Текст книги "Девочка с косичками"

6

– Вы прекрасно можете посидеть дома одни.

Мама говорит это беспечным тоном, но выпросить у нее семьдесят центов мне удается легче обычного. Теперь я могу осуществить свой план!

– Знаешь, что мы будем делать? – говорю я Трюс, пока мама наверху собирает вещи.

– Что?

– Пойдем в кино.

Трюс мотает головой.

– Да-да! На какой-нибудь романтический фильм, учиться искусству соблазнения, – самодовольно объявляю я.

– Какой дурацкий план! – Трюс грустно смотрит на меня и со вздохом пожимает плечами.

Днем того же дня мы удобно устраиваемся в мягких креслах кинотеатра «Рембрандт» на Гроте Маркт, главной городской площади. Как только на экране появляется немецкий новостной киножурнал, в зале начинают хрустеть пустыми пакетиками и пронзительно свистеть. Дежурный полицейский не слишком-то старается восстановить порядок. И мы с сестрой хрустим и свистим так громко, что вопли нацистских пропагандистов не долетают до наших ушей и мы едва замечаем жирдяя Геринга. С нас довольно и табличек «Евреям вход воспрещен», что висят у входа.

– Я знаю один анекдот, – говорит сидящая перед нами женщина соседу.

Я тычу Трюс в бок, и мы наклоняемся поближе.

– Встречаются как-то фриц и член НСД. Фриц говорит: «In Deutschland haben wir einen Führer». А тот ему: «Wir auch, aber wir sagen Leider». А фриц: «Das ist zufällig, das sagen wir auch»[15]15
  «У нас в Германии есть фюрер». А тот ему: «У нас тоже, только мы говорим: Leider». А фриц: «Вот и мы так говорим»! (нем.) Führer по-немецки «вождь», как и Leider по-нидерландски. Шутка в том, что по-немецки leider означает «увы, к несчастью». – Прим. пер.


[Закрыть].

Мы с Трюс разражаемся хохотом. Сидящий позади парень стучит мне по спине, выдыхает в лицо дым от сигареты и кивает на экран. Начинается Dreimal Hochzeit[16]16
  «Свадьба с третьей попытки» – немецкий фильм режиссера Гезы фон Больвари 1941 года.


[Закрыть]. По сюжету главные герои – русский князь Александр и простая девушка Вера – любят друг друга, но не могут обвенчаться, потому что она недостаточно высокого происхождения. (У нас с Петером с этим все в порядке, удовлетворенно думаю я. И сразу начинаю по нему скучать.) Князь со временем теряет свое положение в обществе и состояние, а Вера становится известной певицей, но и теперь они не могут вступить в брак: Александр стыдится своей бедности. Позже они встречаются снова. Князь работает в баре, а Вера стала манекенщицей. Наконец они могут пожениться. (Как мы с Петером когда-нибудь, после войны, думаю я. И тут же хочу прямо сейчас оказаться рядом с ним.)

Мама расплевалась бы от отвращения, увидев такую идиотскую историю, которая только подтверждает классовые предрассудки, – да, именно так она бы и выразилась. Но я смотрю с удовольствием.

Каждый раз, когда героиня принимает соблазнительную позу, вертит бедрами, хлопает ресницами, я сжимаю руку Трюс. Теперь ясно, что нужно делать: вовсю улыбаешься, немного прохаживаешься, покачивая бедрами, потом останавливаешься, уперев руку в бок, и заглядываешь мужчине глубоко в глаза. У меня бы получилось. А вот у Трюс… я кошусь на нее. Сложив руки на груди, сестра хмуро взирает на экран.

Сеанс закончен, князь женился на своей возлюбленной, и я довольно вздыхаю. Трюс тоже вздыхает, но по-другому.

* * *

В штаб-квартире на Вагенвег я рассказываю Франсу, что мы сходили на Dreimal Hochzeit.

– Поучиться, как это делается.

Он смеется.

– Хитро придумано!

Я сияю.

– Да, правда же?

Но я быстро стираю улыбку с лица. Ему необязательно видеть, как меня радует всякий его комплимент.

– Очень хитро, – повторяет он. – Ведь о политике с этим типом ты говорить не будешь? Слышишь меня, Трюс?

– Нет, пожалуй, не буду, – отзывается сестра.

– Ни слова о политике! – повторяет он. – Только флирт, больше ничего. – Смягчившись, Франс спрашивает: – И чему же ты научилась, Трюс? Изобрази-ка.

Трюс снова вздыхает, но все-таки встает. В тот же миг раздается воздушная тревога. Франс только что показал нам просторный подвал, но никто из мужчин не двигается с места.

– Здесь бомбить нечего, – объясняет Тео.

Пока ревет сирена, Трюс с вымученной улыбкой прохаживается туда-сюда вдоль стола. Ее бедра дергаются, будто она хромает. Я прикрываю рот рукой. Может, если она еще недельку потренируется, но это… У меня вырывается смешок. Потом икает Абе. И тут уже грохаем мы все.

Вигер хлопает себя по коленям от хохота.

– Задница что надо, – говорит он сквозь смех. – Этого не отнять.

Хохот старика Виллемсена переходит в приступ кашля.

– Да провалитесь вы! – кричит Трюс. Она останавливается, широко расставив ноги и уперев руки в боки. – Сами бы попробовали!

Вигер встает и неожиданно ловко и вызывающе принимается вилять бедрами, вызывая очередную волну хохота.

– Смейтесь-смейтесь. – Лицо Трюс нервно подергивается. – Я думала, дело серьезное. Что этот тип… что его нужно скапутить.

– Чего-чего? – переспрашиваю я.

– Грохнуть! – рявкает Трюс.

– Пойдем-ка. – Франс мягко берет ее за локоть и ведет в прихожую.

Мы все еще трясемся от смеха.

Через десять минут они возвращаются. Сирена умолкла, и в комнате внезапно воцаряется мертвая тишина. Рука Франса бережно покоится на плече Трюс. Бедная моя сестра!

– Мать честная! – вырывается у Вигера.

Остальные молчат. Пылающее лицо Трюс покрыто слоем пудры, на веках лежат синие тени, губы – ярко-красные, как у клоуна. Понятия не имею, где Франс раздобыл косметику. Госпожу Андриссен я как-то раз видела – не думаю, что она красится. Мою сестру окутывает облако навязчивого приторно-сладкого аромата. Так пахнут только шлюхи. Мне ли не знать: за углом нашего дома узкий переулок, где работают несколько ночных бабочек. Рука Франса на плече у Трюс напоминает о покровительственном жесте сутенера.

Виллемсен кашляет и отворачивается, но я успеваю заметить промельк удивления в его глазах. Абе закусывает губу и прикрывает рот рукой. Только Вигер лыбится безо всякого стеснения.

– Ты такая красивая, Трюс, – говорю я, потому что остальные молчат – и потому, что мне, как ни странно, действительно так кажется.

– Ой, закрой варежку, зараза! – огрызается она.

Как объяснить ей, что я ничего плохого не имела в виду?

Трюс вырывает из рук Франса зеркальце, подносит к лицу и впивается в него взглядом. Потом поворачивается ко мне. И мы одновременно разражаемся смехом. Трюс падает на соседний стул, хватает меня за руку и визжит от хохота. Из нее выходит столько напряжения, что смех едва не превращается в плач.

* * *

Пока я высматриваю нашу «мишень», Трюс не поднимает грустных глаз.

– Эй, цыпочка! – дразню я ее.

– Никакая я не цыпочка! – яростно шепчет она.

– Задница что надо, этого не отнять! – подражаю я басу Вигера. Про меня он такого не скажет, у меня и зада-то нет.

Трюс зло щурится. Ее пылающее от гнева лицо блестит под слоем пудры.

– Выше нос! – подбадриваю ее я. – Ты красивая. Все будет хорошо.

Мы пару раз прохаживаемся по улице. Трюс неуверенно покачивается на каблуках, потом говорит:

– С меня хватит! От этого никакого толку, Фредди.

Чуть погодя мы усаживаемся рядышком за столик в «Мужском клубе». Нашего фрица пока не видать. За стойкой бара сидят несколько пожилых мужчин. В углу собралась группа шумных, перевозбужденных немецких солдат – молодые парни без оружия. За соседним столиком сидит еще один парень с девушкой, голландкой. На вид ей лет восемнадцать, миловидная, ненакрашенная. Не сводит со своего немца блестящих глаз. А тот отвечает ей не менее влюбленным взглядом. Неужели это любовь? Если да, то в башках у них, должно быть, совсем пусто!

Трюс толкает меня в плечо.

– Чего? – бурчу я, сверля ту потаскушку самым презрительным взглядом, на который способна. Но все ее внимание поглощено кавалером.

И тут я вспоминаю, что пьеса, в которой играю я, требует другого взгляда, и быстро изображаю улыбку.

– Ты только погляди! – говорит Трюс.

Перед этой девчонкой стоит розовый сорбет – огромная порция. Вот везучая! Солдат берет ложечку и подносит к ее губам.

– Она уже у него из рук ест! – фыркает Трюс.

– Тсс!

– Может, и нам попробовать? – предлагает сестра. – Деньги есть.

Да, Франс дал нам десять гульденов, чтобы мы могли что-нибудь заказать. Десять гульденов! Мамино пособие за неделю не намного больше.

– Да нет… – нерешительно отвечаю я.

Мы пожираем взглядом десерт.

– Или… все-таки?

– Нет, – так же неуверенно говорит Трюс.

Она сбрасывает туфли и, морщась от боли и тихо ворча, массирует себе пятки.

– Кофе для молодых барышень? – спрашивает официант. Ему лет пятьдесят. Тесная белая рубашка обтягивает живот, узел галстука распущен.

– Нет! – рявкает Трюс. – Два малиновых сорбета.

Мороженое холодное, сладкое – в жизни не пробовала вкуснее! Я пытаюсь как можно дольше держать во рту каждую ложечку. Закрываю глаза и наслаждаюсь. Чувствую, как сорбет медленно тает на языке.

Но вот угощение кончилось, а нашего фрица нет как нет.

У Трюс в уголках рта остались капельки мороженого. Пока она, чего доброго, не утерлась рукой и не размазала по щекам помаду, я протягиваю ей салфетку и строго говорю:

– Промокни губы!

Теперь, когда мороженое кончилось, часы за стойкой бара снова начинают равнодушно отсчитывать минуты.

– Можешь пока попрактиковаться в искусстве соблазнения, – предлагаю я сестре.

– Да, отличная идея! – с издевкой шепчет в ответ Трюс. – А если кто из фрицев на это поведется?

– Отошьем его, и все.

– На ком практиковаться-то?

Кто бы мог подумать: я даю указания старшей сестре! Ближе всех к нам – тучный немец за стойкой. Я коротко киваю в его сторону.

– Ладно, – к моему изумлению соглашается Трюс.

Она поворачивается к нему, расправляет плечи и выпрямляет спину. Ее груди откровенно выпячиваются. Обычно их не разглядеть. Трюс вечно сутулится, но грудь у нее есть. Настоящая, полная. Нечестно: мне ничего не досталось, а ей на такое наплевать.

Трюс растягивает губы в улыбке. Завлекательно ходить на каблуках она не умеет (да и без каблуков тоже), но сейчас вдруг превращается в настоящую женщину. Не то что я.

– Фу-ты ну-ты! – ахаю я, разглядывая ее бюст. – Смотри не перестарайся, Трюс.

Она притворяется, что не слышит и выпячивает грудь еще сильнее. Будто раздевается у всех на виду. Фриц реагирует незамедлительно. Да, прикидываться соблазнительницей Трюс может отлично. Почему же она была такой неуклюжей, когда мы упражнялись?

Фриц вздергивает брови и внимательно оглядывает ее, будто ощупывая взглядом: сначала лицо, потом – долго – эту скандальную грудь и снова лицо. Затем отворачивается.

Вскоре официант возвращается.

– Желают ли барышни еще чего-нибудь?

– Нет, спасибо, – говорит Трюс.

Официант не двигается с места, и я спрашиваю:

– Вы хотите сказать, это тот господин интересуется? – Я киваю в сторону толстяка за баром.

– Я ничего не хочу сказать, – отвечает официант.

Я краснею как рак.

– Чуть позже, – холодно говорит ему Трюс.

В ресторан то и дело заходят новые посетители. Но не наш фриц. От вызывающей позы сестры не осталось и следа. Грудь снова исчезла, плечи и спина ссутулились. Всякий раз, когда открывается дверь, мы вглядываемся в улицу, где становится все тише и темнее.

Снова подходит официант.

– Давай еще по сорбету? – предлагаю я Трюс.

– Нет, – говорит она, – это уже слишком.

– Нет так нет, – соглашаюсь я.

Но мы съедаем еще по одному. Уже совсем поздно, и нам начинает казаться, что дольше здесь оставаться нельзя: это вызовет подозрения. Наш фриц уже не появится, это ясно. Трюс с видом уверенной в себе женщины подает знак официанту.

– Счет, пожалуйста! – кричит она.

Официант приносит чек.

– Двенадцать гульденов шестьдесят центов. – Он замирает в ожидании.

– Двенадцать шестьдесят? – переспрашивает Трюс.

Я обмираю. Двенадцать шестьдесят! С пылающими щеками Трюс кладет на стол десятку, полученную от Франса.

– Мне добавить нечего, – бормочу я. – Это была ее идея.

– Двенадцать гульденов шестьдесят центов, – отчеканивает официант.

– Да-да, минуточку.

Трюс вскакивает на ноги, копается в одном кармане пальто, в другом, во внутреннем кармане. Кладет на десятку монету в двадцать пять центов. Испуганно глядит на меня.

Теперь вскакиваю и я. Роюсь в карманах. Двадцать центов! Я кладу их на стол. Трюс тем временем находит еще двадцать пять. Во внутреннем кармане я нащупываю две монетки: пятачок и один цент. Качаю головой: у меня все.

Трюс беспомощно смотрит на официанта.

– Простите, пожалуйста, – по-девчачьи писклявит она.

Потупившись, я изучаю носки своих туфель, но чувствую, что на нас направлены взгляды всех мужчин в ресторане.

Официант хватает Трюс за правое плечо, меня – за левое и сквозь собравшуюся у бара толпу толкает нас к выходу.

– Грязные шлюхи! – кричит он. – Вон отсюда!

Вокруг хохочут и присвистывают. На пороге он отпускает нас. Трюс торопливо распахивает дверь, и я выскальзываю за ней на улицу. Вообще-то, теперь надо в лес, сообщить Франсу о провале, но я сажусь на велосипед, Трюс запрыгивает на багажник, и в темноте мы молча едем домой.

Без мамы дома пусто. Из единственного крана – на кухне – капает вода, подчеркивая тишину. Стены неприветливо холодные. Дом словно умер, когда его бросили прежние жильцы.

Я замечаю, что Трюс пробовала платком снять с лица макияж. Щеки все в пятнах, а кожа вокруг глаз синяя, будто ее побили. Она выглядит устало, помято, дешево.

– Дай-ка сюда. – Я плюю на платок и пытаюсь стереть черные разводы у нее под глазами, пока сестра не увидела себя в зеркале. Помаду можно не стирать: съедена вместе с сорбетом.

– Вот так, – говорю я. – Теперь ты снова Трюс.

7

В воскресенье вечером мы молча едем в штаб-квартиру, отчитаться. Трюс в седле, я на багажнике. Мимо проплывает стена с надписями: «ЧИТАЙТЕ “НАРОД и ОТЕЧЕСТВО”[17]17
  C 1933 по 1945 год – еженедельная газета нидерландского Национал-социалистического движения.


[Закрыть]» и «МЮССЕРТ ПОБЕДИТ». А вот дом моей одноклассницы Софии, откуда грузчики выносят большой блестящий комод, стулья и стол и загружают в фургон. Я и не знала, что София еврейка. Вот «Крейндел» – пошивочное ателье двух братьев-евреев, пустое, хотя еще вчера я видела, как туда заходили клиенты. На опечатанной двери висит объявление о закрытии. Город – как рот, в котором остается все меньше зубов, думаю я, и вдруг, на Хаутплейн…

Трюс сворачивает с Рамсингел на площадь, и я вижу его. Метрах в десяти от нас на тротуаре стоит фриц, такой же, как все они, в фуражке – тьфу, это их помпезное обмундирование! – горделивая выправка. Но вот он слегка оборачивается, я вижу красивое лицо с темными широкими бровями и понимаю: это наш. «Мишень».

– Трюс! – Я тычу сестру в спину.

Она проносится мимо него, заворачивает за угол. Пока она закрывает мамин драндулет на замок, я окидываю ее тревожным взглядом. Ни макияжа, ни каблуков, скучная серая юбка, плоские туфли. Ничего общего с той женщиной, которой она была вчера…

Что ж, ничего не поделаешь.

Мы со всех ног мчимся обратно на Хаутплейн. Добежав до угла, переходим на шаг, выпрямляем спины, приклеиваем на губы улыбки и рука об руку праздным шагом идем навстречу нашему фрицу. Взгляни на нас, думаю я. Взгляни же! Заметь Трюс. Но он уставился на что-то у себя в руке – на записную книжку, что ли?

Еще несколько метров. Он все еще не обращает на нас внимания. Я громко смеюсь, будто в ответ на шутку. Ха-ха. Есть! Он поднял глаза! Подходит ближе. И смотрит.

На меня. Он смотрит на меня.

Я сжимаю руку сестры. Сделай что-нибудь, Трюс. Скажи что-нибудь. Улыбнись. Нужно подцепить его на крючок, прямо сейчас. Тогда я сгоняю на Вагенвег, и Франс все организует. Давай же, Трюс! Но Трюс точно окаменела. Я жму крепче, и, будто по нажатию кнопки, из ее рта вдруг вырывается визгливое хихиканье. Ни разу не слышала, чтобы она так смеялась.

– Guten Tag, die jungen Damen[18]18
  Здравствуйте, барышни! (нем.)


[Закрыть], – говорит немец.

Не знаю, какой голос я ожидала услышать. Кажется, я думала, что немцы способны только орать и рявкать. Но этот голос – низкий, бархатный. Голос красивого мужчины.

Он останавливается. Мы тоже. Его взгляд по-прежнему прикован ко мне.

– Здравствуйте! – говорю я и снова сжимаю руку Трюс.

– Здравствуйте! – повторяет она.

– So ein herrlicher Abend, ne?[19]19
  Чудесный вечер, не правда ли? (нем.)


[Закрыть]

Я смотрю на Трюс в надежде, что его взгляд последует за моим.

– Да, – отвечает Трюс.

– Гуляете? – по-немецки спрашивает он.

– Да, – снова говорит Трюс. – Чудесный вечер для прогулки. – Ее голос такой же бесцветный, как и лицо.

«Чудесный вечер для прогулки»! Я невольно улыбаюсь. Мимо как раз проходят две женщины, уголки губ неодобрительно поджаты. В точности так люди иногда смотрят на маму с тех пор, как она в разводе.

– Скажи-ка… Можно тебя чем-нибудь угостить?

Воцаряется пауза, такая долгая, что я наконец поворачиваюсь обратно к фрицу.

– Да, это я тебе, – говорит он, обнажая в улыбке крупные желтоватые зубы.

Что ответить? Я нерешительно хихикаю.

– Так как?

– Меня, не… сестру? – лепечу я. – Она старше.

– Так вы сестры? – Он смеется. – Разве это возможно? Ты такая красивая, а она…

– Я согласна, – торопливо перебиваю я его, а про себя думаю: «Вот козел!»

– Она может пойти с нами.

– Ты уверена? – шепчет мне Трюс, будто не расслышав его, и я горячо надеюсь, что это вправду так. – Только честно!

Я уже ответила ему, но это неважно. Полсекунды – и решение принято. Такой шанс упустить нельзя. Но есть и другая причина. Он пригласил меня. Не Трюс. Меня. Во мне борются страх и долг, торжество и стыд. Я чувствую их всем своим существом.

Ответив сестре «да», я прислушиваюсь к себе, будто внутренне отступаю. Потом расправляю плечи, заглядываю фрицу прямо в глаза и говорю:

– С удовольствием. – И со словами: «А ты поезжай» – спокойно протягиваю Трюс ключ от велосипеда.

Сестра пытливо смотрит на меня. Я киваю ей, разворачиваюсь и ухожу с фрицем. Мои ношеные тусклые туфли тихонько шагают рядом с его блестящими коваными сапогами.

Вскоре его рука уже тянется к двери ресторана «Мужской клуб». О нет! Официант же меня узнает!

– Сюда мне нельзя, – выпаливаю я. – Напротив есть кафе, туда можно.

Фриц подмигивает мне и вытягивает губы, будто в поцелуе.

– Я разрешаю, – шутливо говорит он.

Значит, «Мужской клуб». Я торопливо вытаскиваю красные ленточки из косичек и провожу по распустившимся волосам пальцами вместо расчески. Фриц открывает дверь, и я следую за ним.

Надо же, думаю. Только посмотрите на меня! На улице почти стемнело. А я тут, в ресторане, сижу в уголке со своим фрицем и потягиваю горячий шоколад. Шоколад! Здесь его все еще подают! Ну или напиток, который очень его напоминает. Мой фриц пьет пиво. Я стараюсь не дышать слишком глубоко: немецкие солдаты дымят в свое удовольствие. У дверей уборных играет аккордеонист. Поди, из местных, решил подзаработать. За стойкой бара сегодня другой официант.

– Как тебя зовут? – спрашивает фриц.

– Вера, – отвечаю я и тут же добавляю, что мне восемнадцать.

И краснею: даже в мои семнадцать никто не верит. Но он одобрительно кивает. «Und Sie?[20]20
  А вас? (нем.)


[Закрыть]» – думаю я. Ему, должно быть, полтинник, не меньше.

Прежде чем он успевает задать следующий вопрос, я спрашиваю его имя – действительно, Генрих, – откуда он, и где находится Наумбург, и сколько он уже в Нидерландах – можно подумать, он здесь на каникулах. У меня отлично получается. Спрашиваю, скучает ли он по родным.

Он склоняется ко мне, щиплет за щеку и говорит:

– Когда я встречаю таких хорошеньких девушек, как ты, не скучаю.

У меня перехватывает дух. Не вздумай шлепнуть его по руке! Или облить шоколадом. Мило улыбайся, будто это экзамен на храбрость. Я опускаю голову и одариваю его смущенной улыбкой.

