Текст книги "Руби"

5. Девочка на фотографии

Последняя неделя перед каникулами тянулась томительно долго. Ходить в школу стало для меня настоящей пыткой, потому что каждый день я неизбежно встречала там Пола. В первые дни после нашего злополучного объяснения он при встрече уничтожал меня своим взглядом. Я и представить себе не могла, что прекрасные голубые глаза, прежде смотревшие на меня с такой любовью, способны стать столь холодными, полными злобы и презрения. Как-то раз, столкнувшись с Полом в коридоре, я попыталась заговорить с ним.

– Пол, – робко начала я, – ты напрасно сердишься, я ведь только…

Он прошел мимо, словно я была пустым местом. Мне хотелось, чтобы Пол поверил: дело не в том, что я встречаюсь с другим парнем. Я чувствовала себя отвратительно, и сердце мое в последние дни перед каникулами превратилось в кусок свинца.

Говорят, что время – лучший лекарь, но мои душевные раны оно исцелять не спешило. Боль, которую я испытывала, ощущая на себе презрительный взгляд Пола, становилась все нестерпимее. Я едва сдерживала желание подбежать к нему и выложить всю правду. Тогда он поймет, что в действительности произошло. Но в памяти моей эхом звучали слова бабушки Кэтрин: «Неужели ты хочешь навсегда разлучить его с отцом и с женщиной, которую он до сих пор считал матерью?» Нет, этого я не хотела и потому глотала признания, рвавшиеся с губ. Пусть лучше ненавидит меня, чем родителей, думала я и продолжала топить свою правоту в океане тайно пролитых слез.

И зачем бабушка Кэтрин и дедушка Джек хранили наш семейный секрет так долго? Узнай я правду раньше, избежала бы ненужных терзаний. И чем я лучше их теперь, когда утаиваю правду от Пола? Но выбора у меня не было.

В довершение всех бед Пол влюбился в другую девчонку. Я давно знала, что Сюзетта Дейзи, моя одноклассница, от Пола без ума. Как ни странно, заметив, что Пол обратил внимание на Сюзетту, я испытала нечто вроде облегчения. Может, новое увлечение заставит его забыть о ненависти ко мне. Это к лучшему, внушала я себе, сидя в дальнем углу столовой и наблюдая, как они болтают, поедая свои завтраки. Пусть хотя бы он будет счастлив, вздыхала я, глядя, как они шагают по школьному коридору, взявшись за руки. Но ревность и гнев тоже, конечно, давали о себе знать, и, слушая их счастливый смех, я едва сдерживала слезы. Когда до меня дошел слух, что Пол подарил Сюзетте свое кольцо старшеклассника (она гордо носила его на золотой цепочке), я прорыдала всю ночь.

Девчонки, которые прежде завидовали мне как счастливой избраннице Пола, ныне злорадствовали. Как-то июньским днем Марианна Брастер в туалете для девочек прошипела мне в лицо:

– Надеюсь, теперь, когда Пол бросил тебя ради Сюзетты, ты перестанешь слишком много о себе воображать.

Все прочие девочки ехидно улыбались, ожидая моей реакции.

– Для меня новость, Марианна, что я слишком много о себе воображаю, – ответила я. – Но мне приятно, что, по твоему мнению, у меня есть для этого повод. Спасибо.

Марианна впала в ступор. Она беззвучно открывала рот, не зная, что сказать. Я уже собралась пройти мимо, когда она вновь обрела дар речи.

– Давай, упражняйся в остроумии, – ухмыльнулась она, сокрушенно покачав головой. – Что тебе остается, бедняжка? По правде говоря, никто в школе не мог понять, с чего ты вздумала задирать нос. Ты ничем не лучше других.

– А кто говорит, что я лучше, Марианна?

– Никто, ты ведь хуже, – дрожащим от злобы голосом заявила она. – Все знают, что мать нагуляла тебя неизвестно от кого.

Девчонки довольно захихикали. Марианна, ободренная всеобщей поддержкой, распалялась все больше и больше, она схватила меня за руку и продолжила:

– Пол Тейт вовремя одумался. Понял, что ему лучше встречаться с девочкой своего круга, такой как Сюзетта, а жалкие Лэндри ему не пара.

