Текст книги "Руби"

На нем был элегантный мужчина на фоне какого-то роскошного особняка. Он держал за руку маленькую девочку, похожую на меня в детстве. Я ошеломленно пожирала фотографию глазами. Девочка походила на меня так сильно, словно это была я. Чтобы убедиться в сходстве, я сбегала в свою комнату, принесла детскую фотографию, поставила рядом с находкой и принялась изучать оба изображения.

На обеих фотографиях я, нет сомнений. Но кто он, этот мужчина, держащий меня за руку? И когда была сделана фотография? Здесь мне как минимум лет шесть-семь. Не так уж мала, чтобы ничего не помнить. Конечно, память моя сохранила бы и дом, и мужчину. Перевернув фотографию, я увидела на обратной стороне несколько строк.

Дорогая Габриелла!

Думаю, тебе приятно будет получить эту фотографию, сделанную в ее седьмой день рождения. Волосы у нее в точности такие, как у тебя. И вся она – живое воплощение моих мечтаний.

С любовью,

Пьер.

Пьер? Кто он такой, этот Пьер? Судя по надписи, эта фотография была послана моей маме. Значит, это мой отец? Разве мы с ним встречались? Но как он мог писать маме обо мне? В мой седьмой день рождения она давным-давно была мертва. Неужели он этого не знал? Нет, это невозможно. Если он виделся со мной, пусть на короткое время, значит должен был узнать, что мама умерла. И почему встреча с ним полностью стерлась из моей памяти?

Вопросы теснились в голове, словно пчелиный рой, внутренности сжимались от тревожных предчувствий. Я снова и снова сравнивала лица на фотографиях. Без сомнения, это одна и та же девочка, и эта девочка – я. Меня держит за руку человек, которого я совершенно не знаю.

Я несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула, пытаясь успокоиться. Совершенно ни к чему, чтобы бабушка Кэтрин и ее подруги, взглянув на меня, мгновенно поняли – случилось нечто из ряда вон выходящее. Хотя, конечно, скрыть что-нибудь от проницательного взора бабушки практически невозможно. К счастью, когда я спустилась, бабушка и ее подруги были так поглощены обсуждением различных рецептов соуса равигот, что почти не обратили на меня внимания.

Наконец наши гостьи решили, что настало время расходиться по домам. Напоследок они вновь осыпали меня поздравлениями и поцелуями. Бабушка Кэтрин с гордостью наблюдала за этой сценой. Проводив гостей, мы с бабушкой вернулись в дом.

– Давно я так славно не проводила время, – призналась бабушка. – А ты, моя маленькая хозяюшка, гляди-ка, уже навела полную чистоту. Девочка ты моя дорогая, знала бы ты, как я тобой горжусь…

Бабушкины глаза, неотрывно глядевшие на меня, подозрительно прищурились. Она, конечно, утомилась от долгих разговоров, щеки ее пылали от выпитого вина, но дух бодрствовал, и восприятие было острым, как всегда. Она сразу почуяла, что в душе у меня полный сумбур.

– Что произошло, Руби? На тебе лица нет.

– Бабушка, – начала я, – ты сама послала меня наверх положить деньги в сундук.

– Да, – произнесла бабушка, тяжело перевела дыхание и прижала руку к сердцу. – Ты рылась в моих вещах?

– Ничего я не рылась. Мне просто захотелось посмотреть старые фотографии – твои, дедушки Джека, твоих родителей. А потом я увидела, что-то торчит из старой Библии, и вытащила вот это.

Я протянула бабушке фотографию неведомого Пьера и маленькой девочки.

Она взглянула на снимок с содроганием, словно то был предмет, приносящий неисчислимые беды и несчастья. Медленно взяв фотографию из моих рук, бабушка Кэтрин опустилась в кресло.

– Кто этот человек, бабушка? – настаивала я. – И эта девочка – это ведь я, верно?

Она подняла на меня исполненный печали взгляд и покачала головой:

– Нет, Руби. Это не ты.

– Но она похожа на меня как две капли воды. Вот, погляди. – Я протянула ей фотографию, на которой мне тоже было лет семь. – Одно лицо, правда?

