Текст книги "Девочка с косичками"

– Halt![26]26
  Стоять! (нем.)


[Закрыть] – раздается крик.

Из-за поворота кто-то выходит.

«Наконец-то!» – думаю я. И все же испуганно сжимаю руку моего фрица. Это уже не игра. Сейчас все начнется по-настоящему. Фриц поспешно застегивает штаны и успокаивающе берет меня за руку. Я застываю на месте, хотя и знаю, что это кричал Франс. Но облегчения не чувствую.

– Здесь частная собственность! – кричит Франс. – Немедленно уходите! Иначе я сообщу ортскоменданту Фройде.

Молчание.

– Verstehen Sie mich? – кричит Франс. – Verschwinden Sie![27]27
  Вы меня поняли? Уходите! (нем.)


[Закрыть]

– Entschuldigung!

Фриц щелкает каблуками, я отпускаю его, и мы поворачиваем назад. Он снова берет меня за руку и сжимает ее, успокаивающе сжимает. Рядом со мной ты в безопасности, говорит его рука, теплая и сильная. А я привела его на расправу. Я предательница. У меня сжимает горло, как от удушья. И тут… Тут сзади раздаются торопливые шаги, обнажается нож. Я его не вижу, но знаю, что это так. Знаю, что нож врезается в спину фрица. Глухой треск: лезвие разрывает шинель, проходит между ребрами и вонзается в сердце. Рука фрица выскальзывает из моей. Он со стоном падает. Медленно падает. Сперва замирает и какой-то миг стоит как вкопанный, делает неуверенный шаг вперед, прочь от меня, потом снова назад и смотрит на меня широко распахнутыми, полными упрека глазами. Падает на колени, хрипло шепчет: «Du…»[28]28
  Ты… (нем.)


[Закрыть] И ничком валится на землю. Из его спины торчит рукоятка ножа. Ненужная теперь фуражка соскальзывает с головы и откатывается в сторону. Руки и ноги еще какое-то время подергиваются. Потом замирают, и вот он лежит передо мной без движения, на тропе, уткнувшись лицом во влажную землю. Я вся съеживаюсь, вот-вот упаду сама. Но не падаю. Я не в силах шелохнуться. Кажется, я чую запах его крови – запах теплой влажной земли и железа. Снова слышу глухой звук ножа, вонзающегося в спину. Снова чувствую горячую руку фрица. Чувствую, как она выскальзывает из моей.

Вдруг рядом возникает Виллемсен, толкает меня к дереву.

– Постой там, – шепотом приказывает он. Старик запыхался: в груди у него пищит и хрипит. – Покарауль.

Маленькая Фредди срывается с места и со всех ног бежит домой. Другая Фредди говорит «да» и смотрит на фрица. На его бездыханное тело. Как он может быть мертвым, если только что был такой живой? «Чудесный вечер для прогулки».

Быстро и молча Франс и Виллемсен снимают с моего фрица всю одежду, словно свежуют дичь. Мой фриц. Их охотничий трофей. Заворачивают подкованные сапоги и фуражку в форму, так что получается сверток. Все это им еще пригодится. Пистолет исчезает в кармане Франса. Затем каждый из них берет фрица за руку, и они стаскивают голое тело с тропы.

Без формы фриц уже не фриц. Туловище и ноги волочатся по земле, он напоминает большого белого зверя с красной спиной. Его лицо повернуто к земле, в которой он исчезнет. Его подтаскивают к свежевыкопанной могиле, сваливают в нее и засыпают землей и листьями. Я заметаю веткой следы, оставшиеся от тела. Франс набрасывает сверху ветки и мох.

– Ты первоклассный мясник, – шепчет Франс Виллемсену, – но, слава богу, для следующего у нас теперь есть пули.

Этот фриц – второй мертвый человек, которого я вижу. Первым была бабушка с отцовской стороны. С ее смертью было трудно смириться. Смерть этого – совсем другое дело, убеждаю я себя. Но перед глазами стоит его лицо. Его лицо с голубыми глазами и широкими темными бровями. Рот с мясистой нижней губой. Его лицо не так уж сильно отличается от лица Франса, Абе или моего отца. Он такой же, как мы. Генрих. Мужчина. Отец. Фриц. Человек.

Хейнци больше не увидит своего отца.

