Текст книги "Хозяйка болот"

– Когда были как раз в твоем возрасте. И мы по-прежнему дружим. Я иду к ней сегодня вечером.

К нашему столику подходит мужчина. Это Элберт Перкинс, агент по недвижимости.

Он большой и румяный, с внушительным животом. Носит ботинки с классическими брюками, как техасский владелец ранчо.

– Привет, Лони, – говорит Элберт. Ему должно быть семьдесят, но голос у него звонкий и глубокий. Он перебирает пальцами хрустящую соломенную ковбойскую шляпу.

– О, здравствуйте, мистер Перкинс.

Элберт снисходительно машет детям, а затем спрашивает:

– Как дела с домом?

– Вы про дом моей матери?

Он кивает.

– Спасибо, отлично.

– Если хотите, отправлю туда свою бригаду, все очистят, избавят вас от лишних проблем за совсем небольшую плату. Еще до конца месяца управятся, ни забот, ни хлопот.

Я смотрю на третью пуговицу на его рубашке, где ткань сильно натянута.

– Нет, у нас все под контролем, спасибо.

– Ты уверена?

Я киваю, надеясь, что он уйдет. Дети смотрят на него как на пришельца. Наконец Элберт говорит: «Если что, просто дай мне знать» – и неторопливо подходит к своему столику.

Мы с детьми заканчиваем есть и выходим на теплый воздух, а холод все еще остается на наших губах. Подвожу племянников на урок музыки, как мне велели, затем паркуюсь на главной улице. Теперь, ощущая большее спокойствие, чем в прошлый раз, когда проходила мимо здания Фила, я дергаю квадратную металлическую ручку, захожу в морозильную камеру с кондиционером и подхожу к секретарше, которая сидит за круглым хромированным столом. Смотрю вниз.

– Привет, Розалия.

Она вежливо улыбается. Розалия Ньюберн на год старше меня, тоже училась в старших классах в Вакулле.

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – спрашивает она.

Розалия точно знает, кто я, просто когда-то мы повздорили из-за мальчика в школе. Вдобавок она подруга Тэмми. Бог знает, как они мне кости моют. Ее рваная прическа в стиле восьмидесятых с большим количеством мусса говорит мне о том, что она завсегдатай салона Тэмми.

– Розалия, не могла бы ты сказать моему брату, что я здесь?

– У вас назначена встреча? У него клиент.

– Я подожду.

Сижу на кожаном диване и листаю журналы. «Флорида сегодня». «Охотник на кабанов». «Южная жизнь». Розалия косо на меня смотрит. Неужели все еще дуется из-за Брэндона Дэвиса?

Он мне даже не особо нравился, я просто пошла с ним на выпускной, потому что Брэндон меня пригласил. Откуда мне было знать, что Розалия в него втрескалась, выучила его расписание и каждый день караулила беднягу на лестнице?

Он был моим партнером по лабораторным на биологии, и мы распевали дурацкие песенки – Mack the Knife, тему из «Челюстей» и I Believe in Spiracles, – чтобы не думать, как мерзко вскрывать эмбрион акулы. Поначалу, когда Брэндон упомянул выпускной, я сказала, что должна сперва посоветоваться с мамой. Но Розалия и ее подруги услышали, как он меня пригласил, и начали обзывать меня «жирафой» из-за длинных ног и худощавого тела, а также организовали шквал гадких заметок и сплетен обо мне, после чего я отловила Брэндона в коридоре и сказала: «ДА! Я согласна». Сшила на швейной машинке матери Эстель длинное зеленое платье-комбинацию, и Брэндон заехал за мной на автомобиле своего отца. Мой кавалер уже успел влить в себя полбутылки ликера, так что я выпихнула его на пассажирское и села за руль сама.

Позже, тем же вечером, в конце неловкого пьяного танца, Брэндон наклонился для поцелуя, и его вырвало на мое новое зеленое платье.

В следующий понедельник он сменил партнера по лабораторным и присоединился к Розалии. Они все не унимались насчет жирафы, посыпали сеном мое место в классе, засовывали корм в прорези моего шкафчика и размещали изображение жирафа рядом с моим предвыборным плакатом на пост президента школьного совета. В итоге ужасно взбесились, когда я взяла жирафа в качестве логотипа своей кампании – «Голосуй за Лони: она на голову выше прочих» – и победила.

