Текст книги "Вода и маки. Магические тексты для глубокого самопознания"

Вилма Генрих
Вода и маки. Магические тексты для глубокого самопознания

Эта книга посвящается моим родителям, маме и папе, которые провели меня в этот мир, и моему брату Антону, которого я очень люблю.

© Вилма Генрих, текст, 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2020

* * *

ВИЛМА ГЕНРИХ – создатель особенных магических пространств, внутри которых можно творить. Внутри этих пространств неиссякаемые источники энергии. Внутри этих пространств возможно все. Попадая туда, ты не просто напитываешься силой, ты получаешь способность реализовать все, что хочешь.

Вода и маки

Так называется моя первая книга.

Это мой шифр.

Моя мантра.

Эти слова – моя суть.

Моя женская природа, мой способ проявления в этом мире – Вода.

Моя структура, мой характер, моя форма – Огонь.

Произнося эти слова, вы настраиваетесь на меня, соединяетесь с моим внутренним пространством.

В этой книге будут собраны мои стихи, которые я называю Потоками.

Они приходят, выливаются и текут.

Я не помню их наизусть.

Я не могу их заучивать.

Поток ворвался, пролился и стал жить своей жизнью.

В этой книге будут собраны и мои тексты, каждый из которых родил мой внутренний Огонь.

Это не просто книга. Это книга-оракул. Открывайте на любой странице, подключайтесь, питайтесь, пейте, нюхайте, созерцайте, чувствуйте.

Нет расстояний.

Нет разделения.

И если вы захотите, через эту книгу, через эти строчки, водные потоки и всполохи огня мы соединимся, даже если находимся далеко.

* * *

Теодор любил Матильду всем сердцем.

Он знал ее наизусть и любил.

А Матильда любила небо.

Внутри ее бледного, фиалкового тела текла не кровь, а ветер.

А ветер, как известно, всегда стремится вверх.

У них было свое тайное место: поросший полынью и забрызганный синими цветами холм на окраине города. Они приходили туда каждый день, в любую погоду. Теодор обвязывал щиколотку Матильды шерстяной веревкой и затягивал на ней два страховочных узла. Матильда дрожала от предчувствия и трепыхалась, как мотылек на свету.

Когда все было готово, она оставляла на губах Теодора шипящий поцелуй, как будто клеймила его своей любовью, и со всех ног бросалась к вершине. Веревка в руках Теодора разматывалась, но ее конец он держал крепко, стиснув пальцы.

Вскоре он видел Матильду уже на самой верхушке холма. Ее платье раздувалось. Рыжие волосы полыхали на солнце. Она вскидывала руки вверх. Она была готова.

Оттолкнувшись ногой от земли, Матильда взлетала вверх, ловя ветер. Словно воздушный змей, она искала поток, чтобы набрать высоту. Спиралями поднималась все выше и выше. Ее платье огромным синим цветком пульсировало в небе, то распуская, то пряча свои лепестки. Теодор слышал смех: звонкий, заливистый и счастливый.

Матильда кружилась в небе волчком.

«Свечой» прорезала лазоревую топь неба, и тогда веревка в руках Теодора натягивалась до предела. А иногда Матильда затихала и плавно парила в воздухе, убаюканная ветром, и Теодору казалось, что в небе, в колыбели из облаков, свернувшись калачиком, спит маленькая девочка.

Наконец уставшая и прохладная Матильда опускалась вниз, а еще через пару минут Теодор уже обнимал ее, завернув в отвороты своего пиджака и сильно прижав к себе. Волосы Матильды были пушистыми, и ему так нравилось гладить их и целовать ее, женщину, которую он знал наизусть.

Женщину, в чьем теле жил ветер.

* * *

Исторгнись из меня, огонь.

Испепели.

Обрати в прах.

И прах сожги, чтобы не осталось ни крошки.

Изрыгнись из меня, гниль.

Затопи все ямы.

Все потаенные уголки.

Выхаркнись из меня, ядовитая слюна, прожигающая самый толстый асфальт и все слои мира.

В руках моих ржавый тесак, заточенный об мой язык.

Я отрезаю им все, что мне противно. Я крошу им на мелкие кусочки все, что я ненавижу.

Выйди из меня, Кали, разрушающая, не ведающая страха.

Закутанная в грозовые облака, ступающая по углям и головам.

Я тьма.

Я воронка.

Я бездонная пустота.

Я пульсирующий глаз, вырванный из вращающейся глазницы.

Я сжираю все.

Я сдираю кожу.

Я хохочу, переламывая кости врагов, вырывая их позвоночник и раскручивая его как хлыст.

Я необъятна.

Я цунами, не оставляющая в живых даже камней.

От поступи моей взрывается Солнце, а Луна превращается в пыль.

* * *

Семя вмещает в себя все.

Бог, находясь в этом семени, рождает миры и вселенные. Так посеяно множество, множество семян. Разворачиваясь из семени, мир проявляется и разделяется на части, как и растение: на ветки, веточки, листья, цветы, плоды, и все это есть в семени и все это есть способ разворачивания мира из точки потенциалов.

Триедин Садовник.

Я есть земля.

Я есть семя.

Я есть росток.

И я есть садовник, тот, кто сажает.

Непроявленное – земля.

Проявленное – семя.

Без семени земля – не земля, а просто пустота.

Без земли не прорастет семя.

И только вместе они могут дать жизнь.

Непроявленность соединяется с проявленностью и в синтезе является безусловностью, абсолютностью.

Иди внутрь себя. Там есть я. И там есть ты. Там есть все. И найдя все эти части себя и меня, соедини их в одно.

И ты станешь всем.

Разыщи в себе семя и найди в себе почву, соедини их и ты станешь великим садовником по имени Жизнь.

* * *

Длинный коридор наконец закончился.

В нем оставлено все, чему я благодарна. Прощай, милый друг. Пусть летят, разрезая воздух, мои алые ленты. Пусть сыплются на самое дно тяжелые монеты. Пусть мои слезы поднимут из земли новые ростки. Пусть все слова, которые я не сказала, перемелются в белую муку, повар испечет из нее хлеб и раздаст все голодным.

Прощай, милый друг.

Давай праздновать завершение так же, как и встречу.

Бросать в небо шапки и запускать воздушных змеев.

Завершение – это не страшно. Это просто сказать «прощай» и «спасибо». Поле вспахано. Семя брошено. Колосья срезаны. Урожай собран.

Я плачу и смеюсь, потому что сегодня свершилось второе из одиннадцати чудес.

Мельница крутится, но я уже не вижу ее, потому что перелезла через изгородь и мчу туда, где на горизонте виднеется синяя полоска моря.

* * *

пей губы, пей с кожи,

как кот – молоко с блюдца.

смысла в нас все равно нет.

зеркала треснут и разобьются.

пальцы надушенные сотрутся,

оттирая темные отпечатки.

придется на руки надеть перчатки,

чтобы следов никто не заметил.

сломаю голову восемнадцатой сигарете,

без пальто сигану в ночь.

пей губы, пей с кожи

той, с которой вы так похожи.

от меня убери прочь

все цветы, что под ноги я стелила,

изомни в руках,

в облаках похорони.

ни слова больше не говори,

никакие мы не цари,

а всего лишь трусы.

перекусан не красный, а синий провод.

пари проиграно – вот тебе и повод

организовать мне пышные проводы.

силуэты слипшиеся разорваны,

лоскутами висят на замершем проводе,

трепыхаются.

изуродованные поцелуи размазаны по стеклу,

истосковавшиеся по теплу висят, как два сморщенных синих шарика,

проткнутые длинной спицей,

холодные,

обреченные,

разоблаченные,

уже адресованные другим.

не горит над ними ни одного фонарика,

мимо не пролетает птица.

пей губы, пей с кожи,

как кот – молоко с блюдца.

только тени и остаются

от нас

как результат всех войн и всех революций.

финал – совместная эволюция.

две точки на разных кусках отрезка.

тупиком закончившаяся поездка.

* * *

Когда Мартин ушел, от Катерины осталась только одна половина.

Вторая половина, непонятным образом превратившись в маленькую синюю мушку, улетела за Мартином, чтобы остаться с ним навсегда.

Сначала Катерине было непривычно видеть по утрам в зеркале только одну половину своего лица, только одну руку и только одну заплетенную косичку. Но потом она привыкла.

