Текст книги "Призрак. Мировая классика Ghost Stories"

Василий Андреевич Жуковский
Привидение
(Истинное происшествие, недавно случившееся в Богемии[48]48
  Боге́мия – историческая область в Центральной Европе, на которой образовалось современное государство Чехия.


[Закрыть])

Фольмар, молодой офицер австрийской милиции, будучи ранен на сражении при Ваграме[49]49
  Ваграмская битва – генеральное сражение Австро-французской войны 1809 г., произошедшее 5–6 июля 1809 г. в районе села Ваграм, возле острова Лобау на Дунае.


[Закрыть], остановился для излечения своего в богемском городке Камейке. Ему отвели хорошую квартиру. С билетом[50]50
  Билет – здесь: записка.


[Закрыть] в руках идет Фольмар в назначенный ему дом; входит, на всех лицах написана печаль; хозяин встречает его в черном платье, а на столе видит он гроб, в котором лежит молодая женщина, жена хозяина, как будто спящая, с бледным, но милым и совершенно спокойным лицом. Фольмар содрогнулся. Г. Ленц (хозяин) извиняется, что по причине горестных обстоятельств своих не может его у себя поместить, и приказывает своему человеку проводить Фольмара в трактир, находившийся на той же улице почти рядом с его домом. Зрелище гроба оставило глубокое впечатление на душе Фольмара: молодость и красота, которыми была украшена эта несчастная и в самых объятиях смерти, заставили его невольно устремить глаза свои на лицо ее, привлекательное и тихое. Чудесное сходство покойницы с Луизою, сестрою Фольмара, которую он уже целый год оплакивал, привело в волнение его сердце. Он вспомнил, что в этот самый день совершился ровно год после жестокой потери, и в душе его снова отозвались последние слова умирающей Луизы.

– Иосиф, друг мой! – говорила она с унылою улыбкою. – Не убивай себя чрезмерною горестию: разлука наша не будет вечною; ты еще увидишь меня в этом свете!

И ровно через год, изо дня в день – какая чудесная встреча! Какое таинственное сходство!

В эту минуту послышалось ему тихое пение – унылая и приятая гармония, приносимая издалека вечерним ветерком, как будто разливалась в пространстве воздушном. Фольмар подошел к растворенному окну, перед которым струилась прозрачная Молдава[51]51
  Молдава (Влтава) – река в Чехии.


[Закрыть], – луна светила очень ярко. За рекою, в отдалении, виден был монастырь; монахини пели священные свои гимны. Воспоминание о Луизе наполнило душу Фольмара; он начал молиться, и слезы покатились из глаз его.

Пробило полночь, когда он лег в постель. Он начинал уже засыпать, вдруг слышится ему тихий шорох; что-то прикоснулось к его щекам – прикосновение легкое, как будто воздушное, – и через минуту нежный, едва слышимый голос сказал ему: «Ты ли это, Иосиф?» Он пробуждается, видя сияющие во мраке глаза, большие и прямо на него устремленные, вскрикивает. Женщина, одетая в белое платье, бросается от его постели к дверям, перед которыми останавливается, подымает руки к небу. Фольмар хочет за нею последовать – сияние луны осветило ее лицо: это Луиза! Ужас сделал его неподвижным.

Несколько раз Фольмар приближался без трепета к батареям французским, но теперь пустая мечта, произведение сна, заставила его содрогнуться. Он старался призвать на помощь рассудок; но против воли повторял ежеминутно:

– Это ее большие, черные глаза, ее миловидное лицо, ее стан, ее поступь; это Луиза!

Поутру увидел он, что дверь его горницы была не отворена, – и он уверился, что видел свою Луизу во сне!

Он послал за лекарем, чтобы перевязать свою рану. Лекарь приходит. Между прочим Фольмар сказал: «Я имею билет для постоя в доме господина Ленца, но его несчастие…»

– Подлинно несчастие! – воскликнул лекарь. – Если б вы видели эту женщину! Если б вы знали, как она была прелестна, какой имела характер – это был ангел! Я видел ее в последние мучительные минуты кончины!

– Вы, в самом деле? Скажите ж мне, прошу вас, точно ли вы уверены, что госпожа Ленц умерла?

– Уверен ли? Что это за вопрос!.. К несчастию, слишком уверен!

Лекарь удалился, удивленный странностию любопытства Фольмарова, который сожалел, что не мог сделать ему других вопросов.

Фольмар не говорил никому о своем приключении; нетерпеливо ожидал следующей ночи, надеясь, что она объяснит его понятие о том предмете, который занимал душу его так сильно. Наступает ночь; Фольмар ложится в постель и гасит свечу, оставив ключ в дверях своей горницы: он намерен совсем не спать. Долго он не смыкает глаз; наконец утомленная натура преодолела его силы – он заснул. Вдруг опять сквозь тонкий сон слышится ему тот же голос, который слышался накануне. «Ты ли это, Иосиф?» – говорил ему кто-то. Он пробудился; горница его пуста – через минуту послышался ему вздох, печальный, тяжелый.

– Луиза! – воскликнул Фольмар. – Где ты, Луиза?

Нет ответа.

– Луиза, милый друг, если это ты – приближься!

Глубокое молчание. Фольмар встает и скоро уверяется, что он один совершенно.

Он садится под окно. Луна светит ярко; по реке тихо плывет лодка; она приближается – в ней видится ему гроб и один только человек, управляющий веслом. Ничего, кроме унылой песни гребца и однозвучного плескания волн, не слышно было в тишине полночной.

– Долго ли будут преследовать меня эти печальные предметы? – сказал Фольмар, отошел от окна, лег в постелю, но глаза его не смыкались до самого утра.

На другой день лекарь навестил его вторично.

– Скажите мне еще раз, – спросил Фольмар, – точно ли вы уверены, что соседка моя умерла?

Лекарь вместо ответа положил на стол погребальный билет, на котором Фольмар прочитал имя госпожи Ленц.

– Боже мой, муж ее называется Иосифом!

– Точно так!

– Она не умерла, точно не умерла; я в этом уверен!

Лекарь смотрел на него исподлобья; он думал, что военные труды и тяжкая рана повредили его мозг.

– Но имя ее Амалия, – продолжал Фольмар. – Вот почему не отвечала она, когда я воскликнул: Луиза! Теперь не удивляюсь, – прибавил он вполголоса, – что необыкновенное сходство, поразившее меня днем, совершенно обмануло меня ночью!

Будучи уверен, что он проникнул в тайну, Фольмар рассказал лекарю о том, что видел и слышал в последние две ночи. Лекарь засмеялся.

– Позвольте мне, – сказал он, – в десятый раз подтвердить вам, что госпожа Ленц так же точно умерла, как и ваша покойная сестрица, но по лицу вашему заключаю, что вы все еще сомневаетесь: мы сделаем, если угодно, опыт; что могли видеть и слышать вы, то равным образом и я могу видеть и слышать – позвольте мне провести нынешнюю ночь вместе с вами. Такого рода приключения всегда бывают забавны! Или вы меня окрестите в вашу веру, или я, с своей стороны, излечу вас от странного предрассудка. И если все это (как я подозреваю) есть одна только шутка, то мы будем иметь удовольствие вдвоем посмеяться над оплошностию вашего колдуна или вашей колдуньи.

Фольмар согласился на предложение медика, но с тем чтобы он никому без его позволения не говорил о сем происшествии.

В полночь лекарь явился в спальню Фольмара, который не мог не улыбнуться, увидя его, вооруженного пистолетами и длинною саблею. Такое приготовление к свиданию с мертвыми показывало некоторую недоверчивость к живым; но эскулап не удовольствовался огнестрельным оружием; он объявил Фольмару, что надобно выпить бутылки две вина и как можно ярче осветить горницу. Фольмар вышел, чтобы сказать об этом трактирщику. Медик скорыми шагами прохаживался по горнице; его дыхание было несколько несвободно.

