Текст книги "Хозяйка болот"

Лучше бы мне перестать прокручивать в памяти события дня и просто снова заснуть. Смотрю на часы. Четыре утра. Включаю свет в пустой спальне, беру альбом и рисую голубей во всех жутких подробностях. Я знаю этих птиц. Они создают пары на всю жизнь, могут развивать скорость в среднем сто сорок четыре километра в час при полете на расстояние шестьсот сорок четыре километра и возвращаются домой независимо от того, насколько далеко их выпустили. Но чья-то злая рука превратила этих бедняг в неподвижные обломки, сочащиеся и гнилые, просто чтобы запугать.

Я встаю и смотрю на свое помятое лицо в зеркало в ванной. На голове гнездо. Деру его щеткой, хоть меня никто и не видит. Еще ночь, но я уже не сплю, так что могу заняться каким-нибудь нудным делом. Вчера я принесла сюда из музея все книжные коробки.

Открываю первую. «Путешествие по стране книг» – «ОСТАВИТЬ». Эти рассказы и их двухцветные иллюстрации завораживали меня в детстве. «Арабские ночи», Льюис Кэрролл, «Крысолов», «Лохинвар» – все сжато так, чтобы вызвать интерес у ребенка. И несколько сказок Эндрю Лэнга. Одну отец рассказал мне даже без книги, так как знал эту историю наизусть, историю о королеве фей, которая жила в центре болота. Она была одновременно красивой и ужасной, то злой, то доброй к другим, и ее редко видели смертные. В основном королева принимала форму большой голубой цапли и присматривала за своим королевством и всеми его обитателями. Она презирала большинство людей, кроме тех, кому помогла пройти в мир иной. Но если живой человек приходил к ней с искренней просьбой и та шла от чистого сердца, фея восставала из болота в своем истинном облике – с волосами цвета испанского мха и глазами, подобными острейшим солнечным лучам, – и давала человеку почти невыполнимую задачу. Если тот справлялся, она исполняла его желание.

За окном начинает розоветь небо. Я уже могу сказать, что стопка «ОСТАВИТЬ» получится слишком большой. Мне нужно прогнать эмоции, чтобы вернуться домой, где мне и место, в мою уютную квартиру в Логан-Серкл, округ Колумбия, с мохеровым ирландским одеялом, брошенным на диван, и картиной алого ибиса, нарисованной моим другом Клайвом Байерсом, на стене. Я скучаю по водителю пятьдесят четвертого автобуса, который здоровается со мной каждый день, когда я сажусь на Четырнадцатой улице, и прощается, высаживая меня у работы, скучаю по своим коллегам из Смитсоновского института и их огромному вкладу в мир природы. По спонтанным свиданиям, на которые хожу после работы, пусть даже ничего из них не выходит. Но здесь, во Флориде, я одинокая сортировщица, связанная долгом дочь, сестра-соперница.

Чем быстрее я выполню эту задачу, тем быстрее смогу вернуться к себе.

Я открываю небольшое переиздание «Ботаники» Джерарда на странице, заложенной снимком, – на нем я, восьми или девяти лет от роду, с оцинкованной лейкой и широкой улыбкой на лице. Позади меня старый ручной насос в нашем дворе, куда шла вода из родника. В хороший жаркий день мама позволяла мне подставить рот под струю и сделать глоток.

Кладу фото обратно, и тут выпадает другое. Снова я, может, через год, после скачка в росте. Мне всего около десяти, но я выгляжу как истощенный четырнадцатилетний ребенок с молочными зубами. Уже не такая беззаботная. Засовываю его к первому и читаю страницу, на которой написано: «Календула (marigold). Лекарство от детских болезней».

Календула. Разве про нее не было в маминой тетради? Пытаюсь не задумываться, но вдруг есть связь между этой копией «Ботаники», с которой мама явно сверялась, и ее собственными рукописными заметками? Так я лучше ухвачу ее суть. В конце концов, исписанные поля в книгах дедушки Тэда рассказывают мне о его взаимодействии с окружающей средой. Возможно, тогда и книжка Рут – артефакт естественной истории. Достаю тетрадь.

Ноготки (календула) – трава солнца.

Не многолетнее. Абрикосовый цвет – как у космеи, но та длинная и вытянутая, сорняк. Календула – более компактная. Цветок Лони – Бойд принес его в красивом горшке в мою больничную палату после рождения дочери.

Я каждый год сохраняю семена и сажаю их заново, хотя она и не замечает.

В «Ботанике» говорится, что лепестки съедобны. Так, может, испечь торт с календулой, чтобы теплее относилась к маме? Не знаю, чего дочка на меня дуется. Ладно, я рассердилась. Тот доктор и его невыносимое спокойствие, женщина в церкви, которая пихала мне своего живого ребенка, и отец Мэдден с его банальностями. «Еще один ангелочек на небесах, – сказал он, – у тебя будет другой». Я хотела крикнуть этому священнику: «Вы НИЧЕГО не понимаете! Я ХОЧУ ТОЛЬКО ЭТОГО! ТОЛЬКО ЕЕ!» А пока я кипела, Лони играла, не обращая ни на что внимания и не беспокоясь. Это было хуже всего.

Закрываю тетрадь. Знакомые тиски сжимают мою грудь. Я снова смотрю на те две свои фотографии. Номер один: помощница в саду. Номер два: пустая надоеда. С определенного момента, что бы ни делала, я не могла угодить матери. Кто-нибудь хоть удосужился сказать мне, что она потеряла ребенка? Я ходила недовольная, неуклюжая и щербатая, в то время как мама оплакивала совершенную, потерянную девочку.

Книги разбросаны по полу квартиры, а я так ничего и не добилась. Поднимаю томик работ Джона Балдессари, что раньше лежал на журнальном столике у бабушки Лорны, и пролистываю его, останавливаясь на черно-белой фотографии, на которую раньше часто смотрела. Молодой парень стоит перед пальмой в пригородном районе. Под фото печатными буквами написано: «НЕПРАВИЛЬНО». Теперь я вижу, что это визуальная шутка – пародия на старые советы «Кодака», как делать хорошие снимки. Кажется, будто дерево растет у парня из головы. Однако Балдессари заходит глубже. Должно быть, поэтому изображение так очаровало меня. Я знала то, что знал этот парень. Он ничего такого не делал и все же был НЕПРАВИЛЬНЫМ. Спасибо, мама. Ты помогла мне понять искусство.

Я встаю с пола, стаскиваю пижаму и натягиваю одежду. Где-то люди делают важные вещи. Еще слишком рано, но мне нужна эта маленькая студия в задней части Музея науки Таллахасси. Эстель была права. Хорошо, когда есть куда пойти.

Я паркуюсь на краю Салливан-роуд. Даже в этот утренний час душно и жарко, но я здесь не одна. Далеко впереди меня целеустремленно шагает женщина в платье в горошек и кроссовках. Она невысокая, но коренастая, точно картошка на двух зубочистках, прямо как Джолин Рабидо.

Я приглядываюсь. Может, это и есть Джолин? Бегу за ней. Судя по походке и голубым венам на икрах, возраст подходит. Шанс невелик, но, если это Джолин, я могла бы попросить ее рассказать мне о Генриетте и помочь расшифровать записку. Я могла бы также выяснить, почему Рабидо уехали посреди ночи. Догоняю ее, и она оглядывается, но я все еще слишком далеко, чтобы сказать наверняка. Женщина сворачивает на тропинку из ракушечника между деревьями. Дохожу до того же места, но незнакомки уже нет. Она исчезла.

От кондиционера в музее у меня мурашки по коже. Беру шкуру пятой птицы Эстель, пятнистого веретенника, перелетного гостя Флориды, как я сама. Рисую клюв в два раза длиннее головы, сужающийся до толщины спицы, затем заполняю спину и крылья коричневыми и черно-белыми крапинками. У него длинные ноги и изящная шея. Я надеюсь, что эта птица займет достойное место на выставке.

На моем втором листе молодая женщина стоит на коленях на черноземе, спиной к зрителю, темные волосы забраны в шиньон. Она рвет сорняки, забившие ее драгоценную монарду, буковицу, щавель и руту. Женщина вытирает щеку тыльной стороной запястья, чтобы не запачкаться грязью с перчатки.

Мне сегодня надо к маме, но, честно говоря, не хочется. Да, она пожилой человек, изгнанный из собственного дома, и рассчитывает на то, что кто-то придет и развеет ее одиночество. Но эта запись в дневнике… «Пока я кипела, Лони играла…» Моя пожизненная настороженность выходит на новый уровень.

