Текст книги "Обнаженная"

Реновалесъ открылъ окно, чтобы лучше разглядѣть портретъ, и свѣтъ разлился по темно-краснымъ обоямъ, заигравъ га золоченыхъ рамкахъ другихъ, болѣе мелкихъ картинъ.

Художникъ увидѣлъ тогда, что портретъ, похожій на произведеніе Гойи, былъ не единственный. Онъ съ удивленіемъ глядѣлъ на лицо жены, смотрѣвшее на него изо всѣхъ угловъ въ видѣ маленькихъ этюдовъ женщинъ изъ народа, или дамъ XVIII вѣка, или арабокъ, писанныхъ акварелью, или гречанокъ съ застывшею строгостью архаическихъ фигуръ Альмы Тадемы; все, что висѣло на стѣнахъ гостиной, было списано имъ съ лица Хосефины или сохраняло хоть небольшое сходство съ ея чертами, точно смутное воспоминаніе.

Онъ прошелъ въ сосѣднюю гостиную и тамъ тоже его встрѣтило написанное имъ лицо жены среди картинъ его пріятелей.

Но когда же онъ написалъ все это? Онъ самъ не помнилъ и изумлялся огромной работѣ, созданной безсознательно. Ему казалось теперь, что онъ провелъ всю жизнь, работая надъ портретами Хосефины…

И далѣе, во всѣхъ корридорахъ, во всѣхъ комнатахъ его встрѣчала жена въ самыхъ разнообразныхъ видахъ, хмурая и улыбающаяся, со свѣжимъ, красивымъ лицомъ или съ грустнымъ болѣзненнымъ выраженіемъ. Тутъ были и наброски, и простые рисунки углемъ, и неоконченные этюды головы на уголкѣ холста. Всюду встрѣчалъ Реновалесъ взоръ ея, слѣдившій за нимъ то съ тихою нѣжностью, то съ глубокимъ упрекомъ. Но гдѣ были все это время его глаза? Онъ жилъ посреди всего этого, ничего не замѣчая, проходилъ ежедневно мимо Хосёфины, не останавливая на ней взгляда. Жена его воскресла; теперь ему предстояло садиться за столъ, ложиться спать, расхаживать по дому не иначе, какъ подъ пристальнымъ взоромъ двухъ глазъ, проникавшихъ прежде въ его душу.

Покойная не умерла; она воскресла подъ его кистью и окружала его всѣмъ своимъ существомъ. Онъ не могъ сдѣлать шага безъ того, чтобы лицо ея не глядѣло на него откуда-нибудь, не привѣтствовало его у дверей, не звало его изъ глубины комнатъ.

Въ трехъ мастерскихъ изумленіе Реновалеса еще болѣе усилилось. Все его творчество, созданное либо для личнаго удовольствія, либо для упражненія, по неудержимому влеченію, не на продажу, было собрано здѣсь и служило воспоминаніемъ о покойной. Картины, ослѣплявшія посѣтителей своимъ совершенствомъ, висѣли внизу, въ предѣлахъ поля зрѣнія, или стояли на мольбертахъ среди роскошной мебели. Выше ихъ до самаго потолка тянулись этюды, воспоминанія, полотна, не вдѣланныя въ рамки, словно старыя и заброшенныя произведенія, и въ этой амальгамѣ творчества Реновалесъ узналъ съ перваго же взгляда загадочное лицо жены.

Онъ жилъ, не поднимая глазъ, привыкши ко всему окружающему; взглядъ его разсѣянно скользилъ, не останавливаясь на этихъ женщинахъ, слѣдившихъ за нимъ сверху, разныхъ по внѣшности, но одинаковыхъ по выраженію. А графиня приходила еще сюда нѣсколько разъ, ища близости съ нимъ въ одиночествѣ мастерской! И персидская ткань, наброшенная на копье надъ глубокимъ диваномъ, не могла скрыть ихъ отъ печальныхъ и проницательныхъ глазъ, которые множились наверху на стѣнахъ!