Я становлюсь кем-то другим – девочкой, которая не знает, что ответить. Он, этот фриц, Генрих, нагло разглядывает меня и скалится. Лучше бы он оставался для меня лишь мундиром, не превращался в человека с именем. Даже его лица я видеть не желаю. Пытаюсь смотреть на отдельные части лица, не воспринимать его как целое. Толстая нижняя губа, широкие черные брови, голубые глаза – как я и думала. Не выходит. Он становится человеком, мужчиной, у которого есть имя.

Я опускаю глаза. Официант, проходя мимо, положил рядом c моим стаканом бумажную соломинку, но допить через нее последние капли, не хлюпая, невозможно. Но нельзя же оставить их на дне? По-настоящему я почувствовала вкус только первых глотков. Какая жалость!

Не хотела бы я еще?

Я киваю, растягиваю рот в улыбке.

– Да, с удовольствием.

Наши уже поджидают в лесу или нет? Когда мне нужно выманить его на улицу? Заподозрит ли он неладное, если я предложу уйти слишком быстро? Не исключено. Фриц хочет познакомиться поближе, надо позволить ему это сделать. Другого выхода нет. Но чего именно он хочет? Что, если он по-настоящему даст волю рукам?

К горлу подступает тошнота, шоколад поднимается обратно. Я удерживаю его в рту, снова проглатываю. Ставлю локти на стол и кладу голову на руки. Спазм медленно отпускает меня.

Где сейчас Трюс? Наверное, стрелой домчалась до Вагенвег, уже уехала оттуда и теперь караулит на краю леса. Мы ни о чем не договорились, но Франс и старик Виллемсен – или кто-то другой – наверняка уже заняли позиции в лесной чаще. А вдруг она не застала их в штаб-квартире? Да нет, конечно, застала. Не их, так других. И эти другие теперь затаились на лесном посту.

Официант ставит передо мной еще один стакан шоколада. А что, если наших нет? Меня вот-вот стошнит от волнения, я зажимаю рот рукой.

Нужно дать Франсу и Виллемсену побольше времени. На всякий случай.

Фриц берет меня пальцами за подбородок и поднимает его, стараясь заглянуть мне в глаза.

– Что варится в этой хорошенькой головке? – спрашивает он.

Я чувствую, как на щеках выступает румянец. Он смеется и добавляет по-немецки:

– Неприличные мысли?

Я цепенею, и он это замечает.

– Verzeihung[21]21
  Прошу прощения (нем.).


[Закрыть], – говорит он, склоняется ко мне и ласково поглаживает мою руку.

Можно подумать, у него есть чувства. Но ведь я знаю, что он творил? Пытал людей вот этими лапами. Резиновой дубинкой… Не думай об этом! Я смотрю на большие мужские ладони, что лежат на моих. Не вырывай рук! Не вырывай. Его широкий рот совсем близко к моему. Я нервно сглатываю.

– Вера, милая, я ведь просто шучу.

Я чувствую его пивное дыхание. Теплый запах въедается в кожу. Внезапно он встает, подмигивает и говорит, что ему нужно в уборную. Будто дает мне возможность уйти, если я этого хочу. На блюдце аккордеониста падает монетка, и фриц исчезает за дверью уборной.

Я съежилась так, что плечи почти достают до ушей, и едва дышу. Надо успокоиться. Нужно попытаться успокоиться. Притвориться более опытной. Дать понять, что он мне нравится. И взять дело в свои руки. Я несколько раз глубоко вдыхаю и выпрямляю спину. Прислушиваюсь к тому, что поет аккордеонист: Auf der Heide blüht ein kleines Blümelein. Und das heißt: Erika[22]22
  «На пустоши распускается маленький цветок. И имя ему: Эрика» (нем.). Немецкий марш, воспевавший любовь к родине.


[Закрыть]. Нетрудно протяжно подпевать ему после каждой фразы: «Э-э-ри-ка».

– Скажи-ка начистоту, – начинает фриц, как только вновь садится напротив.

Я резко поднимаю голову. Он меня раскусил! Почуял неладное. Я испуганно смотрю на него. Он какое-то время пытливо разглядывает меня, потом похлопывает по руке и говорит:

– Ты ведь пошла со мной, не только чтобы угоститься шоколадом, правда? Скажи честно! – Он качает головой и озорно усмехается.

Я не отвечаю, и он продолжает:

– Тебе нравится моя форма?

Форма? Я не могу выдавить из себя ни звука и только энергично киваю. Он снова смеется. Хоть бы он уже перестал смеяться и обращаться со мной как с маленькой девочкой!

– Я… Да… Она красивая, – мямлю я. – Вы… офицер?

Он самодовольно улыбается.

– Я полицейский, Служба безопасности рейхсфюрера.

Я киваю. Офицер, как же!

– Милая ты девчушка, – говорит он. – Смешишь меня.

Да, это я уже поняла.

Он достает из нагрудного кармана портсигар, вынимает сигарету и зажигает ее.

Протягивает мне портсигар. Я качаю головой.

– Ну и правильно, – говорит он. – Курящие женщины менее пригодны к репродукции. Пей!

Он щелкает по моему стакану и смотрит, как я пью, будто послушный ребенок. Пью, не чувствуя вкуса. Потом он вынимает что-то из кармана и кладет передо мной. Пять рейхсмарок.

Орел с распростертыми крыльями на венке со свастикой. Я непонимающе таращусь на него. Фриц облизывает губы, пододвигает монету ко мне и кивает.

– Это тебе.

Значит, он решил, что я… У меня за спиной звенят бокалы, горланят и хохочут солдаты, но все это кажется ужасно далеким.

– Ладно, – говорит фриц и кладет рядом еще одну монету.

О нет! Я поскорее забираю деньги, пока он не положил еще.

– Купи себе что-нибудь красивое, – говорит он.

Официант ставит на наш столик бутылку с воткнутой в нее свечой и чиркает спичкой. Мой фриц выглядит ужасно довольным. Он снова берет меня за подбородок и снисходительно говорит:

– Ничего, что ты не блондинка. У тебя такие правильные черты лица. Ты арийка. – Он нежно проводит пальцем по моей скуле. – И несомненно нордической расы. Несомненно.

Я пытаюсь изобразить улыбку.

Аккордеонист поет: «Deutschland erwache aus deinem bösen Traum!» Я отстукиваю ритм пальцами. «Gib fremden Juden in deinem Reich nicht Raum!»[23]23
  Германия проснулась от дурного сна! Не давай места иноземным евреям в Твоем Царстве! (нем.)


[Закрыть] Я резко останавливаюсь и вдруг слышу собственный сердитый голос:

– А что, если бы я не была арийкой? Что, если бы я… – Да. Хочу проверить его реакцию. В притворной задумчивости я поднимаю глаза к потолку. – Что, если бы я была еврейкой?

Он давится дымом, захлебывается в кашле.

– Еврейкой? Ты?

– Нет-нет, никакая я не еврейка! – быстро успокаиваю его я.

Он хохочет.

– Как бы я тогда поступил? – Он выпячивает губы, наклоняется ко мне, его мясистая нижняя губа касается моей. – Что ж, крысу ведь я целовать не стал бы?

Я хватаю стакан шоколада, соломинка ускользает от меня, я поскорее засовываю ее в рот и пью. Напрягаю каждую мышцу на лице, чтобы не выдать себя, скрыть свои чувства.

Боже, он наверняка меня раскусил! Чего доброго, еще все испорчу! Спокойно. Спокойно. Что теперь делать? Что бы сделала на моем месте Вера из «Свадьбы с третьей попытки»? Я наклоняюсь к нему поближе, кладу руку себе на грудь и оглядываю его снизу доверху.

– Sie gefallen mir, Herr Offizier[24]24
  Вы мне нравитесь, господин офицер (нем.).


[Закрыть], – говорю я.

Он разражается хохотом. Берет мои ладони в правую руку, а левой поглаживает руку там, где рукав блузки обнажает ее, а я… я обмираю, но не протестую. Отвожу глаза и ловлю на себе взгляд одного из солдат. Мой фриц это замечает. Внезапно мне хочется покончить со всем как можно скорее.

– Мы можем пойти в другое место, – шепчу я. – Рядом лес, я знаю там один укромный уголок. Очень красивый. У пруда.

Он затягивается сигаретой, его глаза удивленно распахиваются. Он мне не верит.

– Там так романтично, – стараюсь я его убедить, но по его громкому хохоту понимаю, что в этом нет необходимости.

Он заговорщически прищуривается.

– Такая молоденькая, такая доступная и…

Аккордеонист играет громче, последних слов не разобрать, но я все равно краснею.

Фриц встает, бросает недокуренную сигарету в мой стакан. Пока он рассчитывается, я надеваю пальто. Застегиваюсь на все пуговицы.

У дверей я на миг оборачиваюсь. Что это… или мне показалось? Он трясет кулаком. Неужто показывает фигу солдатам? Ну и гад! Или мне все-таки показалось? Но почему тогда солдаты хохочут? Вот бы хлопнуть дверью прямо перед его рожей и смыться отсюда. Почему же я не двигаюсь с места? Разве то, что чем я тут занимаюсь, – Сопротивление? На такое я не способна!

Но единственное, что я делаю, – это торопливо отворачиваюсь, притворившись, что ничего не заметила.

