Текст книги "Обнаженная"

Побѣжденный ласками жены, Реновалесъ помирился съ нею, постарался забыть о своей картинѣ и улыбнулся съ покорностью раба, который любитъ свои цѣпи, потому что онѣ обезпечиваютъ ему жизнь и покой.

Съ наступленіемъ осени они переѣхали въ Римъ. Реновалесъ снова принялся работать для своего антрепренера, но тотъ выразилъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ недовольство его работою. He то, чтобы сеньоръ Маріано исписался, это нѣтъ. Но корреспонденты антрепренера жаловались на нѣкоторое однообразіе въ его сюжетахъ. Торговецъ посовѣтовалъ ему поѣхать путешествовать. Онъ могъ прожить зиму въ Умбріи и писать старыя церкви или крестьянъ на фонѣ суровыхъ пейзажей. А лучше всего сдѣлалъ-бы онъ, если-бы уѣхалъ въ Венецію. Какія великія вещи могъ-бы создать сеньоръ Маріано у венеціанскихъ каналовъ. И такимъ образомъ зародился у художника планъ покинуть Римъ.

Хосефина безпрекословно подчинилась его желанію. Ежедневные выѣзды и визиты въ безчксленное множество посольствъ начали надоѣдать ей. Какъ только сгладилось первое пріятное впечатлѣніе, Хосефина замѣтила, что важныя дамы относятся къ ней съ обидною снисходительностью, какъ будто она спустилась чиномъ ниже, выйдя замужъ за художника. Кромѣ того посольская молодежь, атташе всевозможныхъ расъ, блондины и брюнеты – все холостяки, искавшіе развлеченій въ предѣлахъ міра дипломатіи – позволяли себѣ съ нею дерзости во время тура вальса или фигуры котильона, какъ будто считали ее доступною изъ-за ея брака съ художникомъ, который не могъ блистать въ салонахъ парадною формою. Они дѣлали Хосефинѣ циничныя предложенія на англійскомъ или нѣмецкомъ языкѣ, а она, бѣдная, должна была только сдерживаться вмѣсто отвѣта, улыбаясь и кусая губы, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Реновалеса, который не понималъ ни слова на иностранныхъ языкахъ и былъ доволенъ вниманіемъ къ женѣ со стороны свѣтской молодежи, изящнымъ манерамъ которой онъ старался подражать.

Переѣздъ въ Венецію былъ рѣшенъ. Другъ Котонеръ распрощался съ ними. Ему было очень жаль разставаться съ молодою четою, но его мѣсто было въ Римѣ. Папа чувствовалъ себя какъ разъ очень плохо въ эти дни, и, въ надеждѣ на его смерть, Котонеръ готовилъ портреты всѣхъ размѣровъ, стараясь отгадать, кто будетъ преемникомъ больного.

Перебирая впослѣдствіи событія своей жизни, Реновалесъ вспоминалъ всегда съ наслажденіемъ и тихою тоскою о времени, прожитомъ въ Венеціи. Это былъ лучшій періодъ его жизни. Прелестный городъ на лагунахъ, окутанный золотымъ свѣтомъ среди трепещущихъ водъ, очаровалъ его съ первой же минуты, заставивъ забыть страстную любовь къ человѣческому тѣлу. Восхищеніе наготою улеглось на нѣкоторое время. Онъ влюбился въ старые дворцы, одинокіе каналы, лагуны съ зеленою и неподвижною водою и въ духъ славнаго прошлаго, который виталъ, казалось, надъ величественною стариною мертваго, но вѣчно улыбающагося города.

Супруги поселились во дворцѣ Фоскарини, огромномъ красномъ домѣ съ подоконниками изъ бѣлаго камня; дворецъ этотъ выходилъ на узенькій водяной переулокъ вблизи Большого канала. Въ прежнія времена тутъ жили торговцы, мореплаватели и военный людъ съ острововъ Востока. Но практичный и непочтительный духъ современности преобразилъ дворецъ въ доходный домъ, раздѣливъ золоченые салоны гадкими, некрасивыми перегородками, устроивъ кухни въ филиграновыхъ аркадахъ роскошнаго двора, наполнивъ сохнущимъ бѣльемъ мраморныя галлереи, которымъ вѣка придали янтарную прозрачность старинной слоновой кости, и замѣнивъ простыми плитками старый испорченный полъ изъ чудной мозаики.

Реновалесъ съ женою заняли квартиру, которая была ближе всѣхъ къ Большому Каналу. Каждое утро Хосефина видѣла съ балкона, какъ подплываетъ за ея мужемъ тихая и быстрая гондола. Гондольеръ, привыкшій возить художниковъ, громко звалъ signor pittore, и Реновалесъ спускался внизъ, неся подъ мышкой ящикъ съ акварельными красками. Лодка немедленно уплывала по извилистымъ и узкимъ каналамъ, покачивая вправо и влѣво своимъ серебристымъ гребнемъ, словно она обнюхивала путь. Какіе чудные, безмятежно-тихіе часы проводилъ Реновалесъ въ сонныхъ водахъ узкаго канала между двумя высокими дворцами съ нависающими крышами, державшими каналъ въ вѣчномъ мракѣ! Гондольеръ дремалъ, растянувшись на одномъ изъ загнутыхъ кверху концовъ лодки, а Реновалесъ писалъ, сидя, венеціанскія акварели – новый жанръ, который былъ встрѣченъ римскимъ антрепренеромъ съ большимъ восторгомъ. Легкая кисть Реновалеса производила эти картины съ такою быстротою, точно это были механическіе отпечатки. Въ водяномъ лабиринтѣ Венеціи имѣлся одинъ каналъ, который Реновалесъ называлъ своимъ «доходнымъ имѣніемъ» за то, что тотъ приносилъ ему кучу денегъ. Онъ написалъ безчисленное множество картинъ съ мертвыхъ и безмолвныхъ водъ этого канала, слегка оживлявшихся лишь разъ въ день подъ его тихою гондолою. Тутъ были два старыхъ дворца со сломанными жалюзи, съ мрачными дверьми, покрытыми налетомъ вѣковъ, съ лѣстницами, изъѣденными зеленою плѣсенью; въ глубинѣ ярко свѣтился низенькій сводъ, мраморный мостъ, а подъ нимъ жизнь, движеніе, солнце на широкомъ, оживленномъ каналѣ. Заброшенная водяная улочка воскресала вновь каждое утро подъ кистью Реновалеса. Онъ былъ въ состояніи написать ее съ закрытыми глазами, а торговая предпріимчивость римскаго еврея распространяла ее по всему міру. Вечера Маріано проводилъ съ женою. Иногда они ѣздили въ гондолѣ на Лидо и, сидя на песчаномъ берегу, любовались сердитыми волнами широкой Адріатики; водное пространство было покрыто до самаго горизонта бурною пѣною, похожею на стадо бѣлоснѣжныхъ барановъ, которые мчатся впередъ въ паническомъ страхѣ.

Въ другіе вечера они ходили гулять на площадь Святого Марка, подъ аркады дворцовъ, окружающихъ площадь съ трехъ стороиъ, а въ глубинѣ ея сверкало подъ послѣдними лучами солнца блѣдное золото базилики, въ стѣнахъ и куполахъ которой кристаллизировалось, казалось, все богатство древней Республики.

Реновалесъ выступалъ подъ руку съ женою спокойною и мѣрною походкою, какъ будто величественная красота мѣста внушала ему великосвѣтскую чопорность. Суровая тишина не нарушалась здѣсь оглушительною суетою большихъ городовъ. Здѣсь не было слышно ни стука колесъ, ни топота лошадей, ни криковъ разносчиковъ. Площадь, вымощенная бѣлымъ мраморомъ, представляла собою огромный салонъ, гдѣ пѣшеходы чувствовали себя, какъ дома въ гостиной. Венеціанскіе музыканты собирались на серединѣ площади въ треуголкахъ съ черными развѣвающимися перьями. Отъ рева Вагнеровской музыки въ бѣшеномъ полетѣ валкирій содрогались, казалось, мраморныя колонны и оживлялись на карнизѣ собора Святого Марка четыре золоченыхъ лошади, поднявшіяся на дыбы надъ пустымъ пространствомъ.

Венеціанскіе голуби съ темными перьями слегка пугались музыки и разлетались, плавными кругами, покрывая столики кафе. Затѣмъ они снова улетали, и крыши дворцовъ чернѣли отъ нихъ, потомъ опускались, точно покровъ съ металлическими переливами, на толпы англичанокъ въ маленькихъ круглыхъ шляпахъ съ зелеными вуалями, звавшихъ ихъ, чтобы покормить крупою.

Хосефина бросала мужа съ чисто дѣтскою радостью и покупала турикъ зерна, разбрасывая его маленькими ручками въ перчаткахъ. Дѣтищи Святого Марка окружали ее, садились, порхая, словно фантастическія химеры на цвѣты ея шляпы, прыгали ей на плечи, выстраивались на протянутыхъ рукахъ, цѣпляясь въ отчаяніи за ея узкіе бока, стараясь обойти вокругъ таліи, а нѣкоторыя, наиболѣе дерзкія, какъ бы одержимыя человѣческою испорченностью, царапали ей грудь и поднимали клювъ, пытаясь приласкать черезъ вуаль ея свѣжія полуоткрытыя губки. Хосефина смѣялась, такъ какъ живое, окутавшее ея тѣло облако щекотало ее. Мужъ любовался ею, тоже смѣясь, и кричалъ ей по-испански въ увѣренности, что никто не поймегь его словъ.

– Но какая ты красавица!.. Я охотно написалъ бы съ тебя картину въ такомъ видѣ!.. Если бы не народъ, я расцѣловалъ бы тебя!..

Въ Венеціи протекло лучшее время ихъ совмѣстной жизни. Хосефина спокойно сидѣла дома въ то время, когда мужъ писалъ съ гондолы уголки города. Она весело прощалась съ мужемъ по утрамъ, и никакія тяжелыя мысли не нарушали ея мира и спокойствія. Вотъ эта была настоящая живопись, а вовсе не работа въ римской мастерской съ глазу на глазъ съ безстыжими бабами, которымъ не было совѣстно валяться голыми на мѣху. Хосефина любила мужа новою пылкою любовью и окружала его иепрерывными ласками. Въ это время родилась у нихъ дочь – единственный плодъ ихъ брака.

Когда величественная донья Эмилія узнала, что сдѣлается бубушкою, она не могла дольше оставаться въ Мадридѣ. Ея бѣдная Хосефина была одна въ чужомъ городѣ, предоставленная заботамъ мужа – добраго малаго и, судя по общественному мнѣнію, талантливаго художника, но въ сущности довольно простоватаго человѣка!.. Она явилась въ Венецію на счетъ зятя, и пробыла тамъ нѣсколько мѣсяцевъ, ругательски ругая городъ, куда дипломатическая карьера мужа никогда не забрасывала ее. Важная дама полагала, что люди могутъ жить только въ тѣхъ городахъ, гдѣ есть дворъ и посольства. Фу!.. Венеція! Мѣщанское населеніе, которое нравится только разнымъ романистамъ и художникамъ, размалевывающимъ вѣера! Городъ, гдѣ есть только консулы! Доньѣ Эмиліи нравился Римъ съ папскимъ и королевскимъ дворомъ. Кромѣ того ее тошнило отъ качки въ гондолѣ, и она жаловалась на постоянный ревматизмъ, который приписывала сырости лагунъ.

Реновалесъ, дрожавшій за жизнь Хосефины изъ опасенія, что ея слабый и нѣжный организмъ не вынесетъ акта материнства, съ шумною радостью привѣствовалъ малютку и нѣжно поглядѣлъ на мать, голова которой неподвижно покоилась на подушкѣ. Лицо Хосефины было блѣдно, какъ бѣлая наволочка; Реновалесъ съ тревогою глядѣлъ на ея блѣдныя черты, измученныя страданіями и постепенно прояснявшіяся отъ отдыха. Бѣдняжка! Какъ она намучилась! Но выйдя на цыпочкахъ изъ спальни, чтобы не наружить тяжелаго сна больной, заснувшей послѣ жестокой двухдневной пытки, Реновалесъ отдался своему восторгу передъ маленькимъ кусочкомъ мяса, завернутымъ въ тонкія пеленки, который покоился на крупныхъ и дряблыхъ рукахъ бабушки. О, прелестное созданіе! Онъ любовался маленькимъ краснымъ личикомъ и большою, лысою головкой, ища въ этомъ несформировавшемся существѣ какое-нибудь сходство съ собою. Онъ не зналъ толку въ такихъ вещахъ. Этотъ ребенокъ былъ первымъ, родившимся на его глазахъ. «Мама, на кого она похожа?»

Донья Эмилія удивлялась его слѣпотѣ. На кого же можетъ-быть похожа дѣвочка? На него, только на него. Она была очень крупна. Доньѣ Эмиліи рѣдко приходилось видѣть такихъ крупныхъ дѣтей. Ей даже не вѣрилось, что бѣдная Хосефина осталась жива, произведя на свѣтъ такое огромное существо. Нельзя было пожаловаться на болѣзненность дѣвочки; цвѣтомъ лица она походила на деревенскаго ребенка.

– Видно, что она изъ рода Реновалесъ. Она твоя, Маріано, цѣликомъ твоя. Мы принадлежимъ къ другому классу людей.

He обращая вниманія на слова мамаши, Реновалесъ видѣлъ только, что дочка была похожа на него, и пришелъ въ восторгь отъ ея крѣпкаго тѣлосложенія, громко и радостно расхваливая здоровье дѣвочки, о которомъ бабушка говорила съ нѣкоторымъ презрѣніемъ.

Тщетно пытался онъ вмѣстѣ съ доньей Эмиліей отговорить Хосефину отъ намѣренія самой кормить малютку. Несмотря на слабость, не позволявшую ей встать съ постели, маленькая женщина расплакалась и раскричалась почти такъ же, какъ въ памятную ночь, когда она такъ сильно напугала Реновалеса.

– Я не хочу, – возразила она съ упорствомъ, дѣлавшимъ ее страшною для мужа. – Я не желаю чужого молока для моей дочери. Я сама… мать… выкормлю ее.

Пришлось уступить ей и предоставить ребенку наброситься съ чудовишною жадностью на грудь Хосефины, которая была теперь вздута отъ молока и столько разъ прельщала прежде художника своею дѣвственною прелестью.

Когда Хосефина оправилась немного, мать уѣхала въ Мадридъ, считая своею миссію оконченною. Ей было скучно въ этомъ тихомъ городѣ; по ночамъ ей чудилось, что она умерла, потому что съ улицы не слышно было ни малѣйшаго шума. Эта кладбищенская тишина, лишь изрѣдка нарушаемая криками гондольеровъ, пугала ее. У нея не было знакомыхъ, она не блистала въ свѣтѣ, не играла никакой роли въ этой лужѣ, никто не зналъ ея тутъ. Она постоянно вспоминала своихъ знаменитыхъ подругъ въ Мадридѣ, гдѣ она считала себя важною персоною. Въ душѣ ея глубоко запечатлѣлись скромныя крестины внучки, несмотря на то, что дѣвочку назвали ея именемъ. Жалкій кортежъ помѣстился въ двухъ гондолахъ и состоялъ изъ нея самой – крестной матери, изъ крестнаго отца – одного стараго венеціанскаго художника, пріятеля Реновалеса, и еще двухъ художниковъ – француза и испанца. На крестинахъ не присутствовалъ ни патріархъ Венеціи, ни хотя бы епископъ (а она знала столькихъ епископовъ у себя на родинѣ!). Какой-то простой священникъ обратилъ внучку знаменитаго дипломата въ христіанство съ позорною быстротой въ маленькой церкви, въ полумракѣ сумерекъ. Донья Эмилія уѣхала домой, повторивъ, что Хосефина губитъ себя, что это форменное безуміе кормить ребенка при ея слабомъ здоровьѣ, и было бы гораздо полезнѣе взять примѣръ съ матери, которая поручала всѣхъ своихъ дѣтей мамкамъ.

Хосефина много плакала, разставаясь съ мамашей; Реновалесъ же проводилъ ее съ плохо скрываемою радостью. Счастливаго пути! Онъ съ трудомъ выносилъ старую сеньору, которая считала себя вѣчно обиженною, глядя, какъ зять работаетъ, чтобы окружить жену комфортомъ. Онъ соглашался съ тещею только, когда они вмѣстѣ нѣжно бранили Хосефину за упорное желаніе кормить дѣвочку самой. Бѣдная обнаженная! Обаяніе ея прелестнаго тѣла исчезало въ пышномъ разцвѣтѣ материнства. Ноги, вспухшія во время беременности, утратили свои прежнія линіи, а окрѣпшія и пополнѣвшія груди лишились очаровательнаго сходства съ нераспустившимися бутонами магнолій.

Хосефина выглядѣла теперь здоровѣе и крѣпче, но на самомъ дѣлѣ ея полнота сопровождалась малокровною дряблостью тѣла. Видя, какъ она дурнѣетъ, мужъ любилъ ее все больше съ нѣжнымъ состраданіемъ. Бѣдняжка! Какая она добрая! Жертвуетъ собою ради дочери!..

Когда дѣвочкѣ минулъ годъ, въ жизни Реновалеса произошелъ рѣшительный переворотъ. Желая «окунуться въ истинное искусство» и узнать, что творилось внѣ темницы, гдѣ онъ томился, работая сдѣльно съ картины, онъ оставилъ Хосефину въ Венеціи и съѣздилъ ненадолго въ Парижъ посмотрѣть знаменитый Салонъ. Изъ Парижа онъ вернулся, совершенно преобразившійся, съ лихорадочною потребностью обновить свой трудъ и передѣлать жизнь заново, что очень удивило и испугало жену. Онъ рѣшилъ навсегда порвать сношенія съ антрепренеромъ, не желая унижаться дольше этимъ фальшивымъ искусствомъ, хотя бы ему пришлось просить милостыню. Много хорошаго творилось въ мірѣ, и онъ чувствовалъ себя достаточно талантливымъ, чтобы быть новаторомъ, слѣдуя примѣру современныхъ художниковъ, произведшихъ на него въ Парижѣ такое глубокое впечатлѣніе.

Онъ ненавидѣлъ теперь старую Италію, куда съѣзжались для ученія художники, посылаемые невѣжественными правительствами.

На дѣлѣ эти художники не учились въ Италіи, а находили тамъ рынокъ съ соблазнительнымъ спросомъ на ихъ трудъ и быстро привыкали къ обилію заказовъ, пріятиой жизни и легкому заработку безъ всякой иниціативы съ ихъ стороны. Реновалесу хотѣлось переселиться въ Парижъ. Но Хосефина, молча выслушивавшая розовыя мечты Реновалеса, которыя были большею частью непонятны ей, измѣнила этотъ планъ своими совѣтами. Ей тоже хотѣлось уѣхать изъ Венеціи, навѣвавшей на нее зимою тоску непрерывнымъ дождемъ, отъ котораго мосты дѣлались скользкими и мраморныя улочки непроходимыми. Но если они рѣшили уѣхать изъ Венеціи, то почему бы не поселиться въ Мадридѣ? Мамаша была больна и жаловалась въ каждомъ письмѣ, что ей тяжело жить вдали отъ дочери. Хосефина жаждала повидаться съ матерью, предвидя ея скорую смерть. Реновалесъ серьезно обдумалъ желаніе жены; ему тоже хотѣлось вернуться въ Испанію. Онъ стосковался по родинѣ и понималъ, что подниметъ тамъ большой шумъ, проводя въ искусствѣ свои новые идеалы среди общей рутины. Желаніе привести въ ужасъ академиковъ, признавшихъ за нимъ талантъ только за отказъ отъ юношескихъ идеаловъ, сильно искушало его.

Супруги вернулись въ Мадридъ со своею маленькою Милитою, которую они называли такъ, сдѣлавъ уменьшительное изъ имени бабушки. Все богатство Реновалеса не превышало нѣсколькихъ тысячъ лиръ – частью скопленныхъ Хосефиною, частью вырученныхъ за продажу мебели, украшавшей ветхія комнаты палаццо Фоскарини.

Начало было трудно. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ по пріѣздѣ ихъ въ Мадридъ умерла донья Эмилія. Похороны ея не соотвѣтствовали своею скромностью иллюзіямъ знаменитой вдовы; на нихъ присутствовало не болѣе двухъ дюжинъ ея безчисленныхъ и знаменитыхъ родственниковъ. Бѣдная сеньора! Еели бы ей пришлось испытать это посмертное разочарованіе!.. Реновалесъ былъ почти радъ ея смерти.

Съ нею порвалась послѣдняя связь супруговъ съ великосвѣтскимъ обществомъ. Маріано поселился съ женою въ четвертомъ этажѣ на улицѣ Алкала около цирка для боя быковъ; при квартирѣ была большая терраса, которую художникъ обратилъ въ мастерскую. Жизнь ихъ была скромна, бѣдна и безъ развлеченій; они не устраивали пріемовъ и не видались даже съ близкими знакомыми. Хосефина проводила дни въ заботахъ о дочери и въ хлопотахъ по хозяйству, работая съ помощью одной неотесанной, дешевой прислуги. Но домашняя работа часто утомляла ее, и она жаловалась тогда на непонятное недомоганіе.

Маріано почти не работалъ дома; онъ писалъ на открытомъ воздухѣ, потому что условный свѣтъ мастерской и тѣснота помѣщенія были противны ему. Онъ объѣзжалъ окрестности Мадрида и ближайшія провинціи въ поискахъ за простыми, народными типами, на лицахъ которыхъ отражалась, по его мнѣнію, душа старой Испаніи. Онъ поднимался даже въ серединѣ зимы на Гуадарраму.

Когда открылась выставка, имя Реновалеса прогремѣло, какъ пушечный выстрѣлъ, раскатившись звучнымъ эхо и вызвавъ одновременно искренній восторгь и бурю негодованія въ общественномъ мнѣніи. Онъ не представилъ на выставку большой картины съ опредѣленнымъ сюжетомъ, какъ въ первый разъ. Эго были все маленькія картинки, этюды, написанные подъ впечатлѣніемъ случайныхъ интересныхъ встрѣчъ, уголки природы, люди и пейзажи, воспроизведенные на полотнѣ съ поразительнымъ и грубымъ реализмомъ, который вызывалъ у публики негодованіе.

Важные отцы искусства корчили гримасы, словно отъ пощечины, передъ этими картинками, которыя пылали, казалось, яркимъ пламенемъ среди остальныхъ безцвѣтныхъ и безжизненныхъ картинъ. Они признавали за Реновалесомъ художественный талантъ, но считали его лишеннымъ воображенія и всякой изобрѣтательности; единственною его заслугою въ глазахъ этихъ людей было умѣнье переносить на полотно то, что онъ видѣлъ передъ собою. Молодежь толпилась вокругъ новаго маэстро; начались безконечные толки и ожесточенные споры, вызывавшіе иной разъ смертельную ненависть, а надъ этою борьбою витало имя Реновалеса, появлявшееся почти ежедневно на столбцахъ газетъ, и въ результатѣ онъ пріобрѣлъ почти такую же извѣстность, какъ матадоръ или ораторъ въ Кортесахъ.

Шесть лѣтъ длилась эта борьба. Каждый разъ, какъ Реновалесъ выпускалъ въ свѣтъ новое произведеніе, поднималась буря оскорбленій и апплодисментовъ; а маэстро, подвергавшійся такой жестокой критикѣ, жилъ тѣмъ временемъ въ бѣдности, вынужденный писать потихоньку акварели въ прежнемъ духѣ и посылать ихъ подъ большимъ секретомъ своему антрепренеру въ Римъ. Но всѣмъ сраженіямъ приходитъ когда-нибудь конецъ. Публика признала наконецъ за неоспоримую величину имя Реновалеса, которое ежедневно представлялось въ газетахъ ея глазамъ. Враги, сломленные безсознательными усиліями общественнаго мнѣнія, устали критиковать, а маэстро, подобно всѣмъ новаторамъ, сталъ сокращать свои смѣлые порывы по прошествіи перваго успѣха и вспышекъ негодованія, и смягчилъ первоначальную рѣзкость. Страшный художникъ вошелъ въ моду. Легкая и быстрая слава, завоеванная имъ въ началѣ карьеры, вернулась къ нему теперь, но въ болѣе прочномъ и устойчивомъ видѣ, словно побѣда, доставшаяся труднымъ и тяжелымъ путемъ, съ борьбою на каждомъ шагу.

Богатство – капризный и непостоянный пажъ – тоже вернулось къ нему, поддерживая покровъ его славы. Онъ сталъ продавать картины по неслыханнымъ въ Испаніи цѣнамъ, и цифры эти баснословно возрастали въ устахъ его поклонниковъ. Нѣсколько американскихъ милліонеровъ, удивленныхъ тѣмъ, что имя испанскаго художника надѣлало столько шуму заграницей, и лучшіе журналы въ Европѣ помѣщаютъ у себя снимки съ его картинъ, купили картины Реновалеса, какъ предметы роскоши.

Маэстро, котораго бѣдность нѣсколько озлобила въ періодъ борьбы, почувствовалъ теперь жажду денегъ и сильную жадность, какой друзья никогда не замѣчали въ немъ раньше. Жена его теряла здоровье и выглядѣла все хуже и хуже; дочь подростала, и онъ желалъ дать своей Милитѣ прекрасное образованіе и окружить ее царственною роскошью. Онъ жилъ съ ними въ недурномъ особнякѣ, но мечталъ о чемъ-нибудь лучшемъ для нихъ. Практическій инстинктъ, который всѣ признавали за нимъ, когда его не ослѣпляло искусство, побудилъ Реновалеса сдѣлать изъ кисти средство къ крупному заработку. Картинамъ суждено было исчезнуть, по словамъ маэстро. Маленькія современныя квартиры со скромною отдѣлкою не были пригодны для крупныхъ картинъ, какъ залы старинныхъ временъ, голыя стѣны которыхъ требовали украшеній. Кромѣ того къ мелкимъ, современнымъ комнатамъ, словно изъ кукольнаго домика, подходили только хорошенькія небольшія картинки условной, неестественной красоты. Сцены съ натуры не гармонировали съ этимъ фономъ. Для заработка оставались поэтому только портреты, и Реновалесѣ забылъ свою новаторскую репутацію и пустилъ въ ходъ всѣ средства, чтобы завоевать славу портретиста среди высшаго общества. Онъ сталъ писать членовъ королевской семьи во всевозможныхъ позахъ, не пропуская ни одного изъ ихъ главныхъ занятій: верхомъ на лошади и пѣшкомъ, въ генеральскихъ перьяхъ и въ сѣрыхъ охотничьихъ плащахъ, убивающими голубей и катающимися въ автомобилѣ. Онъ изобразжалъ на полотнѣ красавицъ-аристократокъ, умѣло измѣнивъ съ тайнымъ намѣреніемъ слѣды возраста на ихъ лицахъ, придавъ кистью крѣпость дряблому тѣлу и свѣжій видъ вѣкамъ и щекамъ, ввалившимся отъ усталости и ядовитой косметики. Послѣ этого придворнаго успѣха, богатые люди стали видѣть въ портретѣ кисти Реновалеса необходимое украшеніе своихъ салоновъ. Они желали имѣть только его работу, потому что подпись его оплачивалась нѣсколькими тысячами дуро. Писанный имъ портретъ служилъ доказательствомъ богатства, подобно автомобилю лучшей фирмы.

Реновалесъ разбогатѣлъ, насколько художникъ можетъ только разбогатѣть. Въ это время онъ выстроилъ себѣ около парка Ретиро роскошный особнякъ, который завистливые люди называли его «пантеономъ».

Онъ испытывалъ страстное желаніе создать себѣ гнѣздышко по своему вкусу, подобно моллюскамъ, которые дѣлаютъ изъ собственнаго сока домъ, служащій имъ для жилья и защиты. Въ немъ пробудилась жажда пышнаго блеска и хвастливой, комичной оргинальности которые спятъ ъъ душѣ каждаго художника. Сперва онъ мечталъ воспроизвести дворецъ Рубенса въ Антверпенѣ съ открытыми балконами, служившими художнику мастерскими, и тѣнистыми садами, гдѣ цвѣли во всѣ времена года цвѣты, порхали птицы съ яркими перьями, похожія на летучіе букеты, и играли въ аллеяхъ газели, жирафы и другія экзотическія животныя, служившія великому маэстро моделями, въ его стремленіи писать природу во всемъ ея великолѣпіи.

Но мадридскій участокъ въ нѣсколько тысячъ квадратныхъ футовъ съ неплодородіемъ и чисто кастильской сухостью почвы, обнесенный жалкимъ заборомъ, скоро заставилъ Реновалеса отказаться отъ этой мечты. Въ виду невозможности завести у себя Рубенсовскую роскошь, онъ выстроилъ въ глубинѣ маленькаго сада нѣчто въ родѣ греческаго храма, предназначеннаго и для жилья, и для мастерской. На треугольномъ фронтонѣ высились три треножника въ видѣ жертвенниковъ, придававшихъ зданію видъ монументальной гробницы. Но во избѣжаніе всякаго недоразумѣнія у публики, останавливавшейся по ту сторону рѣшетки поглядѣть на зданіе, маэстро велѣлъ изобразить на каменномъ фасадѣ его лавровыя гирлянды, палитры, окруженныя вѣнками, а посреди этихъ наивныхъ и скромныхъ украшеній выгравировать краткую надпись золотыми буквами довольно. крупнаго размѣра: «Реновалесъ». Это было ничто иное, какъ торговое заведеніе. Внутри въ двухъ мастерскихъ, гдѣ никто никогда не работалъ, и которыя предшествовали настоящей рабочей мастерской, были выставленны оконченныя картины на мольбертахъ, покрытыхъ старинными матеріями, и посѣтители любовались театральною выставкою оружія, ковровъ, старыхъ знаменъ, висѣвшихъ съ потолка, витринъ съ разными красивыми бездѣлушками, глубокими диванами съ навѣсами изъ восточныхъ матерій, наброшенныхъ на копья, и столѣтними открытыми сундуками съ безконечнымъ множествомъ ящиковъ и отдѣленій, переливавшихъ матовымъ золотомъ отдѣлки.

Эти мастерскія, гдѣ никто не работалъ напоминали рядъ роскошныхъ пріемныхъ врача, который беретъ по сто песетъ за консультацію, или отдѣланныя въ строгомъ стилѣ комнаты знаменитаго, честнаго адвоката, который не открываетъ рта безъ того, чтобы не отобрать себѣ добрую часть состоянія кліента. Публика, ожидавшая пріема въ этихъ двухъ мастерскихъ величиною съ добрую церковь, гдѣ все дышетъ величественною тишиною старины, подвергалась въ нихъ необходимой подготовкѣ для того, чтобы согласиться на невѣроятно высокія цѣны, требуемыя маэстро за портреты.

Реновалесъ добился знаменитости и могъ спокойно почивать на лаврахъ, по словамъ его почитателей. И тѣмъ не менѣе маэстро былъ часто грустенъ, и душа его, озлобленная тайнымъ недовольствомъ, искала нерѣдко облегченія въ шумныхъ вспышкахъ гнѣва.

Достаточно было самаго пустяшнаго нападенія ничтожнѣйшаго врага, чтобы вывести его изъ себя. Ученики его полагали, что это дѣло возраста. Онъ такъ состарился отъ борьбы, что горбился слегка и выглядѣлъ на десять лѣтъ старше своего возраста.

Въ этомъ бѣломъ храмѣ, на фронтонѣ котораго красовалось въ славныхъ золотыхъ буквахъ его имя, Реновалесъ былъ менѣе счастливъ, чѣмъ въ маленькихъ квартиркахъ въ Италіи или въ жалкомъ мезонинѣ около цирка для боя быковъ. Отъ Хозефины первыхъ временъ ихъ брака осталась только жалкая тѣнь, а отъ Обнаженной, доставлявшей ему столько чудныхъ минутъ по ночамъ въ Римѣ и въ Венеціи – лишь воспоминаніе. По возвращеніи въ Испанію обманчивое здоровье и крѣпость молодой матери живо испарились.