Желая заглушить въ себѣ голосъ раскаянія, Реновалесъ занялся подсчетомъ картинокъ, изображавшихъ хрупкую фигурку жены. Ихъ было такъ много, что цѣлая жизнь художника могла уйти на нихъ. Реновалесъ старался припомнить, когда и гдѣ написалъ ихъ. Въ первыя времена страстной любви у него была иотребность писать ее, неудержимое стремленіе переносить ка полотно все, что онъ видѣлъ съ наслажденіемъ, все, что онъ любилъ. Позже ему хотѣлось льстить ей, баюкать ее ласковымъ обманомъ, внушить ей увѣренность, что она – его единственное, художественное увлеченіе, и онъ писалъ съ нея портреты, мѣняя черты ея лица, слегка подурнѣвшаго отъ болѣзни, и затуманивая ихъ легкою дымкою идеализма. Онъ не могъ жить безъ работы и, подобно многимъ художникамъ, заставлялъ всѣхъ окружающихъ служить ему моделями. Дочь увезла съ собою въ новый домъ цѣлый возъ его произведеній – картинъ, набросковъ, акварелей и этюдовъ, изображавшихъ ее во всѣхъ видахъ съ тѣхъ временъ, когда она играла съ кошкою, пеленая ее въ тряпки, до того, какъ она обратилась въ красивую, смѣлую дѣвушку и принимала ухаживанье Сольдевильи и того, кто былъ теперь ея мужемъ.

Мать же осталась въ домѣ, воскресши изъ мертвыхъ, и окружала художника подавляющимъ количествомъ своихъ образовъ. Всѣ мелкія жизненныя событія послужили для Реновалеса сюжетомъ для картинъ. Онъ вспоминалъ, какой художественный восторгъ вызывалъ въ немъ обликъ жены каждый разъ, какъ онъ видѣлъ ее въ новомъ платьѣ. Цвѣтъ платья мѣнялъ ее, она становилась новой женщиной. Такъ утверждалъ онъ по крайней мѣрѣ, и жена принимала его горячія увѣренія за восторгъ и поклоненіе, тогда какъ на самомъ дѣлѣ онъ просто восхищался новою моделью.

Все существованіе Хосефины было увѣковѣчено кистью мужа. На одной картинѣ она шла въ бѣломъ платьѣ по лугу, нѣсколько напоминая поэтическій образъ Офеліи, на другомъ – въ большой шляпѣ съ перьями и вся усыпанная драгоцѣнностями, она выглядѣла, какъ солидная дама изъ буржуазной среды, сознающая свое богатство и довольство. Далѣе черныя драпировки служили фономъ для ея декольтированнаго бюста, на которомъ виднѣлись изъ подъ кружевъ слегка выдающіяся ключицы и крѣпкія и твердыя, словно два яблока, формы на груди. Еще далѣе рукава были засучены на ея слабыхъ рукахъ, и бѣлый передникъ покрывалъ всю ея фигуру отъ головы до ногъ. Между бровями ея лежала маленькая морщинка, выражавшая озабоченность, утомленіе и равнодушіе человѣка, которому некогда заботиться о своей наружности. Этотъ послѣдній портретъ относился къ тяжелому періоду ихъ совмѣстной жизни, когда Хосефина была дѣятельною хозяйкою дома, не держала прислуги, работала своими нѣжными руками на жалкомъ чердакѣ, стараясь, чтобы художникъ не зналъ недостатка ровно ни въ чемъ, и устраняя съ его пути всѣ мелкія жизненныя непріятности, которыя могли помѣшать его художественной дѣятельности.

Этотъ портретъ произвелъ на маэстро грустное впечатлѣніе, точно воспоминаніе среди полнаго довольства о пережитыхъ тяжелыхъ дняхъ. Чувство признательности къ самоотверженной подругѣ жизни снова привело его къ раскаянію.

– Ахъ, Хосефина!.. Хосефина!

