Текст книги "Луна Бенамор"

IV

Был зимний вечер. Небо было покрыто тучами. Было пасмурно, но не холодно. Луна и испанец шли медленным шагом по дороге, ведущей к Punta de Europa, к крайнему пункту гибралтарского полуострова.

Они оставили позади себя Аламеду и берега Арсенала, пройдя между тенистыми садами и красноватыми виллами, населенными морскими и сухопутными офицерами, огромными госпиталями, похожими на целое местечко и казармами, напоминавшими монастыри, с многочисленными галереями, где бегали кучи детей или мыли белье и посуду солдатские женщины, эти смелые скиталицы по свету, сегодня находившиеся при гарнизоне в Индии, а завтра в Канаде.

Облачное небо скрывало берег Африки, так что пролив имел вид безграничного моря. Напротив влюбленной парочки простирались темные воды бухты и в сумерках слабо вырисовывались черные очертания мыса Тарифа, словно сказочный носорог, на морде которого вместо рога поднимался маяк.

Сквозь сероватые тучи проникал робкий луч солнца, треугольник тусклого света, похожий на излучение волшебного фонаря, рисовавший на темной поверхности моря большое бледно-золотое пятно. В середине этого круга бледного света скользил, как умирающий лебедь, белый мазок парусной лодки.

Оба молодых человека едва отдавали себе отчет в том, что их окружало.

Они шли погруженные в свой эгоизм влюбленных. Вся их жизнь сосредоточивалась во взгляде или легком касании тел, которые на ходу встречались. Из всей жизни природы для них существовал только гаснущий вечерний свет, позволявший им видеть друг друга, и тепловатый ветер, шептавшийся в кактусах и пальмах, казалось, служивший музыкальным аккомпанементом к их словам.

В правом ухе звенел шум далекого рева: то море билось о скалы. С левой стороны слышался, словно тихая пастушья свирель, шепот сосен, нарушаемый время от времени грохотом повозок, двигавшихся по горным дорогам в сопровождении роты солдат с засученными рукавами и в рубашках.

Оба молодых человека глядели друг на друга с нежностью, улыбались автоматично, как улыбаются влюбленные, и все-таки были исполнены грусти, той сладкой грусти, которая таит в себе особое сладострастное чувство. Co свойственной её расе положительностью Луна глядела в будущее, между тем как Агирре довольствовался настоящим моментом, не думая о том, чем кончится эта любовь.

К чему расстраивать себя воображаемыми препятствиями!

– Я не похож на тебя, Луна! Я верю в нашу судьбу. Мы женимся, объездим весь свет. He беспокойся! Вспомни, как я познакомился с тобой. Был праздник Кущей. Ты ела, стоя, как цыгане, скитающиеся по свету и после последнего глотка возобновляющие свой путь. Ты принадлежишь к народу, который вел бродячий образ жизни и теперь еще скитается по земле. Я прибыл вовремя. Мы уедем вместе. По своей профессии я сам бродяга. Всегда мы будем вместе. Во всех странах, каковы бы они ни были, мы можем быть счастливы. И с собой мы увезем, горячо любя друг друга, весну и радость жизни.

Очарованная его страстными словами, Луна тем не менее сделала печальное лицо.

– Дитя! – пробормотала она с андалузским акцентом. – Сколько сладкой лжи! Но ведь это все-таки ложь! Как можем мы обвенчаться? Как все это устроится? Или ты примешь мою веру?

Агирре остановился от удивления и изумленными глазами посмотрел на Луну.

– Бога ради! Чтобы я стал евреем!

Он не был образцом верующего. Жизнь он провел, не придавая особенного значения религии. Он знал, что на свете существуют разные веры, но в его глазах католики были, без сомнения, лучшими людьми. К тому же его могущественный дядя, под страхом гибели карьеры, советовал ему не смеяться над подобными темами.

– Нет! Я не вижу в этом необходимости. Но должно же быть средство выйти из этого затруднительного положения. Я еще не знаю, какое, но, несомненно, оно должно существовать. В Париже я знал очень видных людей, женатых на женщинах твоего народа. He может быть, чтобы этого нельзя было устроить. Я убежден, все устроится. Да, вот идея! Завтра утром, если хочешь, я пойду к великому раввину, «духовному вождю», как ты выражаешься. Он, кажется, добрый господин. Я видел его несколько раз на улице. Кладезь премудрости, как утверждают твои. Жаль, что он такой грязный и пахнет прогорклой святостью. He делай такого лица! Впрочем это пустяки. Нужно только немного щелока, и все обойдется. Ну, не сердись. Этот добрый сеньор мне очень симпатичен, с его козлиной белой бородкой и слабеньким голоском, точно доносящимся из другого мира. Повторяю, я пойду к нему и поговорю с ним:

«Сеньор раввин!» – скажу я ему. Я и Луна, мы любим друг друга и хотим жениться, не так как женятся евреи, по договору и с правом потом раскаяться, а на всю жизнь, во веки веков. Соедините нас узами с головы до пят. Никто ни на небе ни на земле не сможет нас разъединить. Я не могу изменить своей религии, ибо это было бы низостью, но клянусь вам, что при всей моей приверженности к христианству Луна будет пользоваться большим вниманием, лаской и любовью, чем если я был бы Мафусаилом, царем Давидом, пророком Аввакумом или кем-нибудь другим из тех хвастунов, о которых говорится в Священном Писании.

– Молчи, несчастный, – прервала его еврейка с суеверным страхом, закрывая ему одной рукой рот, чтобы помешать дальше говорить. – Замкни свои уста, грешник!

– Хорошо, я замолчу, но я убежден, что как-нибудь это устроится. Или ты думаешь, что кто-нибудь сможет нас разъединить после такой искренней, такой долгой любви!

– Такой долгой любви! – повторила Луна, как эхо, вкладывая в эти слова серьезное выражение.

Замолчав, Агирре, казалось, был поглощен очень трудными вычислениями.

– По меньшей мере месяц прошел! – сказал он наконец, как бы удивляясь, сколько с тех пор прошло времени.

– Месяц, нет! – возразила Луна. – Гораздо, гораздо больше!

Он снова погрузился в размышления.

– Верно. Больше месяца. Вместе с сегодняшним тридцать восемь дней. И мы видимся каждый день. И с каждым днем любим друг друга все больше!

Оба шли молча, опустив головы, как будто поглощенные мыслью об огромной продолжительности их любви. Тридцать восемь дней!

Агирре вспомнил полученное вчера вечером от дяди письмо, исполненное удивления и негодования. Уже два месяца он находится в Гибралтаре и не думает отплыть! Что это у него за болезнь? Если он не желает занять свое место, пусть возвращается в Мадрид. И невозможность настоящего положения, необходимость расторгнуть узы этой любви, постепенно овладевшей им, вдруг представились ему со всей их настоятельностью и тяжестью.

Луна продолжала идти, склонив голову и шевеля пальцами одной руки, словно считая.

– Да, верно! Тридцать восемь дней. Боже. мой! Как мог ты так долго меня любить. Меня! Старуху!

И так как Агирре посмотрел на нее с удивлением, она меланхолически прибавила:

– Ты же знаешь… Я не скрываю от тебя… Мне двадцать два года. Многие девушки моего народа выходят замуж четырнадцати лет!

Её грусть была искренна. To была грусть восточной женщины, привыкшей видеть молодость только в половой зрелости, немедленно же находящей удовлетворение.

– Часто я не могу понять, как ты можешь меня любить. Я так горжусь тобой! Мои кузины, чтобы позлить меня, стараются отыскать у тебя недостатки и не могут. He могут! Недавно ты проходил мимо моего дома, когда я стояла за ставнями с Мириам, которая была моей кормилицей, с еврейкой из Марокко, из тех, что носят платок на шее и халат. «Посмотри, Мириам, – говорю я ей – какой красавец идет из наших». – А Мириам покачала толовой. – «Еврей! Нет, ты говоришь не правду. Он идет выпрямившись, ступает по земле твердой ногой, а наши ходят робко, согнув ноги, как будто хотят стать на колени. У него зубы, как у волка, а глаза, как кинжалы. Он не склоняет вниз ни головы, ни взора!». Да, таков ты. Мириам не ошиблась. Ты не похож на мужчин моей крови. Не то, чтобы они не были мужественны. Среди них есть сильные, как Маккавеи. Массена, один из генералов Наполеона, был еврей. Но преобладающим в них чувством, подавляющим в них гнев, является все же смирение, покорность. Нас так много преследовали! Вы росли совсем в других условиях.

Потом девушка, казалось, раскаялась в своих словах. Она плохая еврейка. Она едва верит в свою религию и в свой народ. A синагогу она посещает только в дни черного поста и другие большие праздники, когда неудобно не идти.

– Мне кажется, что я тебя давным давно ждала. Теперь я убеждена, что знала тебя еще прежде, чем увидала. Когда я встретила тебя впервые в день Кущей, я почувствовала, что в моей жизни наступает важный и решающий перелом. Когда я узнала, кто ты, я сделалась твоей рабыней и с тревогой ожидала твоего первого слова.

Ах Испания!

Луна походила в этом отношении на старика Абоаб. Мысль её неоднократно уносилась к прекрасной стране её предков, окутанной дымкой таинственности. Иногда она думала о ней с ненавистью, как можно ненавидеть любимого человека, за её предательство и жестокости, не переставая ее любить. Иногда напротив она вспоминала с восторгом слышанные ею от бабушки сказки, песни, которыми та ее в детстве баюкала, легенды старой Кастильи, страны сокровищ, чар и любви, которую можно сравнить только разве с Багдадом арабов, с чудесным городом «тысячи и одной ночи». В праздничные дни, когда евреи запирались в своих домах в тесном семейном кругу, старая Абоаб или кормилица Мириам развлекали ее часто старинными романсами в духе Древней Кастильи, которые передавались из поколения в поколение, историями любви между гордыми христианами-рыцарями и похожими на святых красавиц Писания, прекрасными еврейками с белым цветом лица, широко раскрытыми глазами и длинными эбеновыми косами.

 
В городе в Толедо
В городе Гранады
Жил красавец – юноша
По имени Дьего Леон.
Полюбил он Тамару
Кастильскую еврейку…
 

В её памяти звучали разрозненные отрывки этих старых историй, приводивших в трепет её мечтательное детское сердечко. Она хотела быть Тамарой. Целые годы она ждала красавца-юношу, смелого и сильного, как Иуда Маккавей, еврейский Сид, лев из колена Иуды, лев среди львов, и мечты её осуществились – в назначенный час явился её герой. Он пришел из таинственной страны, как конквистадор, с гордо поднятой головой и глазами, как кинжалы, выражаясь словами Мирьямы. Как она гордилась! И инстинктивно, словно боясь, что видение исчезнет, она взяла Агирре под руку и оперлась на нее с кроткой нежностью.

Они дошли до Punta de Europa до врезывавшегося в море маяка на мысу.

На площадке, окруженной военными зданиями, группа белокурых парней с раскрасневшимися лицами, в панталонах хаки, поддержанных кожаными подтяжками, с засученными рукавами размахивали руками и ногами вокруг огромного мячика. To были солдаты. Они на мгновенье прервали игру, чтобы пропустить парочку. Никто из этих молодых людей, сильных и целомудренных, совершенно равнодушных к половой жизни благодаря физическим упражнениям и культу мускульной силы, не бросил на Луну ни единого взгляда.

Обогнув мыс, они продолжали свою прогулку по незаселенному восточному склону горы, о которую разбивались бури и бешеный восточный ветер. На этой стороне не было укреплений, кроме тех, что были на вершине, почти скрытых облаками, которые шли с моря, натыкались на гигантскую преграду скал и взбирались к вершинам, словно атакуя их.

Дорога, высеченная в твердой скале, змеилась между дикими садами с богатой, чисто африканской растительностью.

Фиговые деревья простирали похожие на зеленые стены, теснящиеся ряды лопаток, полных колючек. Питы раскрывались как букет штыков, черноватых или розовых, цвета лососины. Старые агавы поднимали к небу свои побеги, прямые как мачты, кончавшиеся выступавшими вперед сучьями, придававшими им вид канделябров или телеграфных столбов.

Посреди этой дикой растительности одиноко высилась летняя резиденция губернатора крепости. А дальше начиналось безлюдье, безмолвие, нарушаемое только ревом моря, вливавшегося в невидимые пещеры.

Вдруг влюбленные увидели, как на значительном расстоянии от них задвигалась покрывавшая склоны растительность. Покатились камни, словно кто-то отбрасывал их ногой, склонялись дикие растения под натиском чьего-то бегства, раздавались пронзительные взвизги точно крики истязуемого ребенка. Сосредоточив свое внимание, Агирре различил какие-то серые фигуры, прыгавшие между темной зеленью.

– Это обезьяны Горы! – спокойно произнесла Луна, часто видевшая их.

В конце дороги поднималась знаменитая Пещера, названная по имени этих животных. Агирре различал их теперь ясно. Они походили на двигавшиеся связки длинных волос, катившихся со скалы на скалу. Под их ногами скатывались оторвавшиеся камни и, обращаясь в бегство, они показывали выпуклые красные задние части под торчавшими вверх хвостами.

Прежде чем достигнуть Пещеры обезьян, влюбленным пришлось остановиться.

Дорога кончалась у них на виду немного дальше выступом Горы, недостижимым и острым. По ту сторону препятствия находилась невидимая бухта де лос Каталанес с рыбачьей деревушкой, единственным местечком, зависевшим от Гибралтара. Среди окружавшего ее безлюдья Гора имела диковеличественный вид.

Кругом ни души.

Силы природы свободно разыгрывались здесь во всей своей мощи. С дороги в нескольких метрах глубины виднелось море. Пароходы и барки, уменьшенные расстоянием, казались черными насекомыми с султаном из дыма или белыми бабочками с вверх поднятыми крыльями. Волны были единственными легкими складками на безбрежной голубой равнине.

Агирре пожелал спуститься, чтобы вблизи взглянуть на гигантскую стену, созданную морским прибоем. Каменистая крутая дорожка спускалась прямой линией к площадке, высеченной в скалах, с куском разрушенной стены, полукруглой сторожкой и несколькими домиками с сорванными крышами. Это были остатки старых укреплений, быть может той эпохи, когда испанцы пытались снова завоевать крепость.

Когда Луна неверным шагом спускалась, опираясь на руку жениха и с каждым шагом заставляя скатываться камни, вдруг оглушительное – р-а-а-ах – нарушило шумное безмолвие моря, словно сразу порывисто раскрываются сотни вееров. В продолжении одной секунды все исчезло из её глаз: голубая вода, бурые скалы, и пена, покрывавшая подводные камни подвижным беловато-серым покровом, расстилавшимся у её ног. To поднялись сотни чаек, обеспокоенные в своем убежище, чайки старые и огромные, толстые, как курицы, и молодые, белые и грациозные, как голуби. Они удалялись с тревожными криками и когда эта туча трепетавших крыльев и перьев рассеилась, во всем своем величии предстал мыс и глубоко внизу лежавшие воды, бившие в него с беспрестанным волнением.

Стоило только поднять голову, вскинуть глаза, чтобы увидеть во всей её высоте эту естественную стену, прямую, серую, без всяких следов человеческих, кроме едва видимого на вершине флагштока, похожую на детскую игрушку. На всей обширной поверхности этой гигантской Горы не было никаких других выдававшихся вперед частей, кроме нескольких темно-зеленых шишек, – то были кустарники, висевшие со скалы.

Внизу волны уходили и снова набегали, словно голубые быки, которые отступают, чтобы напасть с еще большей силой. Свидетельством этих продолжавшихся века нападений служили арки, образовавшиеся в скале, отверстия пещер, врата ужаса и тайн, в которые вода врывалась с оглушительным ревом.

Развалины этих брешей, остатки векового штурма, оторванные и нагроможденные бурями камни образовывали цепь скал, между зубьями которых море расчесывало шелковую пену или в бурные дни бурлило оловянного цвета брызгами.

Молодые люди сидели среди старинных укреплений. У ног их расстилалась безбрежная лазурь моря, а перед ними возвышалась казавшаяся бесконечной стена, скрывавшая значительную часть горизонта.

Быть может по ту сторону, Горы еще сверкало золото солнечного заката. Здесь же незаметно уже спускался ночной полумрак. Оба сидели молча, подавленные безмолвием окружающей природы, соединенные друг с другом чувством страха, пораженные сознанием своего ничтожества среди этого подавляющего величия, словно два египетских муравья под сенью Большой Пирамиды.

Агирре чувствовал необходимость сказать что-нибудь. Голос его принял торжественное выражение, как будто в этом месте, насыщенном величием природы, иначе нельзя было говорить.

– Я люблю тебя! – произнес он с непоследовательностью человека, который сразу от долгих размышлений переходит к словам. – Я люблю тебя. Ты принадлежишь и вместе не принадлежишь к моему народу. Ты говоришь на моем языке и однако в тебе течет другая кровь. Ты грациозна и красива, как испанка, но в тебе есть нечто большее, нечто экзотическое, что говорит мне о далеких странах, о поэтических вещах, о неизвестных ароматах, которые я слышу каждый раз, когда подхожу к тебе. А ты, Луна, за что ты любишь меня?

– Я люблю тебя, – ответила она после продолжительной паузы голосом серьезным и взволнованным, мягким сопрано. – Я люблю тебя, потому что ты немного похож на еврея и однако разнишься от него, как господин от слуги. Я люблю тебя – не знаю, за что. Во мне живет душа древних евреек пустыни, отправлявшихся к колодцу оазиса с распущенными волосами и с кувшином на голове. Приходил с своим верблюдом красавец чужестранец и просил дать напиться. Она глядела на него взглядом серьезным и глубоким и, давая ему своими белыми руками пить, отдавала ему вместе с тем свое сердце, всю свою душу и следовала за ним, как рабыня. Твои убивали и грабили моих. В продолжении целых веков мои предки оплакивали в чужих странах потерю нового Сиона, страны прекрасной, гнезда утешения. Я должна была бы ненавидеть тебя, а я люблю тебя, мой чужестранец. Я твоя и последую за тобой, куда бы ты ни пошел.

Сгущалась голубая тень, падавшая от мыса.

Почти уже наступила ночь.

Чайки с криком возвращались в свои убежища в скале. Mope исчезало под тонким слоем тумана. Вдали, в еще светлом над проливом небе горел, как алмаз, свет маяка. Сладкая сонливость исходила, казалось, от угасавшего дня и пропитывала всю природу.

Оба человеческих атома, затерянные в этой безбрежности, чувствовали, как в них пробуждается тот же трепет, что и кругом, и забыли обо всем, что недавно еще составляло их жизнь. Они не думали о городе, по ту сторону горы, о человечестве, ничтожной частицей которого они были.

Они были совершенно одни и, глядя друг на друга, сливались во едино. Так соединиться бы навек! В полумраке раздался шорох, точно треск ломающихся сухих сучьев.

Вдруг в небе сверкнула красная молния, мгновенная и быстролетная, как взмах крыльев огненной птицы. Потом гора задрожала, и на сухой раскат грома ответило море своим эхо.

Вечерний выстрел!

Как кстати!

Оба содрогнулись, словно просыпаясь от сна.

Луна бросилась наверх по тропинке, ища дорогу, и не слушая Агирре.

Она стремглав бежала. Она запоздает домой! Сюда они никогда больше не вернутся.

Здесь было опасно.

V

Консул печально бродил по Королевской улице, с потухшей трубкой, грустным взглядом и повисшей в руке английской тросточкой.

Невольно останавливаясь во время своих бесцельных прогулок перед дверью лавки Кхиамулла, он сейчас же отправлялся дальше. Кхиамулла там не было. За прилавком стояло только два молодых приказчика с таким же, как у него зеленоватым цветом лица. Бедный его друг лежал в больнице в надежде, что нескольких дней покоя, вдали от сырого полумрака лавки, было бы довольно, чтобы избавиться от этого кашля, который, казалось, истощал его тело, заставляя его харкать кровью. Он родился в стране солнца и нуждался в его божественной ласке.

Агирре мог бы зайти в контору Абоабов, но боялся этого. Старик по прежнему всхлипывал от волнения, разговаривая с ним, но в его лице добродушного патриарха было что-то новое, что отталкивало испанца. Забулон встречал его мычанием и продолжал считать деньги.

Четыре дня Агирре не видал Луну. Сколько часов проводил он в окне отеля, тщетно разглядывая жилище Абоабов! На террасе никого. Никого за ставнями. Дом как будто вымер. Несколько раз на улице он встречался с женой и дочерьми Забулона. Они проходили мимо, делая вид, что не замечают его, серьезные и гордые в своей величавой тучности.

Луна оставалась незримой. Словно она уехала из Гибралтара. Однажды утром ему показалось, что он узнает её тонкую руку, открывающую часть жалюзи. Он вообразил себе, что видит между зелеными деревянными полосками жалюзи эбеновый шлем её волос и её блестящие глаза, устремленные на него. Но это было только видение, продолжавшееся мгновение. Когда он хотел сделать умоляющий жест, когда поднял руки, прося ее подождать, она уже исчезла.

Что предпринять, чтобы сблизиться с ней, разбить ревниво оберегаемую обособленность, в которой живут еврейские семьи? К кому обратиться за разъяснением относительно этой неожиданной перемены? He обращая внимания на неприязнь и холодность, с которой к нему относились Абоабы, он входил под разными предлогами в их контору. Хозяева встречали его с ледяной вежливостью, как назойливого клиента. Входившие по своим делам евреи смотрели на него с дерзким любопытством, словно несколько минут тому назад говорили о нем.

Однажды утром он увидел, как Забулон разговаривал с приблизительно сорокалетним человеком, низкого роста, немного сгорбленным и в очках. На нем был четырехугольный цилиндр, сюртук с длинными фалдами, a на жилетке болталась большая золотая цепочка. Он говорил слегка певучим голосом о быстром прогрессе Америки, о величии Буэнос-Айреса, о будущности, которую там могли бы иметь их единоплеменники, о выгодных делах, которые он там сделал.

Нежная внимательность, с которой его слушали отец и сын, возбудила в душе Агирре подозрение, от которого кровь притекла к сердцу и холодели конечности. Он задрожал от удивления. Это он? И несколько мгновений спустя он без всякого основания на то, совершенно инстинктивно сам ответил на свой вопрос. Да! Это он! Он не ошибся. Без сомнения, перед ним был жених Луны, приехавший из Америки. Рассеивая его сомнения, его окончательно укрепил в этом предположении быстрый, холодный и презрительный взгляд, украдкой брошенный на него этим человеком, продолжавшим разговаривать с своими единоверцами.

Вечером он снова увидел его на улице. Он был уже не один. Он шел под руку с Луной, одетой в черное. Она прижималась к нему, как будто уже была его женой и оба шли с непринужденностью жениха и невесты. Она не видела Агирре, или не хотела его видеть. Проходя мимо него, она повернула голову к своему спутнику, делая вид, что говорит с ним с большим воодушевлением.

Друзья Агирре, образовавшие круг на тротуаре перед Биржей, смеялись при виде этой встречи с легкомыслием людей, признающих любовь только как времяпрепровождение.

– Эхэ! – сказал один из них испанцу – у вас отбили даму. Еврей отбил ее. Понятное дело! Они женятся только на своих, особенно, если у девушки есть деньги.

Агирре провел ночь без сна, строя в темноте самые жестокие планы мести. В другой стране он знал бы, что ему делать: он оскорбил бы еврея, дал бы ему пощечину, дрался бы на дуэли, убил бы его, а если бы он не принял его вызова, преследовал бы его, пока он не уступит ему дорогу. Но здесь он жил в другом мире, в стране, не знавшей рыцарских обычаев древних народов.

Вызов на дуэль вызвал бы смех, как нечто экстравагантное и смешное. Он может напасть на него на улице, унизить его, убить его, если тот вздумает защищаться, но – увы! – английская юстиция не считается с любовью, не признает существования преступлений, совершенных в порыве страсти.

Там наверху, на середине горы, в развалинах дворца маврских королей Гибралтара, он видел темницу, переполненную людьми всех национальностей, преимущественно испанцами, осужденными на пожизненное заключение за то, что они под влиянием любви или ревности нанесли удар ножом, как свободно поступают люди на расстоянии всего нескольких метров, по ту сторону границы.

Кнут хлестал на законном основании. Люди истощались и умирали, вращая маховое колесо насосов. С холодной методической жестокостью, в тысячу раз худшей, чем страстное варварство инквизиции, истребляли людей, питая их лишь настолько, чтобы они могли продолжать свою жизнь, представлявшую одну пытку.

Нет, здесь был другой мир, где его ревность и бешенство были не у места. Но ужели он потеряет Луну без крика протеста, без вспышки мужественного возмущения? Теперь, когда его разъединили с ней, он в первый раз понял всю важность своей любви, начавшейся от нечего делать, из жажды чего-нибудь необычайного, а теперь грозившей перевернуть всю его жизнь. Что делать?

Вспоминались ему слова одного из гибралтарцев, которые сопровождали его во время его прогулок по Королевской улице, представлявшего странную смесь андалузской насмешливости и английской флегматичности.

– Поверьте, друг, это дело великого раввина и всей синагоги. Вы шокировали их. Весь свет видел, как вы открыто устраивали свидания у окна. Вы не знаете, какое влияние имеют эти сеньоры! Они вторгаются в дома своих прихожан, направляют их, повелевают ими и никто не может им противостоять.

Следующий день Агирре провел на улице или гуляя около дома Абоабов, или неподвижно стоя в дверях отеля, не упуская из виду дверь квартиры Луны.

Быть может она выйдет?

После вчерашней встречи, она, вероятно, забыла свой прежний страх. Им надо было поговорить. Три месяца он сидит в Гибралтаре, забывает о своей карьере, рискует ее испортить, злоупотребляет влиянием своих родственников! А теперь хочет расстаться с этой женщиной, не обменявшись прощальным словом, не узнав, чем вызвано такое неожиданное превращение!

Поздно вечером Агирре вдруг почувствовал трепет волнения, в роде той дрожи, которую испытал в конторе менял, узнав, кто такой вернувшийся из Америки еврей. Из дома Абоабов вышла женщина, одетая в черное, Луна, такая же, какой он ее видел предыдущим днем.

Она немного повернула голову и Агирре угадал, что она заметила его, что и раньше она видела его, спрятанная за жалюзи. Она ускорила свой шаг, не поворачивая головы, а Агирре последовал за ней на известном расстоянии по тротуару, задерживая группы испанских рабочих, которые спешили из арсенала в деревню Ла Линеа, прежде чем раздастся вечерний сигнал и крепость запрется.

Так шли они один за другим по Королевской улице. Дойдя до Биржи, Луна пошла по Church Street (Церковной улице), напротив католического собора. Здесь было меньше толкотни и реже были магазины. Только на углу переулков стояли небольшие группы, болтая после трудового дня. Агирре ускорил свой шаг, чтобы догнать Луну, а она, словно угадав его намерения, пошла медленнее. Дойдя до заднего фасада протестантской церкви, он догнал ее на расширении улицы, носившем название Gatedral Square (Соборного сквера).

– Луна! Луна!

Она повернула лицо, чтобы взглянуть на него и оба инстинктивно отошли вглубь площадки, избегая улицу, и остановились у мавританских аркад протестантского собора, краски которого начинали бледнеть и таять в сумраке ночи. Прежде чем они могли заговорить, их окутала нежная мелодия музыки, доносившаяся, казалось, издали, прерывистые баюкающие звуки органа, голоса девушек и детей, певших по-английски славу Господу, щебеча, как птички.

Агирре не знал, что сказать. Все его гневные слова были забыты. Ему хотелось плакать, опуститься на колени, попросить о чем-нибудь того Бога, кто бы Он ни был, который находился по ту сторону стен, был убаюкан гимном мистических птичек, этих девственных, дышавших верой голосов.

– Луна! Луна!

Ничего другого он не мог произнести.

Еврейка более сильная, менее чувствовавшая эту музыку, которая была не её музыкой, заговорила с ним тихо и быстро. Она вышла только для того, чтобы повидаться с ним. Она хочет поговорить с ним, проститься. Они встречаются в последний раз.

Агирре слушал ее, как следует не понимая смысла её слов. Все его внимание было сосредоточено в глазах, словно те пять дней, когда они не видались, были равносильны длинному путешествию и он ищет теперь в лице Луны следов, оставленных временем. Та ли она самая? Да. Это она! Только губы от волнения немного посинели. Она щурила глаза, как будто слова стоют ей ужасных усилий, словно каждым из них отрывается что-то от её мозга. Сжимаясь, её веки обнаруживали легкия складки, казавшиеся знаками утомления, недавнего плача, внезапно наступившей старости.

Испанец смог, наконец, понять её слова.

Но ужели она говорит правду? Расстаться! Зачем? Зачем? Он простирал к ней руки, охваченный страстью, но она еще больше побледнела, в испуге отступила, и глаза её расширились от страха.

Они не могут больше любить друг друга. На прошлое он должен смотреть, как на прекрасный сон – быть может лучший во всей его жизни… Но теперь настал момент, когда надо проснуться.

Она выходит замуж, исполнит свой долг перед своей семьей и своим народом. Все прошлое было безумием, детской мечтой её экзальтированного и романтического характера. Мудрые люди её народа открыли ей глаза на великую опасность такого легкомыслия. Она должна покориться своей судьбе, последовать примеру матери, примеру всех женщин её крови. Завтра она отправится с своим женихом Исааком Нуньес в Танхер… Он сам и его родственники посоветовали ей свидеться с испанцем, чтобы покончить со всем, положить конец двусмысленному положению, которое могло повредить репутации хорошего коммерсанта и нарушить покой миролюбивого человека. Они обвенчаются в Танхере, где живет семья жениха. Быть может они там останутся, быть может отправятся в Америку продолжать дела. Во всяком случае её любовь, её милое приключение, её божественный сон кончились навсегда.

– Навсегда! – пробормотал Луис глухим голосом. – Скажи еще раз. Я слышу, как твои уста произносят это слово и не верю. Повтори. Я хочу убедиться.

Голос его звучал умоляюще, но его скрученные пальцы, его угрожающий взгляд пугали Луну. Она широко – широко раскрыла глаза и сжала губы, словно сдерживая вздох. Казалось, в темноте еврейка постарела.

Огненная птица сумерек пронеслась по воздуху на своих красных крыльях и от грома задрожали земля и дома.

Вечерний сигнал!

Опечаленный Агирре увидел в воображении высокую черную стену, кружащихся чаек, ревущее, покрытое пеной море, вечерний полумрак, похожий на тот, который окружал их теперь.

– Ты помнишь, Луна? Помнишь?

В соседней улице раздались барабанная дробь, щебетание флейт и глухой шум большего барабана. Этот воинственный шум покрывал мистическое пение, проникавшее, казалось, сквозь стены храма. To была вечерняя зоря, перед закрытием ворот крепости. Одетые в желто-серые мундиры, солдаты шли в такт своих инструментов, а над полотняными касками размахивал руками атлет, оглушавший улицу ударами по барабанной коже.