У меня сводит желудок, ко рту неудержимо подкатывает рвота. Я сгибаюсь, и из меня выплескивается поток коричневой жидкости. Но это лицо теперь навсегда останется в моей памяти.

Чуть погодя мы с Трюс едем домой. Франс сказал, уже почти одиннадцать, вот-вот наступит комендантский час: находиться на улице нельзя, нужно торопиться. Сестра крутит педали, я сижу сзади. Две монеты жгут карман моего пальто. Мы молчим, но я не плачу, только дрожу.

Дома я забиваюсь в угол дивана, а Трюс опускает светомаскировочные занавески. Сестра приносит чаю, но я к нему не притрагиваюсь, и она выпивает его сама. Мы вроде бы вместе, но не вместе. Ложимся на кровать прямо в одежде, спиной друг к другу. Как будто нам стыдно. Что-то произошло. Что-то, что оборвало мое детство. Но мы все так же молчим. У нас просто не хватает слов. Засыпаю я только через несколько часов, но, когда просыпаюсь, понимаю, что ничего не изменилось. Мой фриц по-прежнему мертв.

8

– Отличная работа, девочка! – хвалит меня Франс.

Сегодня из мужчин явились всего трое: Сип, Франс и Абе. Ян, как обычно, исчезает, как только мы переступаем порог. Он помогает Франсу, но в нашей группе не состоит.

Абе согласно кивает, пожимает мне плечо, и я непроизвольно улыбаюсь. Трюс бросает мне неодобрительный взгляд, но я и без того уже залилась краской. Пожимаю плечами: мол, не так уж было и трудно. Но предавать кого-то, пусть даже и мерзавца, я больше не стану, никогда.

Нет! Нельзя так думать. Это не предательство, это сопротивление!

Франс кладет в карман брюк рейхсмарки, которые я ему отдала.

– Может, еще пригодятся, – говорит он, пожимая плечами.

Он зажигает самокрутку, тонкую, как соломинка. Под потолком клубится синий дым: и не скажешь, что табак выдают по карточкам. Пепельницы наполнены доверху. Табак, конечно, из окурков: на улице валяется достаточно бычков, чтобы накрутить из них новых сигарет.

– Его сослуживцы, поди, еще и не подозревают, что его прикончили, – говорит Франс.

– Нет тела, – говорит Сип, – нет и возмездия.

– А с собаками они искать не станут? – спрашивает Абе.

Франс качает головой.

– Они ведь не знают, где искать.

– Да хотя бы в том районе.

Франс снова качает головой, и я ему верю.

– Вообще-то, человек умер, – говорит Трюс.

Она сидит на подоконнике в полосе солнечного света и смотрит прямо перед собой. Лицо ее, как это часто бывает, закрытое, строгое.

Сестра обращается ко мне, но я притворяюсь, что не слышу ее. И не вижу. Этот убитый фриц… Не хочу о нем говорить, не хочу ничего чувствовать. Он мертв. Дело сделано. И я отлично сработала.

– Да, это не шутки, – соглашается Франс. – И все же к этому привыкаешь.

Вот как? Интересно, скольких он уже прикончил? Я перевожу взгляд с Франса на Сипа в углу. Тот выворачивает в корзину для белья содержимое черной сумки.

Вины или сожаления я не чувствую, но представить себе, что к этому можно привыкнуть, не могу. Я закрываю глаза – и передо мной возникает тот фриц. Я закрываю глаза – и сегодня превращается во вчера. Он падает, смотрит на меня. Я последняя, кого он видит, его рука выскальзывает из моей. Из спины торчит нож.

Так он, того и гляди, останется со мной навсегда! Нет, не хочу!

Он мертв. Дело сделано. И я отлично сработала.

Но прошлой ночью я видела его во сне и, проснувшись, была почти уверена, что он вот-вот войдет в комнату, вернется, чтобы поцеловать меня и сделать все, что собирался сделать.

– Да он даже не успел ничего почувствовать, сразу дал дуба. – Сип стоит над корзиной, закатав рукава.

– Дубовый аргумент, ничего не скажешь! – бросает ему Трюс.

Мужчины смеются, а до меня вдруг доходит, что Сип прячет на дне корзины сапоги и форму моего фрица. Все это, конечно, пригодится им на очередной акции. Я отворачиваюсь.

