Текст книги "Дневник Джессики"

Дневник Джессики
Виталий Белицкий

© Виталий Белицкий, 2023

ISBN 978-5-0060-0254-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Безумие – это смотреть на закат в полном безмолвии, осознавая, что вот сейчас последний солнечный луч коснётся тверди земной, и ты его больше не увидишь. Всё, Солнца больше не будет. Ты понимаешь, что видел его в последний раз, и сейчас, в эту самую секунду, начинается настоящий мрак, тьма, время царствия тёмного, как ты считаешь, Хаоса. И в то же время ты почему-то привык верить, а потому и уверен, что Солнце взойдёт неким мифическим завтра.

Вся твоя жизнь стоит на вере в привычку быть уверенным. Это ли не настоящее безумие? Вы все говорите мне, точнее пытаетесь доказать, что я сумасшедший, не зная, сможете ли вообще сами проснуться завтра? Вы просто кожаные часы с обратным ходом.

Безумие – это осознание собственного конца от рождения до самой смерти, каждую секунду жизни. Важно лишь понять, где было начало твоего собственного безумства…»

(с) Джессика Майерс

ПРОЛОГ

Первое, что я помню – это яркий белый свет. Когда и где он начался? Я не знаю. Сначала был громкий звук, похожий на хлопок или взрыв. Да, пожалуй, это был взрыв. Я чувствовал жгучую боль, очень долго и по всему телу, пока не забыл, что такое тело и что такое сама боль. А затем всё вокруг заполнил белый свет. Настолько яркий, что я чувствовал, как он проходит сквозь меня.

Бывает, смотришь на фонарь, а свет его становится всё ярче. Немногим позже, он становится нестерпимо белым, как будто бы твоё зрение уже не может воспринимать такой уровень света и просто держится на пределе, пока ты не сдаёшься и не отводишь взгляд. Я разорвал эти границы тем самым взрывом, и в эту секунду свет был везде. Вокруг меня и во мне самом. Я не видел своих рук и ног, был только свет. Он был таким ослепительным, что в какой-то момент я его даже услышал. Да, я слышал свет. Его звук был похож на медленно нарастающий гул. Гул переходил в писк, перешагивал через что-то невидимое и становился ультразвуком. А затем была тишина. Тишина и мрак. Полная, всепоглощающая темнота воцарилась вокруг меня. Такая густая и вязкая, что я не мог понять, вечность это или секунда.

Так прошло много лет, а может быть и всего лишь пара секунд, но я начал падать. Было ощущение даже не полёта, а именно падения. Оно не покидало моё сознание или то, что от него осталось.

Интересная вещь – сознание. Иногда оно играет с нами плохие шутки, иногда помогает там, где это нужно. Сейчас я не понимал, в сознании я или нет. Тьма вокруг будто обдавала меня ветром, и в самом деле, как при падении. Я долго летел через неё. Затем я увидел белую точку. Она стремительно приближалась ко мне. Или я к ней, скорее так. За несколько секунд она стала в разы больше, и я понял, что еще немного, и я попросту разобьюсь. То, что должно было быть телом, начало инстинктивно съёживаться, как-то переворачиваться в этом чёрном пространстве, но всё оно будто было сковано невидимыми нитями. Я понимал, что не могу пошевелиться и что-то изменить только потому, что это был мой выбор.

Я стремительно влетел в пространство абсолютного света. Пытаясь понять, когда же все это началось, и где была точка невозврата, я видел перед собой тысячи картин из чьей-то жизни, возможно, моей. Они пролетали мимо меня, как распущенный неумелым киномехаником моток киноленты. Вот здесь мальчика разбудили родители и подарили игрушечную машинку к Рождеству.

Вот тут, наверное, все же мне, исполнилось пять лет, и я был самым счастливым ребенком на свете – мне подарили новый велосипед с несколькими передачами. А вот тут я пошёл в новую школу и сразу ввязался в драку, нос разбили. Вот я в четвёртом классе – какая-то первая «любовь», смешно даже. Одиннадцать лет, я стою у разбитой копилки и пересчитываю монетки, чтобы купить хлеба. Двенадцать – отец бросил меня. В пятнадцать я, патлатый, играю в школьной рок-группе. Шестнадцать – первый секс. Восемнадцать – сломано ребро в драке. И так – куча картин, как маленькие детали пазла. Их тысячи, они проносились мимо меня калейдоскопом сплошных цветов, от приятных до боли жгучих. Но, помимо этого, они заканчивались не одной определённой картинкой и даже не десятью.

Сотни концовок этой истории были передо мной. Всё могло закончиться иначе, но какое из миллионов принятых мною решений привело меня именно к этому? Вся окружающая нас Вселенная – это и есть наша история. Наши имена – ее название, ведь каждый человек и есть отдельная Вселенная. Для Вас не существует моего мира, есть только Ваш, где я только гость, равно как и наоборот. Человеку свойственно ставить себя изначально, априорно, безапелляционно, бесспорно, и никак не обоснованно в центр мира, потому что всё вокруг себя он мерит на основе только своего миропонимания, но это не значит, не отрицает и не оспаривает права на существование иных людей, иных Вселенных. Вся великая тайна древних историй и имен в том, чтобы знать историю этого имени, чтобы Ваше имя назвали, и Вы узнали историю человека. Узнав это, Вы проникаете в совершенно другую Вселенную, в его Вселенную.

Если я скажу Вам: «Иисус Христос», то Вы будете шагать к Голгофе вместе с когортой римлян или кричать его имя из толпы последователей? Вы будете уже там, даже не осознавая этого, в эту самую секунду. Но сейчас я Вам скажу лишь одно – безумие…

ЧАСТЬ I

ГЛАВА I

По пустому коридору идет мужчина в длинном белом халате. Звук его шагов разносится по всему коридору, ничем не примечательному темно-зеленому коридору с коричневыми половицами и множеством дверей

Он проходит через десятки таких дверей, пока не находит крайнюю справа. Мужчина в халате останавливается и входит без стука. Тяжелая кованая дверь с натяжным скрипом медленно открывается.

– Ну здравствуй, дорогая. Как спалось? – говорит он это и присаживается на стул напротив одноместной койки.

В комнате нет ничего, кроме стола, стула и этой койки. На ней и сидит в позе лотоса девушка с копной светлых волос. Она медленно открывает глаза и внимательно смотрит на вошедшего.

– Спалось отлично, есть не хочется, голова не болит, чувствую себя прекрасно. Когда я смогу выйти?

– Что тебе снилось сегодня?

– Ничего особенного. Вода. Много воды. Когда я смогу отсюда выйти?

– Что-то кроме воды? – он начал что-то писать в блокноте.

– Когда я смогу отсюда выйти? – спросила девушка, сжав кулаки.

Мужчина поправил свои очки и внимательно посмотрел на девушку.

– Давай сделаем так. Мы перестанем давать тебе препараты, но ты начнешь записывать все, что помнишь о том, что было до того, как ты сюда попала.

– Я не помню, как я сюда попала. Я хочу увидеть брата. Когда я смогу отсюда выйти?

– Это пока невозможно.

– Почему? – она по-детски наивно задала свой вопрос и посмотрела на мужчину широко открытыми глазами цвета ясного синего неба.

– С сегодняшнего дня пиши все, что тебе снится. Я уеду в командировку на пару месяцев, постарайся записать все, что вспомнишь или хотя бы то, что тебе снится. Как только я вернусь, я постараюсь поднять вопрос о том, чтобы тебя выпустили. Разумеется, все зависит от твоего морально-психологического состояния и…

– Со мной все нормально! Я нормальная! – она вскочила с кровати и швырнула подушку в голову мужчины, но безрезультатно.

Он медленно встал со стула, подошел к столу, вытащил из-за пазухи большую тетрадь или даже блокнот, аккуратно положил его на стол, затем вернулся к стулу напротив девушки и положил на него подушку.

– Постарайся относиться к этому чуть проще, чем сейчас. Если о твоих таких выходках узнает кто-то еще, ты никогда отсюда не выйдешь. При всех вводных данных, у тебя закрыты посещения, поэтому если не будешь следовать моим рекомендациям, брата не увидишь никогда. Если он и правда существует на самом деле.

– Что значит «на самом деле»?

– До свидания, – сказал мужчина, показал пальцем на блокнот на столе и вышел из комнаты.

Тяжелая железная дверь с таким же протяжным не то скрипом, не то гулом медленно закрылась, затем прозвучали щелчки замков и стало максимально тихо. Девушка сначала прошлась по маленькой комнате, затем взяла подушку и уткнулась в нее, свернувшись калачиком. Плечи ее начали беззвучно вздрагивать. В это время мужчина смотрел на дверь и ничего не делал. Он еще раз взглянул на табличку, прибитую к двери, и так же размеренно удалился в мрак коридора под эхо собственных шагов.

«Комната №021. Джессика Майерс. Особый контроль»

«Брат часто говорил мне в последнее время, что наши сны – это тысячи вариаций одной и той же Вселенной. Все, что происходит там, вполне может происходить с другими нами в какой-то другой версии нашего мера, но поскольку Вселенная одна – мы можем это видеть только во снах. Я бы не сказала, что согласна с ним полностью, однако сейчас, находясь в этом мрачном месте, я понимаю, что мои сны – это то единственное место, в котором я могу его увидеть. Я потеряла ту грань между снами и очень далекими воспоминаниями. Но одно я точно могу вспомнить в любое время и в любом месте. Как-то давно, очень давно, Питер мне рассказывал о нем, о своем сне. Он редко откровенничал со мной, но в последнее время это случалось все чаще, пока не случилось то, что случилось. Я думаю, он просто чувствовал что-то, но не мог никак предугадать те события и ситуации, о которых ему это всевышнее Нечто пыталось сказать. Последнее, что он мне рассказал, было связано именно с водой. Не знаю, снилось мне это или я это точно помню, так давно это было. Иногда я вижу его сны, как будто бы я – это Питер. Скорее всего, это бред, и мне никогда не дадут отсюда выйти. Но я точно знаю, что он был в моей жизни, что у меня… была жизнь…»

(с Джессика Майерс

Я проснулся от того, что дверь машины мягко закрылась. Джесс и Оливер забирали рюкзаки из багажника, а Мия курила у дерева позади и пила кофе из термоса. Меня немного морозило. Знаете, это состояние, когда ты только-только открываешь глаза, на часах часов 6 утра, все вокруг застилает легкая дымка тумана, и роса свисает с каждой травинки – все сковано застывшим мгновением «за секунду до». За секунду до пробуждения. Все очень красиво, но мне с утра обычно холодно – тело остывает за время сна. Интересно, насколько бы я охладился, если бы уснул навсегда.

Эти интересные мысли занимали мою голову пару минут, пока я потягивался и искал упавшую пачку сигарет по салону, и тут на тебе, такой громкий стук в стекло машины, что я подумал – выстрел. Нет, это придурок Карл хлопнул ладонью по стеклу.

– Вставай, соня, все проспишь! – прокричал он сквозь закрытое окно автомобиля.

– Иди нахуй, Карлас, – я открыл дверь и медленно выполз на свет, – пока я не покурю и не глотну кофе – меня не существует.

Чем я и занялся на ближайшие десять минут.

– А он всегда таким был, не обращай внимания, – крикнула из-за машины Джесс.

– Та я знаю, тот еще мудак, – буркнул под нос Карл.

– Ладно этот недоразвитый, но ты – ты же моя сестра…

– Здравая критика тебе с утра не помешает, братец. Меня-то ты никуда не пошлешь, ведь так? – сказала она и самодовольно ухмыльнулась.

Я подошел к Мие, поцеловал ее в губы, украл кофе и сигарету, сжался от зябкости бытия.

– Готова к переходу?

– Как думаешь, если я здесь?

Мы долго шли. Солнце уже должно было припекать нам в шею, но из-за этого тумана не было видно даже метров на пятьдесят вперед, не говоря о палящей звезде в зените.

По моим подсчетам, мы прошли километров двадцать, никак не меньше, а того самого здания все не было. Мы шли и шли, как вдруг оно совершенно внезапно, как корабль, налетело на нас. Не мы на него, а именно оно на нас. Не было никаких едва заметных очертаний в этом тумане, оно просто появилось, как если бы могло отделиться от этой молочной белены и затвердеть за секунды, обретя нужные формы и грани.

Сказать, что оно было очень высокое – это ничего не сказать. Мы обошли его со всех сторон, но входа нигде не было. Это и правда была просто огромная бетонная коробка. Мы все обходили и обходили, как вдруг с левой стороны его обнаружили проем. Хотя мы там не раз все смотрели. Мне стало искренне смешно, когда мы зашли внутрь. Почему? Там была лестница. Просто лестница, пущенная по краю стен. То есть, ничего больше. Она просто уходила наверх и все. Ни окон, ни перил.

Когда часа через полтора мы все же поднялись, и раз так шесть каждый чуть не свалился в зияющий проем, я нашел окно. Оно было одно и смотрело на север. Дедок этот, Исигуро, говорил мне не ходить сюда и вообще, что место тут гнилое. То олень мертвый на дорогу свалится, то еще что-то такое.

Говорят, люди здесь пропадали чуть ли не пачками еще до того, как это чертово здание тут появилось. Мы решили все осмотреть и долго не могли найти чего-то стоящего.

В этой… комнате (хотя больше здание походило на смотровую вышку) было еще две, не считая «парадной», которая с лестницей. Основная с окном и еще одна.

Там-то мы и нашли много интересного. Скульптуры, наверное, копии, но все же очень похожие на древнегреческие, разного рода оружие прошлых веков, картины. Одним словом, музей какой-то. Разумеется, разгребая весь этот хлам, а порой, весьма ценный хлам, мы не заметили, как начался дождь.

Все это стало походить на сон или морок, потому что я слабо помню все свои действия. Кто-то начал ругаться, кто-то стал спускаться, в итоге мы остались вдвоем с Мией на этаже. Карлас стоял у края лестницы, а Джесс уже начала спускаться. Я подошел к окну и понял, почему все так спешат.

Леса не было. Не было тумана. Ничего, кроме темно-серого неба, чернеющих туч и огромных, мать его, волн, наверное, десятибалльного шторма. Я говорил о высоте деревьев, и здание это этажей под сто.

Волны плескались о край окна, и на нас шла настолько огромная, что я даже не найду слов описать ее. Какой-то животный страх охватил всех перед этой мощью первозданной стихии, которая могла одним лишь своим движением разрушить это здание, это поселение, могла бы и цивилизацию в общем-то стереть. И все это шло на четверых нас.

Я долго не мог отойти от окна, с одной стороны понимая, оцепенев, что это конец, у нас есть пара минут и мы просто все умрем, с другой понимая, что мы в средней полосе и все это ничто иное, как какая-то психологическая уловка. Когда все-таки я смог оторвать ботинок от пола, Мия уже стояла в комнате перед лестницей. В полу, как оказалось, был проем с каким-то зеленоватым свечением внизу, а вот то, что виднелось, если туда заглянуть действительно завораживало.

Волны были на уровне так пятидесятого этажа, в то время как мы были, как я говорил, в районе сотого. Они плескались о стены здания, которое почему-то отчетливо стало мне напоминать маяк, врезались в его стены и неясно было, они ли так разливались в пене, то ли стены его превращались в бетонное крошево, а те волны, что были в центре недвижимы, напоминали рубленный изумруд от этого свечения, и только где-то глубоко виднелся синеватый отлив, иссиня-черный я бы сказал, чего– то более древнего, чем сама Вселенная. Наверное, так выглядело само зло, где-то на самом дне, если у этого оно вообще могло быть.

Мия очень боялась глубины, просто панически. И что мы делаем? Стоим в стометровой башне посреди бушующего океана, который пытается переломить хребет и нам, и этой чертовой башне. Снова все было как во сне, я пытался ее уговорить спускаться с нами вниз, что это просто какая-то чертовщина, что все будет нормально, но в нее как будто бес вселился, сон прекратился очень резко.

Она за секунду намотала себе на шею цепь, которая болталась у ближней стенки, и просто прыгнула вниз с уносящимся стремительно криком, который оборвался так же резко, как резко натянулась эта сраная цепь. Я только и успел-то сделать два шага вперед, как она уже летела вниз. И вместе с этим лязгом цепи о край проема я отчетливо услышал хруст позвонков и звенящую тишину.

Вокруг было столько суеты, а я ничего не слышал, кроме ее последнего крика и эха. Не слышал, как Карл меня звал, как подбежала Джесс, как они меня оттаскивали, не слышал, как сам орал во всю глотку и стучал по бетонному полу кулаками. В какой-то момент наступил сильный удар волны о северную стену, и стало очень громко, а затем очень темно. Не знаю, были ли мои глаза открыты, я только слышал медленным звоном разлетающиеся звуки падающих капель. Кап. Кап. Кап. И темнота.

Я проснулся от того, что машина остановилась, и мой телефон настойчиво напоминал о том, что ему не хватает заряда батареи. Глаза еще не открылись полностью, как я услышал три хлопка дверьми машины. Я вышел и долго не мог понять, что происходит. Какой-то лес, какой-то ящик, суета. Это типа… пикник. Почему-то семья, с которой я уже лет 10 не общался, была тут, точнее я был с ними. Они так весело раскладывали еду, одеяла, о чем-то спорили. Я ничего не мог понять. Я позвонил Карлу, попытался. Не нашел его номера. Послал этих… людей и поехал домой к Джесс, ее тоже там не оказалось. Точнее она там вовсе не жила, хотя я был уверен, что она именно там и жила. После чего я поехал к родителям Мии, которые с улыбкой на лице меня встретили и сразу же повергли в шок. Такой холодный, я бы сказал, даже не шок, а стекающий по спине сам страх. Я снова его почувствовал, потому что думал, что все, что было, это просто сон. Оказалось, я не знал, где сон. Все, что я видел, напоминало какой-то сюр.

Солнышко светило ярко, люди улыбались широко, а о нас и знать никто не знал, будто нас смыло той волной, как и не было на свете. Что тут говорить, если и родители Мии не знали в принципе о ее существовании. Тогда как они встретили меня? Я сделал вывод, что все-таки эта действительность и есть сон. В моей реальности люди не улыбаются солнышку и травке. Они ходят на работу, получают копейки и идут с работы, чему тут улыбаться? И это меня огорчило. Я надеялся, что то, что было – сон, все живы, здоровы. А оказалось, что я иду в собственном сне и мой воспаленный мозг, дабы не перекипеть совсем, выдумал эту псевдореальность.

Видимо, надолго его не хватило, потому что, идя по оживленной улице я понял, что ничего не слышу. Тишина. Вот проехал грузовой автомобиль, тишина. Девочка разбила кружку в кафе – тишина. Тишина. Кап. Кап. Кап.

Я слышал их снова, эти капельки. Было сухо и солнечно, пока солнце куда-то не исчезло, а небо буквально не начало рваться на части, как мешок или пакет, или что-то еще. Но оно рвалось на куски буквально, а из этих надрывов мегатоннами на этот солнечный выдуманный городок падала вода, такая же, как там, зеленоватая, а в глубине иссиня-черная. Падала она вечность, хотя на самом деле пару секунд. Может, семь. Я успел лишь снова оцепенеть и прочувствовать на себе весь этот апокалиптический ужас. Это было красиво. И снова темно. Нет ничего. Просто черный цвет. Тишина.

Кап. Кап. Кап.

ГЛАВА II

 
«Печальные годы юности нетленной
Проходят маршем прямо по мне…»
 

(с) Дж. Майерс

«Я помню Уоквент очень плохо, чаще мне он просто снится. Брат помнил его лучше, но в одном мы согласны с ним точно – это отвратительное место, которое портит всем жизнь, то ли люди такие там, то ли место гнилое, по-настоящему гнилое. Хуже было только в Саннерсе, но было там что-то детское, что-то без ложки дегтя, что-то хорошее и беззаботное. До определенного момента.

А еще я помню Мию Бронсон. У них с Питером был домик на дереве, который они все лето строили, но меня никогда туда не пускали. Однажды, пока они были оба в школе, я туда залезла в тайне ото всех. Ничего интересного, кроме какой-то книжки и всякой всячины, больше, конечно, детский мусор. Однако, там была закладка. Я не помню автора, не помню название, но одна фраза запомнилась мне на всю жизнь, она была подчеркнута синим карандашом брата, а вот закладка была девчачья. Фраза была такой: «В день, когда миру придет конец, вспомни, как он зарождался»».

«Я все чаще вижу прошлое глазами брата, и меня это очень тревожит. А был ли этот брат на самом деле? Я же не могла прожить две жизни? Может, мне и правда не стоит никуда выходить из этого места? Наверное, таких тут и держат…»

(с) Джессика Майерс

Начало есть у всего. У всего самого великого и самого омерзительного всегда есть своё начало. Не у всех оно бывает великим или громким, у некоторых оно проходит совершенно незаметно для них же самих.

Моё начало было в какой-то дыре, по-другому и не назвать. Уоквент, так называлось это место, не был ни большим областным центром, ни просто местом скопления по-настоящему хороших людей. Даже не историческим центром. Из исторического (хотя я бы сказал – доисторического) здесь были только старики, которые пили и постоянно рассказывали какие-то истории, неважно, какие именно. Они просто что-то всегда рассказывали.

Через эту деревню даже дорога федерального значения не проходила. Просто дыра. Заброшенное место заброшенных людей. Молодые уезжали в города побольше, к возможностям, к славе и деньгам, поскорее увозили своих детей.

Несмотря на лишь внешнюю неприметность, здесь происходили странные и, в то же время, страшные вещи. Почему-то я всё же любил это место. Чем-то меня манила к себе его темнота. Мрачная и пугающая, звала меня по ночам, чтобы я лишь ненадолго заглянул в неё. Лишь немного, но и этой крупицы хватило бы ей, чтобы поглотить меня полностью.

К слову, жили тут и обычные люди среднего возраста. Одну женщину как раз везла машина скорой помощи посреди ночи в город областного значения со звучным наименованием Саннерс, потому что только там был ближайший роддом. Она была красная, мокрая и кричащая. Добела сжимала рукой стальные поручни этой… кушетки. Не знаю ее названия.

За окном машины стояла поздняя весенняя ночь. Мрак шоссе рассекал только свет фар мчащейся скорой.

Я легко появился на свет. Вылетел и сразу приземлился в руки акушера без особых осложнений. В дальнейшем, именно эту легкость своего прихода на Землю я и винил в том необоснованном дерьме, которое постоянно происходило со мной.

Я не особо помню что-то сверхважное в череде детских воспоминаний в виде эмоциональных всплесков. Вероятно, потому что их, ярких, запоминающихся, было не особо много, но я помню тарахтящий каждую ночь старый холодильник.

Он был ужасен. Как-то меня выпороли за то, что я разрисовал цветными маркерами его торец. Я считал, что если эта коробка не приносит акустическую пользу, то пускай принесет хотя бы эстетическую. Жаль, что я один так считал.

Мы жили в небольшом двухэтажном доме. Как мне рассказывали мои же родственники, квартира в этом доме когда-то принадлежала родителям матери, то есть моим бабушке и дедушке. Сами они жили в доме, который построили немногим ранее моего рождения.

Я любил к ним приезжать. Во-первых, ехать было не очень далеко. Во-вторых, на то они и бабушки-дедушки – у них можно заниматься всем, чем угодно. Они не умеют наказывать. Это ведь только родители имеют такое исключительное право – владение ребенком.

У меня был младший брат, двоюродный. Мы редко ладили. Точнее сказать, мы вообще никогда не ладили, но почему-то наши родители считали, что мы должны это делать. Никогда не понимал, почему я должен притворяться, если мне человек определённо не нравится.

Как-то раз я сидел и никого не трогал (так прошло практически всё моё детство), а этот паренёк четырех лет отроду подошёл ко мне и начал трогать мои игрушечные машинки. Нельзя просто так взять и начать молча трогать чьи-то машинки. Нет-нет, если Вам надоело жить, то, конечно, вперёд. Что этот сукин сын и начал делать.

Я «припарковал» каждую машинку идеально ровно и собирался все их тащить обратно в свой гараж, который, к слову, сам выкопал. Это был просто шедевральный подземный паркинг. Мне много не надо было, я мог и с землёй поиграть, знаете ли. А он просто взял и поставил машинку рядом с парковкой. Нет, он не катил её, будто она едет. Он её поднял в одном месте и поставил в другое. У его отца, маминого брата, была машина. Соответственно, он не мог не знать, что машины ездят колёсами по земле, а не взлетают «тут» и приземляются «вот там». Никакого чувства реализма в игре. Дебил.

Я молча выдохнул и начал по пунктам объяснять ему, на пальцах, что если, мол, ты припёрся сюда играть моими машинками, то ты должен играть по моим правилам. А в моих правилах не прописано «Пункт 1: Бери машинку и лети по воздуху, идиот».

В моём детстве делали хорошие машинки, железные и тяжёлые. Всё, что я помнил после того, как он бросил в меня одну из них, разбив бровь, так это то, как я сел на него сверху и начал вбивать машинку прямиком ему в лоб.

Он визжал как девчонка, а потом побежал жаловаться своему папе. Его папа моей маме, мама моему папе и так по кругу, венцом которого неизменно была моя фиолетовая от армейского ремня задница. Пожалуй, это был единственный минус моего времяпрепровождения в доме бабушки и дедушки – двоюродный брат.

Еще у меня была родная сестра, тоже младшая – Джесс. Умом она была чуть больше брата, может, потому что была младше меня на год. Хотя я считал, что это все из-за того, что она девочка. Сексизма тогда не было, я мог себе позволить так считать. Мама всё своё время уделяла ей, в основном. Поэтому можно сказать, что я рос один. Не считая вечных попыток отца сделать из меня «настоящего мужика».

Как бы там ни было, я считал то время прекрасным. Как-то раз мы играли с отцом на улице в настоящую войну. Оружие, конечно, было пластиковым, но война самая настоящая.

Иногда мне казалось, что он меня недолюбливает. Как-то он меня подкидывал и просто не поймал. А потом, когда пытался поднять, еще и упал на меня сверху. Ну вы понимаете…

Примерно с того возраста я понял, что везение обошло меня стороной. Потому что родной отец выстрелил в меня. Пули такие, круглые, делали такими же, как и машинки – тяжёлыми и качественными. Не помню, железными ли, но я как-то пару днями ранее в упор выстрелил в стену, и от кирпича отломился кусок…

Как свойственно в этой истории четырехлетнему ребенку, я разревелся после такого предательства со стороны отца – выстрела. Хорошо запомнил этот день, потому что редко позволял себе при ком-то реветь. Отец понимал, что если это увидит мать, то реветь будет уже он, вероятно. Поэтому он решил предложить мне выстрелить в него. Ну так, мол, я тебя – ты меня, все честно. Я сразу согласился и успокоился. Он зарядил двустволку и сказал мне:

– Я добегу до того края двора и тогда стреляй, хорошо?

Я кивнул в ответ, вытер слезы и выдохнул. Ружьё было мне не по возрасту, тяжёлое с металлическими деталями. Я даже зарядить-то его сам не мог.

Отец сделал несколько шагов в сторону от меня, я взял его на мушку. Середина лета. Стояло невероятное пекло, он был без футболки. Я помню, как во мне медленно закипала накопившаяся злоба, подступала откуда-то из диафрагмы к горлу, перекатывалась через кадык и собиралась в пристальном взгляде, осадком опадая на сжатые добела кулаки.

Я спустил сразу два курка, не дождавшись нужного момента, и ружье мягко ударило меня в плечо. Пули со свистом вылетели из дула и за долю секунды домчались до загорелой спины этого «легкоатлета». Я видел, как они вкручивались в спину, разрывая кожу и вонзаясь в мясо. Не глубоко, но больно. Это было честно.

Неделей позже он взял меня с собой на прогулку по лесу. И ружьё, не знаю, зачем именно. Мы долго шли по лесу. Я тащил тяжелеющее с каждым шагом оружие, хоть и «детское». Он научил меня заряжать его так, чтобы это не приносило трудностей. Физика, закон рычага и всё, что узнают обычно где-то в седьмом классе.

Он закурил. Я видел, как дым поднимается медленно к свету и теряется где-то посреди древесной листвы и разномастного гомона птиц. Он показал мне на воробья, сидевшего на ветке.

– Медленно целишься, выдыхаешь и стреляешь. Давай.

– Я не хочу. Это птичка, она мне ничего не сделала.

– Я тебе тоже ничего не сделал, но в меня ты выстрелил, не задумываясь.

– Нет, ты сделал мне больно. А птичка мне ничего не сделала.

Он подошёл сзади, приподнял ружье в моих руках и навел ствол на воробья. Я зажмурился. Его палец прижал мой, и я невольно нажал на курок, скорее от боли в пальце, чем от желания. Выстрел.

Хлопок эхом разлетелся по листве леса, и я услышал где-то на границе восприятия звук шлепка маленького пернатого тела о мягкую траву. Птицы затихли, а с ними и все вокруг.

– Вот так это делается. Пойдем, – он докурил и затушил ногой брошенную сигарету.

Мы проходили мимо места убийства воробья. Чувствовал я себя паршиво. Отец прошёл первым, я шёл за ним. Я внимательно изучал свою обувь, утопавшую в листве и траве, как вдруг я услышал трепыхание. Жертва, которую он убил моими руками, ещё была жива. Я остановился и присел, чтобы посмотреть на несчастную птицу. Пуля прошла насквозь. Вероятно, пробила маленькое легкое и сломала крыло, потому что воробей ползал вокруг своей оси на земле и ничего не мог сделать.

В какой-то момент его бегающий, даже сумасшедший взгляд остановился на дереве, с которого он упал, а затем он перевел его на меня. У меня по спине пробежали мурашки. Я взглянул вверх и увидел там гнездо с птенцами. Птица смотрела на меня одним, стекленеющим, мертвеющим с каждой секундой глазом. Мне было все паршивее внутри. Агония птицы, казалось, растянулась в пространстве на целую вечность.

– Чего ты там уселся? Пойдём, кому говорю. Живо!

Я не понимал всей его тупой животной злобы, и почему в центре этого дерьма был я. Он подошел, стянул с меня ружьё, которое сам же и подарил, перевернул его «прикладом» вниз, замахнулся и впечатал «приклад» вместе с несчастной агонизирующей птицей в землю на добрых пару сантиметров. Хруст, который я услышал в тот момент, разлетелся по всему лесу. Где-то с опушки леса молча сорвалась стая птиц.

Помню ли я что-то ещё? Да, много чего. Много хорошего и плохого. В тот день я видел смерть живого существа своими глазами. Его убили моими же руками. Мерзкое чувство, когда ты не можешь… повлиять или изменить реальность. Сразу ощущаешь свою слабость. Я долго и мучительно истязал себя вопросами о том, как бы я поступил, вернувшись туда, но ответа не было. Я даже не знал, изменилось бы что-то в итоге или нет.

В Уоквент можно было попасть двумя дорогами – через лес, по заброшенной просеке или же с главной трассы, которая уводила любого туриста влево – к Саннерсу, вправо – к Мэнсорту, а от последнего уже шло федеральное шоссе на побережье Хайкейпа.

Я смотрел, как наша машина медленно съезжает с дороги, и колёса скрипят о гравий. Мы ехали мимо яблоневого сада, который был весьма большим. Для меня так он и вовсе был бескрайним. Яблоневые деревья сменились покосившимися заборчиками и высокими тополями.