Бабушка кивнула.

– Да, одно лицо, – признала она, глядя то на один снимок, то на другой. – Но это не ты.

– Тогда кто же это, бабушка, скажи наконец! И кто этот человек?

Бабушка явно пребывала в замешательстве. Я чувствовала, как внутри порхают сотни бабочек и крылышки их щекочут мне сердце и желудок. Из-за этой нестерпимой щекотки перехватывало дыхание.

– Когда я велела тебе положить деньги в сундук, я думать не думала, что ты увидишь фотографию, – медленно произнесла бабушка. – Но может, то была воля Провидения. Наверное, время пришло…

– Для чего, бабушка?

– Рассказать тебе правду.

Бабушка откинулась на спинку кресла. На лице ее застыло выражение беспредельной усталости, слишком хорошо мне знакомое.

– Ты должна узнать, почему я выгнала твоего деда из дома, почему он живет на болоте, как дикий зверь. Впрочем, звери не поступают так, как поступил он…

Бабушка опустила веки и принялась что-то бормотать себе под нос. Я чуть не плакала от нетерпения:

– Кто же та девочка, если не я? Бабушка, умоляю, скажи, не тяни!

Бабушка Кэтрин смотрела на меня с невыразимой грустью. Красные пятна на ее щеках исчезли, теперь лицо ее было белым как мука.

– Это твоя сестра, – проронила она наконец.

– Сестра! – не поверила я своим ушам.

Бабушка кивнула и закрыла глаза. Она сидела с закрытыми глазами так долго, что я отчаялась дождаться разъяснений.

– А человек, который держит ее за руку… – Бабушка осеклась, но ей не было нужды продолжать.

Слово это молотом стучало у меня в мозгу.

– Это твой отец, – донеслось откуда-то издалека.

6. Еще одна тайна

– Бабушка, значит, ты все это время знала, кто мой отец? Но почему ты мне ничего не сказала? Где он живет? И как получилось, что у меня есть сестра? Зачем понадобилось делать из этого тайну? И как все это связано с дедушкой?

Вопросы, теснившиеся у меня в груди, рвались наружу, и я едва успевала их выговаривать.

Бабушка молчала, закрыв глаза. Я догадывалась, что она собирается с силами. Погружается в глубины своей души и там черпает энергию, позволяющую исцелять больных каджунов и изгонять злых духов.

Сердце мое, переполненное безответными вопросами и недоумением, билось уже где-то в глотке, мешая дышать. Голова шла кругом. В мире воцарилась напряженная тишина. Казалось, все его обитатели – звери, птицы, насекомые, даже ветер – замерли в ожидании. Через несколько мгновений веки бабушки Кэтрин дрогнули. Ее бездонные черные глаза смотрели на меня с состраданием и грустью. С губ ее сорвался едва слышный стон, а потом она заговорила:

– Я знала, что этот день непременно настанет, и боялась этого. Я пыталась скрыть от тебя, до какой низости дошел твой дедушка. Пыталась скрыть, какой трагичной была короткая жизнь твоей матери. Но рано или поздно правда выходит наружу. Прошу об одном, Руби: не кори меня за то, что я держала тебя в неведении так долго. Я думала, что делаю это ради твоего блага. Но признаюсь откровенно, – про должала бабушка Кэтрин, сцепив руки на коленях, – я хранила тайну не только потому, что заботилась о твоем покое, моя девочка. Я молчала из эгоизма. Мне хотелось, чтобы ты оставалась со мной. Ведь ты – живое напоминание о моей бедной дочери, которую я потеряла так рано… – Бабушка смолкла, не сводя с меня глаз. Потом про должала: – Если я совершила грех, надеюсь, Господь простит меня. Ведь я не хотела зла. Мною двигала любовь к тебе, хотя, поступи я иначе, ты жила бы в лучших условиях и не знала бы нужды.

Бабушка откинулась на спинку кресла и испустила вздох, словно готовясь сбросить тяжесть, камнем лежавшую на сердце.

– Бабушка, мне все равно, что ты сделала, все равно, что думала! – заверила я ее. – Что бы ты сейчас ни рассказала, я не буду любить тебя меньше!