Между тем Фольмар поспешно всходил на лестницу; он уже был на последней ступеньке – вдруг в конце коридора, ведущего к дверям его горницы, представилась ему женщина, одетая в белое платье. Он останавливается, смотрит, слушает – привидение обратилось к окну, освещенному полною луною; ветерок свеял с головы его покрывало; профиль прекрасного лица отделился от мрака – Фольмар сделал еще три шага; о чудо! Это Луиза! Кровь оледенела в жилах его. Призрак поднял руки к небу, потом с унылым стенанием положил их на сердце.

Сам Фольмар после признавался, что он не постигает, по какому невольному чувству страх принудил его идти вперед, а не удалиться. Он подошел так близко к таинственной женщине, что мог своими глазами рассмотреть черты ее лица – лица своей Луизы, милой и незабвенной. Волосы становились на голове его дыбом; он хотел говорить, но язык ему не повиновался, голос замирал на его устах.

– Луиза! – воскликнул он наконец.

Она оборотила голову и устремила на него глаза.

– Неужели не узнаешь меня, милая Луиза?

Она сделала отрицательный знак головою.

– Не узнаешь Иосифа, которого прежде так любила!

– Иосиф, – сказала она наконец. – О, друг мой, Иосиф! Если правда…

Она протянула к нему руки; он бросился в них без памяти.

В эту минуту лекарь явился в дверях, со свечою в одной руке, с пистолетами в другой. Первый предмет, глаза его поразивший, был Фольмар в объятиях привидения.

– О небо, – воскликнул он, содрогаясь. – Госпожа Ленц!

Но в эту же минуту отворилась другая дверь, смежная с Фольмаровою, из нее вышел незнакомый человек, уже в летах; он приближился к Фольмару, вырвал с видом неудовольствия из рук его мнимую Луизу и удалился. Молодой офицер и медик долго смотрели в изумлении друг на друга – всю ночь провели они в догадках. Поутру Фольмар послал к своему соседу сказать, что он нетерпеливо желает иметь с ним свидание, и через полчаса незнакомец явился. Фольмар начал перед ним извиняться, рассказал ему свою историю со всеми подробностями; она тронула незнакомца.

– Теперь остается мне изъяснить вам эту загадку, – сказал он. – Слушайте. Несчастная, которую вы видели в прошедшую ночь и которая два раза приводила вас в ужас, не есть ни сестра ваша Луиза, ни госпожа Ленц; она моя дочь, единственное мое дитя. Она сумасшедшая. Было время, когда я называл себя счастливейшим из отцов: дочь моя, прекрасная лицом, добродетельная, умная, была сговорена за одного молодого человека редких достоинств; я наперед восхищался ею и собственным своим счастием. Мой бедный Иосиф уговаривал меня положить день для их свадьбы, когда на границе нашей явились неприятельские войска. Безрассудный, увлечен будучи воинственным духом своим, сделался предводителем нескольких отважных молодых людей, одинакого с ним возраста и подобно ему пылких; неприятель послал против них отряд своего войска; наш городок обратился в поле сражения: по улицам и в самих домах рубились. Бедная моя Луиза увидела из окна, что жених ее, окруженный французами, готов был погибнуть – она обеспамятела – побежала к нему на помощь, в эту минуту пуля ударила Иосифа в голову; кровь его брызнула на лицо Луизы; он покатился к ее ногам и умер. Я прибегаю; Луиза лежала без всякого чувства. Ее отнесли домой; она опамятовалась, но рассудок ее помутился, и с тех пор ее положение не переменялось. Я переехал в этот городок, в котором намерен прожить до заключения мира.

