Текст книги "Русские журналы"

Как ни различны теперь мнения русских критиков, но примеры убедят нас, что в последнее время каждое, чуть какую-либо надежду подававшее дарование было тотчас оценяемо и лелеемо читателями и критикою. Подолинский, Вельтман, Вронченко, гр. Р-на, Бенедиктов, Якубович, Лермонтов, Ершов, Даль, Панаев (И. И.), Соколовский, Губер, князь Одоевский, Шевырев, Бороздна, Маркович, Ободовский, барон Розен, Каменский, Владиславлев, Лажечников, Теплова, вы сами, милый{42}42
  В цитируемом тексте: «любезный» (без курсива).


[Закрыть] Нестор Васильевич, даже прасол Кольцов, все вы, принадлежащие к эпохе послепушкинской, все, более или менее, но отличенные дарованием бесспорным, не были ль вы все отличены критикою новейшею? не заслужили ль себе большей или меньшей почетности и известности? Что же нам еще прикажете делать? – хвалить сряду всех поэтов: г-д Теплякова, Федосеева, Менцова, Лаголова, Чистякова, Тимофеева, Бернета, Мызникова, Рудыковского, Чижова, Бахтурина, Лукашевича и пр., и пр., чьи имена мелькают в журналах? Все они, может быть, умные, ученые, добрые, любезные люди, но – поэты плохие! Довольно, что их печатают, а притом и похваливают…

Каково? – Имена кн. Одоевского, Лажечникова, Вельтмана, Вронченко – не только на ряду с именами молодых людей, еще только выступающих на поприще, хотя и подающих большие надежды, но на ряду с именами г-д Соколовского, Якубовича, Бороздны, барона Розена, Каменского!.. Хорошо, очень хорошо!.. мы не говорим уже о том, что г. Тепляков несравненно выше всех этих господ, – как попал с Федосеевыми и Тимофеевыми г. Бернет, молодой человек с несомненным поэтическим дарованием?.. Посмотрим, что дальше:

Да неужели и вас всех, вышеупомянутых, пожаловать прямо в гении? а совесть где? (да, – это вопрос!..) А где ваше оправдание трудами? – И вас, которых мы отличаем от других, неужели хвалить безусловно? никогда! Если Подолинскнй не оправдал мыслью своих прелестных звуков, если Каменскому (!..) советуют думать об языке при мысли, если князю Одоевскому говорят, что бальзаковская, практическая повесть не его род, если Губеру указывают на неверность его «Фауста», если Лажечникову советуют не вводить реформы в язык без достаточных причин, если Соколовскому говорят, что его духовная поэзия просто ошибка, если Далю сказывают, что он слишком хитрит в своем русизме, если Бенедиктова умоляют (?) пощадить свой звучный стих от изысканности – разве все это нападки, заговор против талантов?{43}43
  Здесь и в предыдущей цитате курсивы Белинского.


[Закрыть]

Конец концов – это из рук вон! У г. Каменского есть мысль (!..), да язык дурен, а у г. Подолинского звучен стих, да мысли нет!..

 
Что вы, о дальние потомки,
Помыслите о наших днях!..{44}44
  Неточная цитата из «Оды на день восшествия на престол Елисаветы Петровны, 1746 года» М. В. Ломоносова.


[Закрыть]
 

И кто все это пишет теперь!.. О, слава мира сего, как ты ненадежна! Великую правду сказал Наполеон, что от высокого до смешного только шаг{45}45
  Слова Наполеона из книги французского посла в Варшаве де Прадта «История посольства в Великое герцогство Варшавское» (1816).


[Закрыть].

Но чтобы выставить во всем блеске добросовестность, беспристрастие, благородный тон, хладнокровие, умеренность, уважение к приличию, к чужой личности, соединенные с остроумием и энергией) выражения г. редактора «Сына отечества», выписываем вполне его приветствие «Московскому наблюдателю» – предмет, очень близкий к нашему сердцу{46}46
  Далее цитируется «Летопись русских журналов» Полевого («Сын отечества», 1839, № 2, отд. IV, с. 98–100).


[Закрыть].

Мы получили наконец из Москвы первую книжку «Московского наблюдателя». Слухи не обманули нас. «Наблюдатель» выходит с нового года ежемесячно, толстыми книжками. В первой 22 листа. Он делится на семь отделов, обещает словесность, науки, критику, библиографию, русскую и иностранную, и смесь. Кто редактор его – не знаем. Издание принял типографщик Н. С. Степанов, который, по словам «Наблюдателя», «владеет всеми материяльными средствами к внутреннему и внешнему улучшению журнала». – И к внутреннему? Поздравляем добрую и Москву с русским Франклином и Ричардсоном, которые также были типографщики. Признаться, мы что-то худо понимаем, что это такое: материяльные средства к внутреннему улучшению? Вероятно, интеллектуальный конкретизм, которым г. Степанов выведет индивидуальное Я «Наблюдателя» в реальное Я = не Я из безусловного абсолютизма, в каком находился он в прошедшем году. Даруй, Гегель, успеха!

Читатели, живущие призрачною жизнью прекраснодушия, извинят нас за непонятный язык. Что делать? С волками надобно выть, по старой пословице.

Оставя шутки, скажем, что в прошедшем году «Наблюдатель» представлял какое-то странное явление. Он явился каким-то вздорливым юношею, а что всего хуже, пустился в философию и при конце года мог сказать:

«О философия! ты срезала меня!..»

Подлинно срезала! Мы упомянули в нашем обозрении русской литературы 1837 года («Сын отечества», кн. I), что не знаем даже, жив или скончался «Наблюдатель»? Он мертв на ту пору был, но в марте, когда оживает вся природа, ожил и он, и первым словом его было грозное восклицание на других:

«Не умер я, благодаря судьбу!..»

Говорила некогда г-жа Простакова о своем супруге, что на него иногда «находит, батюшка, так сказать, столбняк – выпуча глаза стоит, как вкопанный, а как столбняк попройдет, то занесет такую дичь, что у бога просишь опять столбняка». Почти то же случилось с «Наблюдателем»: занес дичь{47}47
  Курсив Белинского.


[Закрыть], забросался во все стороны, заговорил таким языком, что не знали мы: смеяться? жалеть ли? Но то был сильный, кратковременный перелом к лучшему. «Наблюдатель» после того снова умер, не дожидаясь зимы, теперь опять ожил и сделался совсем другой журнал. Осталось от прежнего немножко раздражительности, немножко странности в языке, но какое сравнение с прошлым годом. В первой книжке дарит он нас несколькими хорошими стихами, двумя хорошенькими повестями, очень умною статьею в отделении наук, прекрасным отрывком из путешествия… И этого довольно для книги, если бы остальное и не соответствовало исчисленному нами. Впрочем, и в солнце есть пятна, а «Наблюдатель» не солнце, а разве комета без хвоста…

Не правда ли, что очень любезно – и тон такой благородный?.. Но не ожидайте от меня разделки, какой бы можно было ожидать, по пословице: «Как аукнется, так и откликнется». Во-первых, боже сохрани так откликаться, а во-вторых, я, молодой литератор, не хочу упустить случая, не хочу отказать себе в удовольствии – дать старому, почтенному и знаменитому литератору урок в вежливости и хорошем тоне… Итак, начинаю… но – что же буду я говорить г. Полевому? неужели читать ему азбучные правила о первых началах общежития? – Помилуйте, ведь он уже не дитя, не ребенок – напротив, он человек пожилой, что заметно уже и по одному образу его мыслей, не говоря уже об образе выражения…

Нет, вместо урока, я лучше постараюсь защититься от его несправедливых и пристрастных нападок, защищаться вежливо, кротко, но и не слабо, не бессильно…

Что смешного в том, что в программе сказано о Н. С. Степанове, как о человеке, имеющем материяльные средства к внешнему и внутреннему улучшению журнала? Из этого отнюдь не следует, чтобы он был Франклином или Ричардсоном: разве А. Ф. Смирдин не способствовал внутреннему достоинству «Библиотеки для чтения», хотя в издании и не принимал никакого участия, кроме издержек? Конечно, один он, с своими материяльными средствами, не много бы сделал: доказательством – «Сын отечества»…

Во всем остальном защищаться нечего: смысл и тон нападок г. Полевого – лучшая защита для «Наблюдателя» – и потому мы продолжаем, как начали, рассматривать «Сын отечества».

Важнейшее отделение всякого журнала – критика и библиография; они, можно сказать, душа, жизнь его, потому что в них резче всего выказывается его направление, сила и достоинство. Каковы эти отделения в «Сыне отечества», – вы видели. К довершению нашего очерка прибавляем еще две-три черты. Редактор «Сына отечества» видит в Менцеле великого критика и с великим ликованием объявил, что Менцель разругал новый роман г. Лажечникова и расхвалил г. Булгарина. Эка важность! Менцель ругал самого Гете, и вообще он такой критик, ругательством которого можно гордиться{48}48
  Имеется в виду следующее место из сообщения «Сына отечества» (1839, № 3, отд. VI, с. 54) о переводе на немецкий язык романа Лажечникова «Ледяной дом» и об отзывах на него немецкой критики: «И не думайте, чтобы критиковал его какой-нибудь неизвестный писатель – нет! Сам Менцель изрекает ему приговор неумолимый и строгий! И в том же листке газеты Менцель не может нахвалиться романами Ф. В. Булгарина». Отношение Белинского к Менцелю см. в статье «Менцель, критик Гете» (наст. т.).


[Закрыть]. Потом, редактор «Сына отечества» откровенно признался, что он не понимает «Каменного гостя» Пушкина, но что восхищается гладкостию стиха…{49}49
  В рецензии на сборник «Сто русских литераторов», в котором был напечатан «Каменный гость» Пушкина («Сын отечества», 1839, № 2, отд. IV, с. 120–121).


[Закрыть] Удивителен ли после этого приговор статье Варнгагена?.. Увы!.. О bon vieux temps!..[3]3
  О доброе старое время!.. (франц.) – Ред.


[Закрыть]

Отделение стихотворений «Сына отечества» всегда соперничало с тем же отделением в «Библиотеке для чтения», и потому в нем много очень прекрасных стихотворений, особенно тем примечательных, что их можно читать и сверху вниз, и снизу вверх… В этом отношении особенно хороши стихотворения г. Сушкова… Впрочем, случайно, прошлого года, попало в «Сын отечества» несколько превосходных стихотворений Кольцова. Не знаем как, но только между именами г-д Стромилова, Некрасова, Сушкова, Гогниева, Банникова, Нахтигаля и многих иных попадалось иногда и имя г. Струговщикова, подписанное под прекрасными переводами из Гете. Да был еще напечатан в «Сыне отечества» первый акт из «Ромео и Юлии», перевод г. Каткова. Этот первый акт был отослан г. Полевому еще прежде, нежели вышла первая книжка «Сына отечества» прошлого года, но в помещении перевода было отказано – по причине его крайнего несовершенства. Но, господа, в год много воды утечет, а человеческому совершенству нет пределов: перевод ровно через год был помещен, без позволения переводчика, который совсем не желает быть в каких бы то ни было отношениях с «Сыном отечества», и к крайнему его сожалению, потому что, недовольный своим переводом, он совершенно вновь перевел весь первый акт{50}50
  Первое действие трагедии Шекспира «Ромео и Юлия» в первоначальном переводе М. Н. Каткова было напечатано в «Сыне отечества», 1839, № 1. Однако до этой публикации Катков успел исправить свой перевод и опубликовал пятую сцену первого действия пьесы в «Московском наблюдателе», 1838, ч. XVI, апрель, кн. 2.


[Закрыть].

В трех книжках «Сына отечества» за нынешний год из стихотворений заслуживают внимание только три «Римские элегии» из Гете, переведенные г. Струговщиковым. Остальное не стоит упоминовения.

Прозаическая часть словесности в «Сыне отечества» очень хороша. Если «Иголкин» самого редактора и «Свидетель» Одоевского – вялы и скучны, каждый по-своему, зато вознаградит вас вполне прекрасная, полная души и мысли повесть г. Вельтмана «Радой». С наслаждением также прочтете и прекрасную повесть г-жи Жуковой «Самоотвержение». Переводные повести все хороши по выбору и хорошо переведены.

Из статей ученого содержания примечательны статьи г-д Врангеля, отца Иакинфа, В. Давыдова, Корсакова. Чрезвычайно интересны «Записки герцога Де-Лириа-Бервика, бывшего испанским послом при российском дворе».

Отделение современной истории интересно по содержанию, а не по изложению. Вообще, все касающееся собственно до России, гораздо лучше, подробнее и занимательнее излагается в «Отечественных записках», нежели в «Сыне отечества».

Желая быть беспристрастным не на словах, а на самом деле, мы не скрыли от наших читателей, что в «Сыне отечества» есть много прекрасных статей. Но что в этом? – Журнал, будучи сборником хороших статей, должен быть еще и журналом – то есть иметь свое направление, свой характер, словом, быть выразителем своей мысли. В этом отношении «Библиотека для чтения» – лучший пример: все ее статьи не только в одном духе, до даже и пишутся одним языком, одним слогом, потому что сглаживаются одною рукою. Это обстоятельство может быть неприятно для тех писателей, которые принуждены были силою обстоятельств покориться такому усовершенствованию, но для журнала это большая выгода, давая единство его духу. Нельзя сказать, чтобы «Сын отечества» не стремился, с своей стороны, к этому единству: но, как бы сбившись с пути, он беспрестанно противоречит сам себе: начинает статьи – и не оканчивает: дает обещание поговорить о том и о сем – и не выполняет; то хочет унизить Гоголя (по причинам очень важным и очень извинительным), то приторно его похваливает; то как будто делает настоящую оценку Марлинскому, то, вспомнив его обязательную статейку о «Клятве при гробе господнем», снова приходит от него в обязательный восторг{51}51
  О Гоголе см.: «Сын отечества», 1838, № 9, отд. IV, с. 58; о Марлинском – там же, 1838, № 10, отд. IV, с. 138 и 1839, № 1, отд. IV, с. 63–65, № 2, отд. IV, с. 122, № 4, отд. IV, с. 175. Статья Марлинского о романе Полевого «Клятва при гробе господнем» напечатана в «Московском телеграфе» (1833, № 15–18).


[Закрыть]. Мы думаем, что драмы и водевили много мешают самоцветности «Сына отечества», отнимая у него время заняться самим собою{52}52
  Переехав в Петербург осенью 1837 г., Полевой активизировал свою деятельность как драматург. Его казенно-патриотические драмы, сомнительного достоинства комедии и водевили были предметом постоянных критических (чаще всего иронических) замечаний Белинского.


[Закрыть]. Впрочем, «Сын отечества» выражает свою идею: он отстаивает старое против нового, начиная от генияльности Расина до русской орфографии…

Остановимся на этом предмете, грустном и вместе поучительном…{53}53
  Далее Белинский излагает свою точку зрения на Полевого, которую он развивал и в 1840-е годы: глубокое уважение к периоду работы в «Московском телеграфе» и, по контрасту, беспощадное осуждение Полевого за его журнальную и литературную деятельность в Петербурге, давшую Белинскому право утверждать, что «сам Полевой, этот богатырь журналистики, сам он только портит дело и добросовестно вредит ему хуже Сенковского», что Полевой «отстал от века, не понимает современности и сделался тем Каченовским, которого он застал при своем вступлении на литературное поприще» (письма к И. И. Панаеву от 26 апреля 1838 г. и от 22 февраля 1839 г.).
  Строгий суд над Полевым как журналистом, литератором, критиком и ученым-историком Белинский произвел в статье «Очерки русской литературы. Сочинение Николая Полевого» (см. наст. т.).


[Закрыть]

В самом деле, не странное ли зрелище представляет собою человек, который с силою, энергиею, одушевлением, вооруженный смелостию и дарованием, явился на литературном поприще рьяным поборником нового и могучим противником старого; а сходит с поприща, на котором подвизался с таким блеском, с такою славою и таким успехом, сходит с него – противником всего нового и защитником всего старого?.. Не господин ли Полевой первый убил на Руси авторитет Корнелей и Расинов, – и не он ли теперь благоговеет пред их мишурным величием?.. Чего доброго, может быть, мы еще дождемся умилительных статей, где будет доказываться величие Тредьяковского, Сумарокова, Хераскова?.. Не господин ли Полевой первый приветствовал Пушкина первым и великим русским поэтом, – и не он ли теперь, один из всех журналистов, не понимает одного из самых колоссальных его произведений – «Каменного гостя»?.. Не господин ли Полевой первый был у нас гонителем литературного безвкусия, вычурности, натянутости, – и не он ли теперь в восторге не только от Марлинского, но даже и от г. Каменского?..{54}54
  Суждения Полевого о Каменском см.: «Сын отечества», 1838 № 4 отд. IV, с. 163; 1839, № 3, отд. IV, с. 59.


[Закрыть] Мы не ставим г. Полевому в вину того, что он не понял Гоголя и восход нового великого светила приветствовал неприличною бранью: {55}55
  См. прим. 27 к статье «Очерки русской литературы. Сочинение Николая Полевого».


[Закрыть] г. Полевой и не мог понять Гоголя, потому что, когда явился Гоголь, г. Полевой был уже в своей апогее, и у него на все были уже составлены свои определения…

Всякое явление имеет свою причину, и все, что мы сказали о г. Полевом, совершилось очень естественно. Главнейшая его услуга, и услуга великая, состояла в уничтожении ложных авторитетов. Он явился на журнальное поприще еще в то время, когда мадригал Лилете давал право на поэтическое бессмертие; когда литературное чинопочитание было во всей своей силе; когда столько диких предрассудков царствовало в понятиях о поэзии. И вот он стал действовать с энергиею, пылом и смелостию, открыто пошел против всего, что казалось ему устаревшим, отсталым, и уничтожал его во имя нового. Что такое это новое, он не сказал этого публике, потому что и для самого него оно осталось навсегда тайною… Между тем гонение на старое часто доходило до ослепления: нехорошо не потому, что нехорошо, а потому, что старое… Но все это было нужно, и все принесло великую пользу. Уничтоживши совершенно достоинство и заслуги Карамзина, мы – молодое поколение – снова признали их, но уже признали свободно, а не по преданию, не с чужого голоса или не по привычке с детства думать одно и то же. Успех г. Полевого был неимоверный, потому что его усилия требовались духом времени. Этому успеху всего более был обязан он сметливости. «Revue Encyclopedique» служила для него и сокровищницею новых идей и нередко снабжала его статьями, которые ему стоило только переделывать и приделывать – к чему было ему нужно{56}56
  «Revue Encyclopedique» (1819–1833) – влиятельный орган французских конституционалистов; издавался Марком-Антуаном Жюльеном де Пари. По своему типу и направлению «Энциклопедическое обозрение» Жюльена было близко «Московскому телеграфу» Н. Полевого.


[Закрыть]. Не прилепившись ни к какой сфере знания или деятельности, он брался за все и во всем хотел быть нововводителем. Познакомившись с немцами через французов, он неверно понял их. Познакомившись с Шеллингом через французские статьи, он говорил о тождестве и о том, что а = а… Все это нужно было для того времени, и всего этого теперь уже не нужно…

Мы извиняем теперешнюю ревность г. Полевого к прошедшему. У всякого с своим прошедшим связано так много прекрасных воспоминаний, и потому каждому кажется великим и истинным только то, что явилось в его время, в то время, когда в нем интересы были живы, когда он исполнен был надежд и силы. Напротив того, настоящее для пожилых людей часто бывает так грустно: дико смотрят они на все новое, которое чуждо их, уже застывших в известных формах, и которому чужды они, уже не способные ни к какому движению. Когда вышел г. Полевой на поприще, тогда гремели и сияли имена Гюго, Ламартина, де Виньи, Бальзака, – удивительно ли, что и теперь он почитает их великими гениями? – Читая и перечитывая французские журналы, он беспрестанно встречал в них имя Шеллинга, как величайшего философа современного человечества, – удивительно ли, что Шеллинг и теперь остается для него первым философом, а его философия геркулесовскими столпами абсолютного мышления? Эта история всегда повторялась: кантисты не хотели видеть ничего. великого в Фихте, фихтеисты с ироническою улыбкою смотрели на Шеллинга, а шеллингисты в Гегеле видят пустой призрак. Вот отчего в глазах г. Полевого Лессинг и Шлегель мешают Варнгагену быть глубоким критиком, а Шеллинг Гегелю – великим и первым философом современного человечества. Вот почему современная немецкая литература, столько богатая и великая, так роскошно оплодотворенная духом великого Гегеля, – кажется ему пустоцветною и ничтожною. Это круг, начавшийся нападками на «Вестник Европы»{57}57
  Полевой в «Московском телеграфе» в 1820-е гг. постоянно боролся с «Вестником Европы» Каченовского, нападавшим на сентиментализм и романтизм.


[Закрыть] и кончившийся редакторством «Сына отечества».

Теперь, чего вы хотите от «Сына отечества»? Все недостатки его происходят от глубокой причины: он не понимает современности и потому не может угождать и нравиться ей. А так как, сверх того, он развлечен составлением драм, опер, комедий и водевилей, то и не имеет достаточного времени для улучшения самого себя…

От «Сына отечества» обратимся к предмету более интересному и приятному – к «Отечественным запискам».

Об «Отечественных записках» мы не будем много говорить, потому что это журнал новый, еще не успевший вполне себя выказать и высказать, хотя и подавший о себе блестящие надежды в будущем. Сказать правду, мы не совсем довольны его критическим направлением, потому что цвет этого направления не достаточно ярок и определен{58}58
  В сентябре 1836 г. по распоряжению Николая I было запрещено образование новых общественно-литературных изданий (распоряжение действовало до 1856 г.). Поэтому в России получила широкое распространение практика перепродажи прав на издание уже существующих органов печати или сдачи их в аренду другому лицу. Так, П. П. Свиньин, издававший в Петербурге «Отечественные записки» в 1818–1830 гг. и получивший разрешение на их возобновление с 1839 г., в конце 1838 г. передал журнал в аренду А. А. Краевскому, который стал его фактическим издателем и редактором. В обновленных «Отечественных записках» в 1839 г. критическим отделом заведовал бездарный критик В. С. Межевич.


[Закрыть]. Впрочем, появление в 5 № «Отечественных записок» статьи Варнгагена о Пушкине, превосходно переведенной г. Катковым, заставляет нас надеяться, что в «Отечественных записках» будет критика дельная и современная. Об этой статье мы еще поговорим.

Говоря о критике «Отечественных записок», должно упомянуть с уважением о разборе «Фауста», переведенного г. Губером{59}59
  Статья опубликована в «Отечественных записках», 1839, № 1, отд. VI, с. 1–34, как анонимная; ее автор – И. К. Гебгардт.


[Закрыть]. В этой статье высказано много интересных подробностей об историческом народном Фаусте, предание о котором послужило формою стольким произведениям и, наконец, самому «Фаусту» Гете. В суждении об этом великом произведении также высказано много дельного. Но нам не нравится пристрастный отзыв критика о переводе, отзыв, столь несообразный с уважением критика к генияльному произведению Гете; потом, мы не согласны в некоторых мыслях. Критик говорит, что Гретхен Гете выше Джульетты Шекспира: странная и произвольная мысль! До сих пор еще не придумано инструмента для измерения относительного достоинства созданий великих поэтов, и потому условились почитать их совершенно равными одно другому, как формы совершенно равные своим содержаниям. Впрочем, из этого следует, что содержание, поколику обнимает оно сферу бытия, может служить этою меркою. Но измерил ли критик содержание Джульетты? Не есть ли она полная женщина, выражение женственной природы и женственного духа по преимуществу? Что же касается до воплощения этой идеи в живую, роскошную, в высшей степени художественную форму, – об этом страшно и говорить, когда дело идет о таком художнике, как Шекспир… Потом, критик говорит, что сумасшедшая Маргарита несравненно естественнее сумасшедшей Офелии. По нашему мнению, думать так – значит не понимать ни Маргариты, ни Офелии. Сумасшествие есть отвлеченная идея, которая конкретируется только в явлении. Сумасшедшим может быть всякий человек: вот отвлеченное понятие; но каждый может быть сумасшедшим только по-своему, и ни один сумасшедший на другого походить не может: вот понятие конкретное. Не говоря о разнице характеров, одна разница обстоятельств, бывших причиною сумасшествия, делает из Маргариты и Офелии два совершенно различные лица, которые не могут ни поверяться, ни меряться одно другим. Точно так же, как всякий человек представляет собою отдельный и особный мир, на все другие не похожий, никаким другим не заменимый, – так и всякое художественное лицо. В этом-то и состоит конкретность явлений действительности и искусства. Если бы не Гамлет, а другое лицо было причиною сумасшествия Офелии, то и сумасшествие ее необходимо носило бы на себе другой характер; точно так же, как если бы Гамлет обставлен был другими лицами, то и его болезненная нерешительность, колебания его воли, жалобы на самого себя – все это, будучи тем же самым, было бы в то же время и совершенно другим. Конкретность дает себя видеть не в идее, а в форме, и в этой же форме дает себя видеть и индивидуальность и личность субъекта, которая уже по одному тому, что она личность, не может ни быть заменена никакою другою личностию, ни быть меркою другой личности. Как в природе нет двух лиц, совершенно сходных друг с другом, так в сфере искусства не может быть двух лиц, из которых одно делало бы ненужным другое тем, что было бы лучше этого другого. Впрочем, может быть, критик под словом «несравненно естественнее» разумел художественное выполнение – в таком случае, мы, не обинуясь, скажем ему, что с этой стороны ему недоступны ни Офелия, ни Маргарита…

Не можем мы также согласиться и в мысли о самом Фаусте, как о человеке «с душою сильною, с дерзновенными замыслами и необузданными порывами, но с уничтоженною верою во все прекрасное». Так – Фауст утратил веру, но не в прекрасное (это выражение становится уже приторным), а в действительность бытия, как тождество истины с явлением; так – Фаусту все представлялось мечтою и призраком, – но отчего и почему – вот вопрос, и вот в чем сущность дела. Сколько мы понимаем, это произошло с ним оттого, что, как человек глубокий и всеобъемлющий, он необходимо должен был выйти из естественной гармонии духа и поссориться с действительностию; но для того, чтобы, принявши в себя все элементы жизни, перешедши чрез все ее противоречия и отрицания, через долгое и кровавое испытание, путем разумного опыта и разумного знания, примирить их в своем разумном созерцании и – чрез то – снова приобрести утраченную гармонию души, но уже не естественную, а сознательную, и снова обрести себя в живом и конкретном единстве с действительностию, хотя бы то было только для того, чтобы сказать: «В предчувствии такого блаженства я наслаждаюсь теперь прекрасною минутою!» – и умереть… Да не подумают, что мы претендуем объяснить основную мысль такого великого создания, как «Фауст» Гете: нет, мы только претендуем на то, что наше предположение (а не утверждение) ближе к истине, нежели мысль критика «Отечественных записок». Как много есть людей, которые лишены веры в истину, по своей ничтожности и пустоте, а между тем кто почтет такого человека достойным героем подобной поэмы? Распадение Фауста должно иметь глубокий смысл как необходимость, а не как случайность…

В статье об «Илиаде»{60}60
  «Отечественные записки», 1839, № 3, отд. VI, с. 47–66.


[Закрыть] рассуждается больше о том – Гомер или народ создал это вековое произведение искусства. Вопрос этот начинает становиться смешон, а между тем ему придают такую важность. Народ может создать преогромную книгу песен, представляющих собою целое и единое по духу и характеру; но никогда народ не создаст из лоскутков и отрывков поэмы, представляющей собою целое и стройное по содержанию и форме. Это просто-напросто – нелепость нелепостей. Некоторые искусники поговаривали о возможности из народных малороссийских дум о Богдане Хмельницком составить поэму, столько же целую и стройную, как и «Илиада»: попробуйте, господа, а пока не подтвердите на деле вашей мысли, мы вам не поверим. Народ живет в своих представителях, которые относятся к нему, как голова к туловищу. Такую-то голову имели эллины в Гомере. Говорят, что трудно поверить, чтобы один человек мог сделать такое великое дело. Напротив, труднее поверить, чтобы много людей могли сделать одно такое великое дело. Всякая разумная сила является отнюдь не в субстанции, а в личном, индивидуальном, субъективном определении. И потому слово «народ» часто бывает самым бессмысленным словом, как безличная отвлеченность. Разве не великое дело – преобразовать Россию? – А что ж – разве сам народ это сделал, а не один человек, олицетворивший в себе все силы, все субстанцияльное могущество этого народа? – В деле творчества единичность творящей силы еще необходимее.

Не можем мы также согласиться и в том, чтобы гекзаметры Жуковского в переводе им отрывков из «Илиады» с латинского были лучше переводов Гнедича. Даже приведенные в статье «Отечественных записок» примеры решительно уверяют совершенно в противном. И почему бы этому и не быть так! – Жуковский имеет слишком много других прав на превосходство перед тем и другим; но постигнуть дух, божественную простоту и пластическую красоту древних греков было суждено на Руси пока только одному Гнедичу.

Впрочем, в «Отечественных записках» примечательна ученая историческая критика, о которой не распространяемся.

Обратимся к статье Варнгагена. Она была уже переведена в «Сыне отечества», но так переведена, что если бы сам Варнгаген знал по-русски так же хорошо, как по-немецки, то никоим образом не узнал бы своей статьи. Редактор «Сына отечества», вероятно, по этому переводу сделал свое странное заключение об этой статье, и потому нисколько не удивительно, что его заключение вышло очень странно. Статья Варнгагена явилась в «Отечественных записках» как прибавление к V № этого журнала{61}61
  В «Отечественных записках» (1839, приложение к № 5) статья была напечатана в переводе Каткова и называлась «Отзыв иностранца о Пушкине» (с. 1–36).


[Закрыть], и в письмо переводчика к редактору «Отечественных записок» объясняется причина вторичного перевода статьи следующим образом: «Я твердо уверен, что искренне, положа руку на сердце, вы не скажете, что публика сколько-нибудь знакома с этою статьею; и если хоть на минуту задумаетесь исполнить мою просьбу, то разве потому, что какой-то жалкий, неверный перевод самовольно назвал себя статьею Варнгагена о Пушкине и пустился, уже вместе с журналом, принявшим его в свои объятия, бродить по миру и вводить в заблуждение честных людей». Не можем удержаться, несмотря на недостаток времени и места, чтобы не поговорить об этой прекрасной статье, которая вдвойне важна для русской публики – и как дельная и верная оценка ее великого поэта, и как оценка, сделанная иностранцем, – обстоятельство драгоценное для нашего патриотического чувства. Прежде всего, мы должны обратить внимание наших читателей на коротенькое, но энергическое предисловие переводчика, в котором, между прочим, особенно замечательно следующее:

Мы твердо убеждены и ясно сознаём, что Пушкин – поэт не одной какой-нибудь эпохи, а поэт целого человечества, не одной какой-нибудь страны, а целого мира; не лазаретный поэт, как думают многие, не поэт страдания, но великий поэт блаженства и внутренней гармонии. Он не убоялся низойти в самые сокровенные тайники русской души… Глубока душа русская! нужна гигантская мощь, чтобы исследить ее. Пушкин исследил ее и победоносно вышел из нее, и извлек с собою на свет все затаенное, все темное, крывшееся в ней… Как народ России не ниже ни одного народа в мире, так и Пушкин не ниже ни одного поэта в мире.

Эти строки – пламенное выражение глубокого задушевного убеждения – мы вполне, буквально, согласны с ними; они составляют одну из самых основных опор нашей внутренней жизни, одно из самых пламеннейших верований, которыми живет дух наш; но многим этот язык может показаться пристрастным, как выражение народной гордости и патриотического чувства. Пусть же прочтут они суждение иностранца, так тесно совпадающее с суждением соотечественника великого поэта:

Что Пушкин есть поэт оригинальный, поэт самобытный, это непосредственно явствует из впечатления, производимого его поэзиею. Он мог заимствовать внешние формы и идти по стезям, до него бывшим; но жизнь, вызванная им, – жизнь совершенно новая. Если он часто напоминает Байрона, Шиллера, даже Виланда, далее Шекспира и Ариоста, то это указывает только, с кем можно его сравнивать, а не от кого должно его производить. С Байроном он решительно принадлежит к одной эпохе, и даже можно сказать – с Шиллером, сколько позволят допустить это некоторые существенные изменения, происшедшие со времени Шиллера во внешнем состоянии жизни. Самый внутренний мир, раскрывшийся в духе поэта зиждется большею частию на тех же основаниях, какие мы видим у этих поэтов; в нем та же противоположность и раздор мечты с действительностию, та же тоска то же полное сомнений уныние, та же печаль по утраченном и грусть по недостижимом счастии, та же разорванность и величественная, великодушная преданность, – все эти качества, особенно преобладающие в Байроне. Но главное, существенное свойство Пушкина, отличающее его от них, состоит в том, что он живым образом слил все исчисленные нами качества с их решительною противоположностью, именно с свежею духовною гармониею, которая, как яркое сияние солнца, просвечивает сквозь его поэзию и всегда, при самых мрачных ощущениях, при самом страшном отчаянии, подает утешение и надежду. В гармонии, в этом направлении к мощному и действительному, укрепляющем сердце, вселяющем мужество в дух, мы можем сравнить его с Гете. Истинная поэзия есть радость и утешение, и для того, чтобы точно быть этим, она нисходит до всех страданий и горестей. Укрепляющую, живительную силу Пушкина испытает на себе всякий, кто будет читать его создания. Его гений столь же способен к комическому и шутливому, сколько к трагическому и патетическому; особенно же склонен он к ироническому, которое часто переходит у него в юмор, в благороднейшем смысле этого слова. Светлая гармония, бодрое мужество составляют основу его поэзии, основу, по которой все другие его свойства пробегают, как тени, или, лучше, как оттенки. Его характеру вполне равновесно его выражение: везде быстрая краткость, везде свежий, совершенно самостоятельный, сосредоточенный образ, яркая молния духа, резкий оборот. Мало поэтов, которые были бы так чужды, как Пушкин, всего изысканного, растянутого, всякого con amore[4]4
  с любовью (итал.). – Ред.


[Закрыть] набираемого хлама. Его естественность, довольствующаяся самым <простым>{62}62
  Восстановлено по цитируемому тексту.


[Закрыть] словом, быстро схватывающая и быстро опускающая каждый предмет, его могучее воображение, полное согревающей теплоты и величия, его то кроткое, то горькое остроумие, – все соединяется для того, чтобы произвесть самое гармоническое, самое благотворное впечатление в духе беспрерывно занятого и беспрерывно свободного, ни минуты не мучимого читателя.

Для русского это впечатление тем еще могущественнее, что проникает также в его национальное существо и пробуждает в нем всю полноту жизни его отечества, его народа. Создания Пушкина все полны Россиею, Россиею во всех ее направлениях и видах. Мы ближе разберем значение того, что сейчас нами сказано, и посмотрим, как национальность Пушкина была выгодна для его поэзии. Всякой поэт, который не теряется в идеальных общностях, выговаривает более или менее жизнь своего народа, характер своей страны, и во всяком случае, качество этой жизни и этого характера имеет сильное влияние на его поэзию. Но почти всегда круг, очерчиваемый им, тесен; из этого круга почти всегда выходит только нечто одностороннее, нечто однообразное.

Байрон избежал этой тесноты, прибавив к английскому испанское, немецкое, итальянское и греческое; но он обогатил свою поэзию не иначе, как беспрерывными своими путешествиями. Если Гете умел, сверх немецких элементов, включить в свою поэзию элементы славянские и восточные, то это удалось ему только вследствие некоторых условий его жизни и по особенной могучести его духа. Но русскому поэту всё это разнообразие разрозненных пространством и духовно различных элементов дается уже само собою; все это уже он находит в своем национальном кругу. Ему равно доступны, равно родственны юг и север, Европа и Азия, дикость и утонченность, древнее и новейшее; изображая самые различные предметы, он изображает предметы отечественные. Величина и могущество России, объем и содержание русской империи имеют в этом отношении самое благотворное влияние; мы можем отсюда видеть, в каком внутреннем соотношении с государством живет поэзия. Состоя из тех же самых основных стихий, какие соделывают государство могущественным, развивается поэзия изнутри наружу (von innen her). Пушкин, владея мощными силами, вполне воспользовался выгодою своей национальности, вполне осуществил ее. Созерцая самые противоположные изображаемые им состояния, чувствуешь, что они все равно принадлежат поэту, что он на всех их имеет равные права; они его, они – русские. Мы можем здесь, выражаясь собственными словами поэта, сказать:

 
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного кремля
До стен недвижного Китая,
 

везде – в мире сельских нравов и в блестящем модном свете, в великолепных палатах и под сению цыганской кущи – везде он на своей родной почве, и везде на этой почве дает отпрыски его поэзия. Действительно, весь этот богатый мир, во всем его объеме, претворил Пушкин в поэтическое созерцание.

Рассматривая поэмы Пушкина, каждую отдельно, Варнгаген иногда одним выражением, одним словом умеет высказать подмеченную им сторону предмета. Поэтому его слог, так живо, сжато, энергически переданный талантливым переводчиком, отличается удивительною рельефностью, если можно так выразиться[5]5
  Это-то самое некоторые мужи старинного закала и назвали особенною немецкою манерою выражаться{81}81
  Имеется в виду Полевой (см. выше, прим. 13).


[Закрыть], не понимая того, что достоинство и действительность всякой мысли узнаются по форме, в которой она выразилась.


[Закрыть]. Говоря об «Онегине», он как бы мимоходом высказывает следующее глубокое замечание: