хоть какую-то работу.

Вижу, как отец ведет меня за руку, а под мышкой тащит перевязанные бечевкой книги. Я знаю одну, потому что часто ее смотрел, – это медицинская энциклопедия с цветными иллюстрациями частей тела в разных разрезах и с разным увеличением… Я должен был стать врачом Юдымом[13]13
  Врач Томаш Юдым – герой романа «Бездомные» С. Жеромского. Прим. пер.


[Закрыть] – самая большая, неосуществленная мечта моего отца, но тогда я еще не знал об этом. Тем временем нам надо было все эти сокровища продать какому-то букинисту. Мне особенно жаль именно эту книгу, но зато на обед у нас будет гороховый суп, а еще плитка шоколада «Pupier». Черного. Десертного, как мы его называем. Мне бы хотелось молочного, но я не смею об этом просить. Только это настоящий шоколад. Я подслащиваю его кубиками сахара, но уже когда возвращаюсь домой.

Дом… У нас это был угол у тетки. Мы ютились втроем на одной узкой кровати. А дом – это вовсе не дом, а две комнаты в бараке, как тогда говорилось – в «колонии», т. е. ряд жилищ, устроенных на месте бывших военных казарм. Комнаты были просторные, как и положено казармам. Но и жильцов было много. Слева, на возвышении, располагался ряд пристроек с плохо закрывавшимися дверьми, с глубокими дырами в цементном полу кишмя кишащими белыми червями, где можно было присесть и справить нужду.

То, что мы спали на одной узкой кровати, не вспоминается мной как что-то неприятное; видно у меня был здоровый сон. Зато перед глазами стоит поистине театральная сцена, связанная с этой кроватью: на ней лежит моя мать, болеющая испанкой, разновидностью тяжелого гриппа, и на весть о смерти своего любимого Маршала[14]14
  Речь идет о маршале Ю. Пилсудском, скончавшемся 12 мая 1935 года. Прим. пер.


[Закрыть] она приподнимается с кровати и падает на подушку, распростерев руки и громко крича: «Польше конец!». Эта простая женщина не разбиралась в политике, но она инстинктивно чувствовала, что происходит что-то нехорошее. По родному краю тосковали все, хотя прогнала их оттуда не жажда приключений, а нищета. Но об этом позже.

На стене напротив кровати появилась известная теперь фотография вождя с руками на рукоятке сабли и с черной лентой на уголке. Я с любовью перерисовал ее. Мне особенно нравились скрещенные, сильные, красивые руки. Сабля меньше.

Одним словом, ситуация была для нас критической. Отец больше не преподавал в польской школе. Как и многие другие, он искал работу. Любую. И находил. Как – я не знаю. Мы так часто переезжали с места на место, что я не могу сегодня восстановить хронологию этих переездов.

Как луч света в моем раннем детстве помню я пребывание у мадам Росси, владелицы огромного, как мне тогда казалось, фермерского хозяйства. Здесь я впервые увидел, как растет табак – он был для меня настоящим лесом, в котором я прятался, – с желтыми и розовыми цветами. У розового были более красивые, продолговатые и слегка заостренные листья. По утрам мне еще нравилось проводить осмотр длинных гряд, на вершине которых появлялись маленькие фиолетовые верхушки спаржи со спрятанными в земле белыми стеблями. Я не помню, чтобы они мне нравились на вкус.

Очень волнующим был день возвращения «нашей» повозки из соседнего города – из нее вытащили большой пахнущий деревом сундук, а в нем оказалось полным полно сюрпризов: шоколад, конфеты, кофе, макароны, сахар. Мне было поручено распаковать сундук, зная, какое это может доставить удовольствие малышу. Я помню это очень хорошо, хотя годов мне было немного.

Мадам Росси видимо нас очень любила, раз она даже хотела усыновить моего отца, который стал бы наследником немалого имения. Она всегда привозила мне с Корсики, куда она постоянно ездила к своей семье, какие-то подарки, в том числе прекрасные, огромные, сияющие финики в продолговатой коробочке, похожей на пенал. Однажды я получил совершенно новую по тем временам вещь – красную чашку с блюдцем, очень легкую, потому что она была пластмассовая – настоящее чудо! Я пил из нее какао, довольно вяло и с перерывами, поэтому, когда оно однажды остыло, мама, чтобы его подогреть, поставила чашку на горячую плиту, и через мгновение мой любимый подарок от мадам Росси оказался ужасного розового цвета и наполовину расплавившимся.