Губы бабушки тронула едва заметная улыбка.

– В любом случае, Руби, хранить тайну дальше нет смысла. Конечно, не будь тебя рядом все эти годы, мои силы и способности, данные мне от природы, давным-давно иссякли бы. Ты всегда была для меня и спасением, и надеждой. И так будет до конца моих дней. Но конец этот уже недалек. Мне настала пора оставить этот мир, а тебе – покинуть бухту и жить там, где ты должна жить.

– Но где я должна жить, бабушка?

– В Новом Орлеане.

– Потому что я хочу стать художницей? – спросила я, заранее зная ответ.

Именно так бабушка говорила прежде множество раз.

– Не только из-за этого, – покачала головой бабушка. Она помолчала, потом, сделав над собой усилие, заговорила: – После этой истории с отцом Пола Тейта Габриелла стала скрытной и замкнутой. Несмотря на все мои мольбы, она отказывалась ходить в школу, целыми днями бродила по болотам, а с людьми почти не общалась. Можно сказать, она слилась с болотами воедино, стала их частью, такой же, как птицы, растения и животные. Теперь она дарила свою любовь только природе, потому что чувствовала – природа не способна на предательство. И природа принимала ее с распростертыми объятиями. Птицы любили ее так же горячо, как она любила их. Часто я замечала, как болотные ястребы любуются ею и следуют за ней по пятам, перелетая с дерева на дерево. Да, Габриелла пропадала на болотах целыми днями. Уходила утром, а возвращалась вечером, с цветами в волосах. Часами могла сидеть на берегу как зачарованная: смотрела на воду, слушала пение птиц. Вокруг нее собирались лягушки, и порой мне казалось, что она ведет с ними разговоры. Никто из обитателей болота не причинял ей вреда. Даже аллигаторы держались от Габриеллы на почтительном расстоянии и лишь с любопытством поглядывали на нее. Можно было подумать, болото считало ее своей. Она больше не принадлежала миру людей – она принадлежала природе. С пирогой она управлялась куда ловчее, чем твой дедушка Джек. Знала каналы как свои пять пальцев. Ей никогда не случалось завязнуть в тине или попасть в водоворот. Она забиралась вглубь болот, в места, куда редко попадают люди. Пожелай она только, из нее вышел бы проводник по болотам куда лучше твоего дедушки, – со вздохом добавила бабушка Кэтрин. – Время шло, и Габриелла становилась все красивее. Она словно впитывала окружавшую ее красоту природы. Лицо ее казалось прекрасным цветком. Щеки нежные, как лепестки розы, глаза бездонные, как омуты, и в них отсветы полуденного солнца. Двигалась она грациозно и легко, как олень. Олени, кстати, совершенно ее не боялись, подходили и позволяли гладить себя по голове. Я видела это собственными глазами.

Бабушка едва заметно улыбнулась, любуясь возникшей в ее памяти картиной, которую мне отчаянно хотелось увидеть.

– Никогда мне не доводилось слышать ничего приятнее смеха Габриеллы, нежного и мелодичного, как музыка, – снова заговорила бабушка. – Никогда я не видела ничего прекраснее улыбки, освещавшей ее лицо подобно солнечному лучу. Когда я была маленькой девочкой, куда меньше, чем ты сейчас, моя бабушка рассказывала мне истории о болотных феях, нимфах, которые скрываются в сокровенных местах и показываются лишь людям с чистым сердцем. Помню, как мне хотелось взглянуть на такую нимфу хотя бы краешком глаза. Когда я глядела на свою собственную дочь, мою Габриеллу, мне казалось, что давняя моя мечта исполнилась.

