Текст книги "Луна Бенамор"

Патриарх, казалось, был тронут и поднес руку к шляпе с кроткой вежливостью.

– Ах! Консул! Сеньор консул! – произнес он детским голосом, подчеркивая титул, как бы желая уверить в своем огромном почтении ко всем земным властям… Большую честь вы нам оказываете вашим посещением, сеньор консул!

И считая себя обязанным сказать посетителю еще несколько лестных слов, он прибавил с детскими вздохами, придавая своим фразам точность и лаконичность телеграммы:

– Ах! Испания! Страна прелестная, страна изящная, страна сеньоров. Мои предки были оттуда, из местечка, называемого Эспиноса де лос Монтерос.

Голос его дрожал, волнуемый воспоминаниями, и он прибавил, словно мысль его снова возвращалась к более близким временам:

– Ах, Кастелар!.. Кастелар – друг и защитник евреев!

Поток слез, до сих пор с трудом удерживаемый, вдруг хлынул из его очей при этом благодарном воспоминании и оросил его бороду.

– Испания! Страна прелестная! – бормотал растроганный старик. И он припоминал все, что в прошлом связало его народ и его семью с этой страной.

Один из Абоабов был казначеем кастильского короля, другой, чудодейственный врач, пользовался дружбой епископов и кардиналов. Испанские и португальские евреи были важными лицами, аристократией племени. Рассеянные ныне по Марокко и Турции, они избегают сношений с грубым и жалким народом, жившим в России и Германии. И теперь еще в синагогах читаются некоторые молитвы на древнекастильском наречии, а лондонские евреи повторяют их на память, не зная ни их происхождения ни их смысла, словно то – молитвы на таинственно-священном языке. А он сам, когда молится в синагоге за английского короля, желая ему много лет счастья и здоровья, как молятся все евреи за монарха, в стране которого живут, то мысленно прибавляет молитву Господу о счастье для прекрасной Испании.

При всем своем почтительном уважении к старику, Забулон прервал его строго, как неразумного ребенка. В его глазах сверкало жестокое выражение фанатика-мстителя.

– Отец, вспомни, что они делали с нами, как нас изгоняли, и обирали, вспомни о наших братьях, которых заживо сжигали.

– Правда! Правда! – стонал патриарх, и новые потоки слез полились в большой платок, которым он вытирал глаза. Правда! И все-таки в этой прекрасной стране осталось кое что нашего… Кости наших предков!

Когда Агирре уходил, старик простился с ним с чрезмерной любезностью. Он и его сын всегда готовы к услугам сеньора консула.

И консул заходил почти каждое утро поболтать с патриархом, между тем как Забулон обслуживал клиентов и считал деньги.

Самуил Абоаб говорил об Испании с слезливым восторгом, как о стране чудес, вход в которую стерегут мрачные враги с пламенными мечами. Вспоминают ли там еще о жидах? И несмотря на уверения Агирре он не хотел поверить, что в Испании их уже не называют этим именем. Ему трудно умереть, не увидав перед смертью еще раз родное местечко Эспиноса де лос Монтерос. Красивый городок, несомненно! Быть может, там еще жива память о знаменитых Абоабах.

Испанец улыбаясь советовал ему предпринять это путешествие. Почему ему не отправиться туда?

– Ехать! Ехать в Испанию!

Старик уходил в себя от страха перед таким путешествием, как улитка в свой дом.

– Существуют законы против бедных жидов! Есть постановление католических королей! Когда оно будет уничтожено! Когда нас снова позовут!

Агирре смеялся над его страхом. Ба! Католические короли! Где они теперь! Кто вспоминает об этих добрых сеньорах?

Однако старик продолжал говорить о своих страхах. Они так много страдали. Четырехсотлетний страх изгнания засел в его костях и крови.

Летом, когда жара вынуждает их покинуть жгучую гору и семейство Абоаб снимало домик на берегу моря, на испанской территории, за Ла Линеа, патриарх жил в вечном беспокойстве, словно чуял опасность под землей, на которой стоял. Кто может знать, что случится ночью? Кто может поручиться, что он не проснется в цепях и как зверь будет отведен в какую-нибудь гавань. Это случилось с его испанскими предками и они должны были искать убежище в Марокко, откуда одна ветвь семьи переселилась в Гибралтар, когда англичане овладели крепостью. Агирре ласково смеялся над детскими страхами старика, пока не вмешивался Забулон с своей мрачной энергической авторитетностью.

– Отец рассуждает правильно! Мы не поедем туда никогда. He можем поехать. В Испании все обстоит по прежнему. Под новым скрывается старое. Там нет безопасности! Там слишком командуют женщины и вмешиваются в то, чего не понимают.

Женщины!

Забулон говорил о них с презрением. С ними нужно обращаться, как обращаются евреи. Они обучают их только разве религии, чтобы они могли следить за богослужением. Их присутствие в синагоге во время многих актов не является необходимостью. А когда они присутствуют, им отводят место наверху на галерее, как последним зрительницам. Нет! Религия дело мужчин! Страны, где женщины вмешиваются в нее, не могут считаться безопасными.

Потом суровый еврей говорил восторженно о «величайшем человеке мира», о бароне Ротшильде, истинном владыке королей и правительств (заботясь о том, чтобы не забыть его баронского титула каждый раз, когда произносил его имя) и кончал перечислением больших еврейских центров, все более многочисленных и многолюдных.

– Мы повсюду! – говорил он, насмешливо моргая одним глазом. Теперь мы распространяемся по Америке. Меняются правительства, исчезают народы, мы же остаемся все теми же. He даром же ждем мы Мессию. Какой-нибудь Мессия явится.

Когда по утрам Агирре бывал в жалкой банкирской конторе, его представили двум дочерям Забулона, Соль и Эстрельи, и жене его Тамаре. Однажды Агирре вдруг почувствовал дрожь волнения, услышав сзади шелест шелка и увидя, как светлое пространство дверей затемнилось фигурой особы, которую он, угадал своими нервами.

To была Луна, входившая, чтобы дать поручение дяде с тем интересом, с которым еврейки относятся к коммерческим делам своей семьи. Старик схватил над прилавком её руки и, дрожа, погладил их:

– Это моя внучка, сеньор консул. Моя внучка Луна. Отец её умер, умерла и моя дочь. Она приехала из Марокко. У бедняжки нет никого, кто бы любил ее так, как любит ее дед.

И тронутый своими собственными словами старик прослезился.

Агирре вышел из конторы с радостью победителя.

Они говорили друг с другом! Они познакомились!

Как только он увидит ее одну на улице, он присоединится к ней, пользуясь свободой благословенных нравов, казалось, специально созданных для влюбленных.

III

Ни он, ни она не могли отдать себе отчета, как после нескольких обычных встреч родилась между ними доверчивая дружба и какое слово впервые изобличило тайну их мыслей.

Они виделись по утрам, когда Агирре показывался в окне своей комнаты. Кончился праздник Кущей, хижина, служившая для религиозного обряда, была сломана, но Луна под различными предлогами продолжала всходить на балкон, чтобы обменяться с испанцем взглядом, улыбкой, приветом.

Они не разговаривали на этой высоте, из боязни перед соседями. Встречаясь потом на улице, Луис почтительно кланялся и присоединялся к девушке. Они шли рядом, как два товарища, подобно другим парочкам, которые им встречались на пути.

В этом городе все знали друг друга и только благодаря этому и могли различать супругов от простых друзей.

Луна входила в магазины, чтобы исполнять поручения Абоабов, как добрая еврейка, интересующаяся делами семьи. Иногда же она гуляла бесцельно по Королевской улице или пробиралась до аллеи Аламеда рядом с Агирре, которому объясняла городские дела. Во время этих прогулок они останавливались в конторе банкира-менялы, чтобы поздороваться с патриархом, глядевшим с детской улыбкой на молодую красивую парочку.

– Сеньор консул! Сеньор консул! – говорил Самуил. – Я принес из дома семейные бумаги, чтобы вы их почитали. He все. Их много, много! Мы Абоабы старый род. Я хочу, чтобы сеньор консул видел, что мы испанские жиды и все еще сохраняем память о красивой стране.

И он вытащил из под прилавка несколько пергаментных свертков, исписанных еврейскими буквами. To были брачные свидетельства, акты о браках Абоабов с видными семьями еврейской общины. Наверху на каждом документе виднелись с одной стороны английский, с другой – испанский гербы, в ярких красках и с золотыми линиями.

– Мы англичане! – говорил старик. Да ниспошлет Господь многие лета и счастье нашему королю! Но в силу всей нашей истории мы испанцы, кастильцы, да – кастильцы.

Он выбрал между пергаментами один более свежий и белый и склонил над ним свою седую волнистую бороду и свои слезящиеся глаза.

– Это свидетельство о браке Бенамора с моей бедной дочерью, родителей Луниты. Вы не поймете, оно написано еврейскими буквами, но на кастильском языке, на древнем кастильском наречии, на котором говорили наши предки.

И детским голосом, медленно, словно восхищенный архаичностью слов, он прочел содержание контракта, соединившего брачующихся «по обычаю древней Кастилии». Потом перечислял условия брака и штрафы, ожидавшие каждую сторону, если бы по её вине расторгся союз.

– «Должен заплатить – неясно бормотал старик – должен заплатить столько то песо…» Скажите, разве теперь еще существуют эти старые песо в Испании, господин консул?

В беседах с Агирре Луна обнаруживала такой же, как и её дед, интерес к красивой стране, далекой и таинственной, хотя она и начиналась всего в нескольких шагах, у самых гибралтарских ворот. Она знала только одну рыбацкую деревушку, за Ла Линеа, где провела лето с семьей.

– Кадис! Севилья! Как они должны быть красивы! Я представляю их себе. Я видела их часто во сне и думаю, что если я когда-нибудь увижу их наяву, они не удивят меня. Севилья! Скажите, дон Луис, правда, что жених и невеста разговаривают там сквозь решетку окна? Правда, что девушкам устраивают серенады с гитарой и бросают к их ногам плащ, чтобы они наступили на него! Правда, что мужчины из-за них убивают друг друга? Какая прелесть! He возражайте. Это ужасно красиво!

Потом она сообщала все свои воспоминания о стране чудес, о стране легендарной, где жили её предки. Когда она была ребенком, бабушка, жена Самуила Абоаб, укачивала ее no ночам, таинственным голосом рассказывая чудесные деяния, происходившие всегда в благородной Кастилье и всегда начинавшиеся одинаково: «Говорят и рассказывают, что король Толедский влюбился в прекрасную еврейку по имени Ракель…» Толедо!

Произнося это имя, Луна полуоткрывала глаза, точно в полусне. Столица испанских евреев! Второй Иерусалим! Там жили её благородные предки, казначей короля и врач всех грандов.

– Вы видели Толедо, дон Луис! Бывали в нем! Как я вам завидую! Красивый город, не правда ли? Большой! Огромный! Как Лондон? Как Париж? Ну, конечно, нет… Но, несомненно, гораздо больше Мадрида!

И увлеченная своими восторженными грезами, она забывала всякую сдержанность и расспрашивала Луиса о его прошлом.

Он, несомненно, благородного происхождения. Это видно по его внешности. С первого дня, как она его увидела, узнав его имя и национальность, она угадала, что он высокого происхождения. Он – идальго, каким она представляла себе всех испанцев, немного напоминающий лицом и глазами еврея, но более гордый, более высокомерный, неспособный снести унижения и рабства. Быть может, для больших праздников у него есть мундир, красивый костюм, расшитый золотом… и шпага, да шпага!

Глаза её блестели восторгом перед идальго рыцарской страны, одетым самым обыкновенным образом, как любой хозяин магазина в Гибралтаре, но каждую минуту он мог превратиться в блестящее насекомое, с сверкающей окраской, вооруженное смертоносным жалом!

И Агирре поддерживал её иллюзии, с простотой героя подтверждая все её предположения.

Да! У него есть расшитый золотом костюм, консульский, и шпага от мундира, которую он еще ни разу не вынул из ножен.

Однажды в солнечное утро оба, сами того не замечая, пошли по направлению к Аламеде. Она жадно с откровенным любопытством расспрашивала его о его прошлом, как это обыкновенно бывает, когда два человека чувствуют, как в них зарождается взаимное влечение. Где он родился? Как провел детство? Многих ли женщин он любил?

Они проходили под аркой старых ворот испанских времен, на которых еще уцелели орел и герб австрийской династии. В старом крепостном рву, превращенном в сад, поднималась группа могил. Здесь покоились английские моряки, павшие в битве при Трафальгаре.

Они пошли по бульвару, где деревья чередовались с пирамидами из старых бомб и конических ядер, покрасневших от ржавчины. Ниже огромные пушки простирали свои жерла по направлению к серым броненосцам, стоявшим в военном порте, и к просторной бухте, по голубой, переливавшейся золотом, равнине которой скользили белые пятна парусных лодок.

На большой эспланаде Аламеды, у подножья покрытой соснами и домами горы, группы мальчиков с голыми ногами бегали вокруг подпрыгивавшего мячика. В этот час, как, впрочем, в продолжении целого дня, огромный мяч – любимая национальная игра – прыгал по дорожкам, площадкам и дворам казарм. Шум криков и топот ног как военных, так и штатских, поднимался к небу во славу сильной, любящей гигиену Англии.

Они поднялись по большой лестнице вверх и сели на тенистой площадке, у памятника британского героя, защитника Гибралтара, окруженного мортирами и пушками. Взоры Луны блуждали по голубому небу, видневшемуся сквозь колоннаду деревьев, и она заговорила, наконец, о своем прошлом.

Она прожила печальное детство.

Родившись в Рабате, где еврей Бенамор занимался вывозом марокканских ковров, она жила однообразной жизнью, не зная других волнений, кроме страха перед опасностью. Европейцы, жившие в этом африканском городе были люди грубые, приехавшие с одной только целью, сколотить состояние. Мавры ненавидели евреев. Богатые еврейские семейства должны были жить обособленно, среди своих, не выходя за пределы своей среды, в постоянном оборонительном положении, в стране, лишенной всяких законов.

Молодые еврейки получали прекрасное воспитание, облегчавшееся свойственной этой расе приспособляемостью к прогрессу. Они поражали вновь прибывших в Рабат путешественников своими шляпами и костюмами, походившими на парижские и лондонские. Они играли на рояле, говорили на разных языках. И, однако, бывали ночи, когда от страха никто не спал, когда родители одевали их в вонючие лохмотья, и маскировали их, разрисовывая им лицо и руки разведенной в воде сажей и золой, силясь придать им безобразный и отталкивающий вид, чтобы они казались не их дочерьми, a рабынями.

To были ночи, когда боялись восстания мавров, вторжения соседних кабилов, фанатически наэлектризованных проникновением в страну европейцев. Мавры сжигали дома евреев, похищали их богатства, бросались, как бешеные звери, на белых женщин-иноверок, подвергали их ужасным насилиям и затем сносили им головы с адским садизмом.

О! Эти ночи детства, когда она спала стоя, одетая как нищенка, и когда даже её невинный возраст не мог ей служит защитой. Быть может, вследствие этих ужасов она заболела, была при смерти, и этому обстоятельству она была обязана своим именем Луна.

– Когда я родилась, меня назвали Орабуэной, а одна из младших сестер получила имя Асибуэна. После нескольких месяцев тревоги, завершившейся вторжением мавров, во время которого сожгли наш дом и мы уже думали, что обречены на смерть, моя сестра и я заболели нервной лихорадкой. Асибуана умерла, я уцелела.

И она описывала Луису, который с ужасом внимал ей, события этой экзотической необычной жизни, тоску и скорбь, выстраданные её матерью в бедном доме, где они нашли убежище. Дочь Абоаба кричала от горя и рвала свои пышные черные волосы перед постелью, на которой девочка лежало в лихорадочном бреду. Бедная её Орабуэна умирала.

– О! дочь моя. Моя красавица Орабуэна, алмаз мой ясный, дитя утешения! Уже не будешь ты есть вкусную курицу! Уже не оденешь ты по субботам красивые башмачки и мать твоя не будет смеяться от гордости, когда раввин найдет тебя такой милой и хорошенькой!

Бедная женщина металась по комнате при свете гаснувшей лампы. В темноте она угадывала присутствие незримого врага, ненавистного Уэрко, этого демона с кастильским именем, являющегося в назначенный час, чтобы отвести человеческие существа в мрачное царство смерти. Приходилось биться с злодеем, обманывать жестокого и безобразного Уэрко, как его обманывали так часто её бабки и прабабки.

Удерживая вздохи и слезы, мать старалась успокоиться и, распростершись на полу, говорила спокойно, сладеньким голоском, словно принимала важного гостя:

– Уэрко! Зачем ты пришел? Ты ищешь Орабуэну? Здесь нет её. Она ушла навсегда! Здесь лежит – Луна, красавица Лунита, милая Лунита. Иди, Уэрко, иди! Здесь нет той, которую ты ищешь.

На некоторое время она успокаивалась, но потом страх снова заставлял ее говорить с незримым, зловещим гостем. Он опять был здесь. Она чуяла его присутствие.

– Уэрко, ты ошибаешься! Орабуэна ушла! Ищи ее в другом месте. Здесь есть только Луна, красавица Лунита, золотая Лунита!

И так велика была её настойчивость, что ей в конце концов удалось своим умоляющим, кротким голосом обмануть Уэрко. Чтобы освятить этот обман, на следующий день, во время праздника в синагоге, имя Орабуэна было заменено именем Луны.

Агирре слушал этот рассказ с таким же интересом, как будто читал роман из жизни отдаленной, экзотической страны, которую никогда не увидит.

В это утро консул сделал ей предложение, которое уже несколько дней носилось в его голове и которого он все не осмелился высказать. Почему им не полюбить друг друга? Почему не стать женихом и невестой? В их встрече было что-то провиденциальное. He даром случай их свел. Они познакомились несмотря на то, что происходили из разных стран и принадлежали к различным расам.

Луна протестовала, но с улыбкой. Что за безумие! Быть женихом и невестой, зачем? Ведь они не могут обвенчаться. У них разная вера. К тому же он должен уехать.

Агирре решительно возражал.

– He рассуждайте, закройте глаза. Когда любишь, нечего размышлять. Здравый смысл и условности существуют для тех, кто не любит. Скажите «да», а время и добрая судьба все устроят.

Луна смеялась, ей нравились серьезное лицо Агирре и страстность его слов.

– Жених и невеста на испанский лад? Думаете, что меня это прельщает? Вы уедете и забудете меня, как, несомненно, забыли других. А я останусь и буду помнить вас. Хорошо! Мы будем каждый день видаться и говорить о наших делах. Здесь невозможны серенады и если вы бросите к ногам моим плащ, вас сочтут безумцем. Но неважно! Будем женихом и невестой. Пусть будет так.

И говоря это, она смеялась, полузакрыв глаза, как девочка, которой предлагают забавную игру. Потом вдруг широко раскрыла глаза, словно в ней пробуждается забытое воспоминание и давит ей грудь.

Она побледнела. Агирре угадал, что она хочет сказать.

Она хотела говорить о своей прежней помолвке, о женихе-еврее, который находился в Америке и мог вернуться. После непродолжительного колебания, она, не прерывая молчания, вернулась к своей прежней решимости. Луис был ей благодарен. Она хотела скрыть свое прошлое, как поступают все женщины в первом порыве любви.

– Хорошо! Мы будем женихом и невестой. Итак, консул, скажите мне что-нибудь красивое, что говорят испанцы, когда подходят к решетке окна.

В это утро Луна вернулась домой с опозданием, к ланчу. Семья ожидала ее с нетернением. Забулон сурово взглянул на племянницу. Кузины Соль и Эстрелья шутливо намекнули на испанца. Глаза патриарха стали влажными, когда он заговорил о Кастилье и консуле.

Между тем последний остановился перед дверью индусской лавки, чтобы поболтать с Кхиамуллом. Он чувствовал потребность поделиться с кем-нибудь своей чрезмерной радостью.

Цвет лица индуса был зеленее обыкновенного. Он часто кашлял и его улыбка бронзового бэбэ походила на скорбную гримасу.

– Кхиамулл! Да здравствует любовь! Поверь мне, я хорошо знаю жизнь! Ты вот все болеешь и умрешь, не повидав священной реки твоей родины. Чего тебе недостает, – это подруги, девушки из Гибралтара или лучше из Ла Линеа, полуцыганки, в платке, с гвоздикой в копне волос и легкой походкой! Верно говорю, Кхиамулл?

Индус улыбнулся, не без оттенка презрения, и покачал головой.

Нет! Пусть каждый остается среди своих. Он сын своего народа и живет в добровольном одиночестве среди белых. Против симпатий и антипатий, коренящихся в крови, ничего не поделаешь. Брахма, это воплощение божественной мудрости, разделил людей на касты.

– Но, Бога ради, друг мой Кхиамулл! Мне кажется, девушка в роде той, на которую я тебе указываю, вовсе не достойна презрения…

Индус снова рассмеялся над его невежеством. Каждый народ имеет свои вкусы и свое обоняние. Так как он считает Агирре хорошим человеком, то он позволит себе открыть ему страшную тайну.

Пусть он посмотрит на белых, на европейцев, гордящихся своей чистотой и своими банями? Все они нечистые, и им присущ запах, которого они никогда ничем не уничтожат. Он, сын страны лотосов и священного ила, должен делать над собой усилия, чтобы выносить их прикосновение.

От них от всех пахнет – сырым мясом.