Однако на юге мы не остались. Маме не нравилась сельская жизнь, ее тянуло в город и к землякам. Итак, мы снова оказались в этом захудалом Фирмини. Но ненадолго. Опять, каким-то лишь ему известным образом отец нашел работу в Фёр, небольшом городке, насчитывавшем около пяти тысяч жителей, упоминавшемся даже в малом энциклопедическом словаре Ларусса как столица провинции «du Forez sur la Loire».

Луара! Боже, как мне нравилась эта река! Сколько же времени я провел там, стоя по колено в воде, с удочкой в руке, занимаясь гнусным делом уничтожения несчастных рыбок, иногда проглатывавших крючок до самого хвоста. А его еще надо было вытащить, чтобы добраться до следующей жертвы рыболовной страсти. Ужас! Но тогда я мог часами смотреть в одну точку и ждать, когда дернется поплавок. И только это имело значение. Впрочем, дома были рады рыбе, которую я приносил.

Итак, мы в Фёр. Сначала мой отец должен был работать в кассе выплат на местной фабрике месье Нигая, которая производила «fécule», то есть крахмал из картофеля, которого в этом районе было предостаточно. Но появился лучший кандидат. Лучший, потому что он был французом. Тем не менее, и для отца нашлась работа. Он делал все: перегонял фургоны, чтобы отсюда вывозить готовую продукцию, работал в химической лаборатории, рубил дрова, если было нужно… Трудолюбивый, красивый, нравившийся – он хорошо говорил по-французски, что тоже имело значение. Только в случае выполнения услуг вне основной работы на фабрике (например, рубка дерева) мать реагировала нервно (тем более, что отец никогда не умел потребовать дополнительной оплаты). Она считала подобное положение дел унизительным и решительно протестовала. Точно так же, как в Фирмини, когда она строго настрого запретила мне брать угощения. На вопрос: «Что ты ел?», она велела мне, не знаю почему, отвечать: «Картошку с селедкой».

Кстати, знание языка пригодилось моему отцу еще раньше, после того как он отработал по договору у бретонского фермера, – а уехал он во Францию на заработки чуть ли не в 1927 году, – он на юге Франции сделался посредником между часто неграмотными и не знавшими языка поляками и их будущими работодателями. Он также нашел работу для своего младшего брата, моего дяди Юзека, у одного графа, к которому все обращались «monsieur le comte». Дядя Юзек, которому удалось выучить лишь несколько основных слов по-французски, обращался к своему работодателю, допуская ошибку и говоря: «Monsieur le Con». Слово (con) в то время считалось крайне оскорбительным (согласно словарю: вульгарное описание мужского органа); сегодня широко используется как «идиот» или «балбес». Однажды, когда он выполнял какое-то поручение, то именно так обратился к графу при гостях, смутив и развеселив их одновременно, граф подошел к дяде и сказал: «Mon ami, dites-moi „Monsieur tout court”, voulez-vous?». («Друг мой, просто зови меня „Месье” хорошо?»), о чем нам с гордостью после возвращения домой рассказал сам Юзек. Среди поляков, с которыми отец имел дело по работе или исключительно по доброте своей, был в том числе «Антек варшавский», как его звала моя мама. Он провел у нас несколько дней, взамен делясь с нами не слишком утонченными анекдотами. Ему даже дали одежду и пару грошей, но… однажды ночью он исчез, прихватив с собой велосипед. На следующий день два жандарма привели в наш дом «варшавянина», а отец, словно епископ из «Отверженных» заявил, что велосипед он ему подарил или дал на время. Он был человеком необычайной доброты и милосердия, и, кроме того, ему, вероятно, было стыдно за соотечественника…

В Фёр мы жили при фабрике, рядом с железнодорожными путями, в одной комнате, которая была одновременно и кухней, и спальней, и столовой. Жаловаться на отсутствие разнообразия нам не приходилось. Через эту комнату прошло множество людей, очень разных (мама какое-то время подрабатывала, готовя обеды): местных рабочих, заезжих то поляков, то не поляков – белорусов и других славян. Бывал даже немец – инженер, которого месье Нигай выписал для модернизации производства. Он сажал меня на колени и говорил на ломаном польском языке – я не все понимал, но одну его фразу запомнил хорошо: «Ты будешь не французским, не польским, а дойч офицером». Видно мне это импонировало.

Здесь у меня уже была своя кровать – узкая, железная, ужасно скрипучая, как и кровать моих родителей. Скрип заглушал довольно эффективно, хотя и недостаточно, рев проходящих мимо поездов. Оттуда мы переехали на главную улицу в дом мясника, точнее колбасника («charcutier»). Однако мы не задержались там надолго, и я снова оказался в «колонии», где было дешевле и оживленнее. Несколько семей жили в каменных казармах, перед домом был сад, напротив располагались в ряд уборные со сточной канавой. Просто, но неплохо.

Неплохо, потому что рядом была Луара. И не только Луара. Еще Ла Луаз, маленькая речка рядом с домом, чистая и кишмя кишащая рыбой. Мой отец больше не продавал, а помаленьку покупал книги. Не было проблемы с едой и одеждой. Я уже ходил в школу. К сожалению – единственный во всей школе в чулках на подвязках (!) к своему стыду и досаде. Хотя мама, когда я жаловался, что надо мной смеются, говорила: «Глупцы, они смеются, потому что завидуют тебе!», но что-то мне не верилось.

Четверг в дополнение к воскресенью был свободным от уроков днем. Выходной. Но лишь на словах, потому что этот выходной был хуже всех остальных – так много учителя сваливали на наши плечи: то выучить огромный монолог из «Сида» или «Федры», или какую-нибудь басню Лафонтена, и всегда ту, что подлиннее. В пятницу утром их нужно было читать наизусть.

Но настоящим проклятием, во всяком случае, для меня, были так называемые «résumés», то есть конспекты уроков из учебников, которые мы должны были вызубрить так, чтобы потом могли их повторить, не переставляя слов. Наихудшей в этом отношении оказалась география, по которой учебник даже по размеру превосходил все остальные (кстати, учебники, тетради, карандаши, ручки, перья, перьевые ручки – все это мы получили в школе бесплатно. Аккуратные ученики в начале года получали новые книги, а неряхи – прошлогодние, зачастую в плачевном состоянии). Конспекты в учебнике географии были жутко длинными, а тот, что о Центральном массиве, занимал три четверти страницы большого формата. И именно его задали учить на одну из пятниц. Но от среды до пятницы меня отделял четверг… К сожалению, он пролетел незаметно, на Луаре с друзьями. Но все-таки оставался вечер. Однако после ужина меня сморило от усталости после целого дня, проведенного на свежем воздухе. Но ничего, я встану рано утром в пятницу и все выучу! Я не встал. Никто не разбудил меня; отец был на работе, мать пошла по магазинам, я едва успел на занятия в находившуюся неподалеку школу. Не беда, у нас перерыв на обед – с двенадцати до четырнадцати. Успеется!

Не успелось. Как только я посмотрел на конспект, я понял, что ничего не выйдет, что за два часа я смогу выучить самое большее небольшой фрагмент… Не стоит даже начинать. Грустный я тащился в школу, мысленно ища решение. Вдруг я вспомнил, что опоздавшим учитель красноречивым движением руки запрещал входить на первый урок. Я медлил, как мог. Когда я подходил к воротам, в ушах аж звенело от блаженной тишины. Не торопясь, я поднял голову к высоко установленному в двери стеклу. И – ужас! Месье Серами поманил меня пальцем, приглашая войти. Однако не все еще было потеряно. Не всех же спрашивают… Может мне повезет? К тому же я сижу за последней партой в третьем ряду. А сидел я там, потому что в третьем классе у месье Серами, которого я ненавидел всей душой, сейчас уже и сам не знаю, почему, все, ну все без исключения мне не удавалось. Месье Серами научно-демократическим образом разделил класс из тридцати человек на три ряда: первый – для отличников, второй – для хорошистов, а третий – «pour les cancres», то есть для лентяев и неучей. Но эти слова не передают в полной мере, насколько унизительным и позорным было слово «cancre». Даже камчатка для второгодников звучит лучше! В моей душе все было против этой оценки, но я плохо учился, а судьба в лице месье Серами вовсе не поощряла стремления к знаниям. В тот день он сам опоздал и не успел начать урок – этим было вызвано милостивое отношение с его стороны.

