Текст книги "Голубая кровь"

ГЛАВА 2

На другом конце времени и под абсолютно иным небом, которое сверкало и переливалось всеми оттенками изумрудного огня, правил некогда миром, что на человеческом языке может называться Ифнаром, могучий бог Яфангарау.

В фиолетовых водах тамошних морей плавали многоглазые рыбы, и на них охотились бронированные твари, вооруженные мощными клешнями. И совершенно неправдоподобные чудовища, порождения ночного кошмара, прятались в черной глубине.

А по ночам, когда переливающееся лиловым и зеленым покрывало опускалось на землю, над Ифнаром зажигались совершенно неизвестные нам звезды. И даже самый искушенный звездочет не узнал бы ни одной из них.

Это было слишком далеко и слишком давно, чтобы хоть сколько-нибудь походить на правду…

Существа, населявшие мир Ифнар, были мудры и по-своему совершенны. Они объединяли в себе мужское и женское начала, воспроизводили потомство, не заключая браков. Даже один-единственный аухкан мог положить начало новому роду, и потому – считали боги – этот народ был неистребим.

По той же причине мудрые аухканы не ведали страданий, которые причиняет смертным любовь, их не терзали муки ревности, и они не ведали острой боли разлук. Они не убивали друг друга, ибо были хладнокровны и чувства их не захватывали. Они не знали зависти, сомнений и алчности…

Боги Ифнара создали смертных по собственному образу и подобию. Потому аухканы делились на Воинов и Созидателей.

Воины назывались масаари-нинцае и, как всякие воины, владели разнообразным оружием. Потому у них были различные тела, и они отличались друг от друга, как отличаются цветы или плоды. Они появлялись на свет уже зная, как сражаться, и очень быстро вырастали.

Армия аухканов была непобедимой, а соперников у них было мало.

Огромные существа, покрытые естественной броней, с могучими серповидными или кинжаловидными челюстями, с несколькими парами конечностей, завершающихся острыми клинками либо клешнями, с мощными хвостами – они могли в считанные мгновения расправиться с любым врагом.

Особенно любил масаари-нинцае бог войны Зарсанг. Он покровительствовал этим существам, постоянно порождая новые и новые их формы. Именно Зарсанг в незапамятные времена создал пантафолтов – тяжелую пехоту аухканов, с саблевидными верхними конечностями и тяжелым бронированным хвостом, который завершался обоюдоострым лезвием, наносящим рубящие удары. В смертоносных жвалах пантафолтов содержался яд, не дающий крови иных существ сворачиваться, и потому раны, нанесенные ими, не заживали долгое время.

Его же детьми являлись и стрелки-астракорсы, у которых хвост был усыпан ядовитыми шипами. Эти шипы они метали во врагов с необычайной меткостью.

Вообще же все боги Ифнара создавали себе и солдат, и созидателей. И каждый из бессмертных был отцом и родоначальником многочисленных племен аухканов, которые чтили всех богов, но более всего – своего всемогущего прародителя.

Лучшие, самые искусные и талантливые, созидатели были рождены великим богом Ихтураоном, который возвел чертоги для всех своих бессмертных братьев и придумал, как прясть тончайшие нити и ткать воздушной легкости полотно. Кроткий и незлобивый Ихтураон порождал в основном беззащитных мягкотелых существ, преуспевших в искусстве творения, а не разрушения. Это его считают своим отцом крохотные пряхи вопоквая-артолу, выстилающие покои повелителей паутинным шелком, и строители шетширо-циор, которые возводят причудливые по форме, совершенные здания.

Однажды Яфангарау обозрел мир Ифнар с горных высот и решил, что слишком мало существ его населяют и чересчур мало богов трудятся над тем, чтобы эта земля становилась прекраснее. И тогда он уединился в глубокой пещере и породил еще двоих детей: Шисансанома и Садраксиюшти. Именно эти двое нарушили тишину и покой мира Ифнар.