А Мартин понятия не имел, что синяя мушка, которая все время норовила сесть ему на плечо, была половинкой оставленной им Катерины, поэтому он постоянно отмахивался от нее, злился и даже подумывал о мухобойке. Но потом тоже привык. И, став совсем стареньким старичком, даже разговаривал с ней иногда. В его самый последний день только синяя мушка и была с ним, привычно устроившись на плече. Но даже тогда Мартин не догадался, что это половинка его оставленной Катерины.

А что стало с самой Катериной, спросите вы? Об этом мало кто знает. Кажется, она жила половинкой тихо и незаметно и ничего особенного с ней больше никогда не происходило.

* * *

С нее сошло уже сто двадцать четыре слоя ненастоящего. Как с луковицы. Слои слезали один за другим. Во время громкого смеха или сильных слез слезали в два счета, но с глубокой, разрывной болью. Во время долгих разговоров в темноте и во время беспричинной грусти – тихо, осторожно, но всегда с риском нарасти опять.

Осталось еще шестьдесят два слоя.

За самым последним должна показаться тонкая изначальная суть. Вздрагивающая и белоснежная. Докопавшись до нее и удостоверившись, что она там есть, можно было начать обратный процесс завертывания и маскировки.

* * *

оставляю тебя с ней,

с той, красивой, чей длинный волос,

словно вьющийся черный змей,

а еще расплавленный, хриплый голос

моего намного звучней.

через сердце пророс и цветок, и колос.

я разбила себя об твои льды.

веретеном отравленным укололась,

обернулась собакой седой,

в кусты – бросилась,

язык-гладиолус отрыгнул в белое мою месть.

стерев лапы, растеряв шерсть

и получив за это свободу,

я с жаждой алкаю свою смерть,

которая стала моим восходом.

на своем горе, словно на перегное, взошедшая,

я падаю в новое море: соленое, сумасшедшее.

неделимая на соцветия,

я минуты тире столетия нанизываю на судьбы нитку.

пусть наше время ползет улиткой.

хочу теперь засыпать с улыбкой,

приложив к тебе, как к ракушке, ухо,

слушая, как ты дышишь,

глубоко, глухо…

раскинув в стороны свои руки,

я к потолку поднимаюсь, я легче пуха.

но долго нельзя выносить разлуки,

сжимаясь в точку, я собираюсь с духом.

пикирую вниз и падаю, словно в море,

целую твое лицо, родное и спящее.

как ножом, мы будущее вспорем,

а пока нырнем в настоящее.

* * *

горечь все равно будет привкусом – на языке.

все равно будет уксусом разъедать,

пытать нашу голову,

расплавленным оловом жарить сердце.

все равно постараемся оправдать,

объяснить,

все равно извиняемся,

все равно мучаемся, страдаем, пытаемся,

изо всех сил пытаемся без тебя как-то жить.

плачем, шепчемся, друг другу жалуемся,

вспоминаем, рычим от злости,

слоняемся из угла в угол

и каемся,

что не сказали, не сделали, не успели,

были несмелыми,

неблизкими, может, где-то неискренними…

все равно губы закусываем,

все равно задаем вопросы, безумствуем,

все равно никак, никак не можем смириться.

там, где надо бы извиниться, – не извинились,

куда надо было прийти – не явились,

и хоть пробовали, и бились – все равно не смогли,

не успели, не победили и не добились.

только одно забыли…

из «есть» в «были» попасть так просто.

какие вопросы?

часы тикают.

законы такие.

живое меняет свою структуру.

был каплей, из капли – в землю, и так – по кругу.

из земли – в почку.

в сына, а может, в дочку.

тело – всего лишь тело.

значит, пришла пора сменить оболочку.

как наволочку сменить у подушки.

пришло время к Ангелу на ладошку.

болтая ножками, понарошку,

ненадолго, нет, совсем на немножко,

передохнуть с тяжелой дорожки,

и снова – вниз.

звезда никуда не девается.

не гаснет. не падает. не ломается.

не умирает. и не рождается.

не болеет. не плачет. не обижается.

она нам светит и улыбается.

радуется за нас, не прощается,

наблюдает, светом касается.

звезда не уходит. и не возвращается.

а просто меняется… просто меняется…

* * *

проснуться и уйти.

не обернуться.

пути, что нитями сплелись, порвутся,

те линии, которые пересеклись,

замкнутся однажды в круг.

уйти каким-то ранним утром вдруг и не вернуться.