Она худѣла, точно ее пожиралъ тайный внутренній огонь, отъ котораго таяли прелестныя округлости граціознаго тѣла. Подъ блѣдной, дряблой кожей сталъ обнаруживаться острый скелетъ съ темными впадинами. Бѣдная Обнаженная! Мужъ относился къ ней съ искреннимъ состраданіемъ, приписывая разстройство ея здоровья тяжелымъ заботамъ и труду, которымъ она подвергалась по возвращеніи въ Мадридъ.

Ради нея мечталъ онъ добиться славы и богатства и окружить ее желаемымъ комфортомъ. Основою ея болѣзни было нравственное огорченіе, приведшее къ неврастеніи и черной меланхоліи. Бѣдняжка несомнѣнно страдала въ Мадридѣ, гдѣ она вела до замужества сравнительно блестящій образъ жизни, а теперь была обречена на жалкое существованіе бѣдной женщины въ убогой квартирѣ, стѣсненная въ деныахъ и занимаясь часто даже черною работою. Она жаловалась на непонятныя боли; ноги ея подкашивались, она падала на стулъ и просиживала такъ часами, рыдая безо всякой причины. Пищевареніе ея разстроилось; желудокъ цѣлыми недѣлями отказывался иногда отъ всякой пищи. По ночамъ она металась по постели отъ безсонницы, а съ первыми лучами солнца была уже на ногахъ, дѣловито бѣгая по всему дому, перерывая каждый уголъ и ища предлога для ссоры то съ прислугою, то съ мужемъ, пока она не падала отъ безсилія и заливалась слезами.

Эти домашнія сцены огорчали художника, но онъ выносилъ ихъ покорно и терпѣливо. Къ прежнему чувству любви присоединилось теперь нѣжное состраданіе къ ея слабому существу; отъ прежней красоты остадись только глубоко впавшіе глаза, сверкавшіе таинственнымъ огнемъ лихорадки. Бѣдняжка! Нужда привела ее въ такое состояніе. Мужъ испытывалъ даже угрызенія совѣсти при видѣ ея слабости. Ея судьба была подобна жизни солдата, пожертвовавшаго собою ради славы генерала. Реновалесъ одержалъ побѣду въ жизненной борьбѣ, но разстроилъ жизнь любимой женщины, не вынесшей тяжелаго напряженія.

Кромѣ того онъ не могъ достаточно нахвалиться ея материнскимъ самоотреченіемъ. Утраченное здоровье перешло черезъ ея молоко къ Милитѣ, привлекавшей своимъ крѣпкимъ сложеніемъ и яркимъ румянцемъ всеобщее вниманіе. Жадность этого сильнаго и мощнаго созданія въ грудномъ возрастѣ истощила организмъ молодой матери.

Когда художникъ разбогатѣлъ и устроилъ семью въ новомъ особнякѣ, онъ былъ преисполненъ наилучшихъ надеждъ и увѣренъ, что Хосефина воскреснетъ теперь. Врачи утверждали, что перемѣна къ лучшему должна наступить очень быстро. Въ первый же день, когда мужъ съ женою обходили вдвоемъ комнаты и мастерскія новаго дома, съ удовольствіемъ разглядывая мебель и всѣ старинные и современные предметы роскоши, Реновалесъ обнялъ свою блѣдную куколку за талью и склонился къ ней, прикасаясь бородою къ ея лбу.

Все это богатство принадлежало ей – особнякъ съ роскошною обстановкою, деныи, оставшіяся у него, и тѣ, что онъ собирался еще заработать. Она была полною хозяйкою въ домѣ и могла тратить, сколько ей заблагоразсудится. Реновалесъ собирался работать изо всѣхъ силъ. Она могла теперь блистать роскошью, держать собственныхъ лошадей, возбуждать зависть прежнихъ подругъ, гордиться виднымъ положеніемъ жены знаменитаго художника, имѣя на то несравненно больше права, чѣмъ другія, получившія путемъ брака графскую корону… Довольна она теперь? Хосефина отвѣчала утвердительно, слабо покачивая головою, и даже встала на цыпочки, чтобы поцѣловать въ знакъ благодарности бородатаго мужа, баюкавшаго ее нѣжными словами. Но лицо ея было печально, а вялыми движеніями она напоминала поблекшій цвѣтокъ, какъ будто никакія радости на свѣтѣ не могли вывести ее изъ состоянія тяжелой грусти.

Черезъ нѣсколько дней, когда первое впечатлѣніе сгладилось, въ роскошномъ особнякѣ возобновились тѣ приаадки, что постоянно случались при прежнемъ образѣ жизни.

Реновалесъ заставалъ ее въ столовой, всю въ слезахъ, причемъ она никогда не могла объяснить причины ихъ. Когда онъ пытался обнять и приласкать ее, какъ ребенка, маленькая женщина сердилась, точно онъ наносилъ ей оскорленіе.