Когда явился Котонеръ, онъ засталъ маэстро лежащимъ на диванѣ на животѣ; голова его покоилась на рукахъ, какъ-будто онъ спалъ. Котонеръ попробовалъ развлечь его разговорами о недавнемъ торжествѣ. Успѣхъ былъ огромный. Газеты писали о немъ и о его рѣчи, признавая за нимъ литературный талантъ и утверждая, что онъ могъ достигнуть на литературномъ поприщѣ такого же успѣха, какъ въ области живописи. Развѣ онъ не читалъ еще газетъ?

Реновалесъ отвѣтилъ ему усталымъ жестомъ. Онъ видѣлъ ихъ на столикѣ утромъ передъ уходомъ и замѣтилъ свой портретъ, окруженный столбцами съ его рѣчью, но оставилъ чтеніе похвалъ на болѣе позднее время. Онѣ ничуть не интересовали его. Голова его была занята иными мыслями… онъ былъ печаленъ.

Котонеръ сталъ тревожно разспрашивать его, опасаясь, не боленъ ли онъ, но Реновалесъ отвѣтипъ лишь вялымъ голосомъ:

– Я здоровъ. Это все только меланхолія. Мнѣ скучно отъ бездѣлія. Хочется работать, а силъ нѣтъ.

И вдругъ онъ указалъ рукою на портреты Хосефины, точно на новыя, только-что оконченныя произведенія.

Котонеръ удивился… Онъ зналъ ихъ всѣ; портреты висѣли здѣсь давно. Что это еще за новость?

Маэстро сообщилъ ему о своемъ недавнемъ открытіи. Онъ жилъ среди портретовъ, не замѣчая ихъ и открылъ ихъ существованіе только нѣсколько часовъ тому назадъ. Котонеръ засмѣялся.

– Ты не въ своемъ умѣ, Маріано. Ты живешь, не отдавая себѣ отчета въ окружающемъ. Поэтому ты не обратилъ даже вниманія на свадьбу Сольдевилья, который женился на одной очень богатой барышнѣ. Бѣдняга очень огорченъ тѣмъ, что ты – его учитель – не былъ на свадьбѣ.

Реновалесъ равнодушно пожалъ плечами. Что ему за дѣло до такой ерунды? Друзья долго молчали. Затѣмъ маэстро задумчиво и грустно поднялъ вдругъ голову, какъ-будто принялъ внезапно какоето рѣшеніе.

– Что ты полагаешь объ этихъ портретахъ, Пепе? – спросилъ онъ тревожнымъ тономъ. – Похожа она? He ошибся ли я, когда работалъ надъ ними? He видѣлъли я ее тогда въ невѣрномъ свѣтѣ?

Котонеръ расхохотался. Маэстро, и правда, не въ своемъ умѣ. Что это за вопросы! Портреты Хосефины были великолѣпны, какъ всякая работа его кисти. Но Реновалесъ настаивалъ на своемъ, томясь тяжелымъ сомнѣніемъ. Онъ желалъ знать, была-ли похожа Хосефина на этихъ портретахъ.

– Она какъ живая, – сказалъ старый неудачникъ. – Ты же знаешь, голубчикъ, что твое творчество особенно отличается точностью воспроизведенія жизни.

Онъ говорилъ твердымъ голосомъ, но въ душѣ его шевелилось сомнѣніе. Да, Хосефина была похожа на этихъ картинахъ, но на лицѣ ея лежалъ отпечатокъ чего-то особеннаго, идеальнаго. Черты ея лица были взяты изъ жизни, но облагорожены внутреннимъ свѣтомъ. Котонеръ всегда видѣлъ этотъ недостатокъ въ портретахъ, но промолчалъ.

– А была-ли она дѣйствительно красива? – настаивалъ маэстро. – Какого ты мнѣнія о ней, какъ о человѣкѣ? Скажи, Пепе… не стѣсняйся. Странное дѣло, но я не помню хорошенько, какъ она выглядѣла.

Котонеръ пришелъ въ недоумѣніе отъ этихъ вопросовъ и отвѣтилъ нѣсколько смущенно. Какъ сказать? Хосефина была очень добра, настоящій ангелъ; онъ всегда вспоминалъ о ней съ благодарностью и плакалъ по ней послѣ смерти, какъ по матери, несмотря на то, что она безъ малаго годилась ему въ дочери. При жизни она была всегда очень заботлива и внимательна къ нему, старому неудачнику.

– Я спрашиваю тебя не объ этомъ, – прервалъ его маэстро. – Я желаю знать, находилъ-ли ты ее красивою, была-ли она дѣйствительно хороша собою?

– Это да, – заявилъ Котонеръ рѣшительнымъ тономъ. – Она была красива… или вѣрнѣе, симпатична. Передъ смертью оиа подурнѣла немного. Оно и понятно… болѣзнь. Въ общемъ это былъ ангелъ.

Слова друга успокоили маэстро, и онъ долго не отрывалъ глазъ отъ своихъ произведеній.

– Да, она была очень хороша, – произнесъ онъ медленно, не отводя взгляда съ картинъ. – Теперь я признаю это, теперь я вижу ее лучше. Какъ странно, Пепе! Мнѣ кажется, будто я встрѣчаюсь сегодня съ Хосефиною послѣ долгаго путешествія. Я забылъ ее, я не помнилъ даже хорошенько ея лица.

Они снова помолчали, и снова маэстро обратился къ другу съ тревожнымъ вопросомъ.

– А любила она меня? Какъ ты полагаешь, любила она меня дѣйствительно? Неужели, правда, любовь дѣлала ее иногда такою странною?

Ha этотъ разъ Котонеръ могъ отвѣтить безъ колебаній, не то, что на предыдущіе вопросы.

– Любила-ли она тебя?.. До безумія, Маріано! Какъ ни одинъ человѣкъ не былъ любимъ на свѣтѣ! Все, что бывало между вами, происходило лишь отъ ревности, отъ избытка любви. Я знаю это лучше, чѣмъ кто-либо. Къ добрымъ друзьямъ, которые постоянно забѣгаютъ въ домъ, какъ старыя собаки, женщины относятся съ искреннимъ довѣріемъ и говорятъ имъ разныя вещи, о которыхъ не знаютъ мужья… Повѣрь мнѣ, Маріано: никто не полюбитъ тебя впредь такъ, какъ она. Ваши ссоры были лишь облаками, которыя быстро разсѣивались. Я убѣжденъ, что ты даже не пешнишь о нихъ. Что было прочно у васъ, такъ это именно любовь ея къ тебѣ. Я знаю это твердо. Знай, что она разсказывала мнѣ все рѣшительно, что я былъ единственный, кого она могла выносить послѣднее время передъ смертью.

Реновалесъ былъ, повидимому, доволенъ и встрѣтилъ эти слова друга радостнымъ взглядомъ.

Подъ вечеръ они вышли вдвоемъ погулять, направляясь къ центру Мадрида. Реновалесъ говорилъ о своей молодости, о жизни въ Римѣ, и вспоминалъ знаменитую коллекцію папскихъ портретовъ, писанныхъ Котонеромъ. Въ памяти его ясно сохранились разныя шутовскія продѣлки художниковъ, шумныя празднества, и, когда онъ вторично пріѣхалъ въ Римъ уже женатымъ, тпріятные вечера наединѣ съ Хосефиной въ маленькой, привѣтливой столовой въ квартиркѣ на улицѣ Маргутта; иногда приходилъ и старый неудачникъ съ товарищами по профессіи, чтобы выпить чашку чаю съ молодыми супругами. Начинались громкіе споры объ искусствѣ, вызывавшіе жалобы сосѣднихъ жильцовъ, а она, его Хосефина, не привыкшая еще къ роли хозяйки дома, безъ матери, одна среди мужчинъ, робко улыбалась всѣмъ, находя страшныхъ товарищей мужа, лохматыхъ, точно разбойники на большой дорогѣ, но наивныхъ и простодушныхъ, какъ дѣти, весьма симпатичными и интересными людьми.

– Хорошія то были времена, Пепе!.. Молодость цѣнишь только, когда она прошла.

Идя прямо, куда глаза глядятъ, пріятели увлеклись разговоромъ и дошли до Пуэрта дель Соль. Стало уже темно. Электрическіе фонари были всюду зажжены, и окна бросали на тротуары яркія пятна свѣта.

Котонеръ взглянулъ на часы на зданіи Министерства.

Развѣ маэстро не шелъ въ этотъ день обѣдать къ графинѣ де-Альберка?

Реновалесъ какъ-бы очнулся отъ забытья. Да, его ждутъ тамъ, слѣдовало-бы пойти… Но онъ не пойдетъ. Котонеръ неодобрительно поглядѣлъ на него; презрительное отношеніе къ чужому обѣду было въ глазахъ стараго паразита тяжелымъ проступкомъ.

Художникъ былъ не въ силахъ провести вечеръ въ обществѣ Кончи и ея мужа. Графиня вызывала въ немъ нѣкоторое отвращеніе, онъ чувствовалъ себя способнымъ грубо огтолкнуть дерзко и непрерывно пристававшую къ нему женщину и разсказать все мужу въ порывѣ откровенности. Эта жизнь втроемъ, въ которой графиня видѣла высшее счастье, была теперь въ глазахъ художника позоромъ и гадкою измѣною.

– Она невыносима, – сказалъ онъ, замѣтивъ изумленіе друга. – Я еле выношу ее. Пристаетъ, какъ кленовый листъ.

Реновалесъ ни разу не говорилъ еще съ Котонеромъ о своей связи съ графинею де Альберка, но тотъ и самъ понималъ, въ чемъ дѣло, и не нуждался въ объясненіяхъ.

– Но, вѣдь, она очень красива, Маріано, – сказалъ онъ. – Она – великая женщина. Ты знаешь, что я ставлю ее очень высоко. Вотъ кто могъ-бы послужить тебѣ моделью для картины съ Фриною.

Маэстро отвѣтилъ на невѣжество друга презрительнымъ взглядомъ. Ему хотѣлось унизить, опорочить графиню и оправдать этимъ свое равнодушіе.

– У нея только внѣшность хороша… лицо и фигура.

И наклонившись къ другу, онъ сказалъ ему тихимъ и серьезнымъ голосомъ, точно открывалъ тайну величайшаго преступленія:

– У нея острыя колѣни… Въ тѣлѣ ничего нѣтъ красиваго.

Котонеръ расхохотался, какъ старый сатиръ, и пришелъ въ восторгъ. Онъ велъ цѣломудренный образъ жизни и былъ счастливъ узнать тайные недостатки красавицы, которая была недостижима для него.

Маэстро не пожелалъ разставаться съ другомъ. Онъ нуждался въ его обществѣ и глядѣлъ на него съ нѣжностью и симпатіею, такъ какъ онъ напоминалъ ему чѣмъ-то Хосефину. Никто не зналъ ея такъ хорошо, какъ этотъ вѣрный другъ. Въ минуту грусти она довѣряла ему всѣ свои горести. Когда она выходила изъ себя отъ нервнаго раздраженія, отъ нѣсколькихъ словъ этого простодушнаго человѣка кризисъ разрѣшался моремъ слезъ. Съ кѣмъ ему и говорить о покойной, какъ не съ Котонеромъ?

– Пообѣдаемъ вмѣстѣ, Пепе. Пойдемъ въ итальянскій ресторанъ и закатимъ римскій банкетъ съ ravioli, picatta, какъ захочешь, и запьемъ одною или двумя бутылочками Chianti – сколько выпьешь. А на послѣдокъ выпьемъ пѣнистаго Asti. Оно вкуснѣе шампанскаго. Согласенъ, дружище?

Они взялись подъ руку и пошли дальше съ высоко поднятою головой и улыбкою на губахъ, словно два молоденькихъ, начинающихъ художника, которые отправляются праздновать продажу картины вкуснымъ обѣдомъ и вознаградить себя разокъ за тяжелую нужду.

Реновалесъ углубился въ свои воспоминанія, изливая ихъ въ бурномъ потокѣ словъ. Онъ говорилъ теперь объ одномъ ресторанѣ въ маленькой улицѣ въ Римѣ, сейчасъ за статуей Паскуино, недалеко отъ Governo Vecchio. Это былъ простой трактирчикъ, содержавшійся бывшимъ поваромъ одного кардинала. Атмосфера въ немъ царила почти такая, какъ въ церкви. Вѣшалки въ прихожей были всегда заняты шляпами художниковъ. Веселый смѣхъ молодежи дѣйствовалъ не особенно пріятно на постоянную публику ресторана – священниковъ изъ папской канцеляріи или пріѣхавшихъ на время въ Римъ, чтобы выхлопотать повышеніе по службѣ, и разныхъ адвокатишекъ въ засаленныхъ сюртукахъ, которые приходили съ кипами бумагъ изъ сосѣдняго Министерства Юстиціи.

– Какія тамъ были макароны! Помнишь, Пепе? Какъ любила ихъ бѣдная Хосефина!

По вечерамъ они приходили въ этотъ ресторанчикъ веселою гурьбою. Хосефина шла съ мужемъ подъ руку, а кругомъ нихъ добрые друзья, восторгавшіеся молодымъ художникомъ. Хосефина обожала тайны кулинарнаго искусства, традиціонные секреты роскошнаго стола князей церкви, вышедшихъ на улицу и являвшихся сюда въ маленькую залу со сводами. На бѣлой скатерти сверкало янтарное вино изъ Орвіето въ пузатыхъ бутылкахъ съ узкимъ горлышкомъ – густая, золотистая, монастырски сладкая жидкость. Этотъ напитокъ древнихъ папъ жегъ внутренности, какъ огонь, и не разъ кружилъ головы, покрытыя тіарами.

Въ лунныя ночи они отправлялись всей гурьбой въ Колизей полюбоваться колоссальными и чудовищными развалинами, залитыми голубыми лучами свѣта. Хосефина дрожала отъ страха, проникая подъ темные своды и пробиралась ощупью среди разбросанныхъ камней, пока не видѣла передъ собою тихой арены, заключавшей, казалось, трупы цѣлаго народа. Она думала объ ужасныхъ животныхъ, появлявшихся на этой аренѣ, и со страхомъ оглядывалась кругомъ. Вдругъ тишина оглашалась громкимъ ревомъ, и черный звѣрь выскакивалъ изъ темной глубины. Хосефина цѣплялась за мужа, визжа отъ ужаса, и всѣ начинали хохотать. Это Симпсонъ, одинъ художникъ изъ Сѣверной Америки, здоровенный дѣтина, бѣжалъ на четверенькахъ, бросаясь на товарищей съ дикимъ рычаньемъ.

– Помнишь, Пепе, – ежеминутно приговаривалъ Реновалесъ. – Какія хорошія то были времена! Какъ весело жилось тогда! Какимъ славнымъ товарищемъ была бѣдняжка, пока болѣзнь не стала изводить ее!

Они пообѣдали, разговаривая о своей молодости; образъ покойной непрерывно мелькалъ среди ихъ пріятныхъ воспоминаній. Послѣ обѣда они гуляли по улицамъ города до полуночи. Реновалесъ не переставалъ говорить о тѣхъ временахъ, вспоминая о Хосефинѣ, какъ будто онъ провелъ всю свою жизнь въ поклоненіи ей. Котонеру надоѣлъ этотъ разговоръ, и онъ попрощался съ маэстро. Что это за новая манія!.. Бѣдная Хосефина была очень мила, но нельзя-же говорить весь вечеръ о покойной, какъ-будто весь міръ полонъ воспоминаній о ней.