А вот и он, мой фриц. Берет меня за руку. Я машинально отдергиваю ее и сердито бросаю:

– Не здесь!

Он хохочет.

На улице черным-черно. Окна затемнены. Фонари не горят. На небе висит узкий серп луны.

– Постой-ка, – говорит фриц, когда мы сворачиваем с Хаутплейн на Дрейф, широкую аллею, ведущую к лесу. Он берет меня за плечи, разворачивает к себе и начинает расстегивать мое пальто.

– Да не здесь, идиот! – вырывается у меня.

Я пытаюсь запахнуть полы, но он тут же силой разводит мои руки.

– Я только взгляну, – говорит он жестким, приказным тоном, тоном немецкого командира, не терпящего возражений. – Потом пойдем дальше.

Я застываю с поднятыми руками, как преступница.

Он разглядывает груди, которых у меня нет. Берет их в свои лапищи и сжимает. Сильно, до боли. Я рефлекторно пытаюсь сбросить с себя его руки, но он строго предупреждает:

– Но-но!

О боже. Мама! Хоть бы наши уже были в парке, а не то…

У меня на глазах выступают слезы – не уверена, что от боли. Я опускаю руки. Тогда он наклоняется и прижимается своими губами к моим. Заталкивает язык мне в рот.

– Нет! – Я вырываюсь, оглядываюсь по сторонам. – Тут люди!

– Да перестань. Никого тут нет, – зло говорит он.

И он прав. Широкая улица пуста. Он снова целует меня. Я содрогаюсь от отвращения, но делать нечего. Надо ему подыгрывать. Позволить ему делать то, что он хочет. Не сопротивляться, когда его язык снова полезет ко мне в рот, как скользкая рыба. По крайней мере, какое-то время. Я считаю до пяти. Потом снова отталкиваю его. Беру под руку. Пытаюсь изобразить девичий смех и пойти дальше. Выдавливаю из себя фальшивый писк. Еще чуть-чуть, и он почует притворство.

– Мы почти пришли, – говорю я. Но недостаточно сладким голосом. Недостаточно влюбленным. Я сдерживаюсь, чтобы не побежать. Коленки трясутся. По спине градом катится холодный пот. Все идет не так! Надо что-то предпринять.

Я сжимаю его руку. Для него это сигнал. Он останавливается, сгребает меня в охапку и толкает в направлении кустов.

– Тебе любой куст подойдет! – говорю я. И замечаю, что впервые обращаюсь к нему на ты.

– Еще бы. С такой-то красоткой… – Он тяжело дышит мне в щеку.

– А мне нет! Мне нужно особое местечко. Это совсем недалеко, правда.

– Ох, да ладно тебе… Пожалей меня. Я такой одинокий… – Он смеется мне в ухо.

– Иначе я уйду, – зло бросаю я.

– Ну ладно, ладно. – Он вздыхает. – Хорошо, дорогуша. Как будет угодно даме.

Мы идем дальше.

– У меня есть сын, Хейнци, ему восемь с половиной, – начинает он, – и жена, но она…

– Замолчи! – обрываю его я.

Хейнци, маленький Хейнци и жена…

Он умолкает. Потом говорит:

– Entschuldigung[25]25
  Прошу прощения (нем.).


[Закрыть].

Наконец мы добираемся до тропы, которую Франс указал на карте. Она ведет к пруду. Где-то здесь должна караулить Трюс. Я стараюсь незаметно оглядеться. Прислушиваюсь. Есть тут кто?

– Почти пришли, – шепчу я. – Вон там пруд.

– Да уж, Вера, надеюсь, – не понижая голоса, отвечает он. – Еще чуть-чуть, и я лопну.

Он берет мою руку и кладет ее на доказательство своих слов. С силой прижимает ее к ширинке. Я глупо улыбаюсь и хочу вырвать руку, но он намного сильнее меня. Он водит моей рукой по грубой ткани брюк, вверх-вниз, вверх-вниз.

Наконец мы двигаемся дальше, ступаем на тропу, но почти сразу он останавливается.

– Порох рвется наружу, – говорит он, склоняясь ко мне.

В его глазах – вожделение. Где же Франс? Почему не свистит Трюс? Что, если они не пришли? Фриц расстегивает мою блузку, быстро и жадно, и смотрит. И смотрит. Я дрожу, опускаю глаза, чувствую свою наготу. Мне страшно. Он прижимается ко мне и начинает возиться с застежкой бюстгальтера, но без успеха. Фриц оставляет мою спину в покое, возвращается к своей ширинке. Я вижу, что он делает, и поскорее отворачиваюсь. Чувствую, как его член прижимается к моему животу. Я ничего не могу поделать. Просто жду. Жду, когда это закончится.