Текст книги "Обнаженная"

Они были одни въ комнатѣ; Милита ушла домой, Котонеръ дремалъ на креслѣ въ мастерской. Больная выглядѣла въ этотъ вечеръ болѣе оживленною и словоохотливою и глядѣла съ нѣкоторымъ состраданіемъ на мужа, сидѣвшаго у ея постели.

Она умирала, она твердо знала, что умретъ. И послѣдній протестъ жизни, которой не хочется угаснуть, и страхъ передъ невѣдомымъ, вызвалъ слезы на ея глазахъ.

Реновалесъ шумно заспорилъ, желая скрыть свою ложь подъ громкимъ протестомъ. Что это она говоритъ о смерти? Она останется жива и проживетъ еще счастливо долгіе годы.

Хосефина ульбнулась, какъ-будто испытывала состраданіе къ нему. Она не обманывала себя; взоръ ея проникалъ глубже, чѣмъ его глаза; она чуяла то неосязаемое и невидимое, что окружало ее. И она заговорила слабымъ, но торжественнымъ голосомъ человѣка, который произноситъ послѣднія слова и въ послѣдній разъ изливаетъ душу.

– Я умру, Маріано, и раньше, чѣмъ ты думаешь… но позже, чѣмъ мнѣ хотѣлось. Я умру, и ты успокоишься наконецъ.

Онъ, онъ могъ желать ея смерти! Удивленіе и раскаяніе заставили его вскочить на ноги, возбужденно зажестикулировать и взволноваться такъ сильно, какъ-будто невидимыя руки грубо раздѣли его вдругъ.

– Хосефина, ты бредишь. Успокойся, ради Христа, не говори такихъ вещей.

Она улыбнулась, и лицо ея болѣзненно перекосилось; но оно сейчасъ же прояснилось, какъ у человѣка, который умираетъ въ полномъ сознаніи, безъ кошмаровъ и бреда. Она говорила съ искреннимъ, сверхчеловѣческимъ состраданіемъ, оборачиваясь назадъ на жалкую жизнь, покидая навсегда ея мутное теченіе, ступивъ уже одною ногою на берегъ вѣчнаго мрака, вѣчнаго мира.

– Мнѣ не хотѣлось умереть безъ того, чтобы не высказать тебѣ всего. Я умираю, зная все. He вскакивай… не протестуй. Ты знаешь мою власть надъ тобою. Много разъ видѣла я ужасъ въ твоихъ глазахъ при видѣ того, съ какою легкостью я читаю твои мысли… Давно уже убѣдилась я въ томъ, что все кончено между нами. Мы жили, какъ двѣ Божьихъ скотинки, ѣли вмѣстѣ, спали вмѣстѣ, помогали другъ другу по необходимости… но я заглядывала въ твой внутренній міръ, въ твое сердце… тамъ не было ничего, ни воспоминанія, ни искры любви. Я была для тебя женщиною, хорошею подругою, которая ведетъ хозяйство и избавляетъ тебя отъ мелкихъ жизненныхъ заботъ. Ты много работалъ, чтобы окружить меня комфортомъ, чтобы я была довольна и молчала, оставляя тебя въ покоѣ. Но любовь?.. Ея не было никогда. Многіе живутъ такъ, какъ мы… многіе, почти всѣ. Но я не могла; я воображала, что жизнь совсѣмъ не то. Мнѣ не жаль поэтому умирать… He выходи изъ себя, не кричи. Ты не виноватъ, мой бѣдный Маріано… Мы сдѣлали большую ошибку, поженившись.

Она говорила мягко и нѣжно, словно была уже въ другомъ мірѣ, не упоминая изъ великодушія о жестокости и эгоизмѣ въ той жизни, съ которою разставалась. Такіе люди, какъ онъ, были исключеніями; имъ слѣдовало жить одиноко, особою жизнью, какъ растутъ большія деревья, которыя высасываютъ изъ почвы весь сокъ и душатъ всякое растеніе, попавшее въ сферу ихъ корней. Но она сама была недостаточно сильна для такого одиночества; ея слабая натура нуждалась въ тихой нѣжности, во взаимной любви. Ей надо было выйти замужъ за обыкновеннаго человѣка, за простое существо, какъ она сама, безо всякихъ высшихъ стремленій, со скромными, обыденными требованіями. Художникъ же увлекъ ее за собою, сбилъ съ легкаго и обычнаго пути, по которому идетъ большинство людей, и она упала на полдорогѣ, состарившись въ расцвѣтѣ молодости и не вынеся этого пути, который превышалъ ея силы.

Реновалесъ волновался, не переставая протестовать.

– Какія глупости ты говоришь! Ты бредишь. Я всегда любилъ тебя, Хосефина. Я люблю тебя…

Но глаза ея заискрились гнѣвомъ и приняли жесткое выраженіе.