Реновалесъ заторопился домой и даже взялъ извозчика, чтобы вернуться поскорѣе. Онъ былъ такъ возбужденъ, точно его ждалъ тамъ кто-нибудь. Въ роскощномъ особнякѣ, прежде столь холодномъ и пустынномъ, казалось, виталъ теперь какой-то непонятный духъ, любимая душа, которая наполняла весь домъ, разливаясь всюду, точно благоуханіе.

Когда сонный лакей открылъ двери, первый взглядъ Реновалеса былъ направленъ на акварельный портретъ жены. Онъ улыбнулся, желая попрощаться съ головкою, которая пристально глядѣла на него.

Такою-же улыбкою привѣтствовалъ онъ всѣхъ Хосефинъ, встрѣтившихъ его со стѣнъ и выглянувшихъ изъ мрака, какъ только зажглись электрическія лампы въ комнатахъ и корридорахъ. Эти лица, на которыя онъ глядѣлъ утромъ со страхомъ и изумленіемъ, не возбуждали въ немъ теперь никакого безпокойства. Хосефина видѣла его, догадывалась о его мысляхъ и, навѣрно, прощала ему, Вѣдь, она была такъ добра всю жизнь!..

Рековалесъ остановился на минуту, раздумывая, не пойтили ему въ мастерскія и зажечь большія электрическія лампы. Тогда онъ могъ-бы увидѣть жену во весь ростъ, во всей ея прелести, поговорить съ нею, попросить у нея прощенія въ глубокой тишинѣ огромныхъ комнатъ… Но маэстро удержался отъ этого намѣренія. Что за безуміе. Что, онъ съ ума сошелъ?.. И онъ провелъ рукою по лбу, точно хотѣлъ прогнать изъ головы эти намѣренія. Попросту, вѣрно, Асти вскружилъ ему голову. Пора спать!

Улегшись на маленькой кровати дочери и оставшись во мракѣ, мазстро не могъ успокоиться. Ему не спалось, и было не по себѣ… Имъ овладѣло неудержимое желаніе выйти изъ комнаты и отправиться въ пустую спальню, какъ-будто только тамъ онъ могъ найти теперь отдыхъ и сонъ. О, какъ хотѣлось ему лечь снова на венеціанскую кровать, великолѣпную кровать бѣлокурой супруги Дожа, хранившую всю исторію его жизни! Хосефина не разъ стонала тамъ отъ любви; они часто засыпали тамъ оба, сообщая другъ другу въ полголоса тсвои мечты о славѣ и богатствѣ. Дочь ихъ родилась на этой кровати!..

Co свойственною ему страстностью маэстро взялъ свое платье и тихонько отправился въ спальню, точно боялся быть услышаннымъ лакеемъ, который спалъ въ сосѣдней комнатѣ.

Реновалесъ повернулъ ключъ осторожно, какъ воръ, и, войдя въ спальню на цыпочкахъ, при мягкомъ и нѣжномъ свѣтѣ стариннаго розоваго фонаря посреди потолка, тщательно разложилъ свернутые на пустой кровати матрацы. Ни простынь, ни подушекъ, ни постельнаго бѣлья у него не было. Въ комнатѣ, гдѣ давно никто не жилъ, было холодно. Какая пріятная предстояла ему ночь! Какъ хорошо могъ онъ поспать здѣсь! Онъ подложилъ подъ голову подушки съ дивана съ выпуклою золотою вышивкою, закутался въ пальто, легъ, не раздѣваясь, и потушилъ свѣтъ, желая не видѣть дѣйствительности и населить мракъ хотя лживыми, но пріятными образами воображенія.

