Текст книги "Девочка с косичками"

Вильма Гелдоф
Девочка с косичками

Посвящается Фредди

(06.09.1925–05.09.2018)

Мы девочки, но девочки с характером.

Парафраз цитаты из рассказа «Титанчики» нидерландского писателя Нескио (1882–1961 гг.): «Мы были мальчиками, но добрыми мальчиками».

Мы дочери разбойниц, в нас – их отвага.

Йови Шмитц, нидерландская писательница, автор книг для детей и взрослых

Настоящая опасность, особенно в нестабильные времена, – это простые люди, которые вместе и составляют государство. Настоящая опасность – это я, это вы. Без нас диктаторы – всего лишь пустозвоны, напичканные ненавистью и беспомощными мечтаниями о насилии.

Ги Кассирс, режиссер спектакля по роману «Благоволительницы» Джонатана Литтелла

Het meisje met de vlechtjes © 2018 by Wilma Geldof

Originally published by Uitgeverij Luitingh-Sijthoff B.V., Amsterdam

© Ирина Лейченко, перевод, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом «Самокат», 2023

Пролог

Октябрь 1933 года

Мама усадила меня на стол и принялась заплетать мне волосы.

– Ну как, все запомнила? – спросила она.

Я кивнула, но машинально – мама отпустила косы и обхватила мое лицо руками. Повернула его так, чтобы я смотрела прямо на нее.

– Да-а, – протянула я и пошевелила пальцами ног. Точнее, попыталась: старые боты сестры были слишком тесны. Подошвы прохудились, каблук еле держался. Ходить в них удавалось, только поджав пальцы.

– И что же ты будешь делать? – спросила мама.

– Да ничего особенного. Сидеть, пока не получу то, за чем пришла.

– И почему?

– Потому что у меня есть на это право, – ответила я.

Мама рассмеялась и чмокнула меня в лоб.

– Вот и правильно, милая!

На большой перемене я постучала в дверь директорского кабинета. Ответа не последовало. «Никого нет, – с облегчением подумала я. – Теперь можно домой». Я не виновата, мама, директор как раз вышел. Мама пристально заглянет мне в глаза, в ее взгляде мелькнет разочарование. «Придется мне самой идти», – скажет она.

Живот скрутило, но я постучала снова, громче. Опять тишина. Может, директор и правда вышел. Я взглянула на портрет королевы Вильгельмины над дверью, но и королева не знала, что делать. Подождав, пока дыхание немного выровняется, я взялась за ручку, бесшумно нажала и открыла дверь.

А вот и он, сидит за большим письменным столом. Не поднимая головы, директор коротко взглянул на меня и продолжил писать. Белая рубашка, черный галстук, фрак. Все в нем было толстое и короткое: толстая короткая шея, толстые короткие пальцы. В стеклянной пепельнице на столе тлела толстая сигара.

– Моя мама просит карточку на новую одежду, – дрожащим голосом произнесла я.

Директор затянулся сигарой, положил ее обратно в пепельницу и выдохнул дым в мою сторону, ничего не ответив.

– Моя мама просит карточку на новую одежду, – закашлявшись, повторила я. – Карточку материальной помощи.

Продолжая писать, директор медленно и устало покачал головой.

Я хорошенько вдохнула, переступила через порог и с колотящимся сердцем уселась на стоящий у стола стул.

Теперь-то директор посмотрел на меня по-настоящему.

Я сложила руки на груди, зацепилась ногами за ножки стула.

– Мама велела сидеть тут до тех пор, пока не получу карточку.

– Тогда сиди, – невозмутимо ответил он и, обмакнув перьевую ручку в чернильницу, снова стал писать. Его губы чуть дрогнули в улыбке.

За его спиной, в рамке большого окна, по школьному двору бежали двое – соседский Петер и другой мальчик, незнакомый. Вокруг старого дуба с оголенными осенью ветвями на одной ножке прыгала моя сестра. Внезапно она подняла с земли скакалку и подбежала к директорскому окну. Теперь с каждым прыжком за стеклом мелькало ее обеспокоенное лицо. Я покачала головой. Не получается, Трюс. Не уходи! Иначе я тоже уйду. Трюс отбежала обратно к дереву и прислонилась к стволу. Она подождет, в этом я не сомневалась. Но теперь я едва видела ее: в своем коричневом платье сестра почти слилась с дубом. На дворе больше никого не было. Вид из окна превратился в мертвый пейзаж.

В кабинете слышалось лишь тихое поскрипывание пера по бумаге. От сигары в пепельнице поднимался прямой столбик дыма. Я принялась рассматривать стены. Совершенно голые, даже часов нет. Мы с директором сидели как будто в мыльном пузыре. Даже дышать страшно. Я досчитала до ста. И проколола пузырь.

– Учитель, можно мне бутерброд? – услышала я свой голос. – Сейчас обед, а домой я уже не успею.

Директор засопел, нагнулся и вынул откуда-то коричневый бумажный пакет. Молча протянул мне ломтик ржаного хлеба. Я так же молча стала его жевать. И ждать дальше. А директор обмакнул ручку в чернила и вернулся к письму.

Он все писал и писал. Больше ничего не происходило. Только кончик сигары, когда директор затягивался ей, время от времени вспыхивал оранжевым.

Я посчитала от ста до нуля. Потом встала.

– Моя мама просит карточку на новую одежду, – громко сказала я. Получилось неожиданно визгливо. Чего доброго, еще раскричусь. Я сжала губы.

– Твоя мама? – переспросил директор. Он затушил сигару в пепельнице и язвительно хмыкнул.

Маму он знал. Ее все знали. На прошлой неделе я принесла ей письмо из школы. На конверте значилось: «Для юфрау[1]1
  Юфрау – обращение к незамужним женщинам, мефрау – к замужним.


[Закрыть] Ван дер Молен».

– Не знаю такой, – отрезала мама, не заглядывая в конверт. – Отнеси обратно.

– Как же в таком случае зовут твою маму? – спросил тогда директор.

– Мефрау Ван дер Молен, – ответила я.

Его глаза удивленно расширились, и он оглушительно расхохотался: жена рабочего – это тебе не мефрау, а уж бывшая жена и подавно.

– Твоя мама… – повторил теперь директор, аккуратно макая перо в чернила. – На прошлой неделе принять карточку материальной помощи она не пожелала. А теперь, выходит, я должен выписать ей новую?

Я пораженно уставилась на узкий рот, из которого вылетели эти слова, потом на короткие толстые пальцы, так осторожно, почти нежно берущие промокашку, чтобы не допустить клякс и разводов. Мой взгляд остановился на чернильнице.

Я рванулась вперед и одним махом сбросила чернильницу со стола. Она отскочила от металлического шкафа и ударилась о стену, по полу потекли черные, как запекшаяся кровь, ручейки. Мы оба воззрились на доказательство моего преступления. Через мгновение директор вскочил и занес руку для удара.

Упредив его, я кинулась к двери.

– Вон! – завопил он. – Вон отсюда! Ты точно такая же, как твоя мать!

– Неправда! – прокричала я в ответ. – Мама никогда ничего не проливает!

– …отстраняю!.. На три ме… – донеслось из кабинета, но меня уже и след простыл. Пылая гневом, я вылетела на улицу.

1

Это начало – август 1941-го.

С господами в шляпах мы знакомства не водим. Перегнувшись через мамину кровать, я чуть приподнимаю бумажную светомаскировочную занавеску и удивленно разглядываю стоящего у двери человека. Зову маму, она наверху.

– В шляпе? – переспрашивает из гостиной сестра.

– Высокий и стройный… – таинственным тоном сообщаю я и присвистываю сквозь зубы. – Лицо – что твой принц. Кинозвезда, Трюс! Поди, твоей руки просить пришел.

Я слышу, как мама открывает входную дверь.

– Хорош ребячиться. – Трюс опускает в кастрюлю последнюю картошку, осторожно, словно та стеклянная, и вытирает грязные руки о синее платье. – Можно подумать, тебе не пятнадцать, а десять, – говорит она, но все же улыбается.

– Вообще-то, почти шестнадцать. – Я улыбаюсь в ответ. – А вот тебе, можно подумать, скоро не восемнадцать исполнится, а все восемьдесят.

Пришел он не к ней, понятное дело. Не такая уж она красавица. Но вслух я этого никогда не скажу.

В комнату заглядывает мама.

– Он хочет поговорить, – тихо сообщает она. – С вами.

– С нами?

До сегодняшнего дня мы разговаривали только с мужчинами в кепках!

Трюс прыскает со смеху и относит кастрюлю с картошкой на кухню. Я глупо хихикаю. Пытаюсь поспешно закрыть раздвижные двери, разделяющие гостиную пополам, – хочу спрятать мамину кровать, – но из-за этого идиотского смеха ничего не выходит. Двери слегка перекошены и не поддаются.

– Да, с вами. Я немного знакома с ним по партийной линии. – Мама состоит в Коммунистической партии. Вернее, состояла: сейчас партия под запретом, ведь коммунисты – враги нацистов. – Это связано с Сопротивлением.

Трюс изумленно смотрит на маму. Мы-то просто разносим нелегальные газеты, всего-навсего. При виде озадаченного лица сестры на меня опять нападает смех.

– Да хватит тебе, Фредди! – шепчет Трюс, прикрывая рот рукой, чтобы самой не расхохотаться.

Мама открывает дверь, впуская господина в шляпе, а я все не могу стереть с лица улыбку. Даже когда, борясь со щекоткой в горле, протягиваю ему для рукопожатия свою обмякшую от смеха ручонку. Он представляется, но его имя от меня ускользает.

Из-за его плеча на меня умоляюще смотрит Трюс. Я закусываю губу. Надо перестать смеяться.

– Я вам нужна? – спрашивает мама.

– Нет-нет, – отвечает гость. Голос у него спокойный, теплый.

– Тогда я буду наверху, – говорит мама. – В наши дни меньше знаешь – крепче спишь.

Другая мама настояла бы на том, чтобы остаться. Другие мамы у себя в доме заправляют всем, но наша не такая. Мама нам вроде старшей сестры.

Дверь закрывается, мамины шаги, простучав по лестнице, исчезают наверху. Мы с Трюс остаемся в маленькой гостиной, наедине с гостем. Внезапно я затихаю. По комнате кружит пчела, несколько раз проносится между нами, потом отлетает и со стуком врезается в стекло раздвижной двери. В этой внезапной тишине, когда слышно только, как пчела бьется о дверь, я замечаю, что господин в шляпе нравится сестре не меньше моего. Уши у Трюс пылают так же ярко, как ее рыжие волосы, щеки зарумянились, а сидит она с прямой как дощечка спиной, не касаясь спинки дивана, будто перед ней и впрямь звезда кинематографа. Обычно Трюс, самая благоразумная из нас, всегда знает, что делать, но сейчас, похоже, она не способна выдавить из себя ни слова.

– Садитесь, пожалуйста, – торопливо говорю я и указываю на красивое кресло, обитое темно-красной материей, но он опускается в другое, проваленное, с торчащей пружиной. «Нет-нет, не туда», – хочу сказать я, но он уже сел. Я с любопытством ищу в его лице признаки испуга или боли. Но нет, ни следа. А он молодец! Я улыбаюсь Трюс и плюхаюсь на диван рядом с ней, со всей силы, так что она слегка подпрыгивает.

Господин снимает шляпу. Вообще-то, внешность у него не такая уж и примечательная, но есть в ней что-то элегантное. На нем твидовый пиджак с кожаными заплатками на локтях. В нашей части города такие не носят. И черты лица у него тонкие, интеллигентные, от них веет спокойствием, хоть ему в задницу и впивается пружина.

– Так, значит, вы обе уже весьма активно участвуете в Сопротивлении? – начинает он.

Чего? Что за идиотский вопрос! Мы ведь даже не знаем, можно ли этому незнакомцу доверять! Мы с Трюс одновременно пожимаем плечами. О подобных вещах не болтают.

Он улыбается.

– Я все знаю.

Трюс напрягается.

– Это еще откуда? – неохотно заговаривает она. От румянца не осталось и следа.

– Товарищи рассказывали, – быстро отвечает господин. – Партийцы.

Ах да, он же тоже красный. Тоже коммунист.

– Говорят, дочери Красной Трюс не робкого десятка.

Красная Трюс – так прозвали нашу маму.

Я в растерянности смотрю на сестру. Ты отвечай за нас, пытаюсь внушить я ей взглядом, ты же из нас самая старшая и благоразумная, сама ведь говоришь!

– Что вам от нас нужно? – спрашивает Трюс. Ее слова звучат строго, по-взрослому.

Гость складывает руки на коленях.

– Я собираюсь организовать антифашистскую боевую группу, – серьезно отвечает он. – Чтобы задать фрицам по первое число. И для этого мне понадобятся люди рисковые, смелые. – Он умолкает и по очереди смотрит на нас. – Те, кто способен не только работать посыльными, расклеивать плакаты или раздавать стачечные листовки…

Он снова умолкает. В наступившей тишине я понимаю: а ведь ему совершенно точно известно, чем мы занимаемся, – работаем посыльными, расклеиваем плакаты и раздаем стачечные листовки.

Начали мы год назад. У мамы тогда разболелось колено. «Пойдете вместо меня?» – спросила она. Мы легко справились. А уж после каждый день – «Вперед, за работу!».

Выходит, этот господин решил, что мы как раз такие, каких он ищет, – рисковые и смелые. Я молчу, Трюс тоже.

– Вы еще ходите в школу?

– Нет, – коротко бросаю в ответ я.

Я бы ходила, да и учитель уверял маму, что я бы прекрасно успевала и в средней школе, но денег на учебу не хватило. И все. Уже десять лет с тех пор, как отец от нас ушел, мы живем на пособия. Или на те гроши, которые мама зарабатывает, когда ей удается найти работу. В прачечной она получала… Сейчас вспомню… Ах да, две трети от того, что платили мужчинам.

– Жаловаться вздумала? – возмутился начальник, когда она упомянула прибавку к зарплате. – Да такие бабы, как ты, всю работу у мужиков забирают!

– Ничего подобного, – возразила мама. – Ни один мужик за такие деньги и пальцем не шевельнет.

С прачечной пришлось распрощаться.

– Не ходите, значит. Работаете? – интересуется господин.

– Нет, – так же коротко отвечает Трюс.

Горничной из нее не вышло. Как раз на днях ее в очередной раз погнали с места. Мы помогаем маме по дому. Да и на помощь Сопротивлению уходит немало времени.

– Чего вы от нас хотите? – холодно спрашивает Трюс. – У вас есть для нас работа?

Гость улыбается, потом, посерьезнев, объясняет:

– Да. Я хочу создать группу активного сопротивления. Мы будем пускать под откос поезда с боеприпасами. Подрывать железнодорожные пути. Красть оружие у фрицев или у полиции. Расправляться с предателями. – Он умолкает в ожидании нашей реакции. Потом добавляет: – Это будет группа насильственной борьбы.

И он приглашает нас в эту группу?

– Вы мне нужны, – говорит он.

Мы? Девчонки?!

У меня перехватывает дух. Нет, думаю, в такую группу мы вступать не станем, ясное дело. Ни в жизнь! Надо признать, его планы отличаются от того, что советует населению правительство в лондонском изгнании[2]2
  После капитуляции Нидерландов 15 мая 1940 года королева Вильгельмина была эвакуирована в Великобританию, где возглавила правительство в изгнании.


[Закрыть], – «приспосабливаться» и «продолжать жить как обычно». И от речей тех, кто уверяет, что «все будет хорошо», ведь немцы и голландцы – близкие по расе и языку народы. Причем речи такие ведут не только местные национал-социалисты. А вот слова этого господина – решительные слова – мне больше по нраву. Хотя в группу его я, само собой, не пойду! Не способна я на такое. И Трюс не способна. Я невольно отсаживаюсь от визитера подальше, пока не натыкаюсь на спинку дивана.

– Я не просто так к вам зашел, – продолжает он. – Мой выбор пал именно на вас.

Я зажимаю ладонью рот, чтобы не фыркнуть. Когда он уйдет, нам с Трюс будет над чем посмеяться.

Трюс молча сидит рядом. Щурясь, разглядывает его, изучает, будто пробует на вкус.

– Почему? – хочет знать она.

– Потому, что слышал от партийцев, что вы храбрые, и… – он улыбается, – …потому что группе нужны женщины.

Женщины, повторяю я про себя. Женщины… Что до Трюс, так она скорее наполовину мальчишка. Не сорвиголова, нет. Просто из тех, кто сидит, широко расставив ноги, как парень. Ей место в порту или – с ее вечно мятой одеждой – за тележкой старьевщика. Но я не такая. Со-вер-шен-но не такая. Я кладу ногу на ногу и выпрямляю спину.

Он широко улыбается.

– Вы же еще совсем девчонки! Фрицам и в голову не придет вас заподозрить!

– Значит, – говорит Трюс, – вы выбрали нас потому, что фрицы не примут нас всерьез?

– Точно, – отвечает он.

– Отлично! – язвит Трюс.

Я вдруг вижу нас его глазами. Нас обеих. Две девочки в линялых матросских платьях, белых носочках и ботах. Я худенькая, метр шестьдесят ростом, выгляжу на двенадцать. Щеки мягкие, круглые, как у ребенка. Ни единого прыщика на лице. Вместо груди – две горошины на полочке.

Господин смотрит на меня и склабится.

– Косички лучше оставить.

Я часто заплетаю волосы, так проще всего. Я тереблю косички, слабо улыбаюсь в ответ и чувствую, что заливаюсь краской.

– Еще бантики завяжи! – советует он.

Я натягиваю подол платья на костлявые колени, ковыряю корочку на ранке.

– А еще, – снова посерьезнев, продолжает он, – я научу вас обращаться с пистолетами, ручными гранатами и взрывчаткой.

Я ошарашенно таращусь на него.

– Нам придется стрелять в людей? – Трюс задает этот вопрос с бесстрастным выражением лица, будто осведомляется, не пойдет ли завтра дождь.

– В людей – нет, – многозначительно произносит он.

– А! – Я облегченно выдыхаю.

– В гестаповцев. Или в предателей.

– Убивать мы никого не станем, – решительно заявляет Трюс. – Не все немецкие солдаты – нацисты.

– Мы ведь стреляем не во всех солдат подряд. – В его голосе проскальзывает нотка нетерпения, но быстро исчезает. – Вы наверняка слышали о боевой группе «Гёзы»?

– Да, – дружно отзываемся мы. Это ужасная история.

– Всю группу арестовали и расстреляли, – продолжает он. – Восемнадцать человек. Один умер от пыток. – Он многозначительно замолкает.

Я невольно сжимаю кулаки и в то же время слегка съеживаюсь.

– Того гада, что их сдал, надо наказать, согласны?

Мы послушно киваем. Конечно надо!

– Зачем? – Господин обращается ко мне. – Зачем его наказывать?

– Зачем? – повторяю я. – Ну как же, он ведь гад! Вы же сами говорите!

– Нет! Мы наказываем не для того, чтобы отомстить, а для того, чтобы он не сдал кого-нибудь другого.

Ах вот как!

– В Советском Союзе женщины и дети тоже помогают армии, – добавляет он.

Я медленно киваю, но мне вдруг стало трудно дышать.

– Мы что, будем… – начинает Трюс.

Гость строгим голосом прерывает ее:

– Я не говорю, что вам лично придется устранять предателей. Но вы должны быть с этим согласны. – Затем улыбается, тон его теплеет. – Вы идеально подходите нашей группе. Не могу представить себе лучших кандидаток для этой работы. Правда. Подумаете над моим предложением? Пожалуйста.

Он встает, берет свою шляпу и, не двигаясь с места, испытующе смотрит на нас.

– Через три дня, в четверг после обеда, я вернусь за ответом. Если он будет отрицательным, вы меня никогда не видели и ни разу со мной не разговаривали. Это ясно?

Мы киваем.

– А если положительным… – Он делает длинную паузу. – То вам нельзя будет об этом говорить. Для меня это все равно что предательство. И тогда… – Он быстро проводит рукой у горла и строго смотрит на каждую из нас по очереди. – Так что никому ни слова. Даже матери. Это…

– Но как же? – обрываю я его. – Маме-то рассказать можно!

– Можете рассказать, что я пригласил вас в группу. Но не о том, чем именно мы занимаемся. Понятно?

Мы потрясенно киваем.

Входная дверь захлопывается, а мы так и сидим, молча уставившись перед собой.

– Это слишком рискованно, Фредди. Я боюсь, – через какое-то время шепчет Трюс. – Нельзя соглашаться.

– Конечно, нельзя, – вторю я ей. – С чего вдруг?

Мы молчим. Смотрим на стену. На то место, где стояла мефрау Кауфман…

* * *

Мефрау Кауфман…

Это случилось месяц назад. У нашего дома остановился автомобиль. Рокот мотора. Хлопающие дверцы. Стук в дверь. Не кулаками – громче, ружейными прикладами. Мы всегда думали: евреи, которых мы укрываем, смогут быстро спрятаться. Но в тот момент мефрау Кауфман и маленький Авель, как назло, находились внизу. С нами. В гостиной.

– Фрицы, мама! Фрицы! – глухо закричала я.

Поспешно приколов обратно светомаскировочную занавеску, я взглянула сначала на маму, потом на мефрау Кауфман. Та схватила сына за руку и в панике повернулась к маме. Мефрау Кауфман была молодой женщиной с волнистыми каштановыми волосами и добрыми карими глазами. Мне она казалась ужасно красивой. У ее сына, крепкого белоголового мальчугана пяти лет, были такие же глаза.

– Наверх! Быстро! – прошипела я. Хотя тогда они должны будут пробежать мимо входной двери. А в нее все еще колотят. – Нет, в сад!

Мама покачала головой. Так им тоже придется пройти по коридору. Она кинулась к двери. Если не открыть, ее проломят прикладами.

– Kommen Sie herein, meine Herrschaften[3]3
  Прошу, входите, господа (нем.).


[Закрыть], – любезно заговорила она, будто приветствуя старых друзей.

Из сумерек в нашу тесную гостиную ввалились два армейских чудовища. Вид у них был знакомый. Я встречала их раньше – все на одно лицо. Серая форма, черные перчатки и сапоги из блестящей кожи, знаки различия на воротниках, рукавах и погонах. Эсдэшники[4]4
  СД – Служба безопасности рейхсфюрера (сокр. нем. SD от Sicherheitsdienst) – разведывательная служба СС.


[Закрыть]. Глаза у них были как пули, и они пальнули ими прямо в мефрау Кауфман. Та вместе с Авелем отпрянула и прижалась к стене.

По лестнице загромыхали солдатские сапоги, топот переместился наверх. Вскоре солдаты спустились обратно, вместе с Трюс – она вбежала в гостиную и встала рядом со мной у раздвижных дверей, плечом к плечу. Один из фрицев опустился в кресло.

– Sie haben hier Juden untergebracht![5]5
  Вы прячете евреев! (нем.)


[Закрыть] – крикнул он маме. Уголки его рта в гневе поползли вниз. Он поднялся, шагнул к мефрау Кауфман и сказал по-немецки: – Пять минут на сборы.

– Прошу прощения? – переспросила мама.

– Они нелегалы! – рявкнул он. – В Вестерборке, на северо-востоке страны, устроен лагерь для беженцев. Им место там.

За спиной у мамы мефрау Кауфман прижала к себе маленького Авеля. Дом затаил дыхание.

Эсдэшник схватил мефрау Кауфман за плечо, и мама бросилась между ними.

– Sie! – воскликнула она. – Sie sind ein gebildeter Mann! Sie lassen sich als Menschenjäger benutzen?[6]6
  Вы! Вы же образованный человек! И позволяете делать из себя охотника за людьми? (нем.)


[Закрыть] – Она возмущалась так, будто готова была накинуться на самого фюрера.

– А ну заткнись, баба! – прорычал эсдэшник ей в лицо. – Или тоже хочешь прокатиться, с дочерьми?

Он так сильно толкнул маму, что она ударилась об стол. Мы с Трюс тут же встали между ней и немцем. Не произнесли ни слова, но наши напряженные позы говорили: только попробуй еще раз!

Авель по-прежнему жался к стене, бледный, как обои. Трюс подошла к нему и взяла за руку.

Эсдэшник повернулся к мефрау Кауфман и стал выталкивать ее в коридор. Другой немец проворчал:

– А мы-то что поделаем? Befehl ist Befehl[7]7
  Приказ есть приказ (нем.).


[Закрыть].

С лестницы, а потом со второго этажа доносились крики мефрау Кауфман. Авель вырвался из рук Трюс. Мама кинулась в коридор, вверх по лестнице, Авель за ней. Мы с Трюс хотели было ринуться за ними, но мама прокричала, чтобы мы оставались в гостиной. Мы метнулись к маминой кровати в другой половине комнаты и, приподняв занавеску, выглянули на улицу. Солдаты с винтовками наизготовку. Полицейский грузовик. В кузове люди, сидят потупившись, будто им стыдно. Тут мы увидели мефрау Кауфман. Двое солдат выволокли ее из дома, вытолкали на улицу, ударами погнали в машину. Она уронила чемодан, он упал на тротуар и раскрылся.

– Mutti! Mutti![8]8
  Мама, мама! (нем.)


[Закрыть] – заплакал малыш. Он полез в кузов, но споткнулся на ступеньке. Один из фрицев грубо подсадил его.

Между тем мама торопливо запихивала в чемодан розовую блузку. Не успела она защелкнуть металлические замки, как солдат выхватил чемодан у нее из рук, швырнул его в грузовик и запрыгнул следом.

Больше мы Кауфманов не видели.