Текст книги "Голубая кровь"

Впрочем, наши маски очень быстро прирастают, и уже спустя несколько литалов большинство участников казни будут искренне считать, что они ни при чем. И даже не хотели смерти несчастного. Он сам напросился.

Тело мертвого Эрвоссы Глагирия обвисло на стремительно остывающих цепях, которыми его прикрутили к стволу дерева.

Само дерево как-то вдруг почернело и обуглилось.

Уна молча развернула коня по направлению к Дворцу. Она видела, что творилось с отцом и Каббадом, и не хотела докучать им ни сочувствием жалостью, которые все равно не утешили и не умерили бы горя.

Кайнен хотел сказать другу что-то очень теплое и ободряющее, но вместо того сглотнул тяжелый комок и пробормотал:

– Где ты научился так чисто убивать?

Каббад уперся в него тяжелым, неузнающим взглядом. Обронил:

– Пойдем, человек. Напьемся.

3

Стройные ряды войск маршировали

/на юг/

на север.

– Твои разведчики прибыли, Избранник, – доложил Шрутарх.

Руф огляделся по сторонам. Никого, кроме них двоих, не было видно, но он явственно ощущал чье-то присутствие. Правда, эти незримые существа таились так ловко, что даже мысли их, казалось, затаили дыхание.

Вот если бывает тихий-тихий шелест мыслей, то это был именно он.

– И где же мои разведчики? Там?

– Для двурукого ты просто неотразим. Для аухкана… – Шрутарх деликатно переключился на другую тему. – Ты почти верно указал направление.

От ствола древнего ютта отделился силуэт мощного приземистого аухкана с тонким хвостом и длинными ногами, созданными для прыжков. Голова у него была очень узкой и вытянутой, а глаза, расположенные по два, опоясывали ее и забирались даже на затылок. Двигался этот аухкан грациозно стремительно даже по сравнению со своими собратьями.

– Это алкеталы – таящиеся, – охотно пояснил тагдаше.

Руф восхищенно смотрел на существо, чье тело до мельчайших деталей воспроизводило цвета и формы того что его окружало. Стоя на фоне древесного ствола он и сам был каким-то шероховатым, коричневым в черные и темно-зеленые пятна. С расстояния в несколько шагов его просто невозможно было отличить от ютта.

Но как только алкетал спрыгнул на землю, описав крутую дугу над головами Руфа и Шрутарха, так тотчас позеленел, покрылся мелкими красными точками и стал сливаться с круглым кустом колючей спуххи.

– Приветствую тебя, Избранник, – приветливо сказал аухкан.

В ответ Руф послал мощный импульс восторга и изумления. Вообще-то аухканы так никогда и не смогли по-настоящему разобраться, что именно восхищает Двурукого: ведь они такими появлялись на свет. Но его теплые и искренние чувства рождали в них ответную радость. Им было приятно оттого, что их брат явно гордится ими. (На пояснение понятия «гордость» у Руфа ушли каких-то жалких шесть или семь литалов. Но зато потом братья по крови часто говорили ему, что тоже гордятся им.)

– Я Зуфан из рода алкеталов. А это мой брат Цахшан.

Руф напряг зрение, но так и не обнаружил брата До тех пор, пока какой-то замшелый пень с кривым сучком сбоку не выпрямился и не принял цвет безоблачного неба.

– Большие войска идут, Избранник. Открой свои Разум, мы хотим показать их.

/Катятся по равнине сотни шэннских колесниц, которыми правят лучшие возншы Рамора за их спинами стоят лучники и копейщики. Колесницы выкрашены в красный, серебряный, синий черный и ярко-желтый цвет – по числу сотен У каждой сотни свои знаки отличия и даспадок-литы. Черные поверх круглых металлических шлемов надевают головы эфпалу с оскаленными клыками; красные – сплошь увешаны ожерельями из клювов гордых тисго. Серебряные, где только могут, помещают изображения эрлаксимов, которых считают своими покровителями.

