Текст книги "Призрак. Мировая классика Ghost Stories"

Это случилось в один прекрасный летний вечер. Солнце уже закатилось, а сумерки покрывали землю, когда я, по обыкновению, бродил одиноко поблизости от одного увеселительного сада около П. Мне показалось, что из чащи небольшой рощицы, лежавшей по одну сторону дороги, раздаются глухие стоны и между ними вырываются слова на незнакомом мне языке. Я подумал, что, верно, кто-нибудь взывает о помощи, и поспешил туда, откуда доносились эти звуки. И действительно, я вскоре наткнулся на высокого широкоплечего человека, лежавшего в простой солдатской шинели на земле. Приблизясь, я узнал, к немалому изумлению, гренадерского майора О’Маллея.

– Боже мой! – вскричал я. – Вы ли это, майор? Что с вами? Вы больны? Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?

Майор посмотрел на меня пристально и дико и сказал грубым голосом:

– Кой черт принес вас сюда, лейтенант? Что вам за дело, лежу я или нет. Идите своей дорогой.

Смертельная бледность, покрывавшая лицо О’Маллея, сама поза, в которой я его застал, вынуждали меня подумать, что тут кроется что-то таинственное, и я объявил, что не оставлю его, но вернусь в город не иначе как вместе с ним.

– Хорошо, – сказал майор совершенно безучастно и холодно, помолчав перед тем несколько мгновений.

Затем он попытался встать, но так как это ему было явно трудно, я помог ему. Тут только я заметил, что он, как, впрочем, делал это обыкновенно, когда выходил из дома по вечерам, накинул простую солдатскую шинель прямо на рубашку и был в сапогах и в офицерской каске с широким золотым галуном. Лежавший рядом с ним на земле пистолет он быстро схватил и спрятал в карман шинели, стараясь, чтобы я этого не заметил. В продолжение всего нашего пути до города он не сказал со мной ни слова, но время от времени у него вырывались отдельные непонятные для меня восклицания на его родном языке – он был ирландец по происхождению. Когда мы дошли до его квартиры, он пожал мне руку и сказал тоном, в котором было что-то неописуемое, неслыханное, что и по сию пору звучит в моей душе:

– Доброй ночи, лейтенант! Да благословит вас небо и да пошлет оно вам приятные сны.