Бабушкины глаза увлажнились. Она смахнула слезу со щеки и продолжала:

– Года через два после истории с Тейтом в наши края приехал из Нового Орлеан один богатый креол, желавший поохотиться на уток. С ним был сын, на редкость красивый молодой человек. В городе им посоветовали нанять твоего дедушку, который, надо отдать ему должное, был лучшим проводником по болотам. Молодой человек, которого звали Пьер Дюма, влюбился в твою мать, едва увидев, как она идет по берегу канала с птенцом рисовой птички на плече. Ее длинные волосы, покрывавшие почти всю спину, отдавали золотом. От меня она унаследовала большие черные глаза, от дедушки – смуглую кожу и зубы, белые и ровные, как клавиши нового аккордеона. Мужчины по-прежнему сходили по ней с ума, но Габриеллу ухажеры больше не интересовали. Когда очередной поклонник пытался с ней заговорить, она в ответ заливалась серебристым смехом и исчезала так стремительно, словно действительно была духом болот, феей из сказок моей бабушки. Но от Пьера Дюма она убегать не стала. Конечно, парень был просто загляденье – высокий, стройный, одет с иголочки. Но после она призналась мне, что дело было не только в его красоте. Глядя на него, она ощутила, что сердце его способно на любовь и нежность. В отличие от других мужчин, от него не исходило угрозы – так она сказала. Я никогда не видела, чтобы молодой человек потерял голову от любви так стремительно, как Пьер. Он был готов бросить все, уйти вслед за Габриеллой в болота и жить там на кочке, лишь бы она была рядом.

Я слушала, боясь проронить хоть слово. Бабушкин рассказ лился теперь спокойно и плавно.

– Но проблема состояла в том, что молодой человек уже года два как был женат. Семья его относилась к числу самых аристократических и богатых в Новом Орлеане. Такие семьи очень дорожат собственной родословной. Невест и женихов для своих отпрысков они выбирают из узкого круга, дабы укрепить свое положение в обществе и не нарушить чистоту голубой крови. Молодая жена Пьера тоже происходила из состоятельной и уважаемой креольской семьи. Но увы, все эти два года ей никак не удавалось забеременеть, что приводило в отчаяние отца Пьера, Шарля Дюма. Перспектива того, что род его прервется, была для него настоящей катастрофой, как, впрочем, и для самого Пьера. Но они были благочестивыми католиками, а значит, не допускали и мысли о разводе. Усыновление тоже их не привлекало: Шарль хотел, чтобы в жилах его внуков текла благородная кровь Дюма. Так или иначе, у Пьера и его отца вошло в привычку приезжать по выходным в Хоуму и охотиться на уток. Иногда они появлялись вдвоем, но чаще мы видели здесь одного Пьера. И постепенно он стал все больше времени проводить в обществе Габриеллы, все меньше – в обществе дедушки Джека. Естественно, меня все это не могло не тревожить. Даже если бы Пьер не был женат, отец никогда не позволил бы ему привести в дом простую каджунскую девушку, выросшую на болотах. Я пыталась предостеречь Габриеллу, но она лишь улыбалась в ответ. Удержать ее было невозможно, как нельзя удержать ветер. «Пьер никогда меня не обидит», – говорила она, выслушав все мои предостережения. Вскоре молодой человек перестал изображать, что приезжает ради охоты. Они с Габриеллой брали с собой корзинку с едой, садились в пирогу и направлялись вглубь болот, в уединенные места, известные лишь моей дочери.

Бабушка смолкла и уставилась на собственные руки, лежавшие на коленях. Когда она вновь подняла голову, глаза ее были полны слез.

– На этот раз Габриелла не стала говорить мне, что беременна. Да в этом и не было надобности. Я догадалась об этом по ее лицу, и округлившийся живот лишь подтвердил мою догадку. Когда я вызвала ее на откровенный разговор, она расплылась в улыбке и заявила, что будет счастлива родить ребенка от Пьера. Сказала, что научит его любить все то, что так любит сама, – здешние края, наши болота, их обитателей. А еще Габриелла взяла с меня обещание: если с ней что-нибудь случится, сделать все, чтобы ребенок остался здесь, в бухте, и вырос среди природы, которую так любила его мать. Да простит мне Господь, я дала ей это обещание, хотя мысль о том, что моя Габриелла окончательно погубит свою репутацию, приводила меня в ужас. Мы попытались напустить туману, придумав историю о случайном путешественнике, танцевавшем с Габриеллой файс-додо. Некоторые поверили в нашу выдумку. Но по большей части людям было наплевать, как все вышло. Они просто радовались еще одному предлогу презирать семейство Лэндри. Даже мои лучшие подруги встречали меня насмешливыми улыбками и перешептывались за спиной. Те, кого я избавила от болезней и прочих бед, платили мне за добро, разнося сплетни о моей дочери.