Шагают бесчисленные ряды дилорнов. Впрочем, копья у них не такие, как привык видеть Руф, а гораздо более длинные и мощные, с большим наконечником. Таким копьем можно ранить дензага-едлага, а можно и поразить аухкана.

Везут бираторы и какие-то неизвестные Кайнену машины – точные копии луков, только исполинских размеров, установленные на колеса.

Сотрясает землю мерная поступь милделинов, чьи секиры стали еще тяжелее, а доспехи прочнее. Они похожи на существ, отлитых из металла. Эту панцирную пехоту ничто не в силах остановить.

Скачут эстианты, шагают раллодены с удлинненными мечами…

Гонят толпы рабов, которые кормят и снаряжают эту великолепную армию…/

– Что значит «рабы»? – интересуется один из алкеталов.

Попытка объяснить, что один двурукий может купить или захватить во время боя другого двурукого, а затем заставить его работать на себя, ни к чему не приводит. Аухканы рассуждают просто: либо двурукому нужна помощь – и зачем тогда кого-то покупать или захватывать? – или она (помощь) ему не нужна, и кто ему тогда позволит вмешиваться в чужую жизнь и отвлекать другого двурукого от не менее важных дел?

Малыш Садеон, приползший посоветоваться по поводу строительства стены вокруг Города на холме в спор не вступает. Он вообще ничего не понимает в людях, кроме одного – есть тот, кто был человеком, и этого получеловека-полуаухкана он любит.

Отправив алкеталов добывать новые сведения об армии таленара Кайнена, которая стремительно двигалась на юг, Руф принялся выстраивать свои войска.

Аддон вез колесницы, и Руф выставлял против них мощных и быстрых голгоцернов, которые прыгали на самые дальние расстояния и лучше остальных владели крыльями. Ибо только они могли увернуться от бешено мчащихся колесниц и отступить без потерь, заманивая людей в ловушку.

Лучников должны были уничтожить астракорсы – метающие ядовитые шипы на значительные расстояния и достаточно сильные, чтобы сокрушить ряды раллоденов, прикрывающих тезасиу.

Эстиантов встречали тагдаше, угрожающие им копьевидными верхними конечностями и кривыми серпами во втором ряду. Они могли сбрасывать всадников с коней и подсекать животным ноги. Последнее аухканы восприняли с некоторым неудовольствием, пытаясь выяснить у командира, чем по его мнению, провинились несчастные безасные животные. Однако Руф убедил их отложить сострадание на потом, напомнив, что маленьких и беззащитных шетширо-циор, вопоквая-артолу и такивах-ниан люди – если уж до них доберутся – жалеть не станут.

Бронированные и тяжелые пантафолты стояли против дилорнов с их усовершенствованными копьями. А метательные орудия из Леронги Руф приказал атаковать жаттеронам, сильнее которых не было в мире многоруких.

Все это время он почти не видел и не слышал Шигауханама.

Скорбящий бог удалился в подземные пещеры и проводил там – или в иных пространствах – и дни и ночи.

Впрочем, однажды он призвал Руфа к себе, и Двурукий сразу почувствовал, что бессмертного терзает душевная боль.

– Что с тобой, Прародитель?

– Я потерял друга своего отца. Он умер, потому что попытался объяснить людям, что война с нами – это не лучший и не самый разумный способ выжить. Недавно он приходил ко мне, чтобы убедить меня покинуть Рамор и моих детей и скрыться где-нибудь далеко отсюда. Он говорил, что ценит свое бессмертие…

Ты знаешь его – это ведь о нем ты писал: «В том краю, где старик без меча оживляет цветы, где слепой прозорлив и ему даже жребий не нужен…»

– Ты знаешь эти слова? – изумился Руф.

– Я все-таки бог, пусть для тебя в этом мало значения и смысла.

– Что с ним, со стариком?

– Его сожгли на площади перед храмом бога Смерти. Это злая ирония, ведь он был тем, кто давал всему жизнь.

– А как же он умер, если был бессмертным?

– Его убил такой же, как он, по его просьбе. Считай, что он отказался от своего бессмертия – последнего, что у него оставалось на этой земле, и своего сада с цветами, где был счастлив, – только чтобы попытаться примирить нас. Людей и аухканов.