Став взрослыми и овладев всеми знаниями аухканов, Шисансаном и Садраксиюшти совершили самое тяжкое преступление, которое только могло случиться под этим небом.

Они полюбили друг друга.

Сперва два бога даже не подозревали, что именно с ними происходит, и, возможно, они так никогда и не узнали самого слова «любовь». Но ведь неважно, каким именно словом будет называться то, что случилось с бессмертными.

Просто в тот день многорукий Шисансаном ощутил, что он – могущий быть одновременно и мужем, и женою – желает породить потомство не в одиночестве, как делал его отец и многочисленные родичи, но вместе с божеством Садраксиюшти.

А Смертоносная Садраксиюшти первой в мире Ифнар согласилась признать в себе только женское начало.

И поняли Шисансаном и Садраксиюшти, что стали уязвимы и несчастны, ибо не могли ни мгновения находиться вдали друг от друга. Но также поняли они, что такое счастье.

Ни счастье, ни горе, ни любовь, ни ненависть не были нужны Яфангарау в его великом царстве разума. А поскольку он не чувствовал к своим детям той любви, какую способно испытывать любое другое существо, то не колеблясь ни доли секунды разлучил влюбленных. Яфангарау знал, что если они хоть ненадолго задержатся в мире Ифнар, то разрушат его, ибо нет ничего страшнее аухкана, одержимого какими-либо страстями.

Но Садраксиюшти, к тому времени избравшая стезю войны и создавшая великую армию масаари-нинцае, задумала силой заставить отца изменить решение.

Первая междоусобная война разгорелась в мирном прежде краю. И что самое страшное, любовь оказалась заразной болезнью, ибо Зарсанг – хотя и победил Садраксиюшти в жестоком поединке – не убил ее, а спрятал от разгневанного бога. А Ихтураон помог Шисансаному скрыться от армии Яфангарау.

Наступили годы безумия.

Пантафолты и астракорсы сражались с тагдаше и жаттеронами, которых породила Садраксиюшти. Искусные шетшироциор дни и ночи напролёт возводили ловушки и укрепления, а вопоквая-артолу плели ловчие сети.

Поскольку смертным аухканам так и не стали понятны чувства их бессмертных прародителей, то для них война была совершенно бесцельной. Они просто служили своим божественным предкам, ибо иначе не могли. Аухканы не умели предавать, но не умели и выбирать между добром и злом. Ибо в те времена в мире Ифнар смертные не знали разницы между двумя этими понятиями.

Дабы одолеть своих восставших детей, хитроумный Яфангарау породил еще одного бога – Погубителя Ярдага. Он дал ему несокрушимую плоть, четыре пары смертоносных конечностей, способность жить и на суше, и под водой, а также создал для него новую огромную армию, состоящую из самых совершенных масаари-нинцае.

Последняя битва богов завершилась разгромом вольнодумцев и мятежников. Садраксиюшти удалось скрыться, а Шисансаном был пленен Ярдагом и приговорен к ссылке. Бессмертные владыки Инфара использовали все свое могущество, чтобы отправить Шисансанома на другой край времени и пространства.

Так он появился в Раморе.

Аддон понятия не имел, сколько времени они уже провели в обители Эрвоссы Глагирия.

Кажется, спали несколько раз, что-то ели и даже пили вино. Наверное. Во всяком случае ему так казалось.

Но в основном они говорили. Началось все с неожиданно заинтересованного взгляда, которым старик окинул Кайнена с ног до головы:

– Так вот ты каков!

Глава клана утешил себя тем, что даже о такой незаурядной, исключительной личности, каковой, без сомнения, является старец Глагирий, не будут слагать легенды и хранить предания просто так. Значит, на то есть причины. И то, что седобородый старец знает его или делает вид, что знает, вполне закономерно, пусть самому Аддону эта закономерность не очевидна. Старик и славится тем, что постиг неведомое.

Хотя, если вдуматься, Аддон Кайнен – это не лучший объект для изучения. Тоже мне – неведомое. Воин, обычный смертный. Не чудовище, не полубог, не герой. И с чего бы это Глагирию так пристально его разглядывать?