Вирсавия так иногда мечтала.

за пазухой она всегда

держала блокнот, хранивший тайны и стихи,

заиндевевшие, израненные сны,

и голубя перо для их рожденья,

серебряный кулон и зуб лисы,

что помогает в быстром превращенье.

она всегда держала при себе все то, что ей, возможно, пригодится,

когда она решит и убедится,

что возвращаться больше смысла нет.

билет получен и погашен свет,

а значит, ей пора переместиться

и на вопрос потребовать ответ.

у моря дом.

пузырь из занавесок,

на вкус соленый из-за брызг волны.

Вирсавия на камне.

красоты она еще подобной не встречала.

Вирсавия почти что не дышала,

но с морем быстро перешла на «ты».

и пальцы мотыльками по страницам.

рождает строчки белое перо.

и настежь растворенное окно.

и на крыльце взлохмаченная птица.

так, день за днем, переводя часы,

она свои записывала сны.

днем бегала с подносом по кофейне,

а вечером, зажавши зуб лисы,

Вирсавия творила заклинанье

и превращалась в гребешок волны,

что насмерть разбивается о камни.

минутами заполненные дни тонули,

а потом тонули годы.

Вирсавия раскинула колоду.

ну, вот, пришла пора уйти под воду

с того большого камня у скалы.

и зуб лисы белеет на ладони.

и заклинанье.

и морские кони ее волной затаптывают в ил.

тому, кто так давно ее забыл,

блокнот с пером доставили по почте.

а в нем обрывки снов и многоточье.

и тихое «спасибо, что ты был»…

* * *

позволяю себе тлеть

не крошить как печенье тело

которому не хватило ласки

с хохотом нараспашку клеть

любовь на зубах хрустела

пока не была предана огласке

не заглатывать больше твои слова

от которых все злее и ярче пламя

моя вырванная трава

мое вверх поднятое знамя

* * *

чернильные ирисы,

жимолости цветы,

кипарисы,

стволами как стрелами —

в синие небеса.

через твой лоб пролегает морщинка —

взлетная полоса

для моих розоватых губ.

каторжный труд —

тебя отпустить,

больше не пить

этих горячих глубоких вздохов,

хлеба тебе не солить,

не читать вслух пророков,

на твоем животе не спать,

а просто тебя отдать —

миру, солнцу и кипарисам,

чернильным ирисам, чья безусловна стать,

и желтым качающимся нарциссам.

* * *

в твоих глазах комната и окно.

на полу раздавленное стекло.

в комнате сумерки:

глубоко углы залиты седым и серым,

а час назад было солнечно и светло.

на столе яблоко.

занавеска закинута на трюмо.

издалека теперь кажется, что оно

как будто присыпано снегом.

разорванная подушка, истекающая пером.

черный чулок, подернутый серебром,

нарочно забытый очередным стратегом.

листы исписанные, скомканные обрезки,

обрывки старых газет.

в комнате этой меня давно нет.

в твоих ушах шорох книжной страницы.

там кто-то поет,

стонет,

бранится,

стучит крылом о клетку большая птица.

и сердце стучит, и скрипит половица.

в твоих ушах скрежет рождающихся планет.

свист и грохот падающих комет.

коралловых змей шипение.

чье-то бормочущее сновидение.

там щелкает-клацает пистолет.

но только голоса моего нет.

в твоем рту горечь,

скрипит песок,

в зубах красный горит цветок,

с языка то ли яд,

то ли пряный сок.

на губах глубокий след от укуса.

в твоем рту нет моего вкуса.

я теперь сохраняюсь в другом месте,

как и положено всякой невесте.

* * *

ропот.

топот ног.

ворох слов.

хохот, заглушающий жизни тишь.

снова поднят молот,

металл расколот.

на меня густой наползает морок,

в рукава затекает,

потом за ворот,

и до сердца осталось два пальца лишь.

я в борьбе,

в бесконечном с тобой споре.

пена каплет каймой, обрамляя рот.

в оглушительном грохоте

или стоне

из последних сил я бегу вперед.

тише,

попробуй еще тише,

чтобы ты смог наконец услышать,

как вон на той коричневой крыше

камушек спрятался за трубой,

чтобы заметить, как кто-то дышит,

как лист с дерева падает ярко-рыжий,

несется к смерти

такой бесстыжий,

а потом становится золотой.