– Если я правильно тебя понял, то умер величайший из богов – Лафемос.

– Верно, Избранник.

– И что теперь?

– Не знаю. Слепой потерял свои жребии, да они ему и не нужны. Старика нет. Смерть и Война правят этим несчастным миром.

– А что ты знаешь про сны, которые даруют влюбленным?

– Не много. Знаю, что иногда любящие, которые находятся в разлуке, могут увидать друг друга во сне. Иногда они даже живут от сна и до сна…

– Это несправедливо.

– А в мире мало справедливости.

4

– Мало в мире справедливости, – едва выговорил Аддон.

Он был изрядно пьян, но удивительным образом его опьянение затронуло только тело: язык плохо слушался, руки и ноги были словно ватные, в глазах все плыло. Но разум оставался ясным и незамутненным.

– А ее вообще нет, – стукнул Каббад по столу серебряной тяжкой чашей. Вино выплеснулось и кровавой лужицей растеклось по светлой столешнице. – Это я тебе говорю, как лучший знаток этой науки… Вот ты ответь, Аддон, что оно такое справедливость? Чувство? Вещь? Нее-еет… В том то и дело, что нет. – Прорицатель звякнул в золп той гонг, и на пороге возник перепуганный раб который никогда не видел кроткого и скромного Каббада в таком состоянии. Тот знаком потребовал еще вина, и, получив желаемое, продолжил: —

Чувство справедливости есть у всякого порядочного смертного или бессмертного, но оно только подсказывает ему, что самой справедливости в происходящем маловато. Или она есть… расскажи хотя бы одну такую историю, и сразу признаю, что есть…

– Я вспомнил, – сказал Кайнен. – Ночью во сне вспомнил, кому был посвящен тот храм, где я убил жреца. Мужу великой Эрби – богу справедливости Каббадаю. Откуда я это знаю, а?! Ну да, он же… то есть ты же мне сам рассказывал.

– Я бы убил их всех с наслаждением прямо возле этого храма, – признался прорицатель. – Они заслужили…

– Заслужили, – согласился Аддон. – Даже не верится, что Глагирия больше нет. Но и сам виноват – вылез из своего сада! Что он тут делал? Он ведь провидец… Небось знал, что здесь все бешеные, крови жаждут, словно вши…

– Потому и пошел, что знал, – зло ответил Каббад. – Надеялся, что сумеет одолеть судьбу, разорвать замкнутый круг. Ты же ему сам твердил. Пока ты жив, у тебя есть выбор. Вот он его и сделал.

– А я не могу. Я буду воевать. Сказать тебе, прорицатель, кто поведет войска врага? Руф Кайнен. Мой любимый сын. И я паду на поле битвы. Мне не стыдно: проиграть Руфу достойно – это уже немало. Я по-прежнему люблю его. Но я думаю, это же я вытащил его из той пещеры, я оживил его, я научил всему, что он знает о людях. Значит, то я, Аддон Кайнен, своими руками создал самого опасного врага для нашей отчизны?

И кто бы из нас ни выиграл эту войну, кто бы ни пал в бою – это несправедливо. Что скажешь, знаток справедливости? Что скажешь, вечно блуждающий по миру и живущий от сна и до сна?

И Кайнен дрожащей неверной рукой ткнул под нос Каббаду маленький амулет, вырезанный из прозрачного, теплого на вид желтого камня.

Двое – Эрби и Каббадай – счастливые и влюбленные.

Хороший был резчик: то, что они влюблены, видно даже на крохотных лицах…

– Там, – Аддон смотрел прямо в глаза своему другу, – в храме Справедливости, в Паднату, была такая же, только большая, в два человеческих роста. Ты и твоя жена. Она тебе часто снится?

– Редко, – сказал прорицатель трезвым и ясным голосом. – Намного реже, чем мне бы хотелось. А если учесть, какая вечность нас разделяет…

– Каково это – любить вечно? – спросил Аддон.