– Замолчи, не лги. Я знаю о кучѣ писемъ, спрятанныхъ въ шкафу за книгами въ твоей мастерской. Я прочитала всѣ по очереди. Я знала, куда ты пряталъ эти письма, когда ихъ было всего три. Теперь ты видишь, что я знаю все, касающееся тебя, что я имѣю власть надъ тобою, что ты ничего не можешь скрыть отъ меня. Я знаю о твоей любви…

У Реновалеса застучало въ вискахъ, и полъ зашатался подъ его ногами. Что за чародѣйство!.. Эта женщина обладала такимъ инстинктомъ, что обнаружила даже существованіе тщательно скрываемыхъ писемъ!

– Все это ложь! – закричалъ онъ энергично, чтобы скрыть свое смущеніе. – Никакой любви у насъ не было. Если ты читала эти письма, то знаешь не хуже меня, въ чемъ тутъ дѣло. У насъ чисто дружескія отношенія. Это просто письма полусумасшедшей подруги.

Больная печально улыбнулась. Въ началѣ это была дружба, даже меньше, нехорошее развлеченіе капризной бабы, которой нравилось играть знаменитымъ человѣкомъ и вызывать въ немъ юношескую страсть, Она хорошо знала подругу дѣтства и была увѣрена сперва, что дѣло не пойдетъ дальше. Ей было жаль только бѣднаго стараго графа, идіотски влюбленнаго въ жену. Но потомъ произошло что-то неожиданное, спутавшее всѣ ея расчеты и предположенія, что-то непонятное. Теперь Конча была любовницею мужа.

– He отрицай, это напрасно. Именно эта увѣренность убиваетъ меня. Я догадалась о происшедшемъ, увидя, какъ ты задумываешься со счастливою улыбкою на губахъ, словно упиваясь чудными мечтами. Я догадалась по твоему веселому пѣнію съ ранняго утрэ, какъ только ты просыпался, по запаху, который ты приносилъ съ собою и отъ котораго никогда не можешь отдѣлаться. Мнѣ не нужно больше писемъ. Мнѣ достаточно чувствовать этотъ запахъ измѣны и грѣшнаго тѣла, съ которымъ ты не разстаешься теперь. Ты, бѣдный, возвращался домой, воображая, что все остается за дверьми, а запахъ ея выдаетъ тебя… Мнѣ кажется, что я и сейчасъ чувствую его.

И она расширяла ноздри, вдыхая запахъ съ болѣзненнымъ выраженіемъ и закрывая глаза, какъ будто не желая видѣть тѣхъ картинъ, которыя онъ вызывалъ передъ ея глазами. Мужъ продолжалъ оправдываться, убѣдившись въ томъ, что у нея нѣтъ иныхъ доказательствъ его измѣны. Все это ложь, одна ложь!

– Нѣтъ, Маріано, – прошептала больная. – Она живетъ въ тебѣ, она наполняетъ твои мысли. Я вижу ее и сейчасъ. Прежде ея мѣсто было занято тысячью разрозненныхъ фантастическихъ образовъ, иллюзіями по твоему вкусу, голыми женщинами, нагими тѣлами, которымъ ты поклонялся. Теперь же она заполняетъ все; твои мечты воплотились въ живую женщину… Оставайтесь и будьте счастливы! Я ухожу… для меня нѣтъ мѣста на этомъ свѣтѣ.

Она помолчала немного, и глаза ея снова наполнились слезами, при воспоминаніи о первыхъ счастливыхъ годахъ совмѣстной жизни.

– Никто не любилъ тебя въ жизни такъ, какъ я, Маріано, – произнесла она съ тоскою и нѣжностью въ голосѣ. – Я смотрю теперь на тебя, какъ на чужоро, безъ любви и безъ ненависти. И тѣмъ не менѣе, не было на свѣтѣ женщины, которая любила бы мужа болѣе страстно, чѣмъ я тебя.

– Я обожаю тебя, Хосефина. Я люблю тебя такъ же, какъ при первомъ знакомствѣ. Помнишь?

Но голосъ его звучалъ фальшиво, несмотря на желаніе придать ему взволнованный тонъ.

– He старайся понапрасну, Маріано. Все кончено. Ни ты меня не любишь, ни во мнѣ не осталось ничего прежняго.

На лицѣ ея появилось выраженіе изумленія; она была сама удивлена, казалось, своимъ спокойствіемъ и всепрощеніемъ, своимъ полнымъ равнодушіемъ къ человѣку, причинившему ей столько страданій. Воображеніе рисовало ей огромный садъ съ цвѣтами, которые производили впечатлѣніе безсмертныхъ, а на самомъ дѣлѣ отцвѣтали и опадали съ наступленіемъ зимы. Мысли больной уходили дальше, за предѣлы холодной смерти. Снѣгъ таялъ, солнце снова сіяло, наступала новая весна, принося съ собою жизнь и любовь, и сухія вѣтви опять зеленѣли подъ свѣжею растительностью.

– Почемъ знать! – прошептала больная съ закрытыми глазами. – Можетъ быть ты вспомнишь обо мнѣ, когда я умру… Можетъ быть ты захочешь отъ меня чего-нибудь… и вспомнишь обо мнѣ… и почувствуешь благодарность къ той, которая такъ любила тебя. To, что теряешь, часто дѣлается желаннымъ.

Больная замолчала, утомившись отъ усилій, и погрузилась въ тяжелую дремоту, которая служила ей отдыхомъ. Послѣ этого разговора, Реновалесъ понялъ свою низкую и гадкую роль передъ женою. Она все знала и прощала ему. Она слѣдила за теченіемъ его любви, по каждому письму, по каждому движенію, догадываясь по его улыбкамъ о пріятныхъ воспоминаніяхъ, чуя постоянно запахъ грѣшнаго тѣла Кончи, пропитывавшій его платье, дыша можетъ-быть цѣлыми ночами, во время тяжкой безсонницы, атмосферою грѣха, которой никто не замѣчалъ, но которую она чуяла своимъ обостреннымъ чувствомъ. И она молчала! И умирала безъ протеста! И онъ не падалъ къ ея ногамъ, моля о прощеніи, а оставался безчувственнымъ, безъ единой слезы, безъ единаго вздоха!

Ему стало страшно оставаться съ нею наединѣ. Милита снова водворилась у родителей, чтобы ухаживать за матерью. Маэстро заперся въ мастерской, стараясь забыть за работою объ умирающемъ тѣлѣ, которое угасало подъ одною крышею съ нимъ.

Но тщетно мѣшалъ онъ краски на палитрѣ, брался за кисти, готовилъ полотно. Онъ только пачкалъ и мазалъ, не подвигаясь впередъ, какъ будто забылъ о своемъ искусствѣ, и невольно обертывался часто на дверь, опасаясь, какъ бы не вошла Хосефина, чтобы продолжать разговоръ, въ которомъ она такъ ясно обнаружила его низость и величіе своей собственной души. Художникъ возвращался наверхъ и подходилъ на цыпочкахъ къ двери спальни, чтобы убѣдиться въ томъ, что Хосефина лежитъ тамъ, еще болѣе похудѣвъ и слушая дочь съ улыбкою на лицѣ; отъ головы ея остался одинъ черепъ, еле прикрытый кожею.

Худоба ея была поразительна и не знала границъ. Когда больная исхудала, казалось, до полнаго истощенія, она стала съеживаться, какъ-будто за жиромъ и мускулами началъ таять жалкій скелетъ.

Иногда ее мучилъ бредъ. Съ трудомъ сдерживая слезы, дочь поддакивала ей, выслушивая фантастическія предположенія матери, планъ уѣхать далеко и поселиться съ Милитою въ саду, гдѣ нѣтъ ни мужчинъ, ни художниковъ… Особенно художниковъ…

Она прожила еще двѣ недѣли. Реновалесъ жаждалъ отдыха съ жестокимъ эгоизмомъ, тяготясь этимъ ненормальнымъ состояніемъ. Если уже ей суждено умереть, то пусть лучше умретъ поскорѣе, чтобы всѣ въ домѣ могли вздохнуть спокойно.

Смерть пришла однажды вечеромъ, когда маэстро лежалъ на диванѣ въ своей мастерской и читалъ продушенное письмецо съ нѣжными жалобами. Сколько дней они не выдались уже! Какъ здоровье больной? Конечно, его мѣсто было теперь дома, въ обществѣ косо взглянули бы на его визиты къ ней. Но какъ тяжела была эта временная разлука!

Но Реновалесъ не кончилъ чтенія. Въ комнату вошла Милита съ выраженіемъ испуга на лицѣ. Въ глазахъ ея свѣтился ужасъ, который смерть возбуждаетъ въ людяхъ на своемъ пути, хотя-бы они ждали ея прихода.

Голосъ Милиты прерывался. Мама… разюваривала съ нею… высказывала надежду на скорое путешествіе… и вдругъ захрипѣла… голова склонилась и упала на плечо… одинъ моментъ… потомъ ничего… совсѣмъ, какъ птичка!

Реновалесъ побѣжалъ въ спальню и встрѣтился по дорогѣ съ Котонеромъ, который бѣжалъ изъ столовой. Они застали Хосефину въ креслѣ; она сидѣла, съежившись и согнувшись; тѣло ея было дрябло и мягко, какъ тряпка. Все было кончено.