мой герой повержен и обездвижен.

оставаясь на месте, ты стал ближе.

опусти доспехи еще ниже,

как травинка склоняется пред горой.

не кричи, а пой.

пусть не вой, а песня.

ты водой в ладони мои пролейся.

как зерно горячей земле, доверься

и позволь вести тебя за собой.

* * *

дай мне смысл.

как созревший плод,

разломай его у меня над теменем.

дай мне смысл.

омой меня им,

поставь на него, как на плот,

пока я еще связана этим временем,

пока я имею свою конечность.

дай мне смысл.

урони в тело шершавым семенем,

пока я еще не распалась,

не опрокинулась в вечность.

дай мне смысл.

накинь, как накидывают пиджак,

на покатые, от страха дрожащие плечи.

дай мне смысл.

пусть он будет как белый флаг,

как для неба из звезд – Млечный.

дай мне смысл.

распластай по нему,

как по гравию,

как по камню,

обрами меня им, словно холст пустой,

помещающийся в подрамник.

дай мне смысл.

как грифель – карандашу.

посеребри меня им,

припечатай.

дай мне смысл.

я большего не прошу.

оставь на мне след

глубокий, зубчатый.

даже если смысл окажется в том,

чтобы быть штрихом на твоей ладони, —

прошепчи мне об этом

сейчас.

потом.

я приму.

по твоей воле.

* * *

Эту жизнь Кларисса проживала бухгалтером.

Цифры она видела чаще, чем лица.

Ее пальцы знали каждую впадинку на клавиатуре, но уже давно не касались человека.

Каждый день Кларисса возвращалась домой, открывала ноутбук и читала послания людей.

Их истории были полны встреч с Ним.

Многие, многие видели Его, слышали Его и говорили с Ним.

Многие получали от Него подарки, предупреждения или чудеса.

Кларисса не завидовала.

Она считала себя недостойной.

Ее тело горело, ощущая на себе позорные клейма тысяч и тысяч жизней… Она никогда не услышит Его.

Он приходит лишь к хорошим людям.

Разве она это заслужила?

Однажды ночью Кларисса лежала в кровати и смотрела в потолок.

Она ни о чем не думала, а лишь рассматривала лунный луч на белой штукатурке.

И тут она почувствовала.

Она не видела Его.

Не слышала Его.

Она Его ощущала.

Клетками.

Атомами.

Сухожилиями.

Своим громко стучащим сердцем.

Он был везде.

В ней.

В лунном луче.

В штукатурке и в воздухе.

Она ощущала Его как жар и холод одновременно.

Ничего больше не существовало.

Ни времени.

Ни пространства.

Ни прошлого.

Ни будущего.

Никаких мыслей.

Никаких желаний.

Клариссы тоже не существовало.

Только момент.

Только жар.

Только холод.

Только Его присутствие.

После этого случая, произошедшего ночью, видимая жизнь Клариссы никак не изменилась. Она по-прежнему считала цифры, нажимала на кнопки и стучала по клавиатуре.

Но на лице ее с тех пор всегда сияла легкая улыбка.

Разум видит только границы, а любовь знает тайные пути…

* * *

Странное-странное состояние. Будто вся я – дверь. Закрытая всего лишь на одну щеколду. Вся я – дверь. И одновременно я – тот, кто сидит в углу, смотря на эту закрытую дверь, на одной щеколде.

И вот кто-то настойчиво стучится с той, внешней стороны.

А я не могу найти сил, чтобы подойти и эту щеколду отбросить. Не могу открыть дверь. Очень хочу, но не могу.

А с той стороны все стучат и стучат.

И я знаю… Еще немного – и он уйдет…

И больше не вернется…

Надо быстрее открыть. Но я не могу.

Я сижу и смотрю на эту щеколду.

И одновременно я эта щеколда и есть.

* * *

Утром Грета первым делом выпивала искажающую таблетку. Через несколько секунд, когда шершавый горошек растворялся внутри ее тела, можно было начинать день. Искажающая таблетка медленно, но стабильно, на всех планах и уровнях, искажала мир Греты. Вскоре она уже слышала совсем не то, что ей говорили, и видела совсем не то, что происходило вокруг. В этом искаженном мире Грете иногда было очень хорошо, а иногда очень, очень плохо.