Бабушка вдохнула полной грудью. Судя по всему, запас ее внутренней энергии иссяк, и теперь она пыталась черпать силы из воздуха.

– Меж тем твой дедушка и отец Пьера втайне от меня решили обсудить ситуацию. У дедушки уже имелся опыт продажи незаконного ребенка Габриеллы. С тех пор страсть к игре засосала его еще глубже. Он проигрывал все свои деньги и был должен всем и каждому. И конечно, когда Шарль Дюма предложил за ребенка Пьера пятнадцать тысяч долларов, твой дедушка не устоял. Он дал согласие. В Новом Орлеане они все сделали для того, чтобы ни одна живая душа не усомнилась: жена Пьера беременна и в скором времени должна разродиться. У дедушки Джека хватило наглости сказать Габриелле, что ребенка придется отдать; тем самым он разбил ее сердце. Я была вне себя от злости. Но худшее было еще впереди.

Бабушка в изнеможении откинулась на спинку кресла и закусила нижнюю губу. Слезы застилали ей глаза, веки покраснели. Но она была верна своему намерению довести рассказ до конца, не дав печали одержать над собой верх. Я вскочила со стула и принесла ей стакан воды.

– Спасибо, лапочка, – сказала бабушка, отпивая из стакана. – Ничего, со мной все хорошо.

Я вернулась на свое место и замерла, превратившись в слух.

– Бедная Габриелла была отравлена печалью, – заговорила бабушка. – Она чувствовала, что ее предали. Причем предал не только родной отец. Знаешь, она всегда была очень снисходительна к дедушке Джеку, принимала его недостатки и слабости как должное, в точности так, как принимала жестокость природы. Да, в ее глазах он был творением природы, и все свойства его характера вполне отвечали природному замыслу. Но когда она узнала, что Пьер дал согласие на сделку, придуманную отцом, это потрясло ее. Разумеется, наедине друг с другом они говорили о ребенке, которому предстояло вот-вот появиться на свет. Пьер обещал, что поможет ей деньгами и постарается навещать как можно чаще. Когда дело касалось дальнейшей участи ребенка, будущие родители не знали разногласий: он должен вырасти здесь, в бухте, и стать частью мира, который так любит его мать. Пьер клялся, что тоже любит этот мир всем сердцем, ведь именно здесь он встретился с Габриеллой. И вдруг выясняется, что ребенка собираются у нее отнять и что ее возлюбленный на это согласен. Удар был так силен, что у Габриеллы земля ушла из-под ног. Она впала в апатию и целыми днями недвижно сидела в тени кипарисов. Взгляд ее, устремленный в сторону болот, был исполнен упрека, словно природа оказалась заодно с предателями. Габриелла поклонялась природе, как божеству, была очарована магией болот и не сомневалась, что Пьер тоже находится во власти этих чар. А теперь ей пришлось осознать, что он по-прежнему всецело принадлежит другому миру, властному и жестокому. Этот мир предъявляет ему свои требования, которым ее вероломный возлюбленный вынужден повиноваться. Несмотря на все мои уговоры и увещевания, Габриелла почти ничего не ела, – глядя в пространство, продолжала бабушка. – Я всячески изощрялась, готовя травяные отвары, которые должны были поддержать силы и обеспечить организм веществами, необходимыми ей и ребенку. Но боюсь, она выплескивала мои снадобья. А может, пожиравшая ее печаль была сильнее той пользы, которую они приносили. Вместо того чтобы расцвести на последних неделях беременности, она побледнела и угасла. Под глазами у нее залегли темные круги, она еле двигалась и большую часть дня проводила в постели. Я видела, каким огромным стал у нее живот, и догадывалась о причине. Но я никому ни словом не обмолвилась о своих догадках: ни Габриелле, ни твоему дедушке Джеку. Потому что боялась: стоит ему об этом узнать, и он помчится заключать вторую сделку.