Милитѣ пришлось поддержать отца. Въ качествѣ сильной молодой женщины, она одна сохранила въ критическій моментъ спокойствіе духа и энергію. Реновалесъ позволилъ дочери дѣлать съ собою, что угодно, и прижался лицомъ къ ея плечу, въ театральной позѣ, великолѣпно изображая отчаяніе и разсѣянно держа въ рукѣ письмо графини.

– He падай духомъ, Маріано, – говорилъ Котонеръ сдавленнымъ отъ слезъ голосомъ. – Будь мужчиной. Милита, уведи отца въ мастерекую… Онъ не долженъ видѣть ея.

Маэстро позволилъ дочери увести себя, громко вздыхая, отдуваясь и тщетно стараясь заплакать. Слезы не являлись. Онъ не могъ сосредоточить вниманія на случившемся; его отвлекалъ внутренній голосъ, голосъ великаго искушенія.

Она умерла, и онъ былъ свободенъ. Онъ могъ спокойно идти по своему пути, быть себѣ полнымъ хозяиномъ, не считаясь ни съ какими препятствіями. Передъ нимъ лежала жизнь со всѣми наслажденіями, любовь безъ страха и опасеній, слава съ ея пріятными послѣдствіями!

Для него начиналась вторая жизнь.

Часть третья

I

Реновалесъ не возвращался домой до начала слѣдующей зимы. Смерть жены такъ поразила его, что онъ долго не могъ опомниться и проникнуться сознаніемъ, что онъ – полный хозяинъ своего положенія. Глядя, какъ онъ валяется въ мастерской на диванѣ, не работая, съ блуждающимъ взоромъ, точно видитъ сны на яву, Котонеръ искренно сокрушался о его состояніи. Кромѣ того старику было непріятно, что графиня стала часто бывать въ особнякѣ, по смерти Хосефины, навѣщая знаменитаго маэстро и свою дорогую Милиту.

– Ты долженъ уѣхать, – совѣтовалъ старый художникъ. – Ты свободенъ; тебѣ, вѣдь, все равно, гдѣ жить. А прокатиться слѣдуетъ, и подальше. Это развлечетъ тебя.

Реновалесъ уѣхалъ путешествовать, веселый и радостный, какъ студентъ. Впервые былъ онъ свободенъ отъ строгаго семейнаго надзора. Онъ былъ одинокъ, богатъ, хозяинъ себѣ и естественно считалъ себя счастливѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ. Дочь была замужемъ и жила своею семьею. Онъ наслаждался пріятнымъ одиночествомъ, не зная ни заботъ, ни обязанностей; едрнственными узами, да и то очень пріятными, были для него безконечныя письма Кончи, которыя онъ получалъ всюду въ пути. О, да будетъ благословенна свобода!

Онъ пожилъ въ Голландіи, изучая музеи, которыхъ никогда не видалъ; затѣмъ, съ непостоянствомъ перелетной птицы, спустился въ Италію, наслаждаясь втеченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ легкою, беззаботною жизнью, не работая, посѣщая мастерскія художниковъ, принимая съ удовольствіемъ заслуженныя почести тамъ, гдѣ онъ прежде боролся въ нуждѣ и безызвѣстности. Изъ Италіи онъ переѣхалъ въ Парижъ, а въ концѣ концовъ внялъ приглашеніямъ графини, которая проводила лѣто съ мужемъ въ Біаррицѣ.

Стиль Кончи въ письмахъ становился все болѣе настойчивымъ; по мѣрѣ продленія разлуки она предъявляла все большія требованія. Пора ему вернуться, хватитъ путешествовать. Она соскучилась, она любила его, не могла жить безъ него. Вдобавокъ она писала о мужѣ, старомъ графѣ, который присоединялся, по своей слѣпотѣ, къ мольбамъ жены, прося ее пригласить художника на лѣто въ Біаррицъ, гдѣ у нихъ была чудная вилла. Бѣдный маэстро долженъ былъ чувствовать себя глубоко несчастнымъ послѣ смерти жены, и добродушный грандъ считалъ своимъ долгомъ утѣшить его въ одиночествѣ. У нихъ въ домѣ маэстро долженъ былъ найти развлеченіе и новую семью.

Художникъ прожилъ все лѣто и часть осени въ пріятной атмосферѣ графскаго дома, какъ нарочно созданной для него. Прислуга уважала его, догадываясь, что онъ – настоящій хозяинъ. Графиня, истосковавшаяся въ долгой разлукѣ, была такъ дерзка въ пылу любви, что художнику приходилось сдерживать ея порывы и просить быть осторожнѣе. Благородный графъ де-Альберка относился къ Реновалесу съ искренней симпатіей и состраданіемъ. Бѣдный, знаменитый другъ! Какое горе потерять жену! И въ отчаянномъ жестѣ сеньора съ орденами отразился весь ужасъ передъ возможностью овдовѣть и лишиться супруги, которая дѣлала его такимъ счастливымъ.

Съ наступленіемъ зимы Реновалесъ вернулся въ свой особнякъ. Онъ не испыталъ ни малѣйшаго волненія, очутившись снова въ трехъ большихъ мастерскихъ и, пройдя по комнатамъ, которыя казались холоднѣе, больше и выше теперь, когда тишину ихъ нарушали только его шаги. Ему не вѣрилось, что прошелъ уже годъ. Все выглядѣло попрежнему, какъ-будто отсутствіе его длилось всего нѣсколько дней. Котонеръ прекрасно присмотрѣлъ за домомъ, наблюдая за работою швейцара съ женою и стараго лакея, убиравшаго мастерскія; эти люди составляли всю прислугу Реновалеса. Нигдѣ не было видно ни пылинки, въ комнатахъ не чувствовалось ни малѣйшей затхлости или спертой атмосферы. Все было чисто и блестѣло, словно жизнь никогда не прерывалась въ этомъ домѣ. Солнце и чистый воздухъ влились въ окна широкими струями и разогнали тяжелую атмосферу болѣзни и страданій, которая наполняла домъ при отъѣздѣ Реновалеса, чуявшаго тогда всюду невидимую руку Смерти.

Весь домъ обновился; онъ былъ похожъ на прежній, нз теперь все въ немъ было свѣжо и звучно, какъ въ только что выстроенномъ зданіи.

Внѣ мастерской ничто не напоминало Реновалесу объ умершей женѣ. Онъ не захотѣлъ войти въ ея спальню и даже не спросилъ, у кого ключъ отъ двери. Онъ спалъ въ комнатѣ дочери, на узенькой кровати Милиты, наслаждаясь своею скромною и простою жизнью въ этомъ роскошномъ, барскомъ особнякѣ.

Завтракалъ маэстро въ столовой на концѣ стола, покрытомъ салфеткою; роскошное убранство и громадные размѣры этой комнаты дѣйствовали на него подавляющимъ образомъ; все казалось ему теперь безполезнымъ и слишкомъ большимъ. Онъ разсѣянно глядѣлъ на кресло у камина, гдѣ часто сидѣла покойная. Это кресло съ удобными ручками, казалось, ждало возвращенія жалкой фигурки, дрожавшей, какъ птичка. Но художникъ не чувствовалъ ни малѣйшаго волненія. Онъ не могъ даже хорошенько возстановить въ памяти лица Хосефины. Оно мѣнялось столько разъ! Лучше всего онъ помнилъ маску скелета послѣднихъ дней, но эта вызывала въ немъ отвращеніе; онъ былъ такъ счастливъ и силенъ, что не желалъ портить настроенія печальными воспоминаніями.

Образъ Хосефины совершенно исчезъ изъ дому, улетучился навсегда, не оставивъ ни малѣйшаго слѣда на стѣнахъ, такъ часто служившихъ поддержкою для ея шатающагося тѣла, или на паркетѣ, еле чувствовавшемъ тяжесть ея слабыхъ ногъ. Хосефина была прочно забыта. А въ душѣ Реновалеса осталось отъ долгихъ лѣтъ брачной жизни только тяжелое чувство и непріятное воспоминаніе, побуждавшее его особенно глубоко наслаждаться прелестями новой жизни.

Первые дни въ одиночествѣ дома прошли для него въ глубокой и неизвѣданной доселѣ радости. Послѣ завтрака онъ растягивался въ мастерской на диванѣ и слѣдилъ за голубыми кольцами дыма сигары. Полная свобода! Онъ одинъ въ мірѣ! Жизнь лежала передъ нимъ безъ заботъ, безъ страха. Онъ могъ ходить, куда угодно, не опасаясь, что чьи-то глаза шпіонятъ за его поступками, или жестокіе упреки нарушатъ его душевный покой. Маленькая дверь мастерской, на которую онъ поглядывалъ преждесо страхомъ, не могла больше открываться и пропускать врага. Онъ могъ спокойно запереть ее и затвориться отъ всего міра, могъ открывать дверь и впустить къ себѣ если нравилось, бурную и шумную толпу; цѣлые батальоны голыхъ красавицъ, чтобы написать съ нихъ веселую вакханалію, или странныхъ баядерокъ съ черными глазами и обнаженнымъ животомъ, которыя танцовали бы плавно и страстно на коврахъ мастерской. Онъ могъ осуществить всѣ свои безсвязныя иллюзіи и чудовищную игру воображенія, все, о чемъ онъ мечталъ во времена рабства. Онъ не зналъ, конечно, гдѣ найти все это, да и не пытался искать. Съ него было достаточно увѣренности въ томъ, что онъ можетъ безпрепятственно осуществить свои мечты.

Это сознаніе полной свободы не только не толкало его на живую дѣятельность, а поддерживало въ немъ пріятное чувство безмятежнаго покоя и вполнѣ удовлетворяло его, не побуждая къ исполненію задуманныхъ плановъ. Прежде онъ метался въ бѣшенствѣ, тяготясь своими узами и воображая, что написалъ бы на свободѣ Богъ знаетъ что! Какую бурю негодованія поднялъ-бы онъ своими дерзкими порывами! О, если-бы онъ не былъ связанъ съ ограниченною мѣщанкою, которая желала вносить въ искусство такой-же строгій порядокъ и правила приличія, какъ въ расходы по хозяйству или визиты знакомымъ!

А теперь, когда мѣщанки не было, художникъ предавался сладкому бездѣлью, глядя, словно робкій влюбленный, на картины, начатыя годъ тому назадъ, и на забытую палитру и приговаривая съ ложною энергіею: «Подожду еще до завтра. Завтра начну».

А на слѣдующій день онъ валялся въ постели опять до двѣнадцати часовъ; наступало время завтрака, а Реновалесъ все не брался за кисти. Онъ читалъ иностранныя газеты и художественные журналы, интересуясь съ чисто профессіональнымъ любопытствомъ работою знаменитыхъ европейскихъ художниковъ и выставками картинъ. Его навѣщали иногда скромные товарищи по профессіи, и онъ жаловался, въ ихъ присутствіи, на дерзкіе порывы молодежи, на ихъ непочтительныя нововведенія въ искусствѣ. Въ сухомъ тонѣ его чувствовалось раздраженіе знаменитаго художника, который началъ стариться и воображаетъ, что истинное искусство умираетъ вмѣстѣ съ нимъ, и никто не пойдетъ по его стопамъ. Затѣмъ Реновалесъ сталъ обращать большое вниманіе на пищевареніе, совсѣмъ какъ Котонеръ, и наслаждаться послѣ ѣды пріятнымъ бездѣльемъ. Состоянія его съ избыткомъ хватало на спокойную, удобную жизнь. Дочь, составлявшая теперь всю его семью, должна была получить, по смерти отца, даже больше, чѣмъ ожидала. Довольно онъ поработалъ на своемъ вѣку. Живопись, подобно всѣмъ остальнымъ видамъ искусства, была лишь пріятнымъ обманомъ, изъ-за котораго люди волновались, какъ сумасшедшіе, доходя въ своемъ безуміи до смертельной ненависти. Какой идіотизмъ! Гораздо пріятнѣе пребывать въ тихомъ покоѣ, наслаждаясь радостями жизни, упиваясь простыми животными наслажденіями, чувствуя, что живешь. Что могли прибавить нѣсколько его работъ въ этихъ огромныхъ музеяхъ съ картинами, которыя преображались съ теченіемъ вѣковъ и не сохраняли можетъ-быть ни одного мазка отъ своего первоначальнаго вида? Какое дѣло человѣчеству, которое перемѣщается въ мірѣ каждые двѣнадцать вѣковъ и видѣло, какъ рушатся великія произведенія искусства изъ мрамора и гранита до того, что какой-то Реновалесъ создалъ изъ полотна и красокъ нѣсколько красивыхъ игрушекъ, которыя могутъ быть испорчены окуркомъ сигары, или порывомъ вѣтра, или каплею воды, просочившеюся черезъ стѣну?

Но этотъ пессимизмъ разсѣивался, когда кто-нибудь называлъ его «знаменитымъ маэстро», или когда имя его появлялось въ газетѣ, или какой-нибудь ученикъ или почитатель выказывали интересъ къ его работѣ.

Теперь онъ отдыхалъ, не успѣвъ еще оправиться отъ тяжелой утраты. Бѣдная Хосефина!.. Но онъ собирался много работать и чувствовалъ въ себѣ наплывъ силъ для созданія великихъ произведеній. И имъ овладѣвала безумная жажда работы; онъ перечислялъ задуманныя картины, считая ихъ крайне оригинальными. Ему приходили въ голову дерзкія сочетанія красокъ, и новые техническіе пріемы. Но эти намѣренія не шли дальше словъ и никогда не попадали на полотно. Пружины его воли, прежде такія упругія и крѣпкія, были теперь сломаны или разслаблены Реновалесъ не страдалъ и не стремился ни къ чему. Покойная жена унесла съ собою лихорадочную жажду работы и художественный подъемъ, оставивъ его въ блаженной атмосферѣ комфорта и покоя.

По вечерамъ, когда маэстро удавалось стряхнуть съ себя пріятную лѣнь и вялость, державшую его въ неподвижности, онъ шелъ къ дочери, если та находилась въ Мадридѣ, что бывало не всегда, такъ какъ Милита часто сопровождала мужа въ автомобильныхъ экскурсіяхъ. Затѣмъ онъ отправлялся къ графинѣ де-Альберка и просиживалъ у нея часто до полуночи.

Реновалесъ обѣдалъ тамъ ежедневно. Прислуга относилась къ нему съ уваженіемъ, догадываясь о его роли при графинѣ. Графъ привыкъ къ обществу художника и жаждалъ видѣть его не менѣе супруги. Онъ съ восторгомъ говорилъ о портретѣ, который Реновалесъ долженъ былъ написать съ него въ pendant къ портрету Кончи. Графъ ждалъ только полученія нѣкоторыхъ иностранныхъ орденовъ, которыхъ не доставало еще въ его славной коллекціи. Художника мучила немного совѣсть, когда онъ выслушивалъ простодушную болтовню добраго старика въ то время, какъ супруга его ласкала мээстро дерзкимъ взоромъ любви, наклонялась къ нему, словно желая упасть въ его объятія, и искала его ноги подъ столомъ.

И какъ только мужъ уходилъ изъ комнаты, она бросалась къ Маріано съ распростертыми объятіями, изголодавшись по немъ, не обращая вниманія на любопытство прислуги. Любовь среди риска и опасности доставляла ей, повидимому, особенное удовольствіе. Художникъ съ гордостью разрѣшалъ обожать себя. Онъ, который молилъ и преслѣдовалъ ее въ началѣ, занялъ теперь позицію пассивно возвышеннаго человѣка, принимая свысока обожаніе влюбленной и побѣжденной Кончи.

За недостаткомъ художественнаго подъема духа для работы, Реновалесъ ирибѣгнулъ для поддержанія своей славы къ офиціальнымъ почестямъ, оказываемымъ выдающимся художникамъ. Онъ откладывалъ со дня на день великое, новое твореніе, которое должно было окружить его имя новымъ сіяніемъ. Онъ предполагалъ приступить къ знаменитой картинѣ съ Фриною на берегу моря, какъ только наступитъ лѣто, и онъ сможетъ уѣхать въ рыбацкую деревеньку, взявъ съ собою красавицу, которая послужила бы ему моделью. Можетъ-быть ему удастся уговорить графиню взять на себя эту роль. Почемъ знать!.. Конча сама довольно улыбалась каждый разъ, какъ онъ расхваливалъ ея роскошное нагое тѣло. Но пока маэстро желалъ, чтобы публика помнила его имя за прежніе труды и восхищалась имъ за ранѣе созданныя произведенія.

Онъ злился на газеты, которыя расхваливали молодыхъ художниковъ и упоминали о немъ только мелькомъ, какъ о человѣкѣ, прочно завоевавшемъ себѣ славу, или какъ о покойной знаменитости, картины которой красовались въ музеѣ Прадо. Реновалеса мучила глухая злоба, какъ у актера, который блѣднѣетъ отъ зависти, видя, что сцена занята другими.

Онъ желалъ работать, немедленно приняться за работу. Но время шло, а лѣнь все усиливалась и дѣлала его неспособнымъ къ труду. Руки стали вялыми и безжизненными; онъ скрывалъ это даже отъ ближайшихъ людей, стыдясь при воспоминаніи прежней легкости своей кисти.

– Это пройдетъ, – говорилъ онъ съ увѣренностью человѣка, который не сомнѣвается въ своихъ способностяхъ.

Давъ однажды волю воображенію, онъ сравнилъ себя съ безпокойными собаками, которыя страшны и опасны, когда голодны, и тихи и кротки, когда сыты. Онъ тосковалъ теперь по тяжелымъ временамъ, когда желанія его оставались неудовлетворенными, когда онъ не имѣлъ покоя для работы и нападалъ послѣ семейныхъ непріятностей на полотно, точно на врага, бѣшено бросая на него краски рѣзкими мазками. Даже по достиженіи славы и богатства не всѣ его желанія были удовлетворены. «О если-бы я имѣлъ покой! Если-бы я былъ полнымъ хозяиномъ своего времени! Если бы я жилъ одинъ, безъ семьи, безъ заботъ, какъ долженъ жить настоящій художникъ!» И что-же? Желаніе его было исполнено, ждать было нечего болыие, и все-таки его не покидала непобѣдимая лѣнь и полное отсутствіе всякихъ стремленій, какъ-будто онъ исписался, и раздраженіе и безпскойство служили для него источниками вдохновенія.

Его мучила жажда славы; когда имя его не появлялскь нѣсколько дней въ газетахъ, ему казалось, что онъ умеръ въ неизвѣстности, и что молодежь отвернулась отъ него, избравъ иные пути въ искусствѣ, поклоняясь другимъ маэстро, занеся его въ категорію устарѣлыхъ. Профессіональная гордость побудила его искать способъ выдвинуться, словно онъ былъ наивнымъ новичкомъ дѣла. Онъ, который такъ насмѣхался прежде надъ чисто формальными заслугами и рутиною академій, вспомнилъ теперь вдругъ, что его выбрали нѣсколько лѣтъ тому назадъ въ члены Академіи Художествъ послѣ одного изъ наиболѣе шумныхъ успѣховъ его.

Котонеръ былъ искренно пораженъ, услыхавъ о томъ, что Реновалесъ придаетъ теперь огромное значеніе этому непрошенному отличію, надъ которымъ всегда смѣялся прежде.

– Это были юношескія шутки, – важно отвѣтилъ маэстро. – Нельзя всегда реагировать на жизнь смѣхомъ. Надо быть серьезнымъ, Пепе; мы старимся, и нельзя всегда смѣяться надъ вещами, которыя очень почтенны по существу.

Кромѣ того, онъ обвинялъ себя въ некорректности. Достопочтенные академики, которыхъ онъ не разъ сравнивалъ со всевозможными животными, должны были удивляться, что онъ столько лѣтъ не занимаетъ отведеннаго ему мѣста. Надо заявить о своемъ желаніи вступить въ ряды активныхъ членовъ. По порученію Реновалеса Котонеръ забѣгалъ, подготовляя торжественное вступленіе друга и заботясь рѣшительно обо всемъ – отъ сообщенія вѣсти важнымъ господамъ для назначенія ими торжественнаго дня до подготовленія рѣчи новаго академика. Реновалесъ со страхомъ узналъ, что ему придется произнести вступительную рѣчь… Работа кистью и небрежное образованіе сдѣлали то, что онъ съ трудомъ могъ браться за перо и даже въ письмахъ къ графинѣ предпочиталъ изображать свою страстную любовь изящными картинками, а не буквами!..

Старый неудачникъ вывелъ его изъ затрудненія. Онъ хорошо зналъ родной Мадридъ. Тайны закулисной жизни столицы, скрывающіяся за газетными столбцами, были прекрасно извѣстны ему. Рѣчь Реновалеса должна была выйти не хуже другихъ.

И съ этою цѣлью Котонеръ привелъ однажды въ мастерскую своего друга нѣкоего Исидро Малтрана, маленькаго, уродливаго человѣка съ огромною головою и дерзкимъ апломбомъ въ манерахъ, что произвело сперва на Реновалеса отталкивающее впечатлѣніе. Онъ былъ одѣтъ недурно, но петлицы были грязны отъ пепла, и воротникъ пальто засыпанъ перхотью. Художникъ замѣтилъ, что отъ него пахло виномъ. Въ началѣ разговора Малтрана называлъ Реновалеса напыщенно маэстро, но послѣ нѣсколькихъ фразъ сталъ уже обращатеся къ нему по фамиліи съ самою невѣротною безцеремонностью и ходить по мастерской, какъ по своей квартирѣ, не глядя на ея художественное убранство, точно онъ провелъ здѣсь всю жизнь.

Составленіе академической рѣчи не представляло для Малтрана никакихъ затрудненій. Это была его спеціальность. Пріемъ новыхъ членовъ въ Академію и работы для господъ депутатовъ доставляли ему крупные доходы. Онъ понималъ, что маэстро нуждается въ его услугахъ. Это вполнѣ естественно! He можетъ-же художникъ составлять рѣчи!

Реновалесъ почувствовалъ симпатію къ Малтрана, несмотря на его нахальныя манеры, и гордо выпрямился съ сознаніемъ собственнаго достоинства. Конечно, если-бы надо было написать картину для предстоящаго торжества, то это было-бы по его части, но рѣчь!..

– Такъ по рукамъ. Вы получите свою рѣчь, – сказалъ Малтрана. – Это дѣло нетрудное, я знаю рецептъ. Мы поговоримъ о здравыхъ традиціяхъ, выскажемъ свое возмущеніе нѣкоторыми смѣлыми порывами неопытной молодежи, бывшими очень ко двору двадцать лѣтъ тому назадъ, когда вы начинали карьеру, но совершенно неумѣстными теперь… Вѣдь, слѣдуетъ лягнуть слегка модернизмъ, не правда-ли?

Реновалесъ улыбнулся. Онъ былъ очарованъ легкимъ тономъ, какимъ молодой человѣкъ говорилъ о его будущемъ произведеніи, и сдѣлалъ одобрительный жестъ рукою. Такъ, такъ… конечно… Въ мѣру пустить критику хорошо.

– Такъ планъ выработанъ, Реновалесъ: льстить старикамъ и не ссориться съ молодежью. Вы – настоящій маэстро. Увидите, что останетесь довольны моей работою.