Но однажды утром искажающие таблетки закончились. Для того чтобы купить новые, Грете нужно было сходить в магазин (эти таблетки, к сожалению, домой не привозили).

Грета открыла входную дверь и втянула носом влажный осенний воздух. Она впервые увидела реальный мир. И услышала его.

На улице Грета столкнулась с Вацлавом. Они были знакомы уже много лет, но никогда раньше его глаза не казались ей такими родными.

* * *

Пенелопа много плакала. От радости и от грусти. От злости и от обиды. Она плакала, когда видела старенькую бабушку, шаркающую по осенним листьям. Плакала, когда тайком смотрела на влюбленные пары, залитые счастьем и светом. Плакала, когда сидела на подоконнике и слушала дождь. Она была очень чувствительная, эта Пенелопа. Она плакала и истончалась. И вскоре стала совсем прозрачной.

Однажды она решила остановиться. Больше никогда не плакать. Ни по какому поводу. И что бы ни случилось, не выпускать из себя ни слезинки. Пенелопа перестала плакать и начала каменеть.

С каждым днем ее кожа становилась все более плотной и твердой, а вскоре стала отливать перламутром. Когда Пенелопа шла по улицам, на нее все показывали пальцем: «Смотрите! Она светится!»

Все невыплаканные слезы горели внутри нее, как светлячки. Там, в тайных лабиринтах себя, Пенелопа еще была жива, но ее тело, рассекающее потоки жизни, все больше каменело.

Вскоре гладкая кожа Пенелопы стала такой непроницаемой, что она могла ходить без одежды даже в самые лютые морозы.

Когда Пенелопа лежала в своей огромной багряной кровати, свернувшись калачиком, поджав под себя ноги и спрятав голову на груди, она была похожа на мерцающую, холодную, перламутровую раковину.

* * *

В городе Агнию называли Паутинной Девой. Со всех домов, старых и новых, со всех улиц, близких и далеких, со всех других городов, тайных и явных, несли ей люди тканые лоскуты.

Морщинистая комната с высоким сводом, которую Агния никогда не покидала, была завалена этими лоскутками от пола до потолка. Они торчали из углов, свисали с полок, вываливались из шкафов, цеплялись за ноги и падали на голову.

Ставни окон были открыты. Синие квадраты стекол превращали Солнце в Луну.

Агния сидела на полу по-турецки и плела свои ковры. Ее седые всклокоченные волосы торчали как намагниченные антенны.

Агния вскидывала руку, выдергивала на ощупь какой-нибудь лоскут из валявшихся рядом и вшивала его в узор, который растекался у нее под пальцами. Какой лоскут взять, решала не Агния, а внутреннее чутье, спрятанное в ней с рождения.

Шершавый бархат.

Мерцающее кружево.

Вязкий трикотаж.

Атлас.

Шелк.

Хлопок.

Алые, желтые, зеленые квадраты, полукружия, треугольники, ленты. Крошечные и большие.

Вместе с лоскутами Агния вплетала тихие слова, напевы, заговоры и молитвы. Шипения, шепоты, вздохи и придыхания как кусочки ткани накладывались друг на друга, прошивались ею крупными стежками и оставались внутри ковра.

Белые, словно облитые молоком, руки Агнии скользили вверх-вниз. Иголка вспыхивала, зажатая в пальцах.

Нитка вилась ужом.

Когда последний лоскут был вплетен, а последний узел завязан, Агния расстилала ковер в центре комнаты и оставалась рядом на всю ночь.

Она сидела около него, безмолвная и уставшая, отдав все, что у нее было. Наутро, спеленав ковер, словно ребенка, она спускалась вниз и передавала его тому, для кого он был предназначен.

Потом Агния закрывала ставни и на несколько дней оставалась в доме в полной темноте.

Высохший колодец ждал, пока его наполнят новые воды.

А в городе ждали, когда ее окна снова распахнутся, ведь это значило, что Агния готова плести новый ковер.

Слухи о Паутинной Деве и ее коврах расплывались по свету как корабли. Говорили, что ковры эти обладали какой-то особенной силой. Любовники, проводящие на таком ковре ночь, никогда не утрачивали страсти. Больной, завернутый в ковер Агнии, исцелялся. Старик, смотрящий на него перед смертью, умирал тихо и легко. Ребенок, играющий на нем, рос веселым.

Агния плела ковры и для смерти, и для жизни, и для любви. Это было ее предназначением.

Поэтому со всех домов, старых и новых, со всех улиц, близких и далеких, со всех других городов, тайных и явных, несли люди тканые лоскуты для Агнии, надеясь, что и у них в доме когда-нибудь появится ковер, сотканный Паутинной Девой.

* * *

Такого пальто, как у Жоржа, не было ни у кого в мире.

Длинное, почти до самых пяток, из плотной шершавой шерсти цвета весеннего болота. Со стороны казалось, что маленький щуплый Жорж болтается в пальто, как осиновый прутик в бочке.

Его вихрастая голова на тонкой шее, торчащая из воротника, напоминала перископ подводной лодки.

Но Жоржу было наплевать, как он выглядит со стороны.

Когда сумерки сизыми перьями опускались на землю, Жорж находил укромный уголок для ночевки и исчезал в своем пальто полностью.

Он, как улитка, нырял внутрь своего домика, который всегда носил на себе.

Внутри пальто было тепло и тихо. А если начинала кружить метель, то Жорж втягивал рукава внутрь, вешал на манжеты две большие бельевые прищепки, а воротник затыкал старой фетровой шляпой.

Справа и слева на подкладке располагались потайные и накладные кармашки. Жорж на ощупь мог найти в своем пальто все, что хотел: пахучие тыквенные семечки, фонарик, потрепанный томик стихов или шерстяные носки, связанные бабушкой.

В этих кармашках хранились самые дорогие для Жоржа вещи: засохшая ветка полыни, дырявый камешек с моря, синее стекло, чтобы смотреть на солнце, несколько фотографий и даже маленькая музыкальная шкатулка.

Каждый вечер Жорж забирался внутрь своего пальто и, устроившись поудобнее, наблюдал в дырку воротника, как загораются на небе первые звезды.

* * *

Карл любил осень. Утром он выходил из дома, закутавшись в длинный шерстяной шарф и шуршал в заброшенный сад, что за старым мостом.

Он садился на кривую лавочку, покрытую мягким зеленым мхом, и вытягивал руки вперед.

Карл умел слышать листья.

Через какое-то время на его ладонь опускался лист, загнутый по краям, напоминающий маленький старинный пергамент.

Карл всматривался в его шершавую поверхность, испещренную черточками и линиями, потом подносил его к уху, как морскую раковину, и прислушивался.

Осенние листья были наполнены светлой грустью и воспоминаниями о том, что уже случилось. Карл слышал в них тихие вздохи и бормотания. Иногда чей-то звенящий смех. Иногда какие-то напевы. Иногда слезы. Иногда тайные признания.

Карл ловил прохладные, влажные листья в руки, слушал их и отпускал на ветер. Они бесшумно кружились в воздухе, порхали в нем, как диковинные бабочки, и улетали. А какие-то опускались на землю, словно зная, что их черед еще не пришел.

Осенние листья Карл любил больше всех остальных.

В какой-то момент ему казалось, что он сам превращается в прозрачный, дрожащий на ветру, морщинистый лист, еще не оторвавшийся от ветки.

Когда-нибудь он оторвется и полетит, подгоняемый сырым воздухом, чтобы опуститься кому-то в раскрытую ладонь. Этот кто-то поднесет Карла к уху и будет слушать его. Вернее, не самого Карла, а его легкую, напоминающую старинный пергамент душу.

КАК РАЗГОВАРИВАТЬ С МОРЕМ

Моей будущей дочери, которая когда-нибудь придет ко мне.

Когда-нибудь ты увидишь море в первый раз. Оно покажется тебе большим и страшным, быть может. Но моря нельзя бояться. Море живое. И оно никогда не обидит тебя, если ты будешь знать, как с ним разговаривать. Море очень старое. Ему много-много миллионов тысяч лет. А может быть, даже и больше. Море было еще тогда, когда на свете ничего не было.

Море все помнит.

Море, как и человек, постоянно меняется.

Иногда оно бывает холодным, иногда теплым. Иногда море волнуется, и тогда ты можешь видеть на нем белые гривы волн. Иногда море поет песни, а иногда сердится и очень громко шумит.

Но запомни одно: если ты любишь море, то и оно любит тебя. Прежде чем войти в море, ты должна поздороваться с ним, как с человеком. Для этого просто погладь его рукой, как собаку или кошку. Погладь его с такой же любовью, с которой ты гладишь мои волосы или папин живот.

Море – это очень-очень древнее существо. Ты слышала про динозавров? Море гораздо старше их. У тебя есть бабушка. А у нашей бабушки тоже была бабушка, и у бабушки нашей бабушки тоже. Так вот, представь, что море – это наша самая-самая первая бабушка, которая только может быть. Поэтому поздоровайся с ней со всем почтением, со всем уважением, на которое ты только способна, хорошо?

Погладь море и скажи морю, что ты любишь его.

Попроси разрешения войти в него и искупаться.

Когда ты плаваешь в море, ты становишься его частью. Маленькой, совсем крошечной, но все-таки частью. Своей кожей ты будешь ощущать то холод, то тепло. Рассекая руками воду, ты будешь чувствовать, как море обволакивает тебя, как оно толкает тебя вперед, как оно держит тебя на своих руках. Потом мне расскажешь, как это было, ладно?

Никогда не бери ничего у моря без спроса. Если тебе понравился камушек или ракушка, возьми, но сначала спроси разрешения. Ты поймешь, можно ли это взять, вот так: когда ты увидишь что-то, что привлечет твое внимание, когда камешек словно сам прыгнет тебе в руку, когда ты поймешь, что не взять его просто нельзя, тогда бери смело. Это значит, море само подарило его тебе. Морю не жалко камней или ракушек. Морю вообще ничего не жалко. Но помни, что ты должна сказать спасибо за подарок, а еще лучше – подарить ему что-нибудь в ответ. Можешь бросить монетку или сережку или просто сказать спасибо и снова погладить его.

Не бойся моря. Никогда не бойся его. Если тебе вдруг станет страшно, если тебе покажется, что ты заплыла слишком далеко, просто попроси у него помощи, и оно всегда ответит тебе, слышишь? Просто скажи: «Море, покажи мне путь на берег, сделай так, чтобы я выбралась туда легко и спокойно. Отпусти меня, потому что я не рыба, а человек, я хожу по земле». И оно обязательно укажет тебе обратный путь. Если меня не будет рядом, просто скажи это, перестань бояться и плыви.

ВОКРУГ ТЕБЯ ВСЕ ДЫШИТ

Моей будущей дочери, которая когда-нибудь придет ко мне.

Вокруг тебя все дышит.

Самый маленький муравей и самый большой слон. Они такие же живые, как и ты. Представь, что у тебя есть не только мама и папа. Твоя семья на самом деле гораздо больше, чем ты можешь себе представить. В твоей семье есть и слоны, и маленькие золотистые мошки. Трава, которая растет около нашего дома, – тоже часть твоей семьи. И маленький горошек, который спрятался в зеленом стручке, тоже когда-то родился, вырос и такой же живой, как ты. Наверное, это сложно понять, но попробуй. Никто не будет говорить тебе, да ты и не поверишь, что у горошка есть руки, ноги, глазки или что он может говорить. Совсем нет. Горошек выглядит точно таким, каким ты его видишь. И все-таки внутри этого зеленого шарика, который лежит в твоей ладони, находится то же самое, что и внутри тебя. Свет. Что-то живое. Что-то прозрачное. На нашем человеческом языке это называется душа. Душа всегда спрятана где-то внутри. Как маленький камешек в бархатном мешочке. Как песок в твоем ведерке, который ты насыпаешь, играя в песочнице.

Душа есть у всего, что ты видишь вокруг.

У всего, что может шевелиться, ползать, летать, бегать. У всего, что кажется тебе неподвижным. Например, у дерева или у камня. И этим мы все похожи. Этим мы связаны.

Знаешь ли ты, что, прикоснувшись к камню, ты можешь разговаривать с ним? Знаешь ли ты, что, обняв дерево, ты можешь услышать его историю?

Все мы одно целое. Все мы одна семья. Сегодня ты узнала маленькую тайну и большую тайну одновременно. Ты не одна. Ты никогда не можешь быть одна, потому что все, что тебя окружает, – твоя семья. Тебе всегда будет с кем поговорить и кого послушать, даже если нас с папой не будет рядом.