Я поднимаю взгляд от «Охотника на кабанов». Секретарша все еще смотрит на меня из-за круглого хромированного стола.

Эстель держит меня в курсе всех сплетен в родном городе, в том числе о Розалии и Брэндоне, которые после школы поженились. Похоже, Брэндон сейчас мало что делает, только сидит, ест нездоровую пищу и смотрит телевизор. Он работает несколько часов в неделю в магазине кормов, но семью содержит в основном Розалия.

Дверь офиса открывается, и выходит Тэмми, тот самый важный клиент Фила. Она шествует мимо меня со словами: «Хм, Лони». Не «Спасибо за то, что заняла детей», даже не «Привет», но хоть не послала, так что можно считать это прогрессом.

– Ты отвезла их к учителю фортепиано? – уточняет невестка.

– Да, мэм, – киваю я.

Фил выходит из своего кабинета.

– Лони, проходи.

Тэмми уходит за детьми, а брат закрывает за мной дверь.

Я плюхаюсь в кресло напротив его стола. Вот святая святых, место, где Фил может с головой погрузиться в цифры, которые так обожает.

– Готова обсудить финансы?

Я кладу локти на стол и потягиваюсь.

– Сначала я хочу узнать все, что ты натворил без меня.

– Прости. Все произошло довольно быстро. – Он кладет ручку на промокашку. – Обещаю, что с этого момента буду держать тебя в курсе дел.

– Прежде чем что-то решишь, – говорю я.

– Да.

Он перемещает ручку и раскладывает несколько листов бумаги.

– Взгляни на это и скажи, что думаешь.

В документах говорится о создании траста. В него пойдут платежи по ежегодной ренте, установленной давным-давно с помощью страховки отца, пособий по социальному обеспечению, арендной платы за дом и остатков небольшого наследства от бабушки Лорны. У моей мамы государственная пенсия вдовы и мизерное пенсионное пособие от системы государственных школ, где она преподавала музыку после того, как Фил пошел в детский сад, и сидела с каменным лицом на каждой репетиции жуткой группы.

У меня на эти средства большие надежды. Мы с Филом соглашаемся делать ежемесячные взносы, чтобы увеличить общую сумму, но, учитывая, как долго мама, вероятно, будет нуждаться в уходе, все предприятие обойдется недешево.

– Ты абсолютно уверен, что она не может жить одна? – спрашиваю я.

– Только с круглосуточной помощью, – говорит он, – и это даже дороже, чем больница. Я управлял ее счетами, но она цепляется за каждую благотворительную организацию, которая ей позвонит.

Читаю документы. Что бы подумал мой отец?

Не могу спросить об этом Фила. Он почти не знал папу. По крайней мере, мне повезло прожить с ним двенадцать лет. Для Фила Бойд Марроу – абстракция, картинка в фотоальбоме, кто-то, кто пощекотал пухлый подбородок своего сына, а потом повернулся и исчез с лица земли.

– Вы хотите сдавать дом с мебелью? – спрашиваю я.

– По большей части да. Некоторые вещи мы, гм, заберем. – Он топает ногой под столом.

Брат имеет в виду свой новый таунхаус. Мама не может пользоваться мебелью, я не могу ее перевезти, так, вероятно, она пригодится Филу и Тэмми.

Они женаты шесть с половиной лет, расписались сразу после окончания средней школы. До недавнего времени жили в меблированной съемной квартире, поэтому в материальном плане у них были проблемы. А как иначе, если они создали семью еще до того, как узнали, что такое жизнь? Фил понятия не имеет, что я помогла матери оплатить его обучение в колледже.

– Ребята, берите мебель, – говорю я, благословляя сделку. – Если арендаторы заупрямятся, я просто хочу сохранить книги и все, что дорого для мамы. В конце концов, это по-прежнему ее вещи.

Он вертит ручку между пальцами.

– Все книги?

– Посмотрим. – Я пожимаю плечами.

– Так. – Он берет один из листов бумаги. – Помнишь Барта Лефтона, верно? Его юридическая фирма снимает вместе с нами офис, и он помог мне с трастовым документом.

Мимо стены из дымчатого стекла офиса проходит тело.

– Эй, Барт! – Фил встает и открывает дверь. – Барт, здесь Лони. Есть секунда?

Входит Барт Лефтон и пожимает мне руку. У него широкое лицо и самодовольный вид мальчишки-переростка из Флориды. Они с Филом тусовались вместе, когда были подростками, хотя Барт на несколько лет старше и никогда не входил в число моих любимцев. Как только юридическую школу осилил?

– Рад тебя видеть, Лони. Извини, не могу задержаться. Назревает большое дело. Фил, ты посмотришь… точно. Ты в хороших руках, Лони. – Он подмигивает мне и уходит, закрыв за собой дверь.

– Так, – опять начинает Фил. Он снова берет документ и читает его молча, а затем вслух, как, я полагаю, делает и со своими клиентами в доказательство, что понимает эту чепуху. – «Попечители-преемники – то есть мы – в случае смерти второго супруга должны иметь дискреционные полномочия по управлению средствами в пользу лица, передающего им таковое право». Подожди-ка, – говорит он. – Розалия сделала ошибку в слове «смерти».

– Смерти супруга, – повторяю я.

– Угу. – Он делает заметку.

– Это о папе, – уточняю я.

Брат поднимает голову. Я нарушаю семейное правило.

Меня беспокоит грубая кутикула на большом пальце правой руки.

– Мама говорила о нем так, будто он все еще жив.

Фил кивает.

– Ты что-нибудь о нем помнишь? – спрашиваю я.

Он опускает подбородок.

– Ну… Кажется, я помню, как он поднимал меня над головой и смешил.

Фил почерпнул это воспоминание с фотографии, и я даже знаю, с какой именно.

– Ну а больше ничего, – признается он.

В голове вспыхивает другой образ: отец стоит в коридоре нашего дома, держит на руках Фила, которому всего несколько минут от роду, кожа младенца до сих пор покрыта беловатой накипью, а я застыла на месте с полотенцем, за которым папа меня послал.

Отмахиваюсь от картины. Мои воспоминания путаные, но, по крайней мере, они у меня есть. Пусть даже со временем от них осталась лишь череда улыбок и хмурых взглядов, несущаяся к ужасному концу. У Фила нет настоящих воспоминаний. Но и самое тяжелое обошло его стороной. Чистая, легкая история – отец ушел на болото, выпал из лодки и утонул.

Мой отец бросил нас намеренно, подорвал мою веру. Но мне не нужно этим делиться.

– А что ты о нем помнишь? – спрашивает Фил, и мой вопрос бумерангом возвращается ко мне. Конечно, брату стало интересно. Никто никогда не открывал ему эту дверь. Семейное правило лишило его даже отголосков истории. Брат хочет знать что-нибудь, что угодно.

– Он был превосходным рыбаком, – говорю я. – И очень хорошо знал болото.

Фил хмыкает.

Он ждет, что я скажу больше? Терзаюсь нерешительностью. Для меня говорить об отце – все равно что прикасаться к нарыву. Боль свежая, хотя рана давно должна была зажить.

– Так понимаю, тебе нужно, чтобы я их подписала, – говорю я, вновь просматривая страницы.

– Ага. – Он поднимает трубку. – Розалия, можешь прийти засвидетельствовать подпись?

Входит секретарша, становится, выпячивая бедро, и наблюдает, как я вожу ручкой в нижней части трех страниц, а затем сама подписывает, где нужно.

– Вот и хорошо, – говорит Фил.

Розалия уходит, и брат провожает меня до двери.

– Да, через субботу ты свободна?

Пот выступает у меня под мышками.

– В то воскресенье, когда все закончим, хочешь посидеть у меня дома?

Мое сердце замирает. Я планировала уехать в ту субботу вечером, вернуться в Вашингтон в воскресенье и на следующий день со свежими силами пойти на работу.

– Было бы неплохо… – Я умолкаю. Неужели придется провести целых два дня с невесткой?

– У Тэмми в тот день девичник, – продолжает брат, – так что будем только я и дети. И ты, если придешь. Поедим бургеры, ну, без изысков.

– Хорошая затея, – говорю я.

– Около четырех нормально?

– Да. – Я поворачиваюсь, размышляя, где мне переночевать в субботу вечером, когда дом перестанет быть моим. Может, Эстель приютит. Уже на пороге кабинета внезапно вспоминаю: – Слушай. Ты был у мамы, когда пришла эта леди Генриетта?

– Та, на розовой машине?

– Ага. Ты не запомнил ее фамилию?

В ответ пустой взгляд.

Я не говорю Филу, как мне нужно с ней поговорить и как ее письмо пробудило самое опасное из чувств – надежду.

– Ну, если вдруг вспомнишь, скажи мне, ладно?

Краткий кивок от моего счастливого в своем неведении брата.

7

Следующая остановка – больница, привожу еще несколько туалетных принадлежностей. Пять минут на то, чтобы расставить их по местам, и еще тридцать пять – на выслушивание жалоб матери.

– Боже, мам, – наконец говорю я, – прости, пожалуйста, но я опаздываю к Эстель, а ты знаешь, какие пробки по дороге в Таллахасси.

Мне нравится этот путь. Во-первых, он ведет из Тенетки. Во-вторых, дорога проходит прямо через оазис нетронутого ландшафта Флориды – национальный лес «Апалачикола». Там есть две узкие улочки, по обеим сторонам которых растут прямые и тонкие сосны, а их ветви начинаются на высоте примерно пяти метров. Окна машины открыты, и солнце вспышками выглядывает из-за деревьев.

Когда я уезжала из дома в колледж, эта дорога представлялась мне лазейкой в большой мир. В штате Флорида я обнаружила, кем могу стать без чуткого надзора и осуждения матери. Тогда я убегала прочь из родного дома. Сегодня же бегу навстречу.

Мое лобовое стекло все в пятнах от сросшихся пар толстоножек (Plecia nearctica); они густым облаком парят над дорогой, спариваясь на лету и не обращая внимания на двухтонные машины, которые мчатся по трассе и портят их блаженство. Я брызгаю на стекло очистителем, но дворники только размазывают его в липкую радужную пленку.

Проезжаю башню администрации и подъезжаю к многоквартирному дому на Монро-стрит, бежевому и современному, с хорошим ландшафтом и блестящим подъездом. Мне не нужен спальный мешок, который я таскала с собой на наши прежние совместные ночевки. У Эстель теперь есть гостевая спальня.

Беру коробку с кокосовыми шариками и кладу ее в тканевый мешочек. Но только выхожу достать чемодан, как кто-то бежит ко мне на каблуках.

– Ура! – Эстель сжимает меня тонкими, но нежными руками.

Она, как обычно, невероятно стильно выглядит: коричневая юбка-карандаш и топ без рукавов с воланом на талии. Длинные рыжие волосы держат завивку даже в конце влажного рабочего дня во Флориде.

Я перекидываю сумку через плечо, и Эстель начинает пятиться к дому, тараторя на ходу:

– Ну как съездила, как мама? Фил и Тэмми ведут себя хорошо?

Я написала ей вчера, но она хочет услышать свежайшие новости.

Рассказываю, а подруга то и дело оглядывается на меня, повторяет: «Ты приехала!» – и дарит мне глупую улыбку.

Добираемся до ее квартиры. Интерьер выполнен в теплых тонах: полированные деревянные полы и толстые шерстяные ковры, кремовые диваны и подушки оттенков коры дерева и глины.

– Я положу твою сумку в комнату Роджера… в смысле, в гостевую, – поправляется Эстель.

– Куда, говоришь, укатил Роджер?

– В Хьюстон, по работе.

Ее бойфренд – журналист. Он довольно милый, но я рада, что могу посидеть с Эстель наедине. Она входит в свою спальню, и ее голос доносится эхом:

– Я переоденусь. Сделай себе чай или что хочешь.

Я наполняю чайник. Эстель очень гостеприимна, отчасти потому, что мы друзья, а отчасти потому, что много лет пытается вернуть меня во Флориду. Когда я впервые уехала, она звонила раз в месяц, зачитывала вакансии в «Таллахасси-Демократ» и расписывала, что в довесок к работе я сумею познакомиться с множеством гетеросексуальных, симпатичных одиноких мужчин, которые буквально ждут моего возвращения. Эстель по-прежнему звонит раз в месяц, благодаря чему поддерживает нашу дружбу, несмотря на то, какие мы разные. Она модная – я не очень. Ее родители переехали во Флориду из Балтимора – моя семья живет здесь уже несколько поколений. Эстель работает в моей сфере, но также получила степень магистра делового администрирования. Если бы она не сидела передо мной в первом классе, не выступала моим спасательным кругом в опасном мире за пределами родного двора, возможно, мы вообще никогда бы не сошлись.

Подруга выходит из своей спальни в индийских штанах с узором «огурцы» и светло-зеленой рубашке с крошечными пайетками. Домашний вид Эстель подобран так же тщательно, как и ее дорогая рабочая одежда. Я открываю кокосовые шарики.

– Да ладно. Уже? С парнем рассталась?

Эстель знает все о моей личной жизни, которая в основном строится по принципу «поймай и отпусти».

– Нет, дело не в парне, – говорю я.

На протяжении всей нашей дружбы шоколад применялся как обезболивающее, а кокосовые шарики – для интенсивной терапии. Они есть только в магазине у шоссе на съезде, где продается пугающий туристический хлам, такой как пресс-папье с головой детеныша аллигатора и чесалки для спины из вырванных когтей. Я бы не сунулась туда без крайней необходимости.

– А в чем? – Эстель садится на диван.

– В этом месте!

– Ты про мою квартиру?

– Нет, про свои родные пенаты. Тенетки. И конечно же про дом. Вчера я столкнулась с бывшим начальником отца, когда выходила из Дворца престарелых. Ненавижу пересекаться с… ну понимаешь… всем этим. – Эстель – единственный человек, с которым я когда-либо говорила о смерти папы. Снимаю целлофан с коробки конфет. – Слушай, у кого-нибудь из наших одноклассников была мать по имени Генриетта?

Подруга кривит рот.

– Не припомню. Но могу спросить у мамы. А что?

Я достаю из кармана розовое послание.

– Взгляни.

Эстель просматривает его, бормоча:

– «Смерть Бойда, слухи, они тебя задели…» – Затем поднимает голову. – Что ж, это хорошие новости.

– Эстель, как может быть хорошей новостью та, где есть слово «смерть» и слово «Бойд»?

– В письме говорится, что пришло время. Выходит, у этой дамы есть какая-то информация, которую вы прежде не знали. Например… какие слухи она хочет развеять?

– Я и сама слегка разволновалась, когда первый раз прочла. Но я очень много трудилась над тем, чтобы не тешиться по жизни пустыми иллюзиями.

Эстель возвращает мне розовую бумажку.

– И кстати, – говорю я, – я получила твой список.

Убираю письмо Генриетты и достаю из переднего кармана джинсов листок, который сложила в шестнадцать раз, как будто это физически уменьшило бы стоящую передо мной задачу.

– Ура!

– Эстель. Ты шутишь, да? Я никак не могу нарисовать для тебя восемнадцать птиц.

– Плачу за каждую, – улыбается она.

– Я успею нарисовать одну птицу, может, две. Но собираюсь пробыть здесь всего две недели и большую часть этого времени потрачу на уборку дома матери.

Эстель откидывается на диванные подушки.

– Единственный способ очистить этот дом за две недели – это подогнать мусорный бак и выбросить все туда одним махом.

Живо представляю картинку, и мне становится нехорошо.

– Тебе нужно будет отвлекаться на занятие, которое тебе действительно по душе. – Эстель теребит свой рыжий локон. – А ты любишь рисовать птиц.

Я закатываю глаза, но беру себе одну конфету. Мы жуем шоколад и позволяем сахару, какао, триптофану и эндорфинам просачиваться в наш мозг. Эстель снова откидывается назад и смотрит вдаль.

– Ты помнишь, о чем мы мечтали, когда учились в начальной школе?

– Как откроем магазин, где будем продавать самодельные бисерные браслеты, и родим дочек, которые тоже станут лучшими подругами?

– Именно! – просияла Эстель. – Может, примерно это у нас и выйдет!

– Ты о чем?

– Чтобы мы работали вместе.

Делаю еще один укус. Жую. Глотаю.

– Ничего не выйдет. И вот почему, Эстель. А – дочек у нас нет.

– Пока нет.

– Б – я здесь не живу.

– Пока нет.

– В – ты хочешь восемнадцать птиц за две недели.

Эстель отпивает чай.

– Эй. Я просто хочу занять тебя любимым делом. Но если хочешь все время сидеть и страдать над безделушками Рут Ладро…

– Заткнись!

– Какие мы обидчивые. – Подруга перестает жевать.

Эстель знает мой вспыльчивый характер, но надо следить за собой.

– Прости, я сейчас на взводе. Поэтому, прошу, не шути о моей матери и ее вещах.

– Ой. Поняла.

– И я не отказываюсь рисовать вообще. Просто список огромный, а чем он длиннее, тем больше нам придется собачиться.

У меня есть склонность ругаться с кураторами. Когда я получаю комментарии вроде «Голова слишком маленькая, а хвост должен быть подлиннее», приходится решать, с какой частью замечания стоит поспорить. А сама вскакиваю среди ночи, чтобы внести правки, которые заказчики даже не видят; например, делаю крыло ястреба-тетеревятника на миллиметр выше, чтобы придать птице истинное чувство полета. Кураторы раздражают, но мне трудно бороться с моей собственной тягой к совершенству. Даже если никто другой ничего не заметит, надо, чтобы результат одобрила я сама.

– Ты? Собачиться со мной? Не представляю такое, – изумляется Эстель. – Посмотрим, смогу ли я уменьшить список. Но пожалуйста, не говори, что и это не поможет, ведь никто не умеет рисовать птиц так, как ты.

– Зря подлизываешься.

– Ага, – соглашается она. – На самом деле ты отстой. Потому я именно тебя и нанимаю.

– Ты знаешь, что я вечно откладываю дела на потом и ворчу по поводу дедлайнов.

– Расскажи мне что-нибудь новое, дорогая. – Она рассматривает свои ногти, затем поднимает взгляд – явно что-то затеяла. – Придумала. Давай заключим договор. Мы можем цапаться на работе – конструктивные творческие разногласия. Но за пределами музея будет царить мир. Личное и профессиональное не должны пересекаться.

– А как насчет наших вечеров с попкорном?

– Во время этого священного ритуала запрещены все разговоры о делах.

– Думаешь, получится?

– Ну, если ты такая зараза на работе, надо же хоть как-то сохранить нашу дружбу.

– Какая ты скромная.

– Знаю, Лони. Я просто истинная южная красотка, как и ты сама.

8

26 марта

Неделю спустя, исторгнув из себя с потом галлоны соленой воды, пока мы с Тэмми сортировали и упаковывали вещи в доме, и проведя много часов в больнице, слушая жалобы матери, я иду в Музей науки Таллахасси, где трудится Эстель. Подруга разместила меня в студии, которую освободила Бриджит, штатная художница, ушедшая в декретный отпуск. Знаю, так Эстель пытается меня умаслить, но как же хорошо в прохладном темном месте, где можно включить единственную лампу над чертежным столом и просто рисовать.

Музей находится на окраине Таллахасси, в окружении зеленой зоны, достаточно далеко от центра города, чтобы не казалось, будто внутреннее и внешнее пространство могут иметь хоть какое-то отношение друг к другу. Небольшой жилой район по ту сторону леса скрыт от глаз, поэтому музей выглядит единственной рукотворной постройкой в округе. В выставочном пространстве представлены экспонаты, посвященные коренным обитателям Флориды – людям, животным, а также есть целый зал с птицами.

Прежде чем начать рисовать, я вношу десять коробок с мамиными книгами и складываю их на маленьком диване. Моя машина служила им хорошим убежищем, но я израсходовала слишком много топлива, возя их с собой, и теперь рада найти место с кондиционером, где Тэмми не дотянется до моего сокровища. Из окна с римской шторой видны карликовая и капустная пальмы, сквозь него хорошо проникает естественный свет. Что ж, вернемся к списку Эстель. Я прикрепляю к столу два листа бумаги: один для основного рисунка, а другой – для идей. Впервые этот метод предложил профессор искусства из штата Флорида, и иногда случайные мысли и картинки, выплескивающиеся на второй лист, бывают даже полезнее, чем основной предмет.

Моя модель – шкура мангровой кукушки, позаимствованная в отделе орнитологии Университета Флориды. Кукушка идет в списке под номером два, и я начну с нее, потому что университетский экспонат номера один – малая султанка – плохо сохранился, перья спутались и потускнели, теперь их оттенок не соответствует окрасу живой птицы. Кожа мангровой кукушки в лучшем состоянии. Легкими штрихами очень мягким карандашом 6B я набрасываю белые слезинки на хвосте кукушки. Работаю быстро, стремясь к чему-то большему, чем простая точность воспроизведения. Далее я смешиваю цвета. Оттенки на грудке постепенно переходят от светло-кремового к более темному, желтовато-коричневому.

Когда поднимаю голову, оказывается, что прошло три часа. Я встаю и потягиваюсь, затем иду через всю студию просмотреть книги. Замечаю ту самую тетрадь, раскрывшуюся передо мной на ветру, и вытаскиваю ее.

На лицевой стороне крупными буквами выведено слово «САД».

Открываю страницу наугад.

Нужно больше красок. Попробовать подсолнухи, лен. Если голубой цвет не пойдет вразрез с лиловыми, розовыми, белыми цветами барвинка. Первые саженцы мне дала Мэй. Как я по ней скучаю. Однажды, пропалывая их, она сказала: «Спорим, тебе нравятся барвинки», а я ответила: «Они хорошо растут». Мэй спросила: «Бойд никогда не говорил тебе?» И я уточнила: «О чем?» Она встала разогнуть колени. Мэй, в синем ситцевом домашнем платье и белых гольфах, продолжила: «Барвинок – любовный талисман. Съешь его с тем, кого любишь, и вы никогда не расстанетесь». Я засмеялась, а она спросила: «Не веришь? Твой Бойд так страдал от любви. Не спал, не ел, был уверен, что ты не захочешь с ним встречаться. Попросил меня о помощи, но пришлось делать все самому. Ты, наверное, и не заметила белые лепестки, которые он подмешал в тот яичный салат».

Мэй искренне верила в подобные вещи. Что ж, приворожил меня муж или нет, я пойду за ним на край света. Даже теперь, когда порой он ведет себя словно идиот, я прихожу сюда, сминаю цветок барвинка, и запах уносит меня в воспоминания о том пикнике, горчинке в яичном салате Бойда и вкусе его поцелуев.

Ого. Встаю, нахожу дверь наружу и иду по тропе. Похоже, тетрадь-то совсем не про сад, а название призвано отвадить любопытных варвар вроде меня.

Странно ли, что мама вела дневник? Она всегда гордилась своей колонкой в «Фламбо», куда писала, пока училась в университете. А еще мать вечно меня поправляла, хотя отца – никогда.

Независимо от ее писательских способностей, я не могу читать чужой дневник.

Возвращаюсь внутрь, запихиваю тетрадь поглубже в коробку и принимаюсь за следующую птицу. Свиязь. Круглая голова, короткая шея, черное пятно на клюве. Я не раз видела эту птицу, когда гуляла с папой. Ненавижу думать о нем, но дневник матери, конечно же, вызвал нежеланные воспоминания.

Однажды на участке открытой воды, вдали от деревьев, отец сидел на корме каноэ и насаживал на крючок живого червя, проткнув того в двух местах. Ветер тревожил поверхность, поднимая рябь. Болотная трава зашуршала, и ветерок мягко повернул наше каноэ.

– А теперь смотри, как я делаю, Лони Мэй. Вот как можно проткнуть червя, не убив его. – Папины большие пальцы были широкими, с порезами на подушечках.

Я отвернулась, не выдержав зрелища.

– Папа, а кто научил тебя ловить рыбу? Твой отец?

Он завел кончик удилища назад, потом выполнил заброс, и катушка зажужжала. Раздался тихий всплеск.

– Нет, Лони Мэй, думаю, я научился сам.

– А каким был дедушка Ньют, когда ты был маленьким? – Вдруг тогда дед казался лучше, не таким страшным.

Папа посмотрел на водную гладь.

– Лони Мэй.

– Да, сэр?

– Ты знаешь, что самое лучшее в болоте?

Я покачала головой.

– Здесь так тихо, – прошептал отец, сложив большой и указательный пальцы перед губами.

Он имел в виду меня. «Говори тише». Ветер трепал болотную траву, и кваканье лягушки гремело над ней, точно гулкий колокол. За папиным плечом появились три коричневые птицы, одна с блестящей зеленой полоской на глазу, они немного пробежали по воде, хлопая крыльями и ловя воздушный поток. «Кря-кря-кря», – прокричали они.

– Лони Мэй. – Голос папы был одним из звуков болота.

Птицы набрали высоту. Отец проследил за моим взглядом и пояснил:

– Свиязи.

Беру рисунок со стола. Колышется болотная трава, перепончатые лапы отрываются от воды, виднеется пара больших пальцев с порезами. Разорвать, смять, выбросить.

В дверях мастерской появляется Эстель, наматывая на палец длинный рыжий локон.

– Как там наша султанка?

– Никак, – отвечаю я. – Ты бы видела шкуру, которую они пытались мне всучить.

– Лони, ты во Флориде. Султанки здесь живут. Иди и найди. Рисунок нужен к понедельнику.

Я смотрю на Эстель.

– Предлагаешь мне отправиться в поля? Потому что на самом деле…

– Не будешь терять связь с реальностью, – перебивает она.

– Ты о чем? – ощетиниваюсь я.

– О том, что я твоя подруга и знаю, что для тебя хорошо.

– Нет, ты занудный куратор.

Она показывает мне язык.

– Хочешь пообедать?

– Не могу. У меня планы.

Мои планы на обед состоят из бутерброда с арахисовым маслом, который я выуживаю со дна сумки. Жую по дороге к стоянке каноэ. Это место мне подсказал парень из университета, я поинтересовалась, пока брала у него шкуры. Получается, выход в поля – затея не Эстель. Я сама первая о нем подумала.

По дороге захожу в магазин «Спорттовары Нельсона» за ремешком для бинокля. Это место существует еще со времен моего отца. Вся отделка выполнена из темного дерева, на стенах висят оленьи головы и охотничьи ружья, в витрине – мужские манекены, одетые в камуфляж. Над стойкой с приманками парит рыба в броске.

Отец иногда брал меня с собой, и я маячила рядом, пока он болтал с владельцем магазина мистером Барбером и клерком мистером Фелпсом. Кто какого размера оленя подстрелил и кто сказал, что в это время года была лань? Кто приготовил на обед рыбу, которую должен был отпустить? Однако отец приходил сюда не только за сплетнями. Мужчины рассуждали, какая приманка на окуня лучше всех показала себя в последнее время и в каких условиях, какая фаза луны влияет на рыбу, какого цвета должна быть вода, какая катушка, какой рисунок облаков. Мистер Фелпс клялся, что если надевал особую шляпу, то клевало больше.

Я нахожу ремешок для бинокля и брожу по проходам магазина, как встарь, когда отец разговаривал с владельцами. В помещении пахнет трубочным табаком. Человек за прилавком иссох и немного щурится, но вроде это не мистер Барбер. Он разговаривает с покупателем, но, когда я прохожу мимо, поднимает взгляд и почти незаметно кивает.

Когда мне было лет одиннадцать, я могла затеряться среди темно-зеленых и коричневых тонов магазина, зная, что нельзя прикасаться к опасным крючкам или массивным многоярусным коробкам для снастей. Иногда разговоры шли о погодных условиях, в другой раз – о самолетах, которые пролетали на небольшой высоте и сбрасывали в болото тюки. Помню, я еще гадала, кому там нужно сено.

– Вот что я скажу, – заметил папа. – Если поймаю этих парней, им крышка.

Я стояла в конце прохода, подняла глаза и спросила:

– А разве оно не промокнет? Ну, сено?

Все трое мужчин повернулись ко мне и резко замолчали.

– О, Лони Мэй, – сказал отец. – Слушай… не хочешь показать мистеру Фелпсу и мистеру Барберу, что сегодня нарисовала? – Он повернулся к ним. – Мы видели орлана-крикуна, и у этой девчушки вышло очень похоже.

Я покраснела как рак. Пришлось повиноваться, но мои кроссовки будто стали весить по тонне каждый. Еще и молния на рюкзаке заела. Я открыла его и вытащила свой альбом для рисования.

Мистер Фелпс удивленно вскинул бровь.

Мистер Барбер протянул руку.