Чувствуя, как слезы закипают у меня на глазах, я пулей вылетела из туалета. Марианна была права. Я действительно не пара Полу, и девушка вроде Сюзетты Дейзи подходит ему куда больше. Кстати, Сюзетта была очень хорошенькой – тонкие правильные черты лица, длинные каштановые волосы. И что особенно важно, отец ее был богатым нефтепромышленником. Можно было не сомневаться: родители Пола одобряют его новый выбор. И охотно дают машину, когда он отправляется на танцы с Сюзеттой.

Но хотя у Пола все складывалось удачно, порой я ловила на себе его тоскующий взгляд. Особенно откровенной эта тоска становилась, когда мы сталкивались в церкви. Боль, которую ему причинил наш разрыв, постепенно затихала, новый роман помог ему обрести душевное равновесие, и, судя по всему, иногда у него возникало желание поговорить со мной. Но всякий раз, когда он уже был готов уступить этому желанию, какие-то соображения его останавливали.

К счастью, учебный год наконец закончился, и я избавилась от ежедневных встреч с Полом. За школьными стенами мы практически не пересекались, ибо жили в разных мирах. Правда, по воскресеньям я по-прежнему видела его в церкви, в обществе родителей и сестер. Но он даже не смотрел в мою сторону. Бывало, услышав звук, напоминающий треск мотора, я выбегала на галерею и в безумной надежде смотрела на дорогу. Иногда мопед и в самом деле появлялся на дороге, но сидел на нем вовсе не Пол. Порой мимо нашего дома, громко тарахтя, проезжала какая-нибудь старая машина.

В жизни моей наступил период беспросветного уныния. По утрам я с трудом заставляла себя встать с постели. Лето, как назло, выдалось изнурительно жарким и влажным. Каждый день воздух прогревался почти до сорока градусов, а влажность достигала почти ста процентов. Горячий воздух над болотами был недвижим, даже легчайший ветерок не долетал с залива, чтобы принести нам желанную свежесть.

Бабушка Кэтрин изнемогала от жары. Раскаленный влажный воздух давил на нее тяжким грузом. Тем не менее по первому зову она приходила на помощь всем, кто в ней нуждался. Стоило ей услышать, что кто-то мучается от головной боли или укушен скорпионом, она спешила к страждущему. Я очень переживала за бабушку, потому что знала – она вернется усталой, измученной, насквозь промокшей от пота. Я с жалостью смотрела на ее прилипшие ко лбу волосы, на багровые пятна на щеках, но ничего не могла поделать. Те небольшие деньги и продукты, которыми бабушку одаривали за ее помощь, были единственным источником нашего существования – в жаркие летние дни туристы редко появлялись в бухте, и наша торговля практически прекратилась.

На поддержку дедушки Джека рассчитывать не приходилось. Раньше он хотя бы изредка приносил нам деньги, но это осталось в прошлом. Я слышала, он охотится на аллигаторов и продает их каким-то людям в Новом Орлеане, которые делают из крокодиловой кожи кошельки, бумажники, портфели и всякие прочие вещи, столь необходимые в городе. Дедушку я почти не встречала, лишь несколько раз издалека видела на болотах его пирогу. Судя по всему, он ушел в запой и превращал все заработанные деньги в бутылки виски и кувшины домашнего сидра.

Как-то на исходе очередного изнурительно жаркого дня бабушка Кэтрин вернулась от больного еще более усталая, чем обычно. Она едва могла говорить. Поднявшись по лестнице с моей помощью, бабушка буквально рухнула на кровать.

– Бабушка, у тебя дрожат ноги! – воскликнула я, снимая с нее мокасины.

Лодыжки ее так отекли, что мои пальцы оставляли на них глубокие вмятины.

– Ничего страшного! – Она попыталась меня успокоить. – Сейчас я приду в себя, детка. Положи мне на лоб мокрое полотенце, пожалуйста.

Я поспешно выполнила просьбу.

– Полежу немного, сердце успокоится, – сказала бабушка, с усилием улыбаясь.

– Бабушка, прошу, береги себя! – взмолилась я. – Тебе нельзя так много ходить, да еще в жару. Тебе это не по силам.

– Но я должна помогать людям, – покачала головой бабушка Кэтрин. – Именно для этого Всевышний прислал меня сюда.

Я дождалась, пока бабушка задремлет, выскользнула из дома, отвязала на причале нашу пирогу и через болота направилась к хижине дедушки Джека. Печаль и уныние, овладевшие мной в последний месяц, обернулись гневом, сосредоточившимся на дедушке. Он знал, как тяжело нам летом сводить концы с концами, и тем не менее пропивал свои деньги, хотя мог бы помочь. Подобными соображениями с бабушкой Кэтрин я делиться не стала, так как знала, что не найду у нее ни понимания, ни одобрения.

Как всегда бывает летом, болото преобразилось. Аллигаторы, которые в зимние месяцы впадают в спячку, питаясь жиром, накопленным в хвостах, проснулись и вышли на охоту. Вода кишмя кишела змеями – иногда в болотной жиже попадался целый клубок зеленых и бурых веревок. Москиты и прочие насекомые вились над болотом тучами. Жабы с выпученными глазами оглушительно квакали, вибрируя всем телом, нутрии и ондатры сновали туда-сюда в поисках пропитания для своих детенышей. Приглядевшись, повсюду можно было увидеть дома болотных обитателей – холмики и кочки, которых не было прежде, сети, опутавшие стволы и ветви растений. Заметив меня, животные на мгновение отвлекались от своих дел и провожали мою пирогу настороженными взглядами. Болото и само казалось живым существом – изменчивым, подозрительным, непредсказуемым.

Я не сомневалась: бабушка будет очень расстроена, если узнает, что я пробиралась через болото одна, да еще под вечер. Мое намерение поговорить с дедушкой Джеком расстроило бы ее еще сильнее. Но и отказаться от своего плана я не могла – ярость заставляла меня усердно орудовать шестом. Вскоре я увидела его хижину.

Вблизи стало слышно, что из жилища несутся устрашающие звуки: треск мебели, грохот посуды, дедовы вопли и проклятия. Из дверей хижины вылетел стул, в мгновение ока поглощенный болотом. За стулом последовала кастрюля, другая. Остановив пирогу, я ожидала дальнейшего развития событий. На галерее появился сам дедушка Джек – совершенно голый, растрепанный, с кнутом в руках. Даже издалека было видно, что глаза его налиты кровью. На грязной коже спины и ног краснели длинные тонкие рубцы.

Он щелкнул в воздухе кнутом, словно пугая невидимого врага, выкрикнул какое-то ругательство, щелкнул кнутом вновь. До меня дошло: у дедушки приступ белой горячки. Бабушка Кэтрин описывала болезнь, но никогда прежде мне не доводилось видеть, как она проявляется. Когда алкоголь насквозь пропитывает мозги, объясняла бабушка, они размягчаются, и у человека начинаются кошмарные видения. По ее словам, у дедушки нередко случались подобные приступы, во время которых он устраивал в доме настоящий погром.

– Мне приходилось убегать из дома и ждать, пока он перебесится и завалится спать, – рассказывала она. – Иначе он мог прибить меня и даже не заметить этого.

Вспомнив бабушкины рассказы, я двинулась назад и поставила пирогу в маленькой бухте, где дедушка не мог меня разглядеть. Он тем временем без устали щелкал кнутом и орал так неистово, что на шее у него вздувались все жилы. Неожиданно кончик кнута попал в ловушку для ондатр, висевшую на галерее. Вероятно, дедушка решил, что кнут схватило какое-то из осаждавших его чудищ. Взбешенный подобными происками, он зашелся звериным воем и принялся размахивать руками так быстро, что со стороны походил на огромного паука. Наконец, как и следовало из описаний бабушки Кэтрин, он выбился из сил и повалился прямо на дощатый пол галереи.

Несколько минут я ожидала, не очнется ли он. Но дедушка не шевелился. Сражение с собственной фантазией изнурило его. Подплыв ближе к дому, я увидела, что он крепко спит, свернувшись калачиком. Даже укусы москитов, облепивших обнаженное тело, не могли пробудить его.