Этот майор О’Маллей был одним из самых удивительных людей, какие только попадаются на свете, и если не считать двух весьма эксцентричных англичан, с которыми мне как-то пришлось встретиться, я не мог бы назвать ни одного офицера во всей великой армии, который внешне походил бы на О’Маллея. Если правда то, что утверждают многие путешественники, будто природа нигде не кроила людей по такой странной мерке, как в Ирландии, благодаря чему каждый ирландец может служить своего рода кабинетной редкостью, то майор О’Маллей мог сойти в худшем случае за прототип всей своей нации. Представь себе рослого – шести футов – человека, сложение которого нельзя назвать прямо безобразным, но у которого ни один член не соответствует другому, так что вся фигура кажется составленной наподобие тех фигур, которые в известной детской игре составляются из отдельных частей, выбираемых по жребию. Орлиный нос и тонкие губы придавали его физиономии благородный вид, но расставленные стеклянные глаза имели вид почти вульгарный; черные же густые брови придавали лицу сходство с комической маской. Но особенно странное впечатление производило то, что, когда майор смеялся, лицо его принимало плаксивое выражение; это, впрочем, случалось редко. Напротив, казалось, будто он улыбается, в тот момент, когда им овладевала ярость неудержимого гнева. В этой улыбке было, впрочем, нечто ужасное, чего страшились даже старейшие, испытанного хладнокровия люди. Впрочем, О’Маллей так же редко предавался порывам гнева, как и смеялся. Казалось совершенно невозможным сшить для майора мундир впору. Искусство самых талантливых портных разбивалось о его неуклюжую фигуру. Сюртук, сшитый по самой безукоризненной мерке, висел на нем безобразными складками, как будто его развесили для чистки; шпага болталась у ног, а шляпа сидела на голове так криво, что уже за сто шагов можно было признать военного еретика. Но что может показаться совершенно невероятным при тогдашнем педантическом формализме – О’Маллей не носил косицы. Правда, было бы трудно ее прицепить к немногим седым локонам, вившимся на затылке, так как на голове его не было вовсе волос. Когда майор ехал верхом, то можно было думать каждую минуту, что он свалится с лошади; когда он фехтовал, казалось, что противник сейчас поразит его, а между тем он был лучшим наездником и бойцом, а в особенности он был искусным и опытным гимнастом. Точно так же, чтобы дать тебе более полное представление об этом человеке, каждое движение которого покрыто тайной, скажу, что он то бросал направо и налево значительные суммы денег, то крайне нуждался в них и, несмотря на всяческий контроль своего начальства и служебные обязанности, всегда делал только то, что сам хотел. При этом его желания в большинстве случаев были до того эксцентричны, или, скорее, нелепы, что можно было усомниться в нормальности его умственных способностей. Говорили о том, что майор в то время, когда в П. и его окрестностях происходили исключительные, оставшиеся надолго памятными мистификации, играл в них значительную роль и имел такие связи, которые делали его положение неуязвимым… В то время появилась книга (если я не ошибаюсь, под заглавием «Экскорпорации»), наделавшая много шума; в ней был описан человек, похожий на майора, и эта книга укрепляла веру в носившиеся о майоре слухи. Я сам, возбужденный мистическим содержанием книги, тем более готов был считать О’Маллея за какого-то кудесника, чем ближе узнавал я его чудесное, я мог бы сказать, призрачное существование. К близкому знакомству он сам дал мне повод, выказывая мне особое расположение с того самого вечера, как я встретил его в лесу больным или расстроенным по какой-либо другой причине. Казалось даже, для него стало потребностью видеть меня ежедневно. Не стоит описывать различные странности О’Маллея со мной; не стоит рассказывать и всех случаев, подтверждавших приговор толпы, дерзко уверявшей, что майор был в связи с нечистой силой; ты и без того сейчас увидишь, что только что названный нечистый дух самым пагубным образом вмешался в мою жизнь.

Однажды я был в карауле, и в это время меня посетил мой двоюродный брат капитан фон Т., прибывший в П. с одним молодым офицером из Б. Мирно беседуя, сидели мы за стаканами вина, когда около полуночи вошел к нам майор О’Маллей.

– Я думал, что вы один, лейтенант, – сказал он, взглянув с неудовольствием на моих гостей, и хотел было тотчас же удалиться.

Капитан припомнил, однако, что они с майором старые знакомые, и по моей просьбе О’Маллей согласился остаться с нами.

– Ваше вино, – воскликнул он, выпив по своему обыкновению залпом один стакан, – ваше вино, лейтенант, просто какая-то бурда, от которой с души воротит. Попробуйте это, не лучшего ли оно сорта?

С этими словами он вытащил из кармана своей солдатской шинели, наброшенной на рубашку, бутылку и разлил ее в наши стаканы. Мы нашли вино прекрасным и признали его за отличное крепкое венгерское.

Не знаю, как разговор перешел на волшебные заклинания и, наконец, на знаменитую книгу, о которой я только что упоминал. Капитан, в особенности выпив лишнего, любил говорить в насмешливом тоне, который не всякий охотно переносит. Этим тоном начал он говорить о военных заклинателях духов и чародеях, которые могли бы во время войн творить самые чудные вещи, за что их чудодейственную силу действительно можно было бы прославить и преклониться перед ней.

– На кого намекаете вы? – вскричал О’Маллей угрожающим голосом. – О ком вы говорите, капитан? Если вы говорите обо мне, то оставьте в покое заклинателей духов. Но что я действительно отлично умею вышибать дух, в этом я смею вас уверить, и для этой цели талисманом служит мне моя шпага или мой пистолет.