Веретенник. Я рисую птицу, что летит на север, демонстрируя свои великолепные крылья цвета корицы.

Если пойду в больницу, то возьму свой альбом. Постараюсь ухватить мякотку моей сложной матери. Ведь как иначе, если она будет сидеть прямо передо мной? И как мать сможет причинить мне боль, пока я рисую?

19

Сижу в больнице, пытаюсь сделать мирную зарисовку, но мама все твердит:

– Ты зачем меня сюда привезла? Я же как в тюрьме! А разве сделала что-то дурное?

Пытаюсь ее отвлечь – подсовываю кроссворды, книги – но ничто не утешает. Наконец заглядывает Мариама.

– А, вот вы где! Рут, ланч готов, сегодня – просто объеденье. – Она с уговорами уводит мать.

Неужели только обед? Из-за раннего подъема мне кажется, будто я уже сегодня прожила тысячу жизней. Выезжаю на дорогу с соснами и чуть не засыпаю за рулем.

Адлай достает мне лодку, сухожилия на его предплечьях напрягаются. Когда я наклоняюсь помочь ему подтолкнуть каноэ к воде, он хмурится, будто обиделся. Но как только я усаживаюсь в каноэ, Адлай говорит: «Надеюсь, на этот раз ты ее найдешь» и слегка кивает.

Я что, рассказывала ему о султанке?

Заплываю глубоко в болото и гадаю, далеко ли отсюда до дома мистера Барбера. Почему я не спросила его о Генриетте?

Я выхожу из узкого прохода между деревьями в открытую воду и сильно гребу против ветра. Мужчина, удящий рыбу с маленькой лодочки, поднимает два пальца – минимальный знак уважения. У него длинные рукава, шляпа и солнцезащитные очки, но бакенбарды, как у официанта из бистро «Мать-Земля». Вдруг это Гарф Казинс?

Я быстро гребу к боковому проходу и достигаю зарослей тростника. Но там замедляю каноэ, потому что наконец вижу птицу, которая столько времени ускользала от меня. Подобно акробату на ходулях, султанка цепляется за камыши своими ярко-желтыми лапами. Она не замечает меня, выглядывает улитку, которую собирается съесть.

Положив весло поперек колен, я подпускаю каноэ к берегу так близко, как только могу, и медленно тянусь за своим альбомом. Кукурузный клюв султанки – желтый на кончике и оранжевый ближе к глазу – указывает на ватерлинию, а синие и зеленые перья блестят на солнце.

Я набрасываю светло-голубую шляпку и овальное тело с намеком на переливы.

Птица резко сует голову в воду, сглатывает и начинает извиваться. Она шагает по плавучим лилиям, а затем уходит в камыши, и я больше не вижу ее, как бы ни крутила каноэ.

Смотрю на свой рисунок и радостно пищу, делая еще несколько быстрых штрихов, чтобы запечатлеть движения и напряженность взгляда, наметить глубокий синий тон головы и груди, бирюзовый оттенок спины и крыльев, переходящий на кончиках в оливковый, и чернильно-черный хвост.

Жаль, не с кем разделить этот момент. В аспирантуре некоторые из нас иногда отправлялись в экспедиции и походили на мисс Джейн Хэтэуэй из Беверли-Хиллз, только не в хаки, а в рипстоповом снаряжении. У нас было много радостных моментов.

Я отталкиваюсь от камыша и гребу дальше, зная, что могу легко заблудиться, несмотря на эту диаграмму в форме головного мозга. «ПОТЕРЯЛАСЬ В БОЛОТЕ!» – кричал недавний заголовок в «Таллахасси-Демократ»: маленькая девочка ушла в глушь со своей собакой. Немецкая овчарка пролежала на хозяйке всю ночь, чтобы та не замерзла.

Однако чаще люди, «заблудившиеся» в болоте, оказываются там намеренно. Как Нельсон Барбер. Что он задумал? И от чего бежит? Огромная топь всегда была хорошим убежищем для мошенников вроде тех парней, сбрасывающих с самолетов тюки, о которых говорил мой отец и его друзья. И негодяев, которые приходили за контрабандой.