На этихъ матрацахъ спала Хосефина; пружины ихъ испытали на себѣ тяжесть ея чуднаго тѣла. Реновалесъ вспоминалъ не Хосефину послѣднихъ временъ, больную, худую, истощенную постоянными физическими страданіями. Мысли его отгоняли этотъ печальный образъ и открывались только прекраснымъ иллюзіямъ. Та, которою онъ любовался мысленно, чей образъ не покидалъ его теперь, была другая Хосефина, первыхъ временъ ихъ совмѣстной жизни, и притомъ не такая, какою она была въ дѣйствительности, а какою онъ видѣлъ и писалъ ее.

Мысли его перескакивали черезъ мрачный и мучительный періодъ, назадъ отъ теперешней тоски по женѣ къ счастливымъ временамъ юности. Онъ не помнилъ также тягостныхъ лѣтъ нужды, когда оба они боролись, угрюмые и раздражительные, почти не будучи въ состояніи идти дальше вмѣстѣ по одному пути… Все это было теперь въ глазахъ Реновалеса мелкими жизненными непріятностями. Въ памяти его сохранились только добродушная улыбка, великодушіе и уступчивость жены изъ перваго періода ихъ любви. Какъ нѣжно прожили они вмѣстѣ часть жизни, лежа, обнявшись на кровати, гдѣ одиноко покоилось теперь его тѣло!

Художникъ вздрогнулъ отъ холода подъ легкимъ пальто. Въ этомъ ненормальномъ положеніи внѣшнія впечатлѣнія вызывали въ его головѣ соотвѣтственныя воспоминанія и отрывки прошлаго, какъ-бы вытаскивая ихъ на поверхность памяти. Холодъ напомнилъ ему о дождливыхъ ночахъ въ Венеціи, когда ливень не прекращался цѣлыми часами въ узкихъ улицахъ и пустынныхъ каналахъ, въ величественномъ безмолвіи города безъ лошадей и экипажей, въ глубокой ночной тишинѣ, нарушаемой лишь однообразнымъ плескомъ воды на мраморныхъ лѣстницахъ. А они двое лежали вмѣстѣ въ постели подъ теплой периной, среди мебели, которая еле виднѣлась во мракѣ.

Въ щели спущенныхъ жалюзи проникалъ въ комнату свѣтъ фонаря на маленькомъ сосѣднемъ каналѣ. По потолку тянулась полоса свѣта, а въ ней дрожало отраженіе стоячей воды съ непрерквно мелькавшими темными нитями. Крѣпко обнявшись и устремивъ глаза въ потолокъ, они любовались этою игрою свѣта и воды, догадываясь о сырости и мракѣ на водяной улицѣ, наслаждаясь взаимно теплотою и тѣснымъ прикосновеніемъ своихъ тѣлъ и эгоистично упиваясь этою близостью и пріятнымъ физическимъ самочувствіемъ. А вокругъ нихъ царила глубокая тишина, какъ будто весь міръ пересталъ существовать, и спальня ихъ была теплымъ оазисомъ среди холода и мрака.

Иной разъ зловѣщій крикъ прорѣзалъ безмолвное иространство. А-о-о-о! Это гондольеръ предупреждалъ встрѣчныхъ, подплывая къ повороту канала. По пятну свѣта, игравшему на потолкѣ, скользила крошечная черная гондола, игрушка мрака, на кормѣ которой склонялся надъ веслами гребецъ ростомъ съ муху. И при мысли о тѣхъ, что проѣзжали подъ дождемъ и ледянымъ вѣтромъ, они двое наслаждались особенно пріятнымъ чувствомъ, и еще тѣснѣе прижимались другъ къ другу подъ мягкою и пышною периною, а губы ихъ встрѣчались, нарушая тишину гнѣздышка дерзкими звуками юной любви.

Реновалесу не было холодно теперь. Онъ безпокойно метался на матрацахъ. Металлическая вышивка на подушкѣ впивалась ему въ лицо. Онъ протянулъ руки въ темнотѣ, и тишина огласилась упорнымъ, отчаяннымъ стономъ, жалобнымъ крикомъ ребенка, который требуетъ невозможнаго, капризно заявляетъ о своемъ желаніи получить луну:

– Хосефина! Хосефина!