Капитан всего менее желал заводить ссору с О’Маллеем. Ловко вывернувшись, он стал уверять, что хотя и имел в виду именно майора, но с его стороны тут была безобидная шутка, хотя, быть может, и некстати. Однако он всерьез хотел бы спросить майора, не было ли с его стороны благоразумнее опровергнуть раз и навсегда распространившиеся о нем слухи, будто он имеет сношение с нечистой силой, и таким образом рассеять нелепое суеверие, столь не соответствующее самому просвещенному веку. Майор перегнулся через весь стол, подпер подбородок обоими кулаками и, приблизив свое лицо на расстояние какого-нибудь вершка от лица капитана, сказал, вытаращив на него свои неподвижные глаза, весьма спокойным тоном:

– Благодетель мой! Если вас Творец не наделил проницательной и чуткой душой, то я надеюсь, что вы можете понять хотя бы то, что было бы глупейшей, пошлейшей, я готов сказать, безбожнейшей дерзостью думать, что пределами нашего разумения ограничивается весь мир и что не существует таких духовных созданий, которые, будучи созданы иначе, чем мы, часто принимая случайные формы, проявляются нам во времени и пространстве и порой, стремясь к каким-либо переменам в своем существовании, входят даже в жилище из праха, называемое нами телом. Я не могу поставить вам, капитан, в упрек, что вы во всех вещах, которым не учат на смотрах и парадах, оказываетесь совершенно невежественным и ничего не читали. Но если бы вы хоть немного понимали в порядочных книгах, если бы вы знали Кардануса, Юстина Мученика, Лактанция, Киприана, Климента Александрийского, Макробия, Трисмегиста, Ноллия, Дорнея, Теофраста, Флудда, Вильгельма Постеля, Мирандола или хоть каббалистов-евреев Иосифа и Филона, то вы, может быть, имели хотя бы некоторое предчувствие о вещах, выходящих за пределы вашего горизонта и о которых вы поэтому не должны бы и говорить.

С этими словами О’Маллей вскочил с места и заходил по комнате большими шагами, так что в окнах задрожали стекла.

Опомнившись после этой речи, капитан возразил, что несмотря на то, что он высоко ставит начитанность майора и отнюдь не хотел бы ему противоречить в том, что действительно существуют высшие духовные создания, все же он глубоко убежден, что сношения с неведомым нам миром духов через посредничество человеческой природы невозможны и что все, что приводят в опровержение этого мнения, основывается на самообмане и лжи.

Когда капитан кончил, О’Маллей, выждав несколько секунд, остановился и сказал:

– Капитан, или вы, лейтенант, сделайте мне одолжение, садитесь и напишите оду – такую же великую и сверхчеловеческую, как «Илиада».

Мы оба ответили, что не можем этого, так как не одарены талантом Гомера.

– Ха, ха, – расхохотался в ответ О’Маллей. – Смотрите же, капитан! На основании того, что ваш дух не способен понимать и производить божественное, что ваша натура не имеет способности к познанию высшего, вы отрицаете, что и всякий другой человек лишен этой способности. Я говорю вам, что для сношения с высшими духовными созданиями необходимо иметь особую психическую организацию, и как поэтический талант, так и подобная организация является даром, которым награждает мировой дух своих избранников.

По лицу капитана я видел, что он готовился отвечать майору какой-нибудь насмешкой. Чтобы помешать ему в этом, я вмешался в разговор и заметил майору, что, насколько мне известно, каббалисты признают существование известных заклинаний и обрядов, с помощью которых удается вступать в сношение с неведомыми нам духовными силами. Но раньше, чем майор успел мне ответить, капитан, разгоряченный вином, вскочил и сказал вызывающим тоном:

– К чему вся эта болтовня? Вы выдаете себя, майор, за высшую натуру. Вы хотите уверить нас, что вы созданы из лучшего материала, чем мы. Позвольте же мне считать вас за одураченного мечтателя до тех, по крайней мере, пор, пока вы не покажете нам на деле вашу психическую силу.