Видимо, удивление и недоверие слишком явно отразились на его лице, потому что Эрвосса Глагирий пояснил:

– Мне всегда было интересно знать, как выглядят люди, которые вмешиваются в игры богов. И вот я стою и размышляю, глядя на тебя, кто ты? Посланец Судьбы, которому предопределено исполнить все ее замыслы? Или просто сам по себе человек, который задумал совершить некий поступок и совершил его, изменив тем жизнь целого мира? Или все будет идти своим чередом, как бы ты ни старался?

Каббад молчал.

Первый раз в жизни молчал не заинтересованно, не ободряюще, а просто как тот, кому нечего сказать. Кайнену даже не по себе стало.

Еще больше не нравилось ему то, что говорит старец. Он ведь смутно понимал, о чем идет речь. И поскольку никогда не был до конца уверен в правильности совершенного некогда выбора, то и отвечать за него особенно не хотел. Слишком уж все запуталось в последнее время.

– Расскажи, как это было. Подробно, ничего не упуская, – попросил старик. Нет, не попросил – приказал. Он говорил сухо и отрывисто, как привык раздавать приказы подчиненным сам Кайнен.

Аддон оглянулся на Каббада, ища у него поддержки.

– Ты туда не смотри, – ворчливо заметил Эрвосса Глагирий. – Что он имел сказать по этому поводу, я уже знаю. А вот что двигало тобой, пока понять не могу. И весьма надеюсь, что ты мне поможешь разобраться с этой загадкой.

Кайнен уронил голову в ладони и на какое-то время отключился. Сейчас ему было плевать на старика, о встрече с которым он мечтал долгие годы, с тех самых пор, как услышал о нем от соседа по бараку…

В храме Суфадонексы обучались в основном сыновья знатных людей. Тех, кто был в состоянии внести немалую плату за то, чтобы их дети учились у известных мудрецов и проходили военную подготовку у лучших воинов Газарры. Прославленные герои Рамора не считали зазорным на старости лет перебираться в город Айехорнов, дабы там получать щедрое вознаграждение за то, чем они занимались бы и бесплатно, только чтобы не остаться «за бортом» жизни.

Гоняли юношей нещадно. Условия, вопреки слухам и сплетням, были самые суровые: никто не баловал учеников, будь они трижды царскими детьми или сыновьями знаменитых полководцев. Кусок хлеба, несколько сушеных плодов, вязких и терпких, но все же утоляющих голод, и кувшин свежей воды, слегка подкрашенной вином, составляли их Дневной рацион. Вставали они на рассвете – в жару или холод, хорошую погоду или ненастье – и отправлялись на работу в кузницу, оружейную мастерскую, на постройку кораблей либо начинали бесконечные тренировки.

Только после захода солнца юноши, валившиеся с ног от усталости, расходились по баракам, где на жестких, холодных ложах забывались глубоким сном.

В то время Кайнен и подружился с Унрофу, сыном верховного жреца Суфадонексы из небольшого городка Лотамиса, лежащего на полпути между Газаррой и Ирруаном.

Унрофу погиб вскоре после возвращения в родной город в сражении со стаей полузверей-аттосков, которых уничтожил Омагра, убитый под Каином.

Воистину судьба человека что старая паутина на ветру…

Новый друг Аддона ничего не желал принимать на веру. Он был твердо убежден в том, что многочисленные легенды и предания содержат противоречивые сведения, и был одержим желанием установить истину. Под строжайшим секретом Унрофу поведал молодому Кайнену о загадочном старце Эрвоссе Глагирии, который хранит самые страшные тайны раморских богов и знает все о давней войне с чудовищами, порожденными чернотой ночного неба.

Обычно к тому времени когда Унрофу доходил до подробностей, смертельно уставший Кайнен уже спал. Тогда, в молодости, его абсолютно не интересовали тайны богов и чудовищ.

– Ну, – подбодрил Глагирии. Аддон глухим голосом, отстранение, словно наблюдал эту картину, а не описывал пережитое, стал рассказывать. Ему было трудно: многие мелочи он просто забыл, многое помнилось иначе; правда и ложь перепутались, и теперь Кайнен сам порой не мог отличить действительность от вымысла – слишком долго и упорно он лгал окружающим, слишком продуманны были подробности той истории, которую он выдавал за единственную и непреложную истину.

Он слишком привык скрывать от людей – даже родных и близких, – что же случилось на самом деле.

Иногда хранителю Южного рубежа казалось, что вымышленная история и является подлинной, а то, что он знает как правду, – это затейливый, длинный и очень реальный сон. Но только сон. Не более.

Зачем они с Каббадом полезли тогда в пещеру, которую обнаружили над осыпающимся скальным карнизом, уже не объяснить.

Было так: Аддон увидел полузасыпанную трещину в каменном боку горы – ее как раз беспощадно и отчетливо высветил луч заходящего солнца, – и ему стало интересно: что там находится? Грот, пещера или обыкновенная трещина, каких тысячи…

Что они искали в пещере? Надеялись увидеть нечто необычное? Вряд ли. Ничего необычного не бывало в пещерах, которые им попадались до этого.

Даже на встречу с горным хищником – панон-теравалем, а значит, и на славную охоту рассчитывать не приходилось. Этот гигант просто не смог бы просочиться в такую узкую щель. Они сами долго разгребали проход, и все равно им пришлось протискиваться внутрь, обдирая плечи и руки.

С какой-то лихорадочной поспешностью они делали факелы и зажигали их, чтобы осветить утопающие во мраке своды; и лохматые тени, словно пьяные, плясали и прыгали по неровным стенам.

То, что нашли Аддон Кайнен и прорицатель Каббад во чреве древней пещеры, потрясло их воображение и перевернуло всю дальнейшую жизнь.

Кайнен очень хорошо помнил, как раздался хруст, от которого отчего-то заныли зубы и морозец продрал позвоночник, – так могли трещать пустые яичные скорлупки. Только нужно было бы насыпать эти скорлупки толстым слоем на значительном пространстве.

Этот отвратительный звук, свидетельствующий о том, что неуклюжие люди давят что-то хрупкое и невесомое, раздавался при каждом следующем шаге. В воздухе повисла мелкая пыль, заставившая Аддона и Каббада судорожно чихать и кашлять, утирать слезящиеся глаза, задыхаться и проклинать ту минуту, когда им взбрело в голову рассмотреть пещеру изнутри.

Потом они поднесли факелы поближе к полу и обнаружили, что стоят, утопая по голень, в высохших останках крупных пауков и скорпионов. Эти несчастные твари, которые неведомо для чего явились умирать сюда чуть ли не со всего света (а как иначе объяснить неимоверное их количество), пролежали здесь невообразимо долгое время.

Кайнен живо представил себе тогда, как они набились в пещеру и копошились, заползая друг на друга, давя тех, кто оказался внизу, – и не мог поверить в то, что какая-то сила заставила мириады живых существ покончить с собой так страшно и бессмысленно.

На это даже люди не способны, не то что пауки и скорпионы.

Их останки рассыпались в прах от малейшего дуновения воздуха, от самого легкого движения, а два человека, пробираясь к центру пещеры, в считанные минуты уничтожили самую память о тех, кто нашел здесь последний приют. Только серая пыль столбом стояла в воздухе, не давая дышать.

Они бы ушли – неприветливая это была пещера, и она таила в себе какую-то скрытую угрозу; но тут отблеск пламени осветил центральную ее часть, и, хотя всплеск света не задержался там, а скользнул дальше, будто испугался увиденного, они успели заметить: трон, вырезанный из прозрачного желтого камня; в этом камне, словно в толще воды, отразился оранжевый свет; очертания гигантского тела, поверженного ниц перед троном; тело это не принадлежало ни одному из известных им существ и даже при беглом взгляде вызывало трепет и священный ужас; мускулистую руку с кистью совершенной формы и кольцо, украшавшее безымянный палец; красный камень сверкал так, словно внутри него заключили живой огонь; и человека, свободно сидевшего на своем возвышении; его молодое лицо – спокойное, даже безмятежное.