– К тому же то был не человек, а мерзавец, – продолжает Франс. Такого рода вещи он говорит часто. – Виллемсен еще сказал: «Свинью зарезать и то труднее».

– А забивать скотину Виллемсену не в новинку, – добавляет Абе.

– Давайте о чем-нибудь другом, – прошу я, но меня, похоже, никто не слышит.

– Моя жена еврейка, – ни с того ни с сего сообщает Сип.

Жена? Может, он шутит? Но Франс с Абе не смеются. Франс сворачивает еще одну самокрутку и кивает Сипу.

– Расскажи им.

Мы ждем, но Сип молчит.

– Ей пришла повестка в трудовой лагерь, – чуть погодя говорит Франс. – Месяц назад. Велено было явиться в школу на канале Вестерграхт. Она, само собой, не пошла. А немцы в тот день устроили облаву. Большую охоту на евреев. Увезли сто семьдесят человек.

Повисает пауза. Мы с Трюс переглядываемся, она нервно сглатывает.

– Да, – наконец говорит Сип. Он стоит, согнувшись, широко расставив ноги, и смотрит в пол. – Они попались – моя жена и наш малыш шести месяцев от роду.

Жена и ребенок? Я во все глаза гляжу на Сипа. На его бычью шею. Ростом он невелик, но крепкий и сильный, как медведь. Мне и в голову не приходило, что у него есть жена и тем более ребенок. Но, если не считать старика Виллемсена, никто из наших парней не похож на отца семейства.

– Я думала, – говорит Трюс, – что евреев, состоящих в браке с неевреями, не аресто…

Сип вскидывает на нее широко распахнутые глаза.

– В Германии – нет! – звенящим голосом перебивает он. – А здесь – да.

Он вздрагивает, словно сам испугался своего гнева. Делает выдох, медленный, долгий. Его лицо смягчается, и, когда он заговаривает, голос снова звучит глухо.

– Их арестовали и повели в грузовик. Она шла недостаточно быстро. Один из солдат ударил ее сзади по коленям, прикладом. Она упала, лицом вниз. – Сип с трудом сглатывает. – Наш малыш… – выговаривает он, не отрывая глаз от пола, потом умолкает. – Наш малыш…

Мне не хватает воздуха, я перестаю дышать. Мы все перестаем дышать. Даже гипсовый бюст на подоконнике.

– Малыш… – потухшим голосом повторяет Сип. И снова замолкает.

Я не отрываю взгляда от его перекошенного лица. Зажмурившись, он продолжает:

– Я был на работе. Все это мне рассказали позже. Соседи.

Я не знаю, что сказать. Никто не знает. Тишина стеной стоит между нами.

– А твоя жена? – в конце концов спрашивает Трюс, самая смелая из нас.

– Ее отправили в Вестерборк. Я ездил туда. Ее там уже не было.

– Но что… куда… – подбирает слова Трюс. – Куда она…

– Ее увезли, – снова перебивает Сип. – Все исправно зарегистрировано в журнале: в какой день, когда, в каком вагоне.

– И куда же ее отправили? – Трюс напряженно смотрит на него.

– «В трудовой лагерь А.». Больше мне ничего не сообщили. Я вырвал этот чертов журнал с этими аккуратными записями у них из лап, но больше там ничего не значилось. Только «А.».

– Трудовой лагерь… – повторяет Абе. – Но что это за место?

– Да почем я знаю! – Сип сжимает кулаки. – Но уверен, хорошего ждать не стоит.

Я не могу оторвать от Сипа глаз. Он стоит перед нами, широко расставив ноги, несгибаемый, как дерево. «Ему пришлось пережить такое», – думаю я со смесью страха и уважения. Его жена, ребенок… Всего месяц назад!

Абе скатывает самокрутку, протягивает ее Сипу и крепко хлопает его по плечу.

– Дружище! – только и говорит он.

Франс пристально смотрит на меня и на Трюс.

– Вы должны хорошо понимать, на что способны нацисты. Сострадание, чувство вины – все это чушь. Мы должны делать то, что должны.

Его глаза блестят. Я киваю. Он прав. Конечно, прав. Вдруг становится ясно: законы жизни поменялись. Знать-то я это знала, но сейчас эта мысль полностью захватывает меня, разрастается до размеров комнаты. Франс прав. От чувств не отмахнешься, как от назойливой мухи, но они не должны стоять у нас на пути. Сейчас война, и все по-другому.

– А что, если те солдаты из ресторана меня узнают? – спрашиваю я.

– Пока держись оттуда подальше. Приезжай сюда другой дорогой, – советует Франс. – Не рискуй понапрасну.

И тут он объявляет: мы должны устранить еще одного такого типа.

– И займется этим Трюс.

9

Несколько недель спустя я стою, прислонившись к дереву на окраине лесопарка Харлеммерхаут. Велосипед я оставила на Вагенвег, на замкé, подальше от чужих глаз. Мой собственный велосипед! Его раздобыл Абе, без колес мне теперь не обойтись.

Внутри у меня все трепещет в предвкушении новой акции. Я думаю о сегодняшней «мишени». Этот фриц слишком уж наловчился перехватывать шифрованные сообщения английских радиостанций. А затем устраивать ловушки для подпольщиков, на побережье, куда они приходят забрать сброшенное парашютистами оружие. Оружие, в котором крайне нуждается Сопротивление.

Трюс надела блузку, выгодно подчеркивающую грудь, но от каблуков и макияжа отказалась наотрез.

– Немцы этого не любят, – заявила она на сегодняшнем сборе в штаб-квартире.

– Выходит, что-то общее у тебя с ними все-таки есть, – пошутила я.

– Да, – рассеянно отозвалась Трюс, рассматривая себя в зеркале у входной двери, – я настоящая «немецкая подстилка».

«Будто саму себя уговаривает», – подумала я тогда. Но в ее бесстрастном голосе не слышалось убежденности. Она вела себя странно, словно очень сосредоточенно о чем-то думала.

В семь вечера Трюс вышла из дома на Вагенвег.

Мы с Франсом и Сипом на всякий пожарный заняли наши места уже в восемь, хотя не исключено, что сестра с фрицем появятся здесь только в десять. Но и тогда у нас будет предостаточно времени, чтобы убраться отсюда до одиннадцати, до комендантского часа. В Амстердаме он теперь начинается аж в восемь вечера – немцы решили наказать город за успешные операции подпольщиков. Удачно, что у нас не так!

Луна сегодня почти полная, ночь ясная. Наверняка еще можно чуть размять ноги, пройтись туда-сюда по тропе. Моя единственная задача – убедиться в том, что Трюс с фрицем свернули на правильную дорожку. Если нет, я должна один раз коротко свистнуть, предупредить Франса.

Трюс сейчас сидит в том ресторане. Одна как перст. За столиком у затемненного окна, представляю я себе. Может быть, за нее поднимает тост группа солдат. Möchtest du etwas trinken? Ach, wieso denn nicht? Komm mal her, Sie sind ja ein hübsches Mädchen[29]29
  Хочешь выпить с нами? Почему нет? Иди к нам, ты такая красотка (нем.).


[Закрыть]. Угрюмый взгляд Трюс наверняка способен удержать на расстоянии целый батальон. А что, если она приглянется кому-нибудь из старших офицеров, но не нашей «мишени»? Что тогда? Франсу легко говорить, но план может сорваться в любой момент.

Нет, не стоит так думать. Все пройдет хорошо. «Мишень» зайдет в ресторан, в одиночку, без товарищей – да, так было бы лучше. Трюс улыбнется ему. Не слишком вызывающе, не слишком заметно и не слишком радостно – этакой застенчивой полуулыбочкой. Отлично, так и надо. Собственно, по-другому улыбнуться мужчине сестра не способна. Не надо ей упирать руки в боки, подмигивать, корчить из себя киношную Веру. Вот сидит девушка, одна, в облегающей блузке, застенчиво улыбается. Этого должно хватить.

Уже стемнело. Вряд ли Трюс с фрицем появятся сейчас, но кто знает? Я прижимаюсь спиной к толстому стволу, как велел Франс, и проверяю, не видать ли меня с улицы. Больше пост покидать нельзя. Нельзя ходить туда-сюда, нужно оставаться в тени дуба.

Вечер кажется бесконечным. Если не обращать внимание на шум проезжающих немецких автомобилей, на улице тихо. Изредка мимо группками проходят солдаты. Проезжает одинокий велосипедист. Но Трюс все нет и нет. Небо из серо-голубого становится темно-серым. Свет больше нигде не горит. Наступила ночь, влажная и прохладная.

Вот бы меня сейчас увидел Петер! Какое восхищение загорелось бы в его глазах! «Таких девчонок, как ты, я больше не знаю, ни одной, – сказал бы он. – Ты особенная». И притянул бы меня к себе и поцеловал. Я вздыхаю и снова вспоминаю о Трюс, которая по-прежнему где-то пропадает. Она как охотничья собака, которая должна загнать фрица в лес, привести к охотнику, к охотничьему пистолету. Неужели у нее не вышло? Или фриц так и не показался? Но и тогда ей пора бы уже быть здесь. Часы где-то неподалеку уже пробили десять, с тех пор прошло время. Официант вот-вот прокричит: «По последней!» Официант… «Эй, а не та ли ты штучка, что сидела здесь без денег с сестрой?» Нет, с подружкой, скажет он. Нас никогда не принимают за сестер. «Это ведь ты, не так ли? А подружка твоя заходила на прошлой неделе. Ушла под ручку с эсдэшником, и он больше не возвращался. Интересно, почему? Не знаешь? Конечно, знаешь. Будет лучше, если ты объяснишь это СД. Нет, никуда ты не пойдешь. Подождешь здесь, за тобой скоро приедут».

Уже, должно быть, почти одиннадцать. Я заставляю себя дышать спокойно. Трюс найдет, что ему ответить. Моя сестра за словом в карман не лезет. Но она должна появиться, прямо сейчас.

Мысли не остановишь. Отвлечься мне тут не на что, вот разве что хочется по-маленькому. Сил нет как хочется.

Вдруг в поле моего зрения возникает парочка, они идут рука об руку. Не идут – прогуливаются, черепашьим шагом. Старички, наверное. Хотя нет… Какие старички в такой поздний час? Или это?.. Да! Трюс с этой немецкой свиньей! Наконец-то!

Я едва сдерживаюсь, чтобы не окликнуть ее. Их шаги звучат приглушенно, как и голоса. Будто Трюс не хочет, чтобы мы ее заметили, но это, конечно, ерунда. Я еще крепче вжимаюсь в дуб, пытаюсь разглядеть их между деревьев. Они бредут по тропинке, по которой в прошлый раз шли мы с… По правильной тропинке. От меня ничего не требуется. Только ждать. Фриц, взяв сестру под руку, шагает навстречу смерти.

В туалет. Мне надо в туалет. Не думать об этом.

Мысленно я шагаю рядом с Трюс. Углубляюсь в лес. Напрягаю слух. Жду того, что должно случиться. Замираю, услышав голос. Тот же голос. Те же слова. «Здесь частная собственность! Verschwinden Sie, sonst informiere ich Ortskommandant Freude[30]30
  Немедленно уходите отсюда! Иначе я сообщу ортскоменданту Фройде (нем.).


[Закрыть]». Неразборчивый ответ. Я считаю. Три секунды. Гремит выстрел. Сценарий мне знаком, но все-таки я съеживаюсь в комок. Зажмуриваюсь. Сжимаю кулаки. Чувствую, как из моей ладони выскальзывают длинные пальцы.

Проходит целая вечность. Что они уже успели? Раздели тело, утащили с тропы, закопали. Теперь должны прийти за мной. Я дрожу, стараюсь не забывать дышать. Я все еще невидима? Да, у дерева меня не заметить. Сколько прошло времени? Сколько понадобилось Франсу и Виллемсену в прошлый раз, чтобы похоронить «мишень»? Понятия не имею. И сколько я тут жду – тоже. Нужно набраться терпения. Ждать. Мы так договорились. Трюс придет за мной, и мы вместе поедем домой. К маме. Она дома. Мама согреет нам молока, обнимет, утешит.

На улице тихо, только изредка слышны автомобили. Это немцы. По этой дороге они въезжают в Харлем.

Холодает, лицо обдувает ветер. Мне нужно в туалет. Очень нужно. Я немного сползаю вниз по стволу дерева, но лунный свет тут же выхватывает мои белые коленки. И как раз в эту минуту у обочины с громким скрежетом тормозит немецкий грузовик. Из кузова выпрыгивают человек пять солдат и два лающих пса. Я тут же выпрямляюсь, прижимаюсь к стволу. Солдаты освещают прожекторами землю. И начинают двигаться в мою сторону. На деревьях пляшут призрачные отсветы. Псы заливаются лаем. И я не выдерживаю. Теплая струйка вытекает из-под подола, ползет по ногам.

Солдаты разворачиваются, возвращаются к дороге и запрыгивают обратно в грузовик. Зажигаются наполовину заклеенные фары, машина едет дальше.

А я плачу, беззвучно. Я не хочу плакать. Плачут дети, я – никогда. Но я плачу.

Трюс, где же ты?

Не может быть, чтобы так долго никто не шел! Неужто успех так вскружил им голову, что они забыли про меня? Ну так теперь-то должны были вспомнить! Наверняка прямо сейчас и вспоминают, как же иначе? Обязательно вспоминают. Но… скорее всего, уже начался комендантский час… Пробило одиннадцать. Теперь за мной не придут, а я… я не осмелюсь сама пойти домой, даже прячась в тени деревьев и домов. На улицах патрули. Что, если меня остановят? Что я скажу?

Я не могу уйти.

Время идет. Уже поздно. Слишком поздно. Я вслушиваюсь в тишину – ничего, только ветер в вершинах деревьев. Я слушаю свое дыхание, шум крови. За мной уже не придут. Про меня забыли. Не в силах в это поверить, я невидящим взглядом всматриваюсь в ночь. Я одна. Ноги мокрые и холодные, мышцы онемели, их покалывает. Я не могу уйти.

Я одна.

«Мама!» – в мыслях зову я. Но мамы здесь нет. Я проваливаюсь в тишину. Темные деревья вырастают на глазах. Каждое – исполин. В стволах проступают лица, глаза. Деревья таращатся на меня. А я становлюсь все меньше. Жмусь к стволу, как дрожащий лист. Страх – это чудовище. И мама его не прогонит, как прогоняла раньше чудищ из-под кровати.

Не успев задуматься, я срываюсь с места и ныряю под куст. Ветки цепляются за гольфы, но я хотя бы спаслась от деревьев и могу сесть. И тут я замечаю, что по тропе вдоль леса идут солдаты. Я замираю. Один из них останавливается помочиться. Он меня видит? Нет, я невидима.

Они смеются, кричат, поют, проходят мимо.

Звезды на небе сменяют друг друга, их становится больше, потом меньше. Я тру глаза. У меня что-то со зрением. Не терять голову. Думать. Я пытаюсь думать о том, что чувствую, подобрать подходящее слово. Это не страх, нет. Хотя, конечно, и он тоже, но это чувство больше, намного больше. Меня покинули. Я чувствую себя покинутой. И увязаю в этом слове, как в грязи.

Кладу голову на колени, веки тяжелеют, и я ненадолго забываюсь сном. Совсем ненадолго. Рывком просыпаюсь от какого-то звука. В траве что-то шуршит. Какой-то треск, прямо за моей спиной. Ветка. Хрустнула под чьей-то ногой? Или показалось? Я ничего не вижу, но опять закрыть глаза боюсь.

Мне вспоминается песенка, которую иногда поет мама, я мысленно напеваю ее: «Завтра будет лучше, лучше, лучше. Завтра ты с улыбкой встретишь новый день. Завтра…» Забыла слова. Надо подумать о чем-то другом. И я думаю о Петере.

Если я сегодня умру, этого будет жальче всего. Петер. Даже в мечтах мы не будем вместе, ведь мечты умирают вместе с тобой. Я так ни разу и не потанцевала с ним. Так и не подарила ему свою любовь. «Подарила любовь» – как красиво звучит! Я не хочу умирать, не подарив никому свою любовь.

Петер… Он как сахарная вода на языке. Фантазия. Тот фриц – единственный, кто трогал меня, кто меня целовал. Это было на самом деле. Всамделишней не бывает. Я вижу его перед собой, его лицо. Не отдельные части, а все лицо, полностью: приветливое, страстное, раздраженное, жесткое, властное. Я закрываю глаза, но не засыпаю – страх не дает. Он выглядывает из-за каждого дерева, шуршит в кустах. Звуки ночи мне незнакомы. Здесь мне не место.

Ночь больше меня, она тянется бесконечно. Где-то вдали мир продолжает вертеться, позабыв обо мне. Я маленькая. Я – ничто. Мир далеко, мне до него не добраться.

Время останавливается,

время

замирает.

Ночи

все

нет

конца.

Я больше никогда-никогда-никогда не хочу оставаться одна.