– Так же как тебе любить до смерти. Невыносимо. Но ты не променяешь это чувство ни на какой покой и счастье с кем-то другим. Хотя иногда кажется, что уже помнишь только то, что хочешь помнить, а не то, что было на самом деле.

А Руф…

Возможно, он единственная надежда на то, что эта война закончится иначе, чем предыдущая. И если за осуществление этой надежды тебе придется заплатить убийством сына или смертью от его руки – ты примешь и то и другое. Мы заскорузли от крови, и наши души болят и корчатся под толстой коркой…

Я надеюсь только на то, что однажды мы все соберемся за дружеским столом и посмотрим друг другу прямо в глаза.

– Ты сделал то, что должен был сделать, – прошептал Аддон. – Если бы я был на месте твоего отца, Справедливый, я был бы бесконечно признателен тебе за этот удар. Если никто другой не мог помочь ему, если я – смертный – причинил бы лишнюю боль, а не принес избавление, лучшего, чем умереть от руки своего сына, я не желал бы.

– Спасибо, – вздохнул Каббад.

– Твое желание будет исполнено, смертный, – сказал юноша, возникший из ниоткуда.

Стуча палочкой по мраморным плитам, он шел к столу.

– Данн?

– Я пришел попрощаться, отец. Мне здесь больше нечего делать. У этого мира отняли Жизнь, и у него больше нет никакой Судьбы. Я буду ждать. Ты приходи… И ты, Аддон Кайнен, Хранитель, тоже приходи, когда придет время. Я с радостью встречу тебя.

И он исчез, так и не дойдя до протянутой руки отца.

– Данн, подожди! А Эрби?.. Молчание.

– Когда-нибудь, – предрек Кайнен, – Справедливость восторжествует и вы встретитесь. Пусть не в этот раз и не в этом мире…

– Откуда ты это знаешь, друг человек?

– Понятия не имею. Но :знаю. И ты должен мне верить.

Завтра выступаем в поход, и утром мне нужно иметь ясную, легкую голову. Так что я пошел спать, .Справедливый. Счастливых тебе снов…

В той жизни они больше никогда не вспоминали об этом страшном дне и странном разговоре.

ГЛАВА 11

1

Город-на-Холме был окружен неприступной крепостной стеной, и за ней скрылись крохотные и беззащитные Созидатели.

Нельзя сказать, что в день решающей битвы они были так же хладнокровны и спокойны, как и в обычный день своей жизни, но по-прежнему занимались насущными делами.

Вопоквая-артолу, маленькие пряхи, сучили нити и ткали длинные полотна; такивах-ниан, шадоффниххи – как называли их теперь с легкой руки Руфа, – ухаживали за растениями; шетширо-циор, строители, больше других трудившиеся над возведением крепостных укреплений, грелись на солнце в ожидании новой работы. Когда начнется битва, именно им придется восстанавливать разрушенные участки стены, строить мосты, ловушки, западни. Многие из них погибнут. Они были к этому готовы.

За стенами Города выстроилась армия масаари-нинцае, отборных воинов Небесного владыки Шигауханама. Эти солдаты не были приспособлены к защите своих крепостей, да и крепостей у них отродясь не было. Это Руф Кайнен придумал, как можно уберечь хотя бы на какое-то время маленьких Созидателей.

Бог не покинул их, но оставил.

Он пребывал в ином измерении, охраняя своих детей от кровожадных богов Рамора, если те решат вмешаться в битву.

Поэтому можно сказать иначе:

Бог их оставил. Но не покинул.

Они стояли на вершине холма, а внизу, в долине, похожей на ладони, сложенные горстью, копошилось, выстраиваясь к битве, неисчислимое вражеское войско.

Сверху это было похоже на разворошенный муравейник, в котором на первый взгляд все существа двигаются хаотично и бессмысленно, но на самом деле каждая тварь твердо знает, что делает.