Лицо бога.

Они подобрались поближе, затаив дыхание не то от благоговения, не то из-за того, что прах раздавленных телец все еще висел в густом воздухе пещеры.

– Кто это? – спросил тогда Кайнен.

– Не знаю, – отвечал Каббад, – но догадываюсь, кто лежит у его ног.

И навсегда врезалось в память главы клана Кайненов тускло блестящее тело, покрытое темными доспехами, которые, казалось, составляли одно целое со своим хозяином; мощный сегментированный хвост, завершающийся обоюдоострым лезвием, превосходящим любой раллоден как длиной, так и прочностью; многочисленные конечности, каждая пара которых представляла собой какое-либо оружие – кривые серпы, зазубренные лезвия, двойные мечи; полураскрытые крылья, похожие на плащ. И череп с россыпью темных драгоценных камешков и два граненых камня побольше – глаза. Глаза, видевшие рассветы и закаты другого мира.

Чудовище, порожденное чернотой ночного неба?

– Он убил его? – спросил Кайнен, уже тогда свято веривший во всеведущесть Каббада.

– Не знаю. Не похоже. В одном уверен – ни смертные, ни бессмертные не видели ничего подобного и наверняка не подозревают о существовании этого места и этих… – Прорицатель замялся, подыскивая нужные слова.

Они были вместе – не как победитель и побежденный, не как двое врагов, которые могут сплестись в смертельном объятии и после смерти выглядеть так же, как любящие братья. Нет. Этих мертвых объединяло нечто незримое, но оттого не менее полновесное, не менее явное, даже спустя сотни и сотни ритофо после их заключения в недрах горы.

Они были мертвы еще со времен той памятной войны богов и чудовищ, а их общность каким-то удивительным образом пережила и время, и небытие и теперь взывала к людям, застывшим перед двумя фигурами.

Чудовище в беззащитной позе лежало у ног человека словно верный пес, словно тоскующий о смерти друга самый близкий друг. Его пустые, тускло блестящие в неверном свете факелов глаза, затянутые темным и плотным – будто застывший металл, подумал Аддон, – тем не менее таили невысказанные чувства.

Кайнен сказал бы даже – невыплаканные слезы. Но не осмелился. Это было бы чересчур фантастично.

И человек на троне, совсем еще молодой человек, ослепительно красивый и величественный, в свои последние минуты наверняка испытывал не смертельный ужас, не страдания и муки боли. Он улыбался. Улыбка легкая, едва заметная, приподнимала уголки безупречно очерченного рта, и было видно, что он умер счастливым, как тот, кто выполнил свой долг и осуществил все мечты.

Самым невозможным посреди этой невозможной в принципе сцены была беззащитно и доверчиво раскрытая ладонь человека, на которой покоился конец смертоносного лезвия верхней конечности (руки?) чудовища.

Будто друг успокаивающе накрыл руку друга, чтобы тому было не так одиноко уходить в вечность.

Ветер широкой ладонью оглаживал взъерошенные макушки полевых трав…

Только такому упрямцу и гордецу, как Аддон (твердил впоследствии Каббад), могло прийти в голову приблизиться к человеку и приняться чуть ли не ощупывать его.

Кайнен объяснял свое необычное поведение тем, что, продолжая удивляться и трепетать, он уже знал, что это – Судьба. Ведь тело человека выглядело не просто хорошо сохранившимся, не просто не было тронуто тлением – что уже само по себе невероятно, – оно было живым и едва прохладным, кожа – мягкой и шелковистой, и воину показалось, что молодой человек дышит.

В любом случае если тем двоим было столько же ритофо, сколько и останкам сопровождавших их в последний путь тварей, то они должны были также рассыпаться в прах при одном только приближении людей. Но этого не случилось. И Кайнен спустя несколько мгновений был твердо уверен, что юноша на троне ждет того, кто заберет его отсюда и вынесет на солнечный свет.