– О чем узнать? – выдохнула я.

– О том, что Габриелла родит двойню.

На несколько мгновений сердце мое замерло. Когда смысл бабушкиных слов наконец дошел до меня, мне показалось, в голове у меня что-то взорвалось.

– Двойню? Значит, у меня есть сестра-близнец?

Хотя я изо всех сил пыталась найти объяснение собственному загадочному сходству с маленькой девочкой на фотографии, до подобной возможности я не додумалась.

– Да. Твоя сестра родилась первой, и нам пришлось отдать ее. Никогда не забуду ту ночь, – вздохнула бабушка. – Твой дедушка Джек сообщил Дюма, что у Габриеллы начались схватки. Они примчались в своем лимузине и ждали у дома. Они привезли с собой акушерку, но я не позволила ей войти. Подходя к окну, я видела, как в темноте светится огонек сигары старшего Дюма: он курил, не выходя из машины. Как только твоя сестра появилась на свет, я искупала ее и передала дедушке. Он, похоже, радовался, что я оказалась такой сговорчивой и не стала чинить ему никаких препятствий. Схватил ребенка и со всех ног бросился за своими проклятыми деньгами. К тому времени, как он вернулся, уже родилась ты. Я успела выкупать тебя, запеленать и передать в слабеющие руки твоей матери. Когда дедушка тебя увидел, он просто рвал и метал. «Как ты могла скрыть, что младенцев будет двое! – вопил он. – Как ты могла выбросить на ветер пятнадцать тысяч долларов!» Потом он решил, что еще не поздно поправить дело. Попытался схватить тебя и бежать вслед за лимузином. Но тут я хорошенько двинула ему в лоб сковородкой, которую держала под рукой специально для этой цели. Твой дедушка кулем рухнул на пол. Пока он валялся без сознания, я собрала все его пожитки в два мешка. Когда он очнулся, я велела ему выметаться из дома. Сказала, если он будет упираться, все вокруг узнают, какого рода дельце он провернул. Ему ничего не оставалось, как убраться прочь и поселиться в охотничьей хижине. С тех пор он так и живет на болоте. А я не устаю радоваться, что избавилась от этого пропойцы! – заключила бабушка.

– А что стало с мамой? – спросила я так тихо, что сама не расслышала своих слов.

Бабушка наконец дала волю слезам. Они струились по ее щекам, стекали по подбородку.

– Она была слишком слаба, чтобы выдержать двойные роды. Но прежде чем глаза ее закрылись навсегда, она успела тебя увидеть. Она смотрела на тебя и улыбалась. А я успела пообещать ей, что ты будешь жить здесь, в бухте, вместе со мной. Что ты узнаешь и полюбишь мир, в котором жила твоя мать. А еще я обещала, что ты узнаешь правду. Конечно, когда настанет время. Последние слова Габриеллы были обращены ко мне. «Спасибо, мама, – прошептала она, – моя дорогая мама».

Бабушка опустила плечи и понурила голову. Я подбежала к ней и обвила ее шею руками. Вместе с ней я оплакивала маму, которую никогда не видела. Я никогда не ощущала ее прикосновений, не слышала, как голос ее произносит мое имя, я почти ничего не знала о ней. Все, что от нее осталось, – пара платьев, несколько выцветших фотографий да обрывок ленты, которую она носила в своих золотисто-рыжих волосах. Как бы мне хотелось познать тепло ее объятий, ощутить прикосновение ее губ к своей щеке, зарыться лицом в ее волосы, услышать ее голос и чудесный мелодичный смех, который описывала бабушка. Как бы мне хотелось любоваться мамой и мечтать о том, что когда-нибудь я стану такой же красивой. При мысли о том, что этого не будет никогда, сердце мое переполнялось горечью.

А этот человек, мой отец, предавший маму, разбивший ей сердце так безжалостно, что она не смогла перенести этот удар! Какие чувства, кроме ненависти и презрения, я могла к нему испытывать?

Бабушка Кэтрин вытерла слезы и погладила меня по волосам:

– Руби, ты простишь мне, что я так долго скрывала от тебя правду?

– Мне не за что тебя прощать, бабушка. Я знаю, ты меня любишь. И делаешь все, чтобы меня защитить. А мой отец… он знал обо мне? И о том, что случилось с мамой?

– Нет, – покачала головой бабушка. – Именно поэтому я и мечтаю, чтобы ты стала художницей. Мне очень хочется, чтобы в один прекрасный день Пьер Дюма увидел в какой-нибудь знаменитой галерее работы Руби Лэндри и понял, кто она такая.

Бабушка помолчала и заговорила вновь:

– Конечно, то, что ты ни разу в жизни не встречалась со своим отцом и сестрой, – моя вина и моя боль. Но я чувствую, ваша встреча не за горами. Руби, ты должна обещать – если со мной что-нибудь случится, ты отыщешь отца и расскажешь ему, кто ты такая. Поклянись, что сделаешь это.

– С тобой ничего не случится, бабушка! – замотала я головой.

– Все равно, Руби, поклянись, прошу тебя. Я не хочу, чтобы ты оставалась здесь, с этим… с этим подонком. Обещай мне!

– Хорошо, бабушка, обещаю. И хватит об этом. Тебе нужно отдохнуть, ты чуть жива от усталости. А завтра ты будешь как новенькая.

Бабушка вновь погладила меня по волосам.

– Моя красавица Руби, моя маленькая Габриелла, – пробормотала она. – Как бы радовалась твоя мама, если бы могла тебя увидеть.

Я поцеловала бабушку в щеку и помогла ей подняться на ноги.

Никогда бабушка Кэтрин не казалась мне такой старой и дряхлой, как в тот вечер. Я проводила ее до спальни и помогла улечься в постель. В точности так, как она множество раз делала прежде, укладывая меня, я укрыла ее одеялом до подбородка, поцеловала в лоб и пожелала спокойной ночи.

– Руби! – прошептала она, удерживая меня за руку. – Не спеши осуждать своего отца. Хотя он скверно поступил с Габриеллой, сердце у него наверняка доброе. Иначе она не смогла бы его полюбить. Постарайся найти в нем хорошее. Пусть семя любви к нему пустит корни в твоей душе, и увидишь, настанет день, когда оно принесет добрые плоды.

– Хорошо, бабушка, – ответила я, твердо уверенная, что никогда не смогу полюбить этого человека.

Я выключила свет и вышла из комнаты, оставив бабушку в окружении призраков прошлого. Выйдя на галерею, я опустилась в кресло-качалку и погрузилась в задумчивость, пытаясь переварить все, что узнала. Итак, у меня есть сестра-двойняшка. Она живет в Новом Орлеане. Может быть, сейчас, в этот самый момент, она любуется теми же самыми звездами, что сияют в небе над нашим домом. О моем существовании она даже не догадывается. Что она почувствует, когда узнает правду? Я с радостью предвкушаю нашу встречу, но разделит ли она эту радость? Она выросла в совершенно ином мире – мире богатых креолов. Сумеем ли мы найти общий язык, не без тревоги спрашивала я себя.

А отец – как отнесется к моему появлению он? Ведь он даже не знает, что у него есть еще одна дочь. Поверит ли он моим словам, если я действительно отыщу его, как обещала бабушке Кэтрин? Захочет ли признать меня? Может, бросит презрительный взгляд и отвернется? Появление еще одной дочери вряд ли станет для него приятным сюрпризом, ведь это изрядно осложнит его жизнь. И все же… любопытно будет увидеть человека, которому мама отдала свое сердце. Отец, постоянный персонаж моих картин, неведомый, изменчивый и загадочный, обретет наконец лицо.