Фольмар, выслушав со вниманием эту печальную повесть, просил, чтобы ему позволено было увидеть Луизу. Отец согласился исполнить эту просьбу, и Фольмарово изумление увеличилось, когда он рассмотрел вблизи Луизу: сходство ее с сестрою его и с госпожою Ленц, усовершенствованное несколько тронутым воображением, в самом деле, было удивительно. И лекарь смотрел с замечанием на Луизу, но он имел более в виду свое искусство: он был человек необыкновенный, острого ума и весьма опытный в своем деле. Он советовал отцу Луизы не удалять своей дочери от общества, а, напротив, посещать вместе с нею такие места, в которых бывает много людей, и в особенности молодых мужчин. Фольмар принимал живое участие в судьбе Луизы, но он старался на нее не смотреть. Луиза, напротив, не сводила с него своих глаз, но она молчала и была задумчива. Осторожная внимательность молодого Фольмара весьма понравилась отцу Луизы; он просил его навещать как можно чаще своих соседей.

Фольмару такое предложение было весьма приятно, он воспользовался им на другой же день. Лицо Луизы имело в глазах его особенную прелесть. Лекарь, который заслуживает, чтобы мы называли его доктором, сидел в углу и делал свои наблюдения. Он заметил, что всякий раз, когда Фольмар устремлял глаза свои на Луизу, она выходила из своего задумчивого уныния; на щеках ее показывался румянец, лицо ее оживлялось, а глаза блистали необыкновенным блеском.

«Хороший знак, – подумал он. – Желаю теперь испытать, какое действие иметь будет имя Иосифа!»

И опыт сделан был в тот же вечер. Фольмар принес прекрасный букет цветов и положил его на окно, подле которого сидела Луиза. Она совсем не обратила на него внимания.

– Где взял ты эти цветы, Иосиф? – спросил отец у Фольмара.

При этом имени Луиза быстро взглянула на молодого человека и долго смотрела на него с беспокойством; глаза ее мало-помалу наполнялись слезами, которые, наконец, покатились по щекам ее крупными каплями. Она сняла с окна цветы; приложила их к сердцу; потом начала целовать и несколько раз сказала:

– О, друг мой, Иосиф!

Добрый отец пожал руку доктора и едва не бросился на шею к Фольмару: то было первым знаком чувствительности в Луизе после ужасной ее потери.

Отец рассказывал, что Луиза прежде своего сумасшествия прекрасно играла на фортепиано; и на другое утро явилось в комнате ее фортепиано, купленное Фольмаром. Увидев его, она взяла стул, села, и пальцы ее побежали по клавишам, но они производили одни расстроенные звуки. Луиза встала; на лице ее изобразилось унылое неудовольствие. Фольмар, севши на ее место, начал с большею выразительностию играть богемские песни, которые могли возбудить некоторые милые воспоминания в душе Луизы. Она слушала с великим вниманием, облокотясь на стул, и вздыхала. Фольмар заиграл народную песню, которую она тысячу раз слыхала в горах Богемских; слезы побежали из глаз ее ручьями.

Прошло несколько времени – многие счастливые признаки выздоровления возобновляли уже надежду в родительском сердце. Однажды Фольмар приходит в обыкновенное время к своим соседям; он весьма удивился, нашедши Луизу одну. Она погружена была в глубокую задумчивость, но, увидя Фольмара, вдруг воскликнула:

– Иосиф, Иосиф, это ты. – И протянула к нему руки.

Вне себя от восхищения, молодой человек прижимает ее к сердцу, называет нежнейшими именами; уста их встретились… Пламень электрический не может действовать быстрее, облако, затмевавшее рассудок Луизы, исчезло. Она взглянула на Иосифа и покраснела.

– Нет, ты не Иосиф, – сказала она. – Не тот Иосиф, которого убили перед моими глазами, но ты всегда будешь утешителем Луизы!

В эту минуту входит отец; он видит Луизу в объятиях Фольмара.

– Да благословит Всевышний союз ваш, дети мои, – сказал он. – Провидение послало Фольмара в этот дом, чтобы положить конец нашим страданиям. Доктор, – прибавил он, – вы очень искусны в своем деле. Но этот молодой человек, не обещав ничего, сделал гораздо более, нежели вы.

Луиза не позабыла своего первого Иосифа, но второго не отдаст она ни за какие сокровища мира.

Нелли Бриссет
Привидение Хильтонского замка

I

Когда я унаследовал титулы и поместья дяди моего, принца фон Такселя, первое мое чувство было неудовольствие и отвращение к положению, в которое я теперь попал и к которому, несомненно, природа меня вовсе не предназначала. Всю жизнь свою прожил я артистом-бродягой и по смерти своего двоюродного брата Эбергарта фон Такселя решил, что, хотя титул и должен был по старшинству перейти ко мне, поместье и большой замок могут и, несомненно, будут оставлены по завещанию моей кузине Нетте. Под этим впечатлением я и присутствовал на похоронах моего дяди, и ни разу в жизни не испытал я более неприятного сюрприза, как в тот момент, когда узнал, что на меня, Эбергарта Альмериуса фон Такселя, пала вся тяжесть поместий моих предков.

Но это было еще не худшим. В своем завещании мой дядя ясно указывал на благоразумие брака между мной и кузиной Неттой. Нетта была и есть прекрасная девушка, и я нисколько не сомневаюсь, что из нее выйдет отличная жена для кого-нибудь, но вовсе не желал сделаться этим кем-то. Я глубоко сожалею о том, что мой дядя, покойный принц, счел нужным поместить как меня, так и условие относительно Нетты в свое завещание, но нисколько не виноват в этом. Нельзя же требовать, чтобы я женился на Нетте только на том довольно сомнительном основании, что отец ее не желал, чтобы титул и поместья Таксель были разделены.

Однако, так как я не имею намерения жениться ни на Нетте, ни на ком-либо другом, об этом не стоит и говорить. Достаточно будет упомянуть, что я поехал в Хильтонский замок после того, как моя тетка и кузина покинули его, и поехал не особенно охотно; опасаясь одиночества огромного замка, я уговорил друга моего Макса Рейссигера составить мне компанию.

Хильтонский замок – живописное старое здание, некоторые части которого относятся даже к седьмому столетию. Там есть мрачная, посещаемая духами сторожевая башня, ров, темницы и картинная галерея, способные привести в полный восторг любого археолога или антиквария, для меня же все эти красоты не представляют ничего привлекательного. Я признаю старинные стены и башни только в виде моделей для рисунков, и старым, посещаемым духам башням предпочитаю электричество и цивилизацию. Единственное, что доставляло мне некоторое удовольствие, была мысль о возможности пересмотреть находящуюся в замке библиотеку; и, так как это была одна из самых старинных библиотек в мире, содержащая несколько очень знаменитых произведений, я считал наилучшим осмотреть ее содержимое как можно скорей.

Итак, в следующий за моим приездом день я отправил Макса, который также был живописцем – и даже очень талантливым живописцем, – в соседний лес делать наброски с натуры, обещая себе самому насладиться длинным днем в библиотеке. Первым делом надо было добыть ключ, а для этого мне пришлось пройти через одну из парадных спален. Это была большая темная комната с огромными висячими шкапами. Меня охватило любопытство осмотреть содержимое этих шкапов, и я открыл один из них. Внутри его на вешалках виднелись дамские платья – странные старинные робы из полинявших материй с потемневшими вышивками. Они, по-видимому, отличались большой древностью и великолепно сохранились, но в виде этих старосветских одежд, хозяйки которых никогда уж больше не наденут их, было что-то до того жуткое, что я поспешно закрыл шкап и скорее отправился вниз, в библиотеку. Здесь, действительно, представлялось зрелище, способное привести в восторг всякого любителя книг. Редчайшие старые издания, неоценимые рукописи, странного вида пожелтевшие фолианты и молитвенники, переплетенные в золото и украшенные драгоценными каменьями, лежали один поверх другого. Все это было перемешано и, принимая во внимание огромную ценность, поразительно дурно содержано. Я только что окончил осмотр большого ящика с книгами, который стоял в оконной нише, когда, оглянувшись кругом, заметил в одном углу комнаты своеобразный старый железный ящик, окованный и запертый странными бронзовыми украшениями, и, ничего не зная о нем, принялся открывать его. Крышка была очень тяжела, что же касается самого ящика, его невозможно было даже сдвинуть с места, что очень поразило меня, так как ящик был совершенно пуст. Внутренность была обложена медью, на которой виднелись рельефные виноградные листья, и, желая рассмотреть их получше, я положил руку на дно ящика и облокотился на нее всей тяжестью. К моему удивлению, я почувствовал, что что-то сдвинулось, и, покачав обивку, убедился, что я дотронулся до пружины и что дно ящика вынимается.