То количество воинов, которое привели под стены Города-на-Холме Аддон Кайнен и царица Аммаласуна, превосходило известные мудрецам числа и измерялось уже понятиями: потоп, землетрясение, лесной пожар, миванирлон…

И стоящие против них масаари-нинцае отчетливо понимали, что обречены, ибо даже самые искусные и могучие воины не выстоят перед лицом разгневанной природы – захлебнутся в океанской волне, сгорят во всепоглощающем пламени вулканов, будут проглочены разверзшейся землей…

Иной сказал бы: нет в этом смысла и цель бесплодна. И гибель суждена абсолютно всем. Так стоит ли?

Наверняка стоит. Потому что существует на свете еще что-то кроме доводов рассудка и пискливого голоса страха…

Полностью раскрыв жесткие пластинчатые крылья, проявив на них замысловатый фиолетово-алый рисунок печали и решимости стоять насмерть, защелкали смертоносными клешнями великие воины народа Аухканов, отборная гвардия Божественного владыки Шигауханама – масаари-нинцае…

2

Когда до Города-на-Холме остался один дневной переход, Аддон неожиданно спросил у Уны:

– Может, остановимся, пока не поздно?

– Поздно, отец. Когда ураганный ветер подхватывает сухой листок, листок может хотеть остановиться. Но это ничего не даст: все решает ветер. Мы – все равно что сухой листок на ветру. Даже если мы повернем войска обратно, война разразится. Это случится раньше или позже, но все равно неизбежно…

Мы можем ждать, пока чудовища покинут пределы своего города и разорят несколько селений. Мы можем какое-то время сдерживать гнев наших подданных, но все равно они отправятся громить обитель многоруких, и тогда трагедии не миновать. Если уж войне суждено быть, то пусть ее ведут лучшие полководцы и отборные воины, а не неопытные и плохо вооруженные граждане…

– Ты права, девочка моя. Он уже собирался отъехать в сторону, но тут Уна тихо сказала:

– Отец, я все время думаю про Руфа. Он ведь не просто один из них – он у них главный?

– Думаю, что да.

– И велика вероятность того, что мы встретимся в бою?

– Этого я не знаю. И отчего-то испытываю невероятное облегчение от своего незнания.

Аддон окинул взглядом армию, которая не просто двигалась в сторону Города-на-Холме, но буквально пожирала пространство, как некий мифический монстр.

Они с Уной и Каббадом стояли чуть выше по склону холма, а перед ними расстилалась равнина, покрытая массой шевелящихся тел. Войско достигло тех размеров, когда могло восприниматься как нечто целое, как единый живой организм, обладающий собственным разумом и чувствами. Правда, разум был холоден и безжалостен, но отнюдь не блестящ, а из чувств преобладали в основном ненависть, жажда мести и страх…

Подобное существо вызывает у нормального человека отвращение и ужас, ибо оно способно на такие зверства и безумства, которые недоступны осмыслению.

Смысла в них просто нет.

Это был слаженный и гениальный в своей простоте механизм, предназначенный для убийства.

– Хуже всего, – сказал Кайнен, с трудом заставляя себя оторваться от созерцания этой смертоносной и безжалостной, но все же красоты, – что если человечество выживет в этой бойне и о нас станут вспоминать, то какой-нибудь бойкий летописец спустя пару десятков ритофо ничтоже сумняшеся изложит, как ехали мы на бой с чудовищами – лишенные сомнений и колебаний, уверенные в справедливости нашего дела и в неизбежной победе, ибо великие и мудрые боги были на нашей стороне. И преисполненные благоговения и почтения к нашим богам, одержимые ненавистью к врагу, готовые уничтожить всякого, кто посягнет на нашу свободу и жизнь, ехали мы отстаивать правое дело.

Ему и в голову не придет, что в действительности у нас просто не было выбора; что наши «милосердные» боги подставили нас под удар, использовали в своей игре. Что они решали какие-то давние распри, уничтожали друг друга, а до нас им не было дела – кто мы богам? Жалкие козявки?

Что там, среди врагов – не среди, во главе их, – стоял человек, дороже и любимее которого у нас не было в жизни. И уже поэтому о ненависти к врагам и об уверенности в правоте нашего дела речи нет и быть не может.

Что нашей жизни никто не угрожал, кроме нас самих. Знаешь, что кричал на площади Глагирий? Что нет чудовища страшнее того, что живет в каждом из нас. Я чувствую, как это чудовище ворочается во мне, как оно растет и набирает силу… Оно, и никто иной, посягает на мою свободу и разум.

Но летописец этого не напишет.

Он придумает что-нибудь завлекательно-героическое, трогательно-возвышенное, и спустя десятки ритофо, вдохновленные этой чушью, окрыленные примером своих славных предков, другие полководцы во главе другой армии отправятся в бой с какими-нибудь несчастными, вся вина которых будет заключатся в их инакости.

Впрочем, не обращайте на меня внимания. То, что я думаю, не повлияет на то, как я буду воевать. – И Ад дон тронул своего коня, понукая его приблизиться к протаскиваемым мимо бираторам. Благородное животное заартачилось – оно отчего-то на дух не выносило не то сами немилосердным образом скрипящие и трещащие метательные орудия, не то быков, которые их волокли.

Подскакал Килиан. Лицо чумазое, покрыто толстым слоем пыли. Вообще за многотысячной армией пыль тянулась темно-желтым грязным плащом и еще долгое время не оседала наземь. Так что если обернуться, то ничего, кроме плотной ее завесы, не было видно.

– Быть беде, – молвил Каббад.

– Отчего? – изумилась У на.

– Знал бы, предупредил… – отвечал прорицатель,

/бог/ ,

нагоняя Аддона.

Его предчувствие несколько запоздало. Или появилось с идеальной точностью – это уж как посмотреть.

Где-то далеко, кажется на правом краю бескрайнего моря воинов, раздался истошный крик.

Руф Кайнен тоже обратил внимание на завесу пыли – такую плотную, что там, где она висела, невозможно было разглядеть даже пальцы собственной вытянутой руки. И не преминул воспользоваться преимуществом, которое предоставил ему враг. Небольшой отряд алкеталов, идеально сливающихся с окружающим пространством, ударил с правого фланга – оттуда, где равнина заканчивалась, и отряды Аддона были прижаты к лесу.

Правда, вопящие от ужаса люди, которых беспощадно уничтожал невидимый противник, понятия не имели, какова численность нападавших. Они даже не знали, от кого им отбиваться. Изредка из желтого марева выныривал силуэт будто вылепленной из пыли фигуры, но тут же и исчезал: алкеталы знали, что, оседая, пыль выдает их. Да и не могли они никак уничтожить полностью ни одну войсковую часть. Но Избранник и не ставил перед ними такой задачи. Он приказал только посеять панику, нанести хоть какой-нибудь урон и исчезнуть так же внезапно, как они и появились.

Вынырнув из леса, алкеталы натолкнулись на ряды колесниц. Лошади сразу их почуяли, стали Танцевать, волноваться, храпеть. Аухканы посчитали, что им изрядно повезло. Они обрушились на колесницы неистовым смерчем, и испуганные кони тут же понеслись. Но скакать им было некуда, ведь они шли стройными рядами и на довольно близком расстоянии. Давка, крики, вопли, треск ломающихся колес. Многие возничие просто не удержались на колесницах, попадали на землю и были затоптаны взбесившимися лошадьми.

Алкеталы же, нанеся этот стремительный удар, снова скрылись в лесу, где уничтожили два отряда посланных на их поиски – по два с половиной десятка раллоденов и дилорнов. Люди были совершенно беспомощны против них.

Если бы не крошечные Созидатели, масаари-нинцае могли бы противостоять людям вот в таких мелких сражениях, постепенно изводя их, как изводят жертву комары. И в конце концов, кто знает, возможно, победа досталась бы им значительно скорее? Возможно, измотанные бесплодной войной, люди пошли бы на мировую.

Но эта война задумывалась богами Рамора как титаническое сражение, как гибель одного из миров – мира людей либо мира аухканов. Бессмертные Рамора никогда не допустили бы перемирия между двумя расами.

Все это Руфу было очевидно, и потому он не мог поступить так, как подсказывал ему здравый смысл. Привязанный к Городу-на-Холме, вынужденый защищать Созидателей именно там, не имеющий возможности рассредоточить свои силы, он прилагал все усилия к тому, чтобы понизить боевой дух вражеских войск и заставить армию Аддона Кайнена собственными руками причинить себе ущерб.

В первом столкновении людей и аухканов он своей цели достиг.

Когда посланный на разведку смешанный отряд мечников и копейщиков не вернулся из леса, а усиленная топорниками и лучниками вторая группа обнаружила кровавые ошметки товарищей по оружию, буквально устилавшие крохотную полянку, люди ужаснулись.

Правда, была у этой монеты и обратная сторона.

Тем самым Руф еще более распалял в людях жажду мщения, уничтожения, истребления «чудовищ». Но он отчетливо понимал и помнил, что во время боя распаляются даже самые кроткие и миролюбивые. Потому что войско – это не скопление многих тысяч людей, а единое существо, которое ведет себя иначе, чем каждый из тысяч и тысяч отдельных воинов.

Второе нападение аухканов состоялось, когда армия царицы Аммаласуны бесконечной лентой заструилась по узкому проходу между двумя горами. Здесь она была наиболее уязвима, и Аддон заранее велел своим людям быть настороже. Впрочем, он знал, что понесет тут ощутимые потери. Сам он не упустил бы такой возможности и был уверен, что Руф использует ее гораздо лучше.

Двурукий действительно расставил своих астракорсов за каменными глыбами, велев засыпать стрелами лучников и копейщиков и, опять же, многострадальных коней, ибо именно ни в чем не повинные животные были слабее всего защищены от шипов его масаари-нинцае.

Правда, в отличие от лучников-людей стрелы аухканов были такой же частью их тела, как и хвосты, на которых они росли, образуя колючие шары. И поэтому их запас был ограничен. В задачи астракорсов входило метнуть свои ядовитые шипы несколько раз, а затем спешно отступать.

Стрелки были необходимы Руфу и для обороны Города.

Когда первые шипы вонзились в тела людей и животных, и те и другие отчаянно закричали – и кони издавали такие же жалобные, почти человечьи стоны, – долгий вопль слился в один, терзающий и выворачивающий душу. Яд астракорсов легко проникал в кровь и вызывал тяжелые мучения. Раненый чувствовал то же, что чувствует человек, которого жгут раскаленным железом. И пытка эта длилась тем дольше, чем легче была рана, нанесенная шипом. Но в любом случае – человек ли, животное ли – умирали.

Прикрытые щитами милделинов, тезасиу принялись пускать стрелы почти наугад. Стрелы были тяжелыми, а их наконечники ковались именно в расчете на бронированные панцири аухканов – не зря Аддон так долго изучал череп из храма Суфа-донексы, прежде чем делать кузнецам заказ на новое оружие.

В общей сложности им удалось подстрелить всего троих врагов.

Утыканные десятками стрел, ощетинившиеся ими, словно исполинские ежи, аухканы свалились вниз, увлекая за собой ручейки мелких камней. Они были еще живы и могли нанести вред любому человеку. Поэтому сначала их попытались поразить длинными копьями, которые они тут же искрошили мощными серповидными конечностями.

Люди озверели – на троих чудовищ набросились десятки воинов Кайнена: милделины, раллодены. Они буквально изрубили аухканов в куски, и голубая кровь погибших обагрила серые камни ущелья.

Но несколько солдат попали под брызги ядовитой жидкости, которую изрыгали умирающие многорукие, и теперь они корчились на земле, оглашая воздух криками боли и ужаса. Товарищам пришлось добить их, ибо они молили о смерти как о высшем благе.

Воины столпились возле поверженных врагов, изумляясь их размерам, силе и совершенному строению: хвосты с шипами, клыки, головы крепче любого шлема…

На полураскрытых в смертельной агонии крыльях медленно проступал черно-фиолетовый рисунок смерти и прощания…

Люди этого не поняли.

– Их слишком мало, – сказал Аддон, отвечая на невысказанный вопрос своей царицы. – Это наше счастье, что их так мало. Иначе я бы предложил прыгнуть в море с утеса еще там, в Газарре.