Покачиваясь в кресле, я глядела вдаль, на бухту, залитую серебристым лунным светом. Я всегда ощущала, что жизнь моя окружена тайной, всегда ощущала ее шепот и в шелесте листвы, и в шуме дождя, и в дуновении ветра. Не случайно мне казалось, что все обитатели болот, звери и птицы, в особенности болотные лини, хотят открыть мне правду. Темные пятна в прошлом, стесненные обстоятельства, в которых мы жили, роковая ссора между бабушкой и дедушкой – все это заставило меня повзрослеть прежде времени. Иногда мне отчаянно хотелось быть такой же легкомысленной, как другие девочки-подростки, жить, радуясь каждому дню, не ощущая груза забот и ответственности. Наверное, моя бедная мама тоже чувствовала себя взрослой не по годам. Ее жизнь пронеслась так стремительно. Ей недолго довелось быть беззаботной девчонкой, познающей чудесный мир, в котором, как ей представлялось, царит вечная весна. Внезапно тучи сгустились над ее головой, и улыбка ее погасла, мелодичный смех затих, красота увяла, словно сорванный полевой цветок. Как все это несправедливо! Если рай и ад действительно существуют, их можно найти и прямо здесь, на земле. Не нужно умирать, чтобы оказаться или в одном, или в другом.

Измученная этими раздумьями, я встала с качалки и побрела в свою комнату. По пути везде погасила свет. Дом погрузился в темноту, и мне казалось, что в ней оживают демоны, ведущие охоту на беззащитные человеческие души.

Бедная, бедная бабушка Кэтрин, думала я, укладываясь в постель. Губы мои сами собой шептали молитву. На бабушкину долю выпало столько горя и лишений. Но она не озлобилась, не стала циничной и жестокой, не разучилась заботиться о тех, кто рядом, и в первую очередь обо мне. В тот вечер я любила бабушку особенно сильно, сильнее, чем прежде. И никогда еще слезы, струящиеся по моим щекам, не были такими горькими. Мне и прежде случалось плакать в подушку, но то были слезы жалости к себе. В ту ночь я гораздо больше сожалела о своей покойной матери, которой я никогда не знала и судьба которой сложилась так несчастливо.

На следующее утро бабушка Кэтрин, по обыкновению, встала раньше меня и отправилась в кухню. Я прислушивалась к ее медленным шаркающим шагам и обещала себе сделать все возможное, чтобы наполнить ее жизнь радостью. За завтраком мы ни словом не обмолвились о вечерних откровениях. Разговор вертелся вокруг намеченных на сегодня дел. Я сообщила, что хочу взяться за новую картину.

– Это будет твой портрет, бабушка.

– Мой портрет? Что за глупости, детка? Вот еще придумала – рисовать морщинистую старую ведьму…

– Ты не ведьма, а самая настоящая красавица! – перебила я. – Хочу написать тебя сидящей в качалке на галерее. Дом тоже нарисую, но самое главное, конечно, ты. По-моему, идея отличная. Портрет каджунской знахарки – это ведь экзотика, согласись. Думаю, если картина выйдет удачной, люди охотно заплатят за нее целую кучу денег, – добавила я, рассчитывая, что последний аргумент сломит бабушкино сопротивление.

– Я не из тех, кто может целый день сидеть сложа руки и позировать! – возразила бабушка, но я чувствовала, что она согласна.

В глубине души она наверняка радовалась законному предлогу отдохнуть, не терзаясь мыслью об оставленном ткацком станке и незаконченных вышивках.

После завтрака я принялась за работу.

– Мне что теперь, придется каждый день, пока ты не закончишь картину, носить одно и то же платье? – спросила бабушка.

– Нет, зачем же. Я сделаю наброски, и потом можешь одеваться как хочешь. Портрет будет уже здесь. – И я постучала пальцем по своему лбу.

Принялась я за работу с неведомым мне прежде рвением, прилагая все старания, чтобы запечатлеть на бумаге любимые черты. Каждый день я трудилась над картиной, а бабушка дремала в кресле. Лицо ее дышало миром и покоем, и я пыталась ухватить это выражение. Однажды я решила, что на перилах галереи должна сидеть рисовая птичка. Потом придумала новую деталь: из окна будет выглядывать еще одна женщина. Моя мать. Я не сказала бабушке о своей задумке, но лицо нарисовала, внимательно изучив старые фотографии.

Бабушка не выражала ни малейшего желания взглянуть, что получается. Портрет я уносила к себе, рассчитывая поразить бабушку, когда он будет закончен. Наконец великий день настал. После обеда я объявила, что пришло время ей взглянуть на портрет.