Я привязала пирогу к свае и поднялась на галерею. Дедушка лежал неподвижно, лишь грудь его тяжело вздымалась. Затащить его в дом у меня не хватило бы сил. Я могла лишь принести из комнаты одеяло и укрыть его.

Я тихонько толкнула дедушку Джека в бок, но он даже глаз не приоткрыл и продолжал храпеть. В растерянности я постояла над ним. Надежды, пригнавшие меня сюда, улетучились, стоило мне увидеть дедушку и ощутить исходивший от него запах. От него разило так, словно его несколько дней вымачивали в дешевом виски.

– Да, дедушка Джек, вижу, на твою помощь рассчитывать не приходится, – злобно процедила я. – Докатился…

Стоя над бесчувственным телом, я могла дать полную волю ярости и распалялась все пуще.

– Это ж надо – допиться до потери человеческого облика! А на нас тебе плевать. Знаешь, что бабушка Кэтрин чуть жива? Она из сил выбивается, чтобы заработать немного денег. А у тебя одно на уме – жрать виски. Ненавижу кровь Лэндри во мне! – заорала я, ударяя кулаком себя в грудь. – Ненавижу!

Крик мой эхом разнесся над болотом. Потревоженная цапля взмыла в воздух, аллигатор поднял голову из болотной жижи и с любопытством поглядел в мою сторону.

– Раз так, торчи на своих болотах и лакай виски, пока не сдохнешь! – продолжала вопить я. – Мне и дела нет!

Сердце бешено колотилось, по щекам текли слезы – обжигающие слезы обиды и разочарования.

Дедушка как ни в чем не бывало продолжал храпеть. Всхлипывая, я уселась в пирогу и отправилась домой. Лежащий на душе камень стал еще тяжелее.

Теперь, когда занятия в школе закончились, а торговля практически сошла на нет, я больше времени могла уделять живописи. Бабушка Кэтрин первая заметила, что картины мои изменились. Уныние, в ко тором я пребывала, заставляло меня отдавать предпочтение тусклой палитре. На большинстве пейзажей болота были изображены в сумерки или в ночную пору. В холодном свете луны, проникающем сквозь ветви сикаморов и кипарисов, можно было разглядеть настороженные глаза застывших в тени животных и свернувшихся кольцами ядовитых змей, готовых нанести смертельный укус. Над чернильно-темной водой висела густая тень испанского мха, в которой мог запутаться неосторожный путник. Прежде я любила изображать паутину, усеянную каплями росы, сверкающими как драгоценные камни. Теперь на моих картинах паутина по ходила на опасную ловушку, каковой, в сущности, и являлась. Болото, прежде прекрасное и загадочное, ныне виделось мне мрачным и угрожающим; даже если я изображала на картине своего мифического отца, густая тень скрывала его лицо, подобно маске.

– Мне кажется, Руби, людям не слишком понравятся такие картины, – сказала как-то бабушка, наблюдая, как я воплощаю на бумаге очередной свой ночной кошмар. – От них никакой радости. Вряд ли кому-нибудь в Новом Орлеане захочется повесить их в гостиной или в спальне.

– Что же поделать, бабушка, – пожала я плечами. – Теперь я вижу мир именно таким.

Бабушка сокрушенно покачала головой, вздохнула и вернулась в кресло-качалку. Я замечала, что она проводит в ней все больше времени. Даже в пасмурные дни, когда становилось немного прохладнее, бабушка Кэтрин старалась не выходить из дому. Прежде она любила прогуляться вдоль каналов, но теперь и не вспоминала об этим. Она больше не собирала диких цветов и трав для своих снадобий, старых подруг навещала редко, от приглашений отказывалась. Слишком много дел накопилось, извинялась она, и проводила свободный вечер, подремывая на диване или в кресле.

Если бабушка думала, что мне ее не видно, она потирала грудь напротив сердца, с трудом переводила дыхание. Любая домашняя работа, будь то стирка, мытье полов или стряпня, быстро утомляла ее. Ей приходилось постоянно делать передышку. Однако на все вопросы о здоровье бабушка неизменно отвечала, что волноваться не о чем. Сегодня она и в самом деле чувствует себя не лучшим образом, но это потому, что вчера слишком поздно легла, или слишком быстро поднялась по лестнице, или день выдался нестерпимо жаркий. Иными словами, бабушка Кэтрин отказывалась признать правду, состоявшую в том, что ее здоровье резко ухудшилось.