Кто внушил ему подобную уверенность и отчего она была такой непоколебимой, Аддон не знал и всерьез над этим не задумывался.

И только когда Эрвосса Глагирий требовательно уставился на него круглыми совиными глазами, смешно помаргивая и хлопая седыми ресницами, он внезапно осознал, что его этот вопрос занимал в последнюю очередь. Так, приходило изредка в голову, что следует над всем этим обстоятельно поразмыслить; но обычно сразу после этого здравого посыла Аддон Кайнен проваливался в глубокий сон. Как и тогда, в бараках при храме Суфадонексы.

Он был солдатом.

Человеком, который не привык бесконечно рассуждать и тем более сожалеть о содеянном. Такие, как Аддон Кайнен, не отрекаются от себя и совершенных поступков, пусть даже не в состоянии выразить в словах, отчего считают их верными.

Слабо протестовал Каббад. Размахивал руками, и широкие рукава темного одеяния делали его похожим на летучую мышь нупландаса, что тревожно мечется в свете факелов. Сбивчиво и торопливо объяснял что-то про богов, которые готовы разгневаться по любому, даже незначительному, поводу, а уж по такому – сам Ягма велел… А потом, ворча себе под нос, помогал разбирать завал, чтобы Аддон смог вытянуть тяжелое тело молодого атлета наружу.

(Мускулы, кстати, мощные, будто каждый день сражается на мечах или ходит на охоту. Не бывает таких мускулов у сидящего неподвижно с незапамятных времен.)

Да что скрывать? Мелькнула тень сомнения, червячок эдакий прополз под сердцем, выгрызая что-то острыми зубками: а не оставить ли его на прежнем месте? Рискнуть ли потревожить сон, длящийся столько же, сколько и смерть?

Но, поглядев на безупречное лицо, на опущенные длинные ресницы, на тонкие полукружия ноздрей и неясную улыбку, Кайнен понял, что ни за что не оставит юношу в темноте и холоде пещеры, набитой высохшими трупиками многоногих тварей. И даже чудовищного стража не побоится. Потому что с этой минуты и до того дня, как Ягма заберет его в свою потустороннюю обитель, это его сын. Любимый.

Уже потом глава клана выстроил целую стройную теорию о том, что Руф-де будет надежной защитой и талисманом, что с его появлением клан Кайненов обретет неслыханную мощь и силу. Чуть ли не корону Газарры обещал в приступе вдохновения (вот только неясно, кому она должна была достаться при таком раскладе).

Долгое время они с Каббадом прятали бесчувственного юношу в маленьком подземном храме Улькабала, заброшенном ритофо триста или четыреста тому назад. И впервые в жизни Аддон Кайнен скрыл что-то от своей обожаемой жены, не признался как на духу, а терпеливо ждал момента, когда прорицатель объявит ему, что найденыш постепенно приходит в себя.

Тогда хранитель Южного рубежа собрал близких и подданных и сообщил им, что из храма Ягмы приезжает сын его младшей любимой сестры – Руф Кайнен. И поскольку в Каине все знали о любви Сиринил и какого-то незнакомца (Аддон свято хранил доверенную ему тайну), то охотно согласились не докучать молодому человеку расспросами и облегчить ему, насколько возможно, жизнь в крепости.

Что до самого Руфа, то Каббад хоть и был плохим прорицателем, но дело свое знал отлично: и потому из храма Улькабала тот вышел пребывая в твердой уверенности, что с самого детства учился в храме Ягмы – и даже число ступенек перед алтарем смутно, но помнил. Иногда, правда, юноше казалось, что все это происходило не с ним, а с каким-то другим Руфом, которого затем заключили в его память, как в темницу, и теперь он воет и стонет там, пытаясь вырваться на волю, равно как и некто первоначальный, чью жизнь уничтожили этими новыми воспоминаниями.

Словно яркую фреску на дворцовой стене закрасили плотным слоем краски, но если срезать его, то можно обнаружить прежний рисунок.