Майор дико усмехнулся и сказал:

– Вы принимаете меня, капитан, за обыкновенного заклинателя духов, за жалкого фокусника. Это соответствует вашему близорукому разумению. Впрочем… Пусть вам дозволено будет бросить один взгляд в темный мир, о котором вы не подозреваете и который может губительно охватить вас… Предупреждаю вас об этом наперед: подумайте хорошенько, достаточно ли сильны ваши нервы, чтобы выдержать многое из того, что я считаю забавной игрой.

Капитан уверял, что он готов встретиться со всеми духами и чертями, каких только О’Маллей сумеет вызвать, и мы пообещали майору нашим честным словом, что в ночь на осеннее равноденствие с ударом десяти часов мы будем в соседней с N гостинице и там узнаем о дальнейшем.

Между тем наступил уже день, и солнце заглянуло к нам в окно. Тогда майор остановился посредине комнаты и, закричав громовым голосом: «Инкубус, Инкубус! Нэмамихах-Сцедим», сбросил с себя шинель, которой до того не снимал, и очутился перед нами в полной форме.

В это же мгновение я был вызван из караула пришедшей сменой. Когда я вернулся, оба, и майор и капитан, уже ушли.

– Я остался здесь, – сказал молодой офицер, милый и скромный юноша, – чтобы предостеречь вас против майора, этого ужасного человека. Лучше бы его страшные тайны остались неведомыми для меня. Я жалею даже, что дал ему слово присутствовать при событии, которое может оказаться гибельным для всех нас и особенно для капитана. Вы можете мне поверить, что я вовсе не склонен придавать значение сказкам, какими няньки занимают детей, но… Не заметили ли вы, что майор вытащил из кармана одну за другой восемь бутылок, между тем в кармане едва может поместиться одна. И что под конец, хотя у него под шинелью была одна рубашка, он был внезапно одет невидимыми руками.

Так как лейтенант говорил сущую правду, то я должен сознаться, что холод пробежал по моему телу…

В назначенный день капитан и мой молодой друг пришли ко мне, и с ударом десяти часов вечера мы были, как и условились с майором, в гостинице. Лейтенант был тих и сосредоточен, зато тем шумнее и веселее выражался капитан.

– В самом деле, – закричал он, когда пробила половина одиннадцатого и О’Маллей не показывался, – в самом деле, я начинаю думать, что господин заклинатель посмеялся над нами со своими духами и чертями.

– Ничуть не бывало, – раздалось прямо сзади капитана, и мы увидели О’Маллея, не понимая сами, как и когда он сюда вошел. Усмешка замерла на губах капитана.

Майор, одетый по своему обыкновению в солдатскую шинель, сказал, что прежде, чем он приведет нас на то место, где он думал произнести свое заклинание, еще есть время выпить стаканчика по два пунша, что тем более кстати, что ночь сыра и холодна, а нам предстоит порядочный путь. Мы присели за стол, на который майор положил несколько связанных вместе факелов и книгу.

– Хо-хо, – воскликнул капитан. – Не это ли ваша заклинательная книга, майор?

– Конечно, – ответил О’Маллей сухо.

Капитан взял книгу, раскрыл ее и в ту же минуту расхохотался так неудержимо, что мы не знали, что ему могло показаться настолько безумно смешным.

– Нет, – сказал наконец капитан, с трудом удерживаясь от смеха. – Это уж слишком! Что за черт, майор! Вы хотите посмеяться над нами или вы ошиблись? Друзья, товарищи, посмотрите-ка!

Ты можешь себе представить, Альберт, наше глубокое удивление, когда мы увидели, что книга, которая была перед глазами капитана, оказалась не чем иным, как французской грамматикой Пеплира.

О’Маллей взял книгу из рук капитана, сунул ее в карман шинели и сказал очень спокойно – он вообще казался спокойнее и тише, чем когда-либо:

– Для вас, капитан, должно быть безразлично, какими средствами буду я пользоваться для исполнения обещания, которое состоит в том, чтобы проявить в осязательной форме мою связь с миром духов, окружающим нас, и которым обусловлено наше высшее бытие. Вы думаете, что моя сила нуждается в таких жалких пособниках, как известные мистические формулы, выбор подходящего времени, уединенное страшное место и других, которыми пользуются жалкие ученики каббалистики в своих бесплодных опытах? На любой площади, в любой час я бы мог показать вам, что я могу. И если я тогда, когда вы довольно дерзко потребовали от меня доказательств, выбрал особое время и, как это вы сейчас увидите, особое место, которое вам покажется, быть может, страшным, то я сделал это лишь для вас, чтобы выказать известную любезность тому, кто будет на этот раз в некотором роде вашим гостем. Гостей обыкновенно принимают в парадных комнатах и в наиболее удобный для них час.