В третье воскресенье августа я, спустившись вниз, не застала бабушку на кухне. Неужели мне наконец удалось встать раньше ее, да еще в воскресный день? Когда бабушка наконец появилась, она показалась мне бледной, измученной и очень старой – прямо Рип ван Винкль, только что очнувшийся от многолетнего сна. Ходила она чуть перекосившись и прижимала руку к боку.

– Не знаю, что со мной сегодня, – вздохнула она. – Даже и припомнить не могу, когда в последний раз спала так долго.

– Бабушка, боюсь, отвары тебе плохо помогают, – предположила я. – Наверное, знахари не должны лечить себя сами. Может, стоит сходить к док тору?

– Глупости! – отрезала бабушка Кэтрин. – Пока я еще не придумала для себя подходящего лечения, но я на верном пути. Через пару дней от моего недомогания не останется и следа.

Но дни проходили, а лучше бабушке не становилось. Посреди разговора она могла задремать, рот ее открывался, грудь вздымалась так тяжело, словно дыхание стоило ей невероятных усилий.

Впрочем, было два случая, когда бабушка ненадолго приободрялась и становилась прежней. Первый раз такое оживляющее воздействие оказал на нее визит дедушки Джека: он явился к нам просить денег. Произошло это под вечер, когда мы с бабушкой сидели на галерее, наслаждаясь прохладой сумерек. Покачиваясь в кресле, бабушка начала клевать носом; вскоре подбородок ее уткнулся в грудь. Еще мгновение, и она бы окончательно погрузилась в сон, но тут раздались шаги дедушки Джека. Бабушка резко вскинула голову и настороженно прищурилась.

– Любопытно, чего это он притащился? – вопросила она, глядя в темноту, откуда, подобно духу болот, появился дедушка Джек.

Его длинные сальные волосы рассыпались по плечам, желтоватое лицо поросло густой седоватой щетиной, а одежда была такой грязной, словно он не ходил по земле, а ползал. Болотная тина, покрывавшая его ботинки и лодыжки, казалось, присохла к ним намертво.

– Не подходи к нам близко! – вскричала бабушка. – Мы только что пообедали, а от тебя так воняет, что нас того и гляди вырвет!

– Что ты несешь, женщина, – пробормотал дедушка Джек, однако на галерею подниматься не стал.

Остановившись у лестницы, он снял шляпу, с полей которой свисали рыболовные крючки.

– Я пришел просить у вас милости! – возвестил дедушка Джек.

– Милости? – усмехнулась бабушка. – Для кого же?

– Для себя.

От такого ответа бабушка Кэтрин зашлась смехом, покачиваясь в кресле:

– Значит, ты пришел попросить прощения?

– Я пришел попросить денег.

– Что?

Бабушка от удивления прекратила раскачиваться.

– Мотор на моей лодке полетел к чертям, – пояснил дедушка Джек. – А этот проклятый скупердяй Чарли Макдермот не желает мне больше давать в кредит. Если у меня не будет моторки, я не смогу катать охотников по болотам и зарабатывать деньги. И устриц ловить тоже не смогу. Я знаю, у тебя есть кой-какие сбережения, и клянусь…

– Клянешься? – перебила бабушка. – Что толку в твоих клятвах, Джек Лэндри? И чем ты можешь поклясться, хотела бы я знать? Своей душой? Так ей давно уже уготовано теплое местечко – в аду.

Глаза у нее засверкали таким блеском, которого я не видела много дней подряд. Дедушка растерянно молчал.

– Как только заработаю, сразу тебе отдам, – буркнул он наконец.

– Расскажи это кому-нибудь другому, Джек Лэндри, – процедила бабушка. – Если я отдам тебе несколько последних пенни, что у нас остались, ты пулей помчишься за очередной бутылкой и напьешься до беспамятства. Кстати, у нас нет и нескольких пенни. Сам знаешь, летом нам приходится тяжело. Впрочем, тебе же наплевать.

– Я делаю все, что могу, – проворчал дедушка.

– Да, делаешь все, что можешь, чтобы залить себе глотку, – отрезала бабушка Кэтрин.

Я переводила взгляд с бабушки на дедушку. Вид у дедушки Джека был до невозможности потерянный и несчастный. Деньги, которые я получила за свои картины, были целы, и бабушка Кэтрин об этом знала. Я могла бы одолжить их дедушке, если бы была уверена, что он действительно потратит их на новый мотор. Но я боялась и заикнуться об этом.

– Неужели ты позволишь, чтобы я сдох от голода посреди болот и труп мой пошел на корм аллигаторам? – простонал дедушка.

Бабушка выпрямилась во весь рост, который был не столь уж велик – всего пять футов четыре дюйма. Но она так гордо вскинула голову, что казалось, в ней никак не меньше шести футов. Подняв руку, она наставила на дедушку указующий перст. Он испуганно попятился.

– Джек Лэндри, ты давно уже мертвец, пища стервятников, – провозгласила бабушка тоном епископа, обличающего еретика. – Возвращайся в свою могилу и оставь нас в покое.

– Да, а ты зато добрая христианка! – кричал дедушка, опасливо отступая все дальше. – Воплощение любви и милосердия. Знай, Кэтрин, ты ничуть не лучше меня! Ничуть не лучше!

С этими словами дедушка повернулся и припустил наутек. Когда его поглотила ночная тьма, бабушка еще пару минут стояла у перил, вперившись взглядом в сумрак, потом опустилась в кресло.

– Бабушка, я могла бы одолжить ему деньги, которые получила за картины, – осмелилась я подать голос.

В ответ она яростно затрясла головой:

– И думать об этом не смей, Руби! Эти деньги пригодятся тебе самой. К тому же он их все равно пропьет.

Это ж надо додуматься… – пробормотала она чуть погодя, обращаясь скорее к себе самой, чем ко мне. – Прийти сюда и потребовать денег… Да, у этого человека не осталось ни капли совести…

Бабушка долго вздыхала, покачиваясь в кресле. Наконец она задремала. Я смотрела на нее и думала: какие жестокие вещи проделывает с людьми жизнь! Два человека, которые некогда были полны любви, не выносили разлуки, целовались и шептали друг другу нежности, ныне, словно два дворовых кота в ночи, шипят и выпускают когти друг на друга.

Стычка с дедушкой Джеком привела бабушку в полное изнеможение. Она была настолько обессилена, что смогла добраться до кровати только с моей помощью. Когда она уснула, я еще долго сидела у ее постели. На щеках бабушки рдели багровые пятна, лоб был усеян бисеринками пота. Грудь поднималась и опускалась так тяжело, что я боялась, сердце ее не выдержит подобных усилий и разорвется.

В ту ночь я плохо спала, опасаясь, что утром не застану бабушку Кэтрин в живых. Но к счастью, сон подействовал на нее благотворно. Утром меня разбудил звук ее шагов. Она спешила в кухню, чтобы приготовить завтрак и приступить к новому трудовому дню за ткацким станком.

Пока что покупателей не было, но мы продолжали ткать одеяла и полотенца в расчете на новый туристический сезон. К тому же бабушка обменивала полотенца на пальмовые листья, из которых мы мастерили шляпы и веера. Иногда она варила побольше гумбо и меняла на дубовый луб, из которого мы плели корзинки. Порой нам нечего было предложить в обмен на материалы для наших поделок, и тогда бабушка залезала в свой таинственный сундук и извлекала какую-нибудь ценную вещь, некогда полученную от благодарного пациента в дар за избавление от болезни или злых духов.

В этот трудный период произошел еще один случай, благодаря которому бабушка воспрянула телом и духом. Как-то раз почтальон доставил нам красивый светло-голубой конверт с кружевными узорами по углам. На конверте значилось мое имя. Письмо при шло из Нового Орлеана, вместо обратного адреса стояли два слова: «Галерея Доминик».

– Бабушка, я получила письмо из новоорлеанской галереи! – закричала я, со всех ног припустив к дому.

Глаза бабушки, сидевшей в кресле-качалке, озарились радостью.

– Давай-ка, открывай скорее!

Дрожащими от нетерпения пальцами я разорвала конверт. Из него выскользнул банковский чек на двести пятьдесят долларов и короткая записка:

Поздравляю с продажей одной из Ваших картин. Прочие Ваши работы также вызывают интерес. В ближайшее время намереваюсь нанести Вам визит и познакомиться с новыми произведениями.

Искренне ваш,

Доминик.

Несколько мгновений мы с бабушкой Кэтрин не могли сказать ни слова и лишь глядели друг на друга. Потом она просияла такой счастливой улыбкой, какой я не видела на ее лице никогда прежде. Закрыв глаза, она прошептала короткую благодарственную молитву. Я тем временем недоверчиво таращилась на чек, словно опасаясь, что он растает у меня в руках.

– Бабушка, неужели это правда! Двести пятьдесят долларов! За одну картину!

– Я говорила тебе, что так будет! Говорила! – повторяла бабушка. – Интересно, кто ее купил? Он не написал?

Я покачала головой.

– Ну, это не важно, – продолжала бабушка. – Главное, теперь твоя картина будет висеть в доме какого-нибудь богатого человека. Его друзья, тоже богатые креолы, увидят ее и пойдут в галерею, чтобы посмотреть другие твои работы, узнать, кто ты. А там этот самый Доминик расскажет им о художнице Руби Лэндри, – заключила она, сияя.

– А теперь слушай меня внимательно, бабушка, – произнесла я непререкаемым тоном. – На эти деньги мы с тобой будем жить. Я не хочу, чтобы ты прятала их в сундук, на будущее.

– Может, какую-то часть нам и придется потратить, – кивнула бабушка. – Но и приберечь что-нибудь тоже необходимо. Очень скоро тебе понадобятся деньги на дорогу, на приличную одежду и обувь.

– На какую дорогу, бабушка? – удивленно спросила я.

– Ты должна отсюда уехать. И сделаешь это, – веско изрекла она. – А сейчас надо хорошенько отпраздновать твой успех. Думаю, гумбо с креветками – самое подходящее блюдо для такого случая. А на десерт… – бабушка помедлила в задумчивости, – а на десерт я, пожалуй, испеку королевский торт.

Этот торт с разноцветной сахарной глазурью я любила больше всех бабушкиных кулинарных шедевров.

– Пригласим на обед миссис Тибодо и миссис Ливадис, – продолжала бабушка. – Буду хвастаться моей талантливой внучкой, пока они обе не лопнут от зависти. Но прежде всего сходим в банк, получим деньги по чеку.

Впервые за несколько месяцев я ног под собой не чуяла от радости. Я видела, как счастлива бабуш ка, и это делало меня еще счастливее. О, если бы толь ко я могла поделиться этой радостью с Полом! Все лето я видела его только в церкви и один-единственный раз – в городе, когда ходила за продуктами. Выйдя из магазина, я увидела Пола: он сидел в отцовской машине, которая стояла напротив, у банка, и смотрел в мою сторону. Я надеялась, он улыбнется, но в это мгновение из дверей банка появился его отец, и Пол резко отвернулся. Машина сорвалась с места. К моему великому разочарованию, Пол даже не оглянулся.

Мы с бабушкой отправились в город обналичить чек. По пути заглянули к миссис Тибодо и миссис Ливадис и пригласили их на праздничный обед. Когда мы вернулись, бабушка принялась за стряпню с давно забытым пылом. Я помогала ей готовить и накрывать на стол. Бабушке очень хотелось произвести впечатление на своих подруг, и она поместила посреди стола пачку двадцатидолларовых купюр, перевязанную красной шелковой лентой. В ответ на удивленные расспросы наших гостий она с гордостью поведала, каким образом я получила эти деньги. Сказать, что миссис Тибодо и миссис Ливадис были поражены, означало не сказать ничего. Многим в нашей бухте и за месяц не удавалось заработать таких денег.

– Меня это ничуть не удивляет, – заявила бабушка. – Я всегда знала, что Руби станет знаменитой художницей.

– Ох, бабушка, пока до этого еще далеко, – пробормотала я, смущенная всеобщим вниманием.

– Ты на верном пути и непременно станешь известной, только подожди, и увидишь, – предрекла бабушка Кэтрин.

После этого все принялись за гумбо. Разговор перешел на различные кулинарные рецепты. Удивительно, сколько существует рецептов приготовления гумбо, думала я. У каждой женщины в нашей бухте есть свой рецепт. Меня забавляло, с какой горячностью бабушка и ее подруги отстаивали ту или иную комбинацию ингредиентов, способ получения наилучшего ру. Застольная беседа стала еще оживленнее, когда бабушка достала домашнее вино, которое берегла для особых случаев. Одного бокала хватило, чтобы голова у меня пошла кругом, а щеки зарделись. Но бабушка и ее подруги опрокидывали бокал за бокалом, словно это была вода.

Вкусная еда, вино, веселые голоса и смех напомнили мне те счастливые вечера, когда мы с бабушкой вместе ходили на вечеринки и гулянья. Больше всех праздников я любила тот, что назывался «Цыпленок для новобрачных». На этот праздник каждая женщина приносила цыпленка, чтобы в доме молодой четы всегда царило изобилие. Столы ломились от угощения, играла музыка, все танцевали и веселились. Бабушка Кэтрин, целительница и знахарка, всегда была на таких сборищах почетной гостьей.

Когда мы съели торт, запивая его густым, крепким каджунским кофе, я попросила бабушку и ее подруг перейти на галерею, а сама принялась убирать со стола и мыть посуду.

– Нет-нет, мы не позволим виновнице торжества делать грязную работу! – возразила миссис Тибодо, но я настояла на своем.

Покончив с уборкой, я вспомнила про пачку купюр, по-прежнему лежавшую на столе, и спросила бабушку, что с ней делать.

– Убери деньги в мой сундук, детка, – ответила она.

Удивлению моему не было границ. Никогда прежде бабушка Кэтрин не позволяла мне открывать драгоценный сундук и тем более рыться в нем. Лишь изредка мне удавалось заглянуть внутрь из-за бабушкиного плеча и полюбоваться домоткаными салфетками и полотенцами, столовым серебром и жемчужными ожерельями. Мне ужасно хотелось узнать, какие еще сокровища скрываются в глубине, но бабушка Кэтрин всегда опускала крышку слишком быстро. Без ее разрешения я и приближаться к сундуку не осмеливалась.

Теперь мне предстояло опустить в его таинственные недра свалившееся на меня состояние. Увы, открыв сундук, я с горечью увидела, что он опустел. Почти все полотенца и покрывала исчезли, из столового серебра остался один лишь небольшой бокал. Бабушке пришлось продать и обменять куда больше, чем мне представлялось. Сердце у меня защемило. Каждая вещь в бабушкиной сокровищнице была дорога ей не только своей стоимостью. Опустившись на колени, я рассматривала жалкие остатки: нитку бус, браслет, несколько вышитых салфеток, пачку документов и фотографий, перетянутую резинкой. Среди этих документов были мои справки о прививках, бабушкино свидетельство об окончании школы, несколько старых писем, чернила на которых успели основательно выцвести.

Я принялась перебирать фотографии. Вот дедушка Джек в молодости. Тут ему, наверное, лет двадцать с небольшим. Поразительно, каким он был красавцем! Высокий, темноволосый, с широкими плечами и тонкой талией. Голову держит гордо и прямо, улыбается ослепительно. Понятно, что бабушка Кэтрин не могла перед ним устоять. А вот еще одна фотография – старая, пожелтевшая. На ней изображены отец и мать бабушки Кэтрин, мои прадедушка и прабабушка. Хотя фотография сильно выцвела, можно разглядеть, что прабабушка была красивой женщиной. У нее тонкие черты лица, мягкая обаятельная улыбка. Прадедушка держится с большим достоинством. Он строго поджал губы и выглядит очень серьезным.

Я положила назад документы и фотографии и уже хотела опустить в сундук деньги, как вдруг заметила, что из старинной Библии в кожаном переплете торчит уголок еще одной фотографии. Вытащив Библию, я осторожно перелистала ее потрепанные по краям страницы и уставилась на снимок.