И случилась беда. Он начал спрашивать с третьего ряда. Все девять «cancres» встали по очереди и сказали: «Ché pas» (именно так многие произносили «Je sais pas»), т. е. «не знаю». Настал мой черед, и я, не знаю почему, тоже сказал «Ché pas», хотя я всегда, как и мой отец, обращал внимание на то, чтобы говорить правильно по-французски. Наверно, это было связано с подсознательной солидарностью с друзьями из третьего ряда. «Vous resterez après les leçons, et vous apprendrez!» («Останетесь после уроков и выучите!»), – объявил месье Серами.

Уроки заканчивались в четыре часа дня, а это «останетесь» тянулось до пяти часов вечера. Я бездарно проторчал целый час, ничего не понимая из этого проклятого конспекта. В пять месье Серами вызвал меня к кафедре и, убедившись в моем незнании темы, выгнал из класса. Обычно я приходил домой из школы вовремя. К несчастью, именно в этот день отец вернулся рано с работы – если бы не это, возможно, мне бы повезло. Когда причина опоздания была выяснена, отец, как никогда, разозлился. В ход пошел широкий ремень для правки бритвы, заканчивавшийся металлическими крючками. От того, как меня били, запомнился лишь громкий крик матери: «Только не по голове!» (Второй раз в жизни я получил от отца за то, что якобы дерзил тете Радецкой, но тогда это был всего лишь ремень для брюк, что было не так больно). Лишь спустя время я понял причину резкого недовольства моего отца – он, самоучка, не имел возможности ходить в школу, а мне, фрукту эдакому, надо было всего лишь учиться…

Каникулы я провел, постоянно мучаемый мыслью, что после всего этого я останусь на второй год у месье Серами. В школу я пришел лишь через несколько дней после 1 октября, начала учебного года, потому что заболел. Я попал на перемену и, подойдя к месье Серами, почувствовал, как душа ушла в пятки. Он долго смотрел на меня, как будто раздумывал, и, наконец, сказал: «Vas chez Monsieur Dumilier» («Иди к месье Дюмилье»). Боже, это был один из самых счастливых моментов в моей жизни, как и весь этот год, проведенный в классе этого нового и чрезвычайно милого, тучного учителя в роговых очках, с нежным, добрым взглядом. Кажется, моя симпатия к нему была взаимной. Какой контраст с месье Серами, который имел привычку подкрадываться к ученику, занятому не тем, чем належало, и с удовольствием хватать его за короткие волосы над ухом, заставляя тем самым встать. Бедолага поднимался так высоко, как мог, и когда даже того, что он стоял на цыпочках, было недостаточно, его пронзала настоящая боль.

Фото класса. Ренэ сидит первым справа, единственный в чулках на подвязках

Месье Филипп, учитель следующего, пятого класса, был в свою очередь холериком – он часто заводился по совершенно непонятным для нас причинам. Кроме того, у него, по всей видимости, бывали галлюцинации, поскольку однажды во время урока, когда в классе была гробовая тишина, он внезапно развернулся у доски, на которой что-то писал, и бросил мелом в одного из учеников в первом ряду. Тот, как вратарь, сложив обе руки на животе, поймал мел. Вот тут-то начался шум и небывалое веселье. Когда после нескольких дней без учебы мы все вернулись в класс (после того, как Франция капитулировала, и немецкие солдаты покинули школу, служившую им несколько дней штаб-квартирой), он при виде забытой в углу здоровенной палки оживился, схватил ее и, размахивая ею, произнес речь о педагогической пользе битья, хотя сам никогда к нему не прибегал.