Но жители Каина были так радушны, Либина – внимательна и ласкова, Аддон и Каббад – проницательны и деликатны, Килиан – искренен и дружелюбен. А У на…

Что-то такое стало подниматься в его душе при виде Уны, что раздумья о себе, подлинном, отошли на второй план.

Да и жизнь – она обычно затягивает.

Красный перстень Аддон Кайнен предусмотрительно снял с пальца Руфа и надел на свою руку. Он не хотел, чтобы молодой человек, обладая такой вещью, задался вопросом, откуда она попала к нему. Хранитель Южного рубежа боялся этого всплеска памяти.

Но и отбирать то, что принадлежало другому по праву, тоже не желал. Вот и носил перстень, уповая на то, что Руф однажды узнает свою вещь, и молил богов о том, чтобы это случилось как можно позже.

Либина, конечно, что-то подозревала и даже несколько раз подступала к Аддону с расспросами. Но вскоре выяснилось, что она видела в Руфе сына возможной своей соперницы – бывшей ли, теперешней ли. И когда Кайнен уяснил для себя причину ее тревог и весело расхохотался, совершенно успокоилась. Только потом хранитель Южного рубежа понял, какой подарок сделала ему мудрая супруга: кто-кто, а она-то наверняка знала, что Руф – чужой. Ребенка Сиринил Либина воспитывала с самого детства.

Воистину Аддон Кайнен не умел лгать. И не зря Каббад предупреждал его, что чем грандиознее ложь и больше вымышлено подробностей для придания этой лжи правдоподобия, тем скорее начнешь путаться, кому и что говорить. Потому что в ложь отчасти и сам веришь, а отчасти – забываешь. То, чего никогда не было, редко оседает в памяти.

Спустя ритофо или два Кайнен понял, что Либина про себя решила считать прорицателя Каббада истинной причиной появления странного юноши. Причина как причина – ничем не хуже и не лучше Других. Так что Руф прижился.

А когда оказалось, что он хороший воин и умелый охотник, то последние любопытствующие отстали. Таких людей ценят, и кому какое дело, чья кровь течет в их жилах, если мечи верно служат Каину и его обитателям.

Вскоре уже и сам Аддон Кайнен забыл странные обстоятельства, которые предшествовали его встрече с Руфом. Он гордился названым сыном и вполне понимал У ну, которая влюбилась в молодого человека если не с первого, то уж точно со второго взгляда. И был внутренне готов дать свое отцовское согласие и благословить их союз, если Руф решится заговорить с У ной о своих чувствах, хотя и одобрял неспешное развитие событий. А куда спешить-то?

Только когда дозорные обнаружили разоренное стойбище палчелоров и Тланви, бывалого солдата, участвовавшего в знаменитой Габаршамской резне, вывернуло наизнанку при одном только взгляде на то, что осталось от ее жителей, Кайнен подумал о

/Разорванные пополам тела, гладко срезанные куски плоти – даже кости выглядят так, словно сделаны из воска и по ним прошлись раскаленным лезвием, окровавленные тряпки, что-то невозможное, отвратительное, похожее на внутренности… внутренности и есть… /

мощных конечностях, похожих на клинки длинных мечей, о серповидных челюстях, о бронированном теле, таящем смертельную угрозу. Такой противник непобедим.

И когда армия Омагры в конце концов была истреблена невидимым и неизвестным врагом, он, Кайнен, надеялся на то, что это пришли на помощь осажденному Каину те, чей сородич верным псом лежал у ног Руфа в этой страшной пещере.

А потом Килиан вернулся с поля боя один, без брата. И начал плести чушь о внезапном нападении варваров и героической гибели своего спутника. Он тоже не умел лгать, как и его отец. Другие поверили, но Аддон, жадно ловящий каждое слово сына, поверить не мог. И видел, что Уна тоже старается скрыть сомнения, и чем больше сил она прилагает, чтобы вести себя естественно, тем очевиднее становится ее недоверие.