Однажды мы с папой ехали на его маленькой лодке к рыбацкому лагерю, где он держал свое каноэ. Моторка – чтобы добраться на место, каноэ – для рыбалки. «Нельзя подкрадываться к рыбе на тарахтелке», – любил говорить мой папа. Мы были недалеко от лагеря, когда нам попались двое мужчин на новеньком катере. Обычно мой папа улыбался и спрашивал: «Ну как клев?» – отчасти затем, чтобы получить отчет о рыбалке, а отчасти просто для того, чтобы отдать дань рыбацкому братству. Но на сей раз он не улыбнулся, а лишь коротко кивнул.

Папа оглянулся на них, когда мы проплыли мимо, и они тоже смотрели на нас. Он высадил меня в лагере, запер дверь и сказал: «Лони, оставайся здесь. Я скоро вернусь». Затем ушел.

Я подошла к той части дома, где он парил на сваях над водой. Затем обратно, к той части, что закопана в песок, а дубовые ветки заслоняют окна. И снова к сваям.

Я все бродила и бродила. Вот плеснула рыба, заскрипела ветка дерева. Внизу я слышала лягушек и сверчков, ветер и воду. Когда папа был рядом, эти звуки казались колыбельной. Но в тот день я остро поняла, как далеко от дома. Я коснулась сеток и обветренных стен. И осознала – я не смогла бы выбраться из болота, даже если бы от этого зависела моя жизнь.

Спустя долгое время я услышала крики, но в трясине звуки казались близкими, когда были далеко, и далекими, когда раздавались близко. Воздух прорезал голос отца: «Руки вверх!»

Затем примчалась еще одна лодка, и послышалось еще больше криков. Наконец, после, казалось, бесконечной тишины, маленькая папина моторка с жужжанием вылетела из-за поворота, и я побежала к двери. Отец открыл ее, весь в поту и ухмыляясь.

– Ну что, ты наконец-то готова порыбачить? – спросил он, как будто это я заставила его ждать.

– Что случилось?

– Да просто ребята устали от тюрьмы и решили взять отпуск. Я попросил капитана Шаппеля помочь мне вернуть их туда, где им место.

– Те парни, которых мы обогнали?

Он кивнул.

– Как ты понял?

– Просто догадался.

– Как?

– Ты заметила татуировку? Иисус на руке?

Нет.

– Вечно они Иисуса в тюрьме обретают. – Он ничего не объяснил, только покачал головой. – Не трать время зря, девочка, давай ловить рыбу!

На следующий день в газете написали, как папа заметил беглецов из тюрьмы на украденной лодке и отправился за подкреплением. Он и капитан Шаппель произвели арест. Папа говорил, что его работа редко интересная, но бывают и исключения.

Солнце уже низко стоит в небе, и, насколько могу судить, я почти доплыла до магазина каноэ. Прохожу через темный туннель мангровых зарослей и проскальзываю под особенно низкой веткой. Она падает в лодку. Стоп, на этой ветке нет листьев, она движется!

Мне нужно прямо сейчас прогнать эту коричневую блестящую тварь обратно в воду. Либо это большая безобидная водяная змея, либо щитомордник, и единственный способ узнать… дерьмо! Большая белая пасть приближается ко мне для удара. Я бью змею веслом по голове, может, даже удалось оглушить ее, но нет времени думать – подцепляю тварь веслом, как лопатой, и выбрасываю тело змеи прочь так быстро, как только могу. Невероятно, но змея снова вскидывается, я вздрагиваю и наклоняюсь влево, а она бьет правее. В этот момент остальная часть ее тела падает назад в коричневую воду, голову утягивает следом. И тогда я гребу как ненормальная.

Оказываюсь в доке, даже не понимая, как сюда попала.

Подхожу к столу, и Адлай улыбается.

– Как все прошло? – спрашивает он.

– Божечки. Вы не поверите, что сейчас произошло.

Он смотрит мимо меня, проверяет, не разбила ли я его каноэ. Взахлеб начинаю расписывать ему змею, слова вырываются наружу, а от адреналина покалывает кожу.

Улыбка скользит по сомкнутым губам Адлая.

– Думаете, это смешно? – спрашиваю я.

– Нет, мне просто нравится, как вы рассказываете. Так… оживленно.

– Эй, не время шутить!

Он моргает.

– Я не… я просто… – Адлай вспоминает про огрызок карандаша в руке. – Я должен выписать вам чек.

Последние несколько минут проносятся у меня перед глазами.

– С вас восемь долларов, – наконец говорит он и поднимает взгляд от квитанции.

– Да просто снимите с карты. Стойте. Который сейчас час? – Я смотрю на часы. – Я же до полудня плавала. Разве за полдня не восемнадцать долларов? – Кладу альбом на прилавок.

– Все в порядке, мэм.

Мэм?

– Что ж, сэр, я оплачу все время, которое отсутствовала.

Он кривит рот, как будто съел плохой грецкий орех.

– Пожалуйста, не называйте меня «сэром».

– А…

– Зовите меня Адлай, – просит он.

– Если не будете звать меня «мэм».

Он ждет.

– Лони. – Я протягиваю руку.

– Я знаю. – Он сжимает кисть так же крепко, как когда помогал мне взойти на причал.

– Чудненько. А почему с меня всего восемь долларов? Я что, сотый клиент?

– Смешная шутка, – говорит он без тени улыбки. – Вы приходили несколько раз подряд в будние дни, а это мертвое время. Так что считайте, даю вам оптовую скидку. Вам и вашему пассажиру. – Адлай кивает на мой альбом. – В любом случае сегодня вы заслуживаете награду за храбрость и сообразительность! – Он поднимает брови.

Его веселье раздражает, но я наконец вижу, что скрывается за всем этим «мехом».

Он моложе, чем кажется из-за бороды.

20

5 апреля

Сегодня я несколько часов сортирую хлам, и мне нужен перерыв. Я ложусь на покрывало из шенилла. Мамин дневник лежит в моей сумке. Ничего хорошего в нем нет, мне не следует смотреть. Но любопытство побеждает. Беру его и читаю.

Майоран – для успокоения ушедшей души.

Лаванда – защитница детей.

Бараньи ушки/чистец – «Продай последнюю рубаху, но чистец купи».

Лаванда по центру, низкорослый майоран вокруг. Калпепер говорит, надо сажать на могилу майоран, но у меня нет могилы. Мягкие «бараньи ушки» для внешнего края.

Пока пересаживала лаванду, наткнулась на выпавшего из гнезда птенца, бедняжка едва дышал. Конечности растопырены, шея вытянута вперед, жесткий желтый клюв будто слишком большой для головы. Крошечное тело могло потом вырасти. Но жизнь покинула его.

Бойд сказал: «Закопай его, Рут, пока муравьи не набежали». Но мне нужна еще минута. Так же, как и с ней. Обнять ее и не прощаться.

Глаза цыпленка – закрытые и большие, голова мягкая, кожа прозрачная, как мокрая папиросная бумага. Темные пятна под ней – сердце, органы. Ее кожа тоже была такой. Видны темные венки, недавно по ним бежала кровь. Маленькая птичка, я упокою тебя под моим новым кругом, а сверху посажу майоран. Одна могила вместо другой.

Я прижимаюсь щекой к покрывалу, которое теперь мое, раз его отвергла мать. В этой скудной квартире нужно что-то родное и знакомое. Когда я прищуриваюсь, кремовые шишки на ткани напоминают уменьшенную модель хлопкового поля. Тянусь к альбому, чтобы нарисовать этот образ, но рука выдает что-то другое: выпавшего из гнезда птенца.

С помощью дневника мама справляется с горем. Она разбивает физическое на составные части, пытаясь понять невыразимое. Никогда бы не сказала, что мы думаем одинаково, но я узнаю процесс. Так я сама делаю каждый день за своим чертежным столом.

Могла ли она так писать и после смерти моего отца? В те небольшие промежутки времени, когда я не была в школе и не помогала сидеть с братом, мы с ней расходились по разным концам дома. Я копила свое горе. Что она сделала со своим?

Перехожу к концу дневника, но последняя запись сделана до рождения Филиппа. А папа ушел от нас через полгода после этого. Интересно, есть ли другие дневники? Иду в зал и безуспешно обыскиваю все книжные коробки.

И все же нахожу кое-что. Между страницами детектива в мягкой обложке я замечаю импровизированную закладку с рукописными заметками. Это конверт с окошком и обратным адресом «Электросети Флориды». На нем почерком моего отца выведено: «Марвин > дополнительные двусторонние».

Буквы КРД ОПО, а под ними ряд каракулей, на которые я смотрю с минуту, прежде чем сообразить, что это направления движения: шоссе 319–263, направо к Содружеству. У меня так мало артефактов отца, что этот клочок бумаги кажется чем-то ценным, и его надо сохранить. Я буквально вижу, как папа сжимает карандаш левой рукой и наклоняет каждую букву.

Жужжит телефон. Фил.

– Эй, пробежаться хочешь?

Так то была не пустая вежливость. Он и правда хотел побегать вместе.

– Ну… да, – отвечаю я. – Прямо сейчас?

– Нет, давай в половине шестого? От моего дома?

– Ладно.

Мы вешаем трубки. Фил меня куда-то зовет. Как непривычно.

Смотрю на конверт, потом на часы. Может, успею до встречи глянуть, что это за направления.

21

Где, черт возьми, моя одежда для бега? В округе Колумбия – по крайней мере до прихода Хью Адамсона – я бегала три раза в неделю в обеденный перерыв. В последний раз, когда я вышла на улицу, наш молодой эксперт по эффективности ждал меня у дверей моего кабинета и сообщил, что перерыв у меня час, а я только что превысила его на десять минут.

Но эти пробежки помогают мне оставаться в здравом уме. Они также помогают поддерживать форму для наших межсмитсоновских игр по софтболу, а я – главный отбивающий в команде отдела естествознания. Что за радость ударить, если нельзя потом еще и бежать. Отсюда мои пробежки по понедельникам, средам и пятницам. Обычно я начинаю с того, что пересекаю Национальную аллею и направляюсь к Смитсоновскому институту. Бегу мимо Музея авиации и космонавтики, затем вверх и вокруг здания Капитолия. Завершаю дистанцию у восточного крыла Национальной галереи, а затем остываю, пока иду через сад скульптур. Летом буду сидеть и смотреть, как там из фонтана бьет вода.

Это круглый бассейн размером с китовый аквариум с восемью струями; постепенно они становятся все выше, пока не сходятся воедино на высоте окружающих лип.

Достигнув пика, струи успокаиваются, уменьшаясь почти до размера питьевого фонтанчика. Я любуюсь, как они поднимаются и опускаются, пока не приходит время вернуться.

Сейчас, во Флориде, я бы даже не подумала бегать в обеденный перерыв.

Любой вид спорта на открытом воздухе приходится четко рассчитывать, чтобы избежать теплового удара.

На дне чемодана наконец обнаруживаются мои шорты и рубашка для бега. Я надеваю их, беру кроссовки и пораньше иду к Филу.

На пассажирском сиденье у меня лежит тот самый конверт из электросетей.

Если бы отец поехал по трассе 319 в сторону 263-го шоссе, то попал бы в Таллахасси.

Но он страстно ненавидел Таллахасси. Я направляюсь в сторону кольца, где шоссе 263 огибает аэропорт. Редко бываю в этой части города, и мне интересно, что могло привести папу сюда. Район вдали от университета, выглядит современным – широкое пространство, окруженные соснами дороги нашей маленькой столицы штата. Я поворачиваю направо в Содружество, как предписывает отец, но там нет номера улицы, и я с трудом представляю, куда он мог направиться. Завод по розливу «Кока-Колы»? Госпиталь? Некоторых фирм точно не было во времена моего отца – компании-разработчика программного обеспечения и биотехнологического центра с изображением большой ступни. Еду чуть дальше, а потом разворачиваюсь. На обратном пути я вижу самую маленькую из вывесок – «Флоридский отдел по охране рыбы и дикой природы» – и их эмблему. Сворачиваю и еду по очень длинной служебной дороге на парковку перед низким зданием, которое прежде даже не заметила.

Беру конверт. КРД ОПО. Прищуриваюсь, чтобы увидеть, что написано на стеклянной двери. «Комиссия по рыболовству и дичи, отдел правоохранительных органов». Папа ездил сюда на подготовку? Смотрю на часы. Уже пять. Выхожу и пробую открыть дверь, но она заперта. Я возвращаюсь и сажусь на капот машины с альбомом для рисования.

Здание неодушевленное – не моя специфика. Я рисую прямоугольник двери и копирую буквы, выведенные на стекле. Пятичасовое солнце отражается от фасада, и маленькие деревья усеивают парковку. Из-за этого рисунка я опаздываю на пробежку, но мне надо понять. Офицер выходит из двери, звеня большой связкой ключей, и поворачивает замок. Она примерно моего возраста и торопится. Я спрыгиваю с машины и подхожу к ней.

– Извините, офицер…

Она поворачивается.

– Могу ли я спросить вас, за что… гм… отвечает этот офис? Я имею в виду отдел правоохранительных органов.

Она смотрит в сторону парковки, потом на часы.

– Простите, что беспокою вас, просто…

Она декламирует строки должностной инструкции.

– Мы проводим тренинги, ведем учет, храним отчеты осведомителей, ведем базу данных, устраиваем проверки генеральных инспекторов, выпускаем еженедельный информационный бюллетень и тому подобное. Если вы вернетесь в рабочее время…

– Спасибо, я поняла.

Она спешит, может быть, как и я, опаздывает на встречу с кем-то.

Жилой комплекс примыкает к муниципальному парку. Как только я стучу, Фил открывает. Мы идем по дорожке к парку, и он наклоняется затянуть шнурки. Лэнс Эшфорд в униформе выходит из своей двери.

– Привет, Фил. Привет, Лони, – говорит он.

– Привет, Лэнс.

Он бросает на меня многозначительный взгляд.

– Надеюсь, ты держишься подальше от неприятностей.

Я не говорила Филу о странном инциденте с голубями. Лэнс пожимает руку моему брату и хлопает того по плечу. Мне же он говорит:

– Ты держишь этого парня в узде, Лони? Ты всегда была такой строгой. – Лэнс садится в свою патрульную машину, и я подхожу к окну со стороны водителя. Тихим голосом спрашиваю:

– Есть какие-нибудь новости о, э-э, почтовых голубях?

Он качает головой.

– Мы нашли несколько длинных белых волосков, запутавшихся в веревке, но они могли уже валяться на тротуаре, или какая-то лохматая собака прошла мимо и обнюхала птиц, прежде чем ты их нашла.

Я знаю только одно беловолосое существо, и это вообще не собака.

– Так что сказать могу немного, извини. – Что-то перед машиной привлекает его внимание, и он улыбается. Лэнс смотрит сквозь лобовое стекло и шевелит пальцами правой руки. Я слежу за его взглядом и вижу двух девочек по ту сторону окна. Малышки корчат рожицы и хихикают.

Иду в парк с Филом. Он снова затягивает шнурки. Может, и ему бег помогает оставаться в здравом уме. В смысле, брат же бухгалтер. Я бы от такой работы свихнулась.

– Готова? – спрашивает он, глядя на меня с той же улыбкой, что и в детском саду.

Никогда не забуду тот день, когда уезжала в колледж. Шестилетний Филипп посмотрел на меня и сказал: «Я не хочу, чтобы ты уходила». Мне следовало присесть рядом с ним, сказать, что я буду часто навещать их и что он никогда меня не потеряет. Вместо этого я развернулась и села в автобус, убегая от решающего момента, который с тех пор окрасил наши отношения.

Но пробежки могут наладить связь, я на это по крайней мере надеюсь.

У Фила ноги длиннее моих, он на двенадцать лет моложе и постоянно тренируется, так что у него есть преимущество. Я не бегала трусцой почти три недели, и мне приходится поднапрячься, чтобы не отставать. Мы проходим небольшое расстояние, огибая маленькое озеро.

– Темп нормальный? – спрашивает он.

Я глотаю достаточно воздуха, чтобы сказать: «Да, все в порядке!»

Брат указывает на свой телефон.

– Видишь? Он позволяет мне отслеживать длину и продолжительность каждой пробежки, а также затраченную энергию на основе моего ИМТ[3]3
  Индекс массы тела.


[Закрыть]. – Как же парень любит цифры.

– Эм, а можно помедленнее?

Слава богу, он замедляется. Затем говорит:

– Да, Барт сегодня подал иск. Похоже, процесс не займет много времени.

– Барт… что сделал?

У Фила даже одышки нет.

– Запустил наши дела с государством. Сказал, лучше сделать все через суд, типа мини-иска, чтобы мама быстрее получила свои деньги. Как только докажем, что папа был на дежурстве…

Я останавливаюсь.

– Фил, я же говорила тебе не делать этого! Тебе что, капитан Шаппель не звонил?

– Капитан?.. – Фил бежит спиной вперед.

– Фрэнк Шаппель, – говорю я, догоняя его. – Прежний босс папы.

– Зачем ему мне звонить? – Он снова разворачивается.

– Фил, вели Барту отозвать иск или… что он там должен сделать, чтобы все остановить.

– Почему? Что плохого?

– Мошенничество – вот что плохо. Если мы скажем, что папа был при исполнении, то фальсифицируем… документы. – Я пытаюсь говорить так, будто знаю юридический жаргон, но на деле просто бормочу. По всей вероятности, мошенничество, совершенное двадцать пять лет назад, всплывет во время дурацкого судебного мини-процесса и приведет к последствиям, которые я никак не могу сформулировать.

Фил держит свой устойчивый темп.

– Лони, как я уже говорил тебе, в бланке прямо написано: «При исполнении служебных обязанностей».

– Там стоит подпись Фрэнка Шаппеля?

Он пожимает плечами.

– Ты хочешь сказать, тебя не волнует, жульничаем мы или нет?

Сверху раздается тонкое чириканье. Каролинский крапивник.

– Лони, если мы этого не сделаем, как мы будем платить за содержание мамы?

– Содержание? – выдыхаю я. – Как бессердечно.

Фил движется вперед: шаг – вдох, шаг – вдох, ритм перкуссиониста.

– Ты понимаешь, о чем я. Ты собираешься взять все это на себя?

– Побежали, – говорю я. Разгоняюсь до предела, но Фил проносится мимо меня, как будто только что наступил на скейтборд. Вот из-за чего в конце концов ссорятся семьи. Деньги, правда и верность. Но в основном деньги.

Если брат не успокоится, деньги от этих пособий по смерти могут испариться, а сам Фил узнает некоторые факты, к которым не готов. О, какого черта Шаппель не позвонил моему брату?

22

Принимаю душ, нахожу в справочнике номер Шаппеля. Звоню, но ответа нет. И опять нет. И опять. Ему и надо-то было сказать моему брату: «Это я написал “при исполнении”, чтобы обеспечить вам страховку».

Я что, много попросила?

Звоню каждый час. Звоню ночью. Обрываю телефон, как отвергнутая любовница, вешаю трубку и набираю снова. Это выглядит нелепо, и я наконец ложусь спать. Встаю рано утром и звоню снова.

И тут я понимаю. Он пытался намекнуть мне, но я из вежливости постеснялась уточнить, что капитан имел в виду. Когда он предложил мне клюквенный сок, то сказал, что ничего другого не чувствует. Разве так не происходит с людьми, когда они больны или даже умирают? Он казался таким бодрым. А вдруг потерял сознание? Если бы он упал, кто бы ему помог? Шаппель может лежать там несколько дней, и никто не узнает.

Еду к нему домой. Небо затянуто тучами, а свисающие виноградные лозы затеняют крыльцо – прямо сцена из нуарного фильма. Звоню в дверь, жду, потом стучу. Жду еще немного, стучу сильнее. Если человек мертв, он не ответит, что бы я ни делала. Открываю сетчатую дверь и пробую ручку. До сих пор не могу поверить, что люди в Тенетки не запирают двери.

Я вхожу на цыпочках.

– Капитан Шаппель?

Вдруг он жив, просто переодевается? Было бы ужасно. Я кричу громче.

– Капитан Шаппель? – И тут я вижу его, полностью одетого, но лежащего навзничь. Ноги в коридоре, все остальное растянулось на кухонном полу. Дерьмо. Я наклоняюсь и кладу голову ему на грудь. Сердце бьется, но лицо в крови.

– Капитан Шаппель, – говорю я громко. Его губа распухла, а на стойке над ним кровь. На голове большая рана, которая соответствует размерам дверного косяка. Я беру телефон и звоню в 911, потому что даже маленький Тенетки знает, что такое чрезвычайная ситуация.

Когда приезжает скорая, я отправляюсь с ним в больницу. В пути он приходит в себя и говорит: «Лони Мэй!» Кажется, капитан не понимает, что происходит. Сейчас не время просить: «Пожалуйста, не называйте меня так».