Пробило одиннадцать часов. Майор взял факелы и пригласил нас следовать за ним.

Он шел так скоро, что мы едва поспевали. Сперва майор держался большой дороги, но когда мы поравнялись с таможенным домиком, он повернул направо на тропинку, ведшую через расположенный рядом еловый лес. Таким образом мы шли около часа, наконец майор остановился и попросил нас идти следом за ним, иначе мы легко можем потерять его в чаще леса, в которую зашли. Майор пошел теперь в сторону через густой кустарник, цеплявшийся то за наше платье, то за шпагу, так что мы с трудом могли сквозь него продираться. Наконец мы вышли на открытое место. Лучи месяца пробивались через темное облако, и я различил при этом свете развалины довольно большого здания, в которое вошел майор. Становилось все темнее и темнее. Майор крикнул нам, чтобы мы остановились, так как теперь он проведет нас по одному. Он начал с капитана. Затем была моя очередь. Майор меня обнял и скорее донес, чем довел, в глубину здания.

– Стойте здесь, – тихо шепнул мне О’Маллей, – пока я не приведу лейтенанта. Тогда я примусь за дело.

В непроницаемой темноте я ощутил дыхание стоявшего рядом со мной человека.

– Ты ли это, капитан? – воскликнул я.

– Это я, – отозвался тот. – Но майор завел нас в какое-то проклятое место, и я чувствовал бы себя много приятнее, если бы сидел за пуншем. Я весь дрожу от холода, а если признаться, то и от какого-то нелепого напавшего на меня страха.

Я чувствовал себя не лучше. Холодный ветер свистел и выл за стеной, и какой-то страшный шорох и стоны отвечали ему из глубины леса. Встревоженные ночные птицы порхали и кружились вокруг нас, а из-под земли слышалось какое-то тихое визжание. Поистине, мы оба с капитаном могли бы сказать про нашу обстановку то же, что говорил Сервантес о Дон-Кихоте, описывая памятную ночь перед приключением с ветряными мельницами, что «менее храбрый человек потерял бы в ней всякое присутствие духа». По шуму волн и по лаю собаки, доносившемуся до нас, мы заключили, что находимся недалеко от кожевенной фабрики, расположенной близ П., на берегу реки.

Наконец мы различили глухие шаги, приближавшиеся к нам, и вслед за тем майор громко сказал:

– Теперь мы все вместе и можем выполнить дело, к которому приступили!

С помощью химического огнива он зажег принесенные факелы и воткнул их в землю. Их было всего семь. Мы находились в обвалившемся погребе. О’Маллей расставил нас полукругом, сбросил шинель и рубашку и остался обнаженным по пояс, затем раскрыл книгу и начал читать голосом, напоминавшим скорее отдаленное рычание дикого зверя, чем человеческую речь:

– Monsieur pretez moi un peu, s ’ il vous plait, votre canif. – Oui, monsieur, d ’abord – le voila – je vous le rendrai.

– Нет, – прервал своего друга Альберт. – Нет, это уж слишком! Разговор о письменных принадлежностях из грамматики Пеплира в качестве заклинания!.. И вы не расхохотались, и вся комедия не кончилась этим?..

– Я перехожу к описанию момента, – продолжал Виктор, – который мне едва ли удастся представить тебе ясно. Пусть твоя фантазия поможет моей речи… Голос майора становился все страшнее; буря бушевала за стеной, и мерцающий свет факелов оживлял стены странными, быстро меняющимися тенями. Я чувствовал, как холодный пот выступал у меня на лбу; с трудом сохранял я присутствие духа, как вдруг что-то резко свистнуло в потолке, и перед моими глазами предстало нечто…

– Как, – вскричал Альберт, – нечто? Что ты хочешь сказать этим, Виктор? Ужасное видение?

– Пожалуй, – продолжал Виктор, – покажется бессмысленным выражением слово «видение» без образа, но я не могу подобрать иного выражения, чтобы описать то отвратительное нечто, которое предстало передо мной. Достаточно того, что в этот самый момент адский ужас вонзил в мою грудь свой острый ледяной кинжал, и я потерял сознание. Было уже ясное утро, когда я очнулся раздетым в своей постели. Все ужасы ночи рассеялись, и я чувствовал себя хорошо и легко. Мой молодой друг спал рядом в кресле. Едва я пошевелился, лейтенант проснулся и выразил живейшую радость по случаю того, что я оказался вполне здоров. От лейтенанта я узнал, что он, едва майор принялся за свое странное дело, закрыл глаза и старался следить за разговором из грамматики Пеплира и ни о чем другом не думать. Несмотря на это, его охватил ужасный, до того неведомый ему страх, однако он не потерял сознание. За отвратительным свистом (так рассказывал лейтенант) последовал дикий неистовый хохот. Тут лейтенант невольно открыл глаза и увидел майора, который снова набросил на себя шинель и старался взять себе на плечи капитана, лежавшего без чувств на земле.

– Вы возьмите вашего друга, – сказал лейтенанту О’Маллей, дал ему факел и вышел с капитаном вон. Тогда лейтенант обратился ко мне, стоявшему неподвижно, – но напрасно. Я был точно в столбняке, и лишь с величайшим трудом удалось лейтенанту вынести меня на воздух. Но тут внезапно вернулся майор, схватил и меня на плечи и вынес так же, как и капитана. Глубокий ужас охватил лейтенанта, когда он, выйдя из лесу, увидел на дороге второго О’Маллея, несшего капитана. Творя про себя молитвы, он победил, однако, страх и следовал за мной, твердо решившись, что бы ни случилось, не покидать меня до самой моей квартиры. Там О’Маллей спустил меня с плеч и удалился, не говоря ни единого слова. С помощью моего слуги (которым тогда уже состоял мой проказник Павел Талькебарт) перенес меня лейтенант в мою комнату и уложил в постель. Лейтенант закончил свой рассказ самым трогательным образом, заклиная порвать всякие сношения с О’Маллеем. Капитан был найден лежащим без чувств на дворе той самой гостиницы, где мы собирались. Призванный врач нашел его пораженным нервным ударом и без языка. Хотя впоследствии капитан поправился, но он остался негодным к военной службе и должен был выйти в отставку. Майор исчез; офицеры говорили, что он в отпуске. Мне было приятно, что я больше с ним не встречался, потому что к ужасу, который мне внушала его темная жизнь, присоединилось чувство горечи и разочарования. О’Маллей был причиной несчастья моего родственника, и мне казалось, что в мои обязанности входит кровная месть.

Прошло довольно много времени; картина этой таинственной ночи изгладилась из моей памяти. Обязанности, налагаемые службой, уничтожили мою склонность к мистической мечтательности. Но тут мне в руки попала книга, произведшая на все мое существо совсем непонятное влияние. Я говорю о волшебном рассказе Казота, названном в переводе «Влюбленный дьявол». Свойственная мне застенчивость и даже некоторая детская робость в обществе отдаляли меня от женщин, тем более что отвлеченность моей натуры противостояла всякому напору чувственного желания. Я могу уверить тебя, что я был вполне целомудрен и ни мой разум, ни мое воображение до тех пор не работали над отношениями между женщиной и мужчиной. Но теперь мне открылась тайна чувственной любви, о которой я и не подозревал. Кровь во мне играла, пожирающий пламень пробегал по жилам при чтении любовных сцен, полных опасностей и ужаса, которые изображал поэт живыми красками. Я видел, слышал, чувствовал только очаровательную Биондетту; я переживал сладостные мучения Альвареса…

– Стой, – перебил Альберт своего друга, – стой! Я не совсем припоминаю “Diable amoureux” Казота. Насколько я помню, все дело в том, что молодой гвардейский офицер, служащий при неаполитанском короле, увлеченный одним из своих товарищей-мистиков, вызывает дьявола в руинах Портичи. Когда он произносит заклинание, из окна к нему протягивается отвратительная верблюжья голова на длинной шее и произносит противным голосом: «Что ты хочешь?» Альварес, так звали этого гвардейского офицера, приказывает призраку принять вид легавой собаки, а затем пажа. Повеления эти выполняются; но паж превращается затем в очаровательную влюбчивую девушку, которая и соблазняет заклинателя. Но чем кончается изящная сказка Казота – я позабыл.

– Теперь конец нам не нужен, – возразил Виктор, – ты припомнишь его при дальнейшем изложении моей истории. Прими теперь во внимание мою склонность к чудесному, а также мое таинственное приключение, и ты поймешь, почему рассказ Казота показался мне волшебным зеркалом, в котором я видел мою собственную участь. Не был ли О’Маллей для меня тем самым мистиком-голландцем Соберано, который соблазнил Альвареса с помощью своего искусства? Возгоревшееся в моей груди желание повторить страшное приключение Альвареса испугало меня; но самое сознание этого ужаса заставляло меня дрожать от неописуемо сладкого, до тех пор незнакомого мне чувства. Часто пробуждалось в глубине моей души что-то вроде надежды на то, что О’Маллей вернется и приведет в мои объятия порождение ада, мечтам о котором я вполне предался. Даже глубокое отвращение к О’Маллею, вновь закравшееся в мою душу, не могло умертвить во мне этой греховной надежды. Странное настроение, в котором выражалось мое возбуждение, для всех оставалось загадкой. Меня считали за нервнобольного, хотели меня развеселить, развеять. Под предлогом какого-то служебного поручения меня послали в столицу, где для меня были открыты самые лучшие круги общества. Но если раньше я был дик и застенчив, то теперь общество, и в особенности женское, вселяло в меня решительное отвращение, так как наиболее соблазнительный для меня образ Биондетты, который я носил в глубине души, казалось, смеялся над всеми живыми женщинами. Когда я вернулся в П., я стал избегать общества своих товарищей и моим любимым местопребыванием стал лес, место ужасного происшествия, чуть не стоившего жизни моему двоюродному брату.

Однажды я стоял у самых развалин и, охваченный неясным желанием, собирался углубиться в дикую чащу леса, как вдруг заметил О’Маллея, медленно шедшего мимо и не видевшего меня. Долго сдерживаемый гнев воспылал с новой силой. Я бросился к майору и объяснил ему в нескольких словах, что он должен драться со мной из-за моего двоюродного брата.

– Это можно сделать сейчас же, – ответил майор холодно и серьезно, сбросил шинель, обнажил шпагу и после первых же ударов с невероятной ловкостью и силой выбил из моих рук оружие.

– Мы будем стреляться, – вскричал я в дикой ярости и хотел снова взяться за шпагу; но О’Маллей схватил меня за руку и сказал кротким, спокойным голосом, какого я раньше у него не слышал:

– Не делай глупостей, сын мой! Ты видишь, что я победил тебя в бою. Ты скорее поранишь воздух, чем меня, а я никогда не позволю себе встретиться с тобою как с врагом, потому что я обязан тебе жизнью и даже, может быть, бо´льшим.

Майор взял меня под руку и повел мягко, но упорно; он сказал мне, что в несчастье капитана виноват только он сам, так как он, невзирая на все предостережения, стал испытывать вещи, до которых еще не дорос, и вынудил майора к его поступку несвоевременной дерзкой насмешкой.

Сам не знаю, что за странной магической силой обладали слова и все обращение О’Маллея. Ему удалось не только успокоить меня, но даже заставить добровольно открыть ему тайну моего внутреннего существования, потрясающую борьбу, происходившую в моей душе. Когда я поведал О’Маллею все, он сказал:

– Особенно благоприятное созвездие, охраняющее тебя, мой сын, устроило, что глупая книга заставила тебя обратить внимание на твое собственное внутреннее состояние. Я называю эту книгу глупой, потому что в ней идет речь о чудовище, выказывающем себя противным и бесхарактерным. То, что ты приписываешь действию соблазнительных картин поэта, не что иное, как стремление к соединению с духовным существом иного мира, предназначенным тебе благодаря твоему счастливо одаренному организму. Если бы ты выказывал мне больше доверия, ты давно уже стоял бы на высшей ступени; но я и теперь охотно возьму тебя в свои ученики.

О’Маллей начал с того, что познакомил меня с природой стихийных духов. Я не много понял из того, что он говорил, хотя я перечел почти все, касающееся учения о сильфах, ундинах, саламандрах и гномах, что можно найти в «Разговорах» графа Габалиса. О’Маллей кончил тем, что предписал мне особый строй жизни и выразил мнение, что в течение годичного срока мне удастся овладеть моею Биондеттой, которая уже, конечно, не доставит мне позора, обратившись в моих объятиях в отвратительного сатану.

С таким же жаром, как и Альварес, принялся я уверять, что в столь долгий срок я умру от тоски и нетерпения и готов на все, лишь бы достигнуть своей цели раньше. Майор помолчал несколько минут, устремив пристальный взгляд перед собой, и затем ответил:

– Несомненно, стихийный дух жаждет вашей любви. Это обстоятельство может сделать вас способным достигнуть в короткое время того, к чему другие стремятся целые годы. Я составлю ваш гороскоп; быть может, с его помощью я узнаю вашу возлюбленную. Через девять дней я скажу вам больше.

Я считал часы. То чувствовал я себя охваченным таинственными, сладкими надеждами, то мне казалось, что я пускаюсь в опасное предприятие. Наконец на девятый день, поздно вечером, майор вошел в мою комнату и приказал следовать за ним.

– Мы опять пойдем к развалинам? – спросил я.

– О нет, – отвечал О’Маллей, улыбаясь. – Для дела, которое мы предпринимаем, не надо ни уединенного страшного места, ни ужасных заклинаний из грамматики Пеплира. Притом же мой Инкубус не принимает никакого участия в сегодняшнем опыте, который делаете, собственно, вы, а не я.

Майор привел меня на свою квартиру и объявил, что начнет с того, что изготовит нечто, с помощью чего я раскрою мое внутреннее «я» стихийному духу и дам ему возможность проявиться мне в чувственном образе и войти со мной в общение. Это нечто – предмет, называемый еврейскими каббалистами «терафим». С этими словами О’Маллей отодвинул в сторону книжный шкаф, открыл заставленную им дверь, и мы вошли в маленький сводчатый кабинет, в котором я увидел множество весьма странных незнакомых мне приборов и между ними, полный аппарат для химических или, к чему я больше склоняюсь, алхимических опытов. На небольшом очаге раскаленные угли испускали голубоватые языки пламени. Майор усадил меня у этого очага и приказал обнажить грудь, а сам сел напротив. Как только я раскрыл грудь, майор быстро раньше, чем я мог опомниться вонзил мне ланцет под левую грудь и собрал в маленькую колбу несколько капель крови показавшихся из легкой, едва ощутимой ранки. Затем он взял светлую, отполированную, как зеркало, металлическую пластинку, налил из другой колбы, содержавшей в себе красную, похожую на кровь, жидкость, смешал с нею капли моей крови и, захватив пластинку щипчиками, положил ее на горящие уголья. Меня охватил глубокий ужас, когда я увидел, что с угольев поднялся длинный острый огненный язык, который жадно поглотил кровь с металлического зеркала. Майор приказал мне тогда самым сосредоточенным образом смотреть на огонь. Я исполнил это приказание, а вскоре мне показалось, что я различаю на металлической пластинке, которую майор продолжал держать на огне, точно во сне возникающие, сменяющие друг друга образы. Вдруг я ощутил в груди, в том месте, где майор проколол кожу, такую неожиданную острую боль, что невольно громко вскрикнул.