Я вынул медную обивку, и под ней открылось маленькое углубление. В этом углублении лежал коричневый кожаный том с серебряными застежками. Я поднес его к свету, открыл его и заметил, что содержимое написано на тонком пергаменте и, в противоположность остальным фамильным рукописям, на древнегерманском языке. Я прочел несколько строчек, признаюсь, с большим трудом, потому что письмо было мелкое и стиль малознакомый мне, когда внезапно, к моему изумлению, мне стало ясным, что я читаю не что иное, как потерянные рукописи Альмериуса-алхимика, принца фон Такселя.

Альмериус-алхимик, быть может, самая интересная фигура в истории Такселя. Он правил в начале двенадцатого столетия и был замечательно умным человеком, с очень передовыми взглядами для своего столетия. Вполне естественно, что окружавшие считали его в союзе с дьяволом. В остальных рукописях нашего дома упоминается о том, что он написал историю принцев Такселя, но история эта считалась потерянной в течение многих столетий, то есть со времени смерти писавшего до того момента, когда я открыл тайну подвижной обивки ящика. На эту историю всегда смотрели как на очень драгоценное произведение, и утрата ее считалась серьезным семейным несчастьем, потому что, по традициям, Альмериус проследил род Такселей гораздо дальше в глубь веков, чем даже мог себе представить кто-нибудь из позднейших историков, и половина тайн семьи, по слухам, содержалась в этой книге. Куда он девал это произведение и не было ли оно уничтожено им, никто не знал; но подобно тому, как собственная его жизнь была тайной, оставалась тайной и участь его рукописи. Предание гласило, что однажды вечером Альмериус-алхимик вошел в библиотеку и заперся в ней, по своему обыкновению. На следующее утро комната все еще оставалась запертой и, так как на окрики перепуганных слуг не послышалось никакого ответа, двери пришлось взломать. Библиотека оказалась пустой, нигде не было видно ни малейшего признака беспорядка, и окна были все тщательно заперты с внутренней стороны.

Казалось совершенно невозможным, чтобы кто-либо вышел из комнаты, однако Альмериус, несомненно, исчез, и о нем более никто и никогда не слышал. Ему наследовал его племянник – сам он никогда не был женат, так как ни одна приличная девица не была достаточно отважной, чтобы взять себе такого мужа, – и в народе господствовало всеобщее убеждение, что участь его была не лучше того, что он заслужил, принимая во внимание его нрав; другими словами, что он продал себя дьяволу и дьявол взял свою собственность.

Но теперь у меня в руках, несомненно, были потерянные рукописи Альмериуса. Я тщательно рассмотрел книги и пересчитал листки; их было сто восемьдесят, все были мелко исписаны и скреплены вместе; кроме того, там было еще около двадцати нескрепленных листков, написанных тем же почерком, носящих на первой странице заглавие: «Мраморное сердце». Это заглавие привлекло мое внимание, и я там же и тотчас же принялся читать документ.

Он начинался со странной диссертации о различных способах бальзамирования, которую я пропущу как не особенно интересную и приятную. Альмериус, очевидно, основательно изучил этот предмет и, по-видимому, сильно интересовался им. Перечислив различные приемы этого искусства, которые были в ходу у египтян, он упомянул, что в конце шестого столетия один итальянский врач открыл способ, при котором набальзамированные тела приобретали крепость мрамора. Способ этот отличался таким совершенством, что действие его сохранялось в течение столетий, но не было никаких указаний, по которым можно было бы думать, что метод этот практикуется кем-либо, кроме самого этого врача, применявшего его в виде опыта на мелких животных. Далее Альмериус трактовал о том, что люди «изнеживают и холят свои бренные тела в продолжение всей жизни, очень мало заботясь о том, что произойдет с ними затем», после чего замечал, что интересная проблема относительно применения упомянутого процесса бальзамирования в настоящее время занимала его собственные мысли. Следуя за историей дома Таксель, он открыл, что «Эбергарт, принц Такселя, правивший страной в середине седьмого столетия, имел единственную дочь, по имени Сафирия, отличавшуюся поразительной красотой, что дочь эта умерла в ранней молодости, и Эбергарт горько оплакивал ее и выписал бальзамировщиков с юга, чтобы набальзамировать ее тело, что процесс бальзамирования был произведен по новому способу, изобретенному на юге, – очень редкому способу, знакомому весьма немногим». Эта Сафирия была погребена под замком в каком-то месте, на которое история не сохранила никаких указаний, но Альмериус выражал свое мнение, что «это должно было быть под местом, где расположена эта комната (библиотека), так как это самая древняя часть замка, основанная, как я имею основание предполагать, еще в седьмом столетии». Какое это было основание – он не говорил, и, так как это предположение отодвигало основание замка назад на целых два столетия, я плохо поверил его теории; но он продолжал, рассказывая, что могила Сафирии была очень богата и прекрасна и находилась в подземной часовне, специально выстроенной для нее и запечатанной, и на входе в эту часовню было вырезано мраморное сердце, чтобы служить воспоминанием о ней и о любви, которую ее отец, принц Эбергарт фон Таксель, питал к ней. Алхимик, по-видимому, нисколько не сомневался, что эта метода бальзамирования «по способу, открытому на юге, очень редкому способу, знакомому лишь немногим» была способом, открытым итальянским врачом, а также и в том, что мраморное сердце и могила Сафирии все еще существовали, и выражал также намерение попытаться открыть ее и проверить истину этого предания.

Остальные отдельные листки были посвящены подробностям его предполагаемых поисков. В течение некоторого времени он, по-видимому, не мог найти никаких следов мраморного сердца и почти начал терять надежду когда-нибудь увидеть его. Затем, в один прекрасный день, он дрожащим от волнения почерком и возбужденным тоном набросал заметку, которая, будучи переведена с своеобразного германского наречия, гласит приблизительно следующее:

«Я открыл мраморное сердце, и открыл его в том именно месте, где предполагал, то есть под этой комнатой. С левой стороны, в углу, ближайшем к камину, есть подвижная доска, которая легко вынимается, и когда она вынута, можно заметить, что и в соседних досках вырезано по полукруглому куску; когда вынуты и эти куски, образуется отверстие, через которое один человек может спуститься по узкой лестнице в сводчатые подземелья, расположенные под замком, где в десяти шагах от подножия лестницы лежит мраморное сердце. Я уже осмотрел все это, а сегодня ночью спущусь вниз, подниму плиту с мраморным сердцем и сойду в могилу. Спущусь я следующим образом: я перетащу свой письменный ящик с фальшивым дном к месту, где доски вырезаны, выну эти доски и положу их на дно ящика. Затем я сложу свои книги, как клал и раньше, и, опускаясь, протащу ящик так, чтобы он прикрывал отверстие; ни один человек не должен узнать места моего пребывания, потому что мне, может быть, придется отсутствовать несколько часов. Затем я проникну в могилу и осмотрю работу итальянских бальзамировщиков; это поистине удивительное изобретение, и говорят, что, если какой-нибудь человек будет набальзамирован подобным способом при жизни, он так и проснется целым и невредимым через несколько столетий, да, проснется, даже если ему придется пролежать так до дня Страшного суда, в каковое время да вступятся все добрые христиане за душу Альмериуса фон Такселя».

Так заканчивалась рукопись. Казалось, точно записывая последнюю фразу, алхимик предчувствовал, что скоро настанет время, когда ему понадобится заступничество всех «добрых христиан».

Конечно, у меня не осталось ни малейшего сомнения относительно участи моего отдаленного предка; он опустился в могилу и или задохся от скопившихся там газов, или был охвачен внезапной болезнью, или попросту не сумел найти обратной дороги и умер с голоду под самыми ногами своих друзей и слуг. Это была ужасная вещь, но вещь не более странная, чем многое случавшееся в те дни. По крайней мере, налицо оставался факт, что в эту же ночь – что совпадало с датой его исчезновения, обозначенной в рукописях дома Таксель, – он вошел вечером в библиотеку, а к утру бесследно исчез и что он не ушел из комнаты ни через окна, ни через двери. Из этого следовало, что он должен был спуститься по тайному ходу, прикрытому письменным ящиком, и никогда уж не поднимался оттуда.

Я тщательно убрал переплетенный кожей том и осмотрел дно ящика. Оказалось, что вся медная обшивка вынимается, но под ней не было ни малейшего признака досок или чего-либо иного, и только виднелась темная дыра, спускавшаяся глубоко вниз. Я не мог тогда же сделать более подробных исследований, потому что услышал голос Макса, вернувшегося с своей прогулки и звавшего меня из коридора. Я поспешно закрыл ящик, отпер двери библиотеки и встретил его у самого порога с полотном в руках.

– Да неужели же ты копался в этих старых пыльных книгах с тех самых пор, как я ушел? – спросил он, немного удивленный. – Пойдем-ка лучше со мной. Со мной случилось самое странное приключение. Я сел, чтобы нарисовать тот старый дуб, на котором ястреб свил себе гнездо, и вдруг мне пришло в голову вот это. Я положительно не мог нарисовать дерева. Я прямо-таки чувствовал, будто кто-то заставляет меня рисовать вот это. Как тебе нравится мой рисунок?

Он показал мне холст, на котором виднелся неоконченный набросок головки какой-то девушки. Она смотрела назад через плечо, и длинная вуаль перевивала ее волосы и обрамляла лицо. Черты ее, выделявшиеся довольно смутно, были совершенны, и в колорите наброска виднелась какая-то странная холодная красота, оттененная еще больше золотым узлом волос и голубой вышивкой, едва видневшейся на краях вуали.

– Это прелестно, – сказал я, – но ты, наверное, припомнил это откуда-нибудь.

Он покачал головой.

– Я никогда не видел ничего подобного во всю жизнь и никогда раньше и не думал об этом. Нет, – и он засмеялся как-то тревожно, – здесь у тебя творится что-то сверхъестественное. У тебя тут, наверное, есть где-нибудь привидения?

– Целая куча, – ответил я небрежно. Затем я переменил разговор, и мы отправились обедать. Но мне очень не понравилась мысль об этом приключении в лесу.

II

На следующее утро Макс принялся настаивать на том, чтобы мы вместе предприняли экспедицию к месту его приключения, как он продолжал это называть. Мы отправились в лес и достигли дуба с ястребиным гнездом – места, откуда открывался великолепный вид на замок с южной его стороны. Макс захватил с собой бумагу и акварельные краски и, когда мы сели под дерево, он предложил нарисовать представлявшуюся картину.

– Это здание имеет такой величественный вид, – заметил он. – Я положительно не могу понять, почему ты чувствуешь к нему так мало привязанности; но ведь ты всегда был странным существом, Эбергарт, как, верно, и сам сознаешь.

Это мнение несколько удивило меня, и я обратился к нему с вопросом:

– Почему странным?

Он колебался с минуту.

– Ах, не знаю почему, но у тебя всегда были странности. Все говорят… – и он запнулся.

– Кто эти «все» и что они говорят?

– Разные люди. Все считали тебя… ну, немного эксцентричным.

Я ничего не ответил и начал свой набросок.

– Ты… ты не обиделся на то, что я сказал? – спросил Макс немного спустя.

– Ничуть. Я, вероятно, действительно немного эксцентричен.