Текст книги "Дневник Джессики"

Все было в этих трупах, мне попросту некуда было поставить ногу. Хруст сменился визгом одной маленькой птицы. А затем второй. Через пару мгновений все они визжали, чуть тоньше, чем тот ворон наверху. Так громко, что я думал, барабанные перепонки не выдержат. Я присел от боли в голове. Они ворочались, как один живой ковер и кричали в неистовстве. Я зажмурился, но это не помогло.

Тьму, которую создали мои закрытые веки, разорвала красная полоса, которая становилась толще, приближалась к моему сознанию, и вот я уже не видел ничего, кроме красного света. Я начал давить эти трупы, чтобы сделать хоть что-то, но это не помогало. Тогда я начал разрывать их руками, отбрасывать в сторону, чтобы найти хоть какой-то выход. Я буквально копал руками трупы птиц. Все, что я помню дальше, это то, как меня вырубило. Я просто потерял еще раз сознание.

Я резко открыл глаза. Дикий, сковывающий холод заставил меня съежиться до состояния сушеной креветки. Я встал и осмотрелся – ни птиц, ни крови, только пустая пещера и недалеко от меня – цепи, на вбитых кольях, прямо в стене. Походило на то, что учитель-то не просто страшилки рассказывал. Из проема наверху закричали.

– Пит? Ты жив?

– Пока да. Я тут цепочку нашел. Попробую ее бросить тебе.

– Пит, мне страшно. Я кричала тебе, ты был без сознания. Дверь так же заперта, я не могла выбраться. Солнце село и вокруг дома начал кто-то ходить. А в лесу выть…

– Ева, не переживай, все будет хорошо. Дай мне только цепь достать.

Хотя теперь переживать начал я. Времени было не то, что бы мало – его не было вообще. Судя по отблескам лунного света из проема, стояла глубокая ночь. А волки начали окружать дом сразу после заката. Значит часов шесть они нас выжидают. За шесть часов можно было бы придумать, как попасть в дом.

Цепь была прибита к стене стальными прутьями. Это осложняло задачу, но она была такой старой, что можно было расшатать отверстия этими же прутьями.

– Ева, подойди к лестнице. – Я оттащил цепь к пролому в лестнице и понимал, что хрен я ее заброшу туда без помощи подружки. Через пару секунд в проеме показалось лицо испуганного горе-товарища.

– Я постараюсь забросить тебе эту цепь, а ты зацепи ее за что-нибудь, что найдется в гостиной, хорошо?

– Пит, мне страшно… – сказала она и утерла нос рукавом. Похоже, все это время она ревела, забившись в углу. Я ее прекрасно понимал.

– Ева, мне тоже… Но если ты мне поможешь, у нас вместе будет больше шансов выбраться отсюда. Сможешь ее поймать?

– Мне кажется, нет…

– Тогда просто отойди, я ее брошу к тебе, а ты ее подтянешь. Хорошо?

– Да.

Легко сказать, Питер. Цепь сама весила очень прилично. Но я уж очень хотел поесть где-то, где ужин – не я. Парочка безуспешных попыток поубавила энтузиазм. Но я старался каждый последующий раз все лучше и вот уже раз на восьмой цепь коснулась пролома.

– Давай, черт возьми… – сказал я себе. Руки устали, нужно было отдохнуть. Но времени не было, я напомню.

Есть! Я светился от счастья. Цепь легла на край пролома. Опасно легла, могла упасть в любой момент.

– Ева! Давай скорее, я немного замерз.

– Сейчас. Тут ничего нет. Только если диван. Диван подойдет?

– Давай чертов диван. Хоть стул, лишь бы он выдержал меня. – Я начинал нервничать.

– Готово!

– Отлично.

Я начал карабкаться по этому стальному канату. Болело плечо от падения. Я был уже на середине, когда услышал рычание под собой.

Я нарушил первое правило канатных подъемов – не смотреть вниз. Там стояло нечто… Я бы не сказал, что это было что-то страшное. Я вообще не знал, что это. Оно было крупнее собаки раза в два. Я не видел его всего, но расстояния между глазами подсказали мне примерные очертания его головы, а с ней и всего тела. Я очень хотел бы ошибаться. Оно рычало, и я видел, как из его пасти сверкали клыки. Размером с мою ладонь, наверное. Слюна медленно вытекала из пасти и так же, медленно свисая с ее краев, опускалась до земли.

Я видел в его глазах ненависть, тупую и животную, и такую знакомую. Эти твари убивают не из-за голода, а просто потому, что ненавидят все вокруг. Просто, потому что им это интересно, ради развлечения. Но судя по обилию слюны, сегодня оно было именно голодным. А когда такие твари еще и голодные, они особенно свирепы. Голод, помноженный на неистовую ненависть, равно скорости моего карабканья, граничащей со сверхзвуковой.

Через пару мгновений я оказался почти у пролома. Оставалось немного, как вдруг цепь неожиданно и резко съехала вниз на добрый метр из четырех всего. Наверное, диван начал ползти в мою сторону. Внезапно мою ногу прожгла такая дикая боль, что я, не стесняясь никого, откровенным образом закричал. Я инстинктивно подтянулся ногами повыше и сделал пару быстрых движений руками по приближению пролома к себе. Тварь меня зацепила своей когтистой лапой. Я старался не слышать и не видеть ничего, кроме этой сраной дырки наверху, хоть и понимал, что внизу слюна, рычание, а сверху скользящий диван.

– Дай мне руку, Ева! Ева! – То ли ее уже съели, то ли она издевалась. Самым бесчестным образом. Судя по всему, выбираться мне придется самому.

Пара тяжелых рывков, и я уже здесь. А Евы вокруг не было. Дверь была заперта, как же она, черт бы ее побрал, выбралась без меня. Я не мог долго стоять, из ноги сочилась кровь. Из трех новеньких и чертовски глубоких порезов, длиной от колена до ступни. Я снял футболку и кое-как обмотал ногу. Стало легче, но ненамного. Футболка быстро намокла. Хотя бы кровь была уже моя.

Я ступил два шага по лестнице вниз и подвернул ногу, снова упал и снова приложился головой, теперь уже об угол ступеней.

Я не знаю, сколько я проспал, но когда я открыл глаза, я ничего не увидел. Абсолютный мрак. Через пару секунд он расступился, и я понял, что лежу в огромной… комнате, скорее всего. Она была такой большой, что краев и стен не было видно. Только вместо пола была тонкая кромка воды. Я встал и прохромал наугад метров 30—50, пока не увидел какого-то человека, который сидел в позе лотоса и смотрел прямо перед собой. Я подходил к нему справа от него.

– Здравствуйте. Помогите мне, пожалуйста. Где Мы?

Он молчал. Вообще, он был странный. Это был парень лет двадцати-двадцати пяти от роду.

Одет он был в какой-то рваный балахон, похожий на мешковину. Мы с дедушкой в таких картошку таскали с огорода. Он смотрел прямо перед собой и не моргал. Я подошел еще ближе, с расстояния вытянутой руки казалось, что он даже не дышал. Он так внезапно повернул голову в мою сторону, что я аж дернулся. Глаза его будто были отлиты из куска серебра, такие белые, что зрачков просто не было. Он вытянул руку в пригласительном жесте – я присел, окей, будто выбор был.

– Питер Майерс, – сказал он и протянул руку для рукопожатия.

– Откуда вы знаете меня?

Он взял меня за ладонь, перевернул ее локтем в бок и показал на мою родинку – у него была такая же. Затем он встал, повернул ногу боком и приподнял балахон. Там я увидел старый шрам, в виде трех полосок, словно от когтей. Так же, черт возьми, только у меня свежая рана.

– Ты – это я?

– Помоги ей, – сказал он каким-то загробным голосом.

– Что здесь происходит? Я умер что ли?

– Ты ей нужен. Она ждет тебя.

– Да кто?!

На этом он раскинул руки в стороны, аки Христос на крестовине, и со всего маху хлопнул. Звук был такой громкий, что я зажмурился, но глаза так открыть и не смог.

Сознание заполнил яркий белый свет. Первое, что я помню, был яркий белый свет. Когда и где он начался? Я уже не знаю. Сначала был громкий звук, похожий на хлопок или взрыв. Да, пожалуй, это был взрыв. Я чувствовал жгучую боль, очень долго и по всему телу, пока я не забыл, что такое тело и что такое сама боль. А затем всё вокруг заполнил яркий белый свет. Настолько яркий, что я чувствовал, как он проходит сквозь меня. Я открыл глаза.

– Эй, ты как? Все нормально? – Сказала Ева, тут же появившаяся рядом.

– Да, все хорошо. Ну, тут достаточно… стильно. – Я поднялся, брезгливо осмотрелся по сторонам и вытер со щеки грязь. На ноге красовались три глубокие царапины. Повеяло холодом. В доме было градусов на пять меньше, чем на улице.

– Ева, сколько я спал?

– Ты спал? Ты минуту пролежал. Вон ногу стеклом порезал. Давай я схожу за великом, тряпками с руля перемотаем?

– Стеклом?

– Окно, Пит. Мы через окно залезли, куку.

– Давай. Давай свои бантики.

Она вернулась через минуту. Я все еще не мог прийти в себя. Волки, ямы, жуть какая. Во всем остальном – все было точно таким же. На стенах были картины. В остальных домах Уоквента таких не было. Сразу перед нами стоял камин в центре большой гостиной, а по обе стороны от него шла огромная лестница вверх. Над камином висело огромное зеркало с трещиной в нижнем правом углу. Все картины были обрамлены каким-то витиеватым ободком. Всё в этом доме было витиеватым – ножки мебели, перила лестницы, кочерга у камина. Наверное, так выглядит роскошь – витиевато.

В проёме света, который мы сделали, как в первобытном океане, летали миллионы пылинок и каких-то неизвестных мне частиц. Мы с Евой сделали пару шагов вперёд. Половицы натянуто скрипнули. Ну, ничего такого. Кроме того, что я знал, какая половица скрипнет следующей. Становилось всё темнее и еще более жутко. В доме и так было темнее, чем снаружи. Теперь же тьма была везде.

– Пойдём. – Сказал я и мы уже чуть смелее двинулись вперёд. Я достал маленький фонарик.

Мы обошли гостиную, в которой кроме картин и какой-то странной старинной мебели ничего не было. Мебель была накрыта белыми простынями (видимо, дом действительно готовили к реставрации). На кухне не было ничего, кроме фурнитуры и банок с разного рода маслами и растворами. Очень пыльные склянки. Мы облазили все шкафы и комоды – максимально пусто и неинтересно. Пара трухлявых книг. Камин был полон золы. Возле него стояла кочерга. Я решил поворошить пепел и ничего там не нашел.

Ева ступила на ступеньки лестницы, они предательски скрипнули. Мы прошлись по всем комнатам. Там, на втором этаже, была спальня с большой, просто огромной кроватью и какими-то странными спинками – золотыми и да, витиеватыми. Этот дом поражал своим несоответствием антуражу Уоквента. Внизу что-то зашумело. Я услышал лязг цепи…

Пока мы спускались, я решил мельком осмотреть пару картин. На одной была изображена карта Уоквента. Но она сильно отличалась от реальной – в два раза больше настоящего Уоквента. На другой какая-то красивая девушка на коне верхом, молодой мужчина вёл коня под уздцы. Он был в чёрном.

Меня картины затянули, я никогда не видел настоящих картин, разве что в этом недавнем бреду. Не фотографии в учебнике, а настоящие. В Уоквенте не писали картин. Я смотрел на них, пока не услышал Еву. Она стояла ко мне спиной, и я увидел перекошенное от испуга веснушчатое лицо, когда она повернулась.

– Пит… Питер, дверь! – Ева стояла перед лестницей и указывала пальцем на то место, откуда она пришла – на дверь. Ничего необычного, дверь как дверь. Если бы не тот факт, что она закрыта. А изнутри ее Ева легко открыла и такой же оставила, когда ходила за тряпками. Вот откуда был звук.

– Теперь мы тут не одни… Пойдём отсюда. – Взмолилась Ева. Я шикнул.

– Пойдём.

Я взял ее за руку и потащил наверх. Там был длинный коридор и много комнат. Все были закрыты.

– Заперто… – резюмировал я, дёрнув очередную дверную ручку.

– Чёрт! – Выругалась Ева. – Что делать? Про нас расскажут, мой отец узнает и тогда… опять…

– Т-с-с-с. Пошли, вон там открыто, – и действительно, последняя дверь по коридору была слегка приоткрыта.

Мы вернулись в комнату с красивой кроватью. Я еще раз её обошёл и остановился у изголовья. Какой бы она ни была пару минут назад, самое интересное было сейчас на самой постели. Если вся мебель в доме была накрыта чем-то похожим на простыни, то эта постель выглядела так, будто ее хозяин только что встал. Не заправлена.

Все это становилось очень странным и пугающим. Я уже начал жалеть о том, что потащил сюда Еву.

Над кроватью висела картина. Очень статный молодой человек стоял с прямо вытянутой рукой, на которой сидел чёрный как смола ворон. По его другую руку стояли две девочки лет десяти. Тот же человек, что и внизу. Вероятно, там была чета Бронсон. Я подошел к окну. Во дворе никого не было.

Оказывается, со второго этажа двор выглядел чуть иначе. Сверху было видно, что газон был в виде птицы с распахнутыми крыльями.

– …Папа! – я резко обернулся. Ева стояла вся белая, как смерть. Одной рукой она зажимала себе рот, другой края своего платья-комбинезона. Я даже охнул от удивления, что говорить о моей подруге. В дверях стоял Патрик Бронсон, отец Евы.

– Какого черта ты тут забыла? – лицо его было перекошено от злости. Где-то я такое уже видел. Очки его в толстой роговой оправе были сдвинуты набекрень, в руках был фонарь, на плече рюкзак, коричневая куртка, ботинки, серые джинсы. Самый обычный человек. Он сверлил взглядом Еву, секунды четыре, пока не осёкся. Он вспомнил, наверное, что она не одна. Я тоже буравил его взглядом.

– Здрасьте… Мистер Бронсон, мы просто гуляли, и я предложил Еве прокатиться до этого дома. Не наказывайте её, пожалуйста. Это я виноват. Мы очень устали и проголодались, уже поздно…

– Майерс, я с тобой разговаривал? Пошел вон из моего дома!

– Это не Ваш дом! – я стал в позу.

– Нет, сынок, это мой дом, я его купил. А ты мне окно выбил. Скажи спасибо, что я твоим родителям ещё не позвонил. Пошел вон отсюда! – он подошёл ко мне и вытащил из «витиеватой» комнаты за шиворот. Я успел обернуться и увидеть взгляд Евы, покрасневшие веснушчатые щеки, ставшие за минуту разговора просто пунцовыми, борозды от слезинок из глаз, орошавшие эти пунцовые поля и руки в изломе. Руки ребёнка, который не хочет, чтобы его наказывали. Тут дверь захлопнулась. Я услышал хлёсткий звук, похожий на хлопок или даже пощёчину.

– Папа! – взмолилась Ева. Да, это была пощёчина. Я просто не знал, что мне делать. Я начал ломиться руками и ногами в дверь.

Дверь распахнулась резко, так, что я провалился внутрь. Первое, что я увидел, это кеды Евы – она сидела около кровати, на полу и закрывала лицо руками. Надо мной стоял Патрик Бронсон – не самый лучший школьный психолог, которого я знал.

– Пошёл вон отсюда, щенок! – зарычал он. Я увидел, как капля слюны вырвалась из его рта, обрамленного густой щёткой усов, и упала возле меня на пол, подняв слой пыли. Как же много ярости я видел в нём. Но почему?

– Питер, уходи… – едва слышно проговорила Ева, не поднимая головы.

– Ева, это неправильно, – встал я, отряхиваясь, – я всё расскажу в школе про вас, Патрик. Все узнают, и вы за это ответите!

– Питер! – крикнула Ева и только сейчас подняла голову. На её левой щеке разгорался след от взрослой мужской ладони, ярко-красный, краснее и ярче её и без того пунцовых щек. Нижняя губа лопнула и там уже успела запечься кровавая струйка, – Питер, уходи, пожалуйста. Это не твоё дело. Уходи и молчи. Ты мне друг? Сделай это, ради меня… – она смотрела на меня, но глаза говорили другое. Зрачки прыгали в истерике и сияли от скопившихся слез. Но последние слова она протянула с каким-то другим смыслом.

Затем Патрик просто вытащил меня за шиворот, как и в первый раз, но уже из дома и захлопнул за мной дверь. Я ничего не делал, чтобы сопротивляться. Всё, что было перед моими глазами – это взгляд Евы.

Это был взгляд далеко не ребёнка, которого собирались выпороть или как-то наказать. Да, это унизительно, особенно если ты не виноват. Обычно, это взгляд обиды в глазах ребенка. Я-то знаю, часто смотрел на себя в зеркало, после наказаний отца. В глазах Евы я видел не стыд, когда кто-то из друзей видит, как тебя наказывают родители, не обиду за то, в чём ты вовсе не виноват. Я видел что-то другое. Потому что я смотрел не в глаза сверстника, ребёнка, девочки.

Я смотрел в глаза женщины, испытывавшей глубокое душевное унижение. Это был взгляд униженного и оскорбленного человека, женщины. Взрослой женщины, а не моей девочки-подружки с забавным рюкзаком, велосипедом и кедами.

Я это потом понял, чуть повзрослев. Тогда я не мог этого понять, потому что не знал, что это – униженная женщина.

Проезжая ещё раз западное озеро, меня повело в сторону. Переднее колесо велосипеда наскочило на кочку, и я не удержал руль. Устал. Я упал с велосипеда и скатился по склону в гладь озера. Вот, хоть искупался.

Добрался я только к утру, притопал к бабушке, до неё было немного ближе. А в таком состоянии даже немного было очень и очень много. Прикатил велосипед с передним колесом в виде восьмерки и выломанными спицами.

Я открыл двери в дом, прошел в гостиную. Здесь были все мои родители, сестра, бабушка и дедушка. Наверное, думали, где меня искать.

– Боже мой… – ужаснулась бабушка, и мама прикрыла рот рукой.

Я потерял сознание. Видимо, тот факт, что все закончилось, ударил волной эндорфина в мозг. Веки медленно сомкнулись, и я мягко упал на пол.

Сон был ужасен. Я снова оказывался в доме Бронсонов. Я был в каком-то подвале, шарился руками по детским костям, под смех отца Евы. На стене этого подвала были выцарапаны какие-то имена, я не мог понять, какие, пока не увидел первое и последнее – Мона, такое имя было первым, и оно было зачёркнуто. Даже вычеркнуто с каким-то остервенением.

Последнее было имя моей подруги – Ева. Оно тоже было зачёркнуто. Перед Евой маячило имя Эллисон. Все имена, кроме Эллисон были зачёркнуты, с той разницей, что черта на имени Евы была совсем свежая и… яростная. Будто кто-то ненавидел его, кто-то истязал стену чем-то острым, чтобы убить его.

Меня лихорадило. Наверное, промёрз, когда искупался посреди ночи. Я слышал визг птиц, которые кружились вокруг своей оси как тот воробей в лесу, они окружали меня, нападали, клевали, пока я в темноте не услышал: «Питер, уходи, пожалуйста. Это не твоё дело. Уходи и молчи. Ты мне друг? Сделай это, ради меня…».

Я несколько раз просыпался в бреду и весь мокрый, чьи-то руки заботливо меня успокаивали и опускали в мягкие объятия постели, каждый раз, когда я порывался встать с неё.

Последнее, что я видел – это абсолютный мрак, разрываемый лишь изредка звуками падающих капель. Я был в какой-то пещере без толики света. Открыв глаза, я обнаружил себя лежащим в темной луже. Пол пещеры заменял тонкий слой воды. Вода и была полом. В темноте передо мной сидел кто-то. Я встал, подошел к нему. Он сидел, уткнув голову в колени. Он поднял взгляд – это был я сам. Я сам, только в каком-то рванье вместо одежды. Он сидел молча, смотрел на меня впалыми глазами. Его рука протянулась ко мне, и как только он коснулся меня, все исчезло.

Проснулся я у себя в постели, чистый, почти ничего не болело. Первое, что я спросил, удивило родителей.

– Где Ева? – прохрипел я.

– Ева дома, у своей бабушки. Причём здесь Ева? Где ты был?

– Кровь… много. Кости. Детские. Где Ева?

– Ты совсем дурак? Где ты шлялся? Знаешь, как мы волновались?

Да знаю я, как вы волновались. Знали бы вы все, как я волновался. Как я залез в дом, в котором меня чуть не сожрал волк-переросток, не считая чертовых птиц и их визгов, детских костей, имен и прочего… Или это был еще один лихорадочный сон?

– Ева была со мной. Я ничего никому не расскажу, пока вы её не приведёте.

Сказано – сделано. Ева через два часа сидела напротив меня с лицом полнейшего непонимания.

– Ты рассказала им?

– Нет.

– Ничего?

– …Что? – сказала она, немного потупив взглядом.

– Ты издеваешься? – я начинал чувствовать гнев, который сменил обиду предательства.

Я приподнялся, возле моей постели все собрались – родители, бабушки, Ева.

– Ева, где вы были, чёрт возьми? – отец был в гневе. Хотя ему-то что…

– Мы поехали кататься на велосипедах. Доехали до озера, искупались, потому что было жарко. Я проголодалась ближе к вечеру и захотела домой. И начали где-то лаять собаки на другой стороне озера. Стало страшно. Питер захотел остаться, я ему сказала, что не стоит, что все будут волноваться, но он же упрямый, как осёл. Я и поехала одна. Доехала до развилки, меня там встретил папа… – Всё это время Ева сидела и рассказывала эту ложь, глядя в пол, на будто бы заученный текст.

– Ложь! Ты была со мной, ты же видела всё это в этом сраном проклятом доме! Ева, почему ты врёшь им? Почему ты врёшь мне?! – я был в бешенстве.

Ева смотрела в пол. По её щеке стекала слеза.

– Извини… – прошептала она, наклонившись над кроватью и выбежала из комнаты, ломая пальцы. Моему удивлению не было предела. Шоку, скорее. Я ничего уже не понимал и не хотел.

– Короче, всё понятно. Сам дурак, потащил ещё и девчонку за собой. Она хоть додумалась домой поехать, а этот с собаками там веселился. Теперь ещё и прививки ставить от столбняка. Не можешь нормально? – резюмировал отец.

Я промолчал. Как итог, меня несколько раз отправляли к «доктору» Бронсону, который только и делал, что задавал мне вопросы в своём кабинете. Я ему ничего не рассказывал. Я больше никому ничего не рассказывал.

Моё начало больше походило на чей-то конец. Я ходил к этому докторишке оставшиеся месяцы учёбы.

Только сейчас я заметил все его странности. Он весь был странный. Толстая роговая оправа очков, усы как щётка под носом. На руке, правой, порез. Глубокий, как стеклом, и старый. Рубашка в клетку, ещё одни очки в нагрудном кармане.

Учебный год вот-вот должен был закончиться. Исигуро я так ничего и не рассказал. Ева ходила на уроки так же, как и раньше, но теперь она выглядела какой-то пришибленной. Я с ней не разговаривал.

Мне прописали курс посещений этого мозгоправа до самого лета. В один из таких внеурочных опросников я начал задумываться над тем, где же было мое начало – в лесу с отцом или в этот самый день, сегодня.

Самый солнечный день за весь май и вместе с тем самый чёрный в моей жизни, потому что… один из первых по-настоящему чёрных дней в моей жизни. А первое мы запоминаем всегда очень ярко и в подробностях.

Я попытался мягко рассказать маме о том, что случилось, но она мне не поверила. Они верили друг другу – взрослые взрослым. Но больше меня убивал главный аргумент: «Не лезь в чужие дела. Это не твоя семья». Мистер Исигуро просто отмахнулся от меня, сказав что-то из серии «Это немного не по теме пройденных занятий, Питер…». Поэтому всё, что мне оставалось, это посещать занятия очкарика в халате, горе-отца Евы. Сегодня в школе её не было. Как и вчера. Может, заболела?

– Здравствуй, Питер. – я зашёл в его кабинет. Очень тускло освещённый. Стол был из дуба, кипа бумаг, книжный шкаф справа ломился от книг. Сам он сидел лицом ко мне, уткнувшись в какие-то бумаги.

– Здравствуйте. – Бросил я и сел напротив него, потому что досконально знал этот процесс – какие-то кляксы на бумаге, которые я должен был с чем-то ассоциировать, десяток вопросов насчёт дома и костей, моих кошмаров, попытка убедить меня в том, что это моё воображение играется на фоне ссор родителей. Знаем, проходили. Там еще и мисс Каарт насыпала.

– Год заканчивается, Питер, а ты так мне ни на что и не ответил. – продолжая читать что-то, сказал он.

– В чём подвох? – Я не знал, что мама с ним говорила, но на её месте, я бы тоже поговорил с ним насчет психического здоровья своего ребенка.

– Подвох в том, Пит, что я единственный, не считая моей дочери, кто тебе может поверить. А ты ведь хочешь, чтобы тебе поверил хоть кто-то в этом мире… – он впервые на меня посмотрел. Глаза холодные, как у мертвой рыбы. Грязно-голубые с зеленоватым отливом. Мерзость. Фу.

– Хорошо, что Вас интересует?

– Я вчера нашел у Евы в комнате вот это, – он показал мне детские рисунки.

На них был черный дом, огромная чёрная собака внутри этого дома. Очень много чёрного и красного, на некоторых был изображён ворон, чёрный, как смоль, на некоторых просто был чёрный цвет, пробиваемый синеватым и голубоватым светом. На одном листке был нарисован мальчик в оборванных тряпках посреди косточек. Костей, скорее. Выходит, Ева тоже это видела. Но она не могла видеть то, что мне… просто приснилось, я же ей не говорил, – что вы видели там, внутри?

– Я видел наверху, в спальне, картину молодого человека и девушки. Больше ничего. Не знаю. Остальное мне просто приснилось. Меня сделали сумасшедшим козлом отпущения. Это очень чёрный дом. Он стоит на костях детей. Я их видел, трогал эти кости во снах. Я ничего не понимаю уже. Что было сном, а что – явью. Я устал. Можно мы это всё забудем, и я пойду домой? У меня нет сил разбираться в этой головоломке без кучи нужных деталей, – я с шумом выдохнул и опустил взгляд.

– Ты видел их? – Спросил он и у меня побежали мурашки по спине, размером со слона. Я взглянул на него. Он сидел и улыбался.

– Кого? – Я начал себя морально готовить к тому, чтобы быстро выскочить из-за стола и убежать домой.

– Имена на стене, в подвале. Мне еще раз спросить?! – Он хлопнул ладонью по столу и его очки съехали набекрень. Теперь он был похож на сумасшедшего ученого. Я встал и оглянулся.

– Если эта груда камней – Ваш дом, то у Вас большие проблемы, мистер Бронсон.

– Встал, чтобы убежать к маме? Тебе никто не поверит. Даже моя дочь тебе не верит, – день великих открытий, а то я не знаю.

– Где Ева?

– Нужно было запереть тебя там, чтобы ты понял, что нельзя просто так брать, Питер, и влезать в чужую жизнь, в чужие секреты, переворачивая и сжигая все внутри. Последствия, Питер. Запомни это слово!

– Чокнутый придурок!

Я выбежал из кабинета в отдалённом уголке школьных коридоров. Сломя голову я нёсся за своим велосипедом.

В голове был хаос. И этот чокнутый был отцом Евы? Промыл ей мозги, и она нагло лгала мне и всем вокруг, что я осёл упертый. Секреты, последствия, сраный я олень! Мне явно что-то не договаривали с детства.

Через полчаса я уже трезвонил в забор бабушки Евы. Мне нужно было с ней поговорить.

– Здравствуйте, Питер. Как ты? – Её бабушка всегда отличалась большим радушием. Почему Ева жила с ней, при живом отце, я не знал, но выбор её одобрял.

– Здравствуйте, Ева дома? – В горле пересохло от быстрой езды.

– Нет. Сегодня её должен был привезти вечером отец. Он впервые за долгое время решил её забрать на выходные к себе. Они хотели провести вместе день в новом доме. Но как она вернётся, я попрошу сообщить тебе.

Я поблагодарил её и уселся на велосипед. Упёршись локтями в руль, я опустил голову. Где мне её искать?

Забрал к себе. Впервые забрал к себе. Она не вернётся…

Пронзившая голову мысль красной полосой прожгла мой взгляд.

– Она там, – прошептал я сам себе и рванул с места снова в «Особняк Уоквент», по пути заехав к дому бабушки.

Я не знал, чем это всё может закончиться, поэтому попросил бабушку вызвать полицию к дому на холме. Сказал, что там кто-то кричал, а сам тайком поехал через западное озеро к холму – так быстрее всего. Я мчался со всех ног. Со всех педалей.

Я ехал очень быстро. Горячий воздух высушил горло насквозь, так, что я не мог сглотнуть без боли. Пот застилал глаза, капли его собирались в бровях и падали прямо в глаза. Неприятно щипало. Я как мог на ходу смахивал его рукой со лба, едва удерживая руль. Жарко.

Еще на подъезде я увидел, что дверь настежь открыта. Я бросил велосипед у начала двора, осмотрелся – никого. Аккуратно ступил к дому, через порог, и тут же потерял способность видеть. На улице было очень солнечно, а вот в доме нет. Я подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Отдышался.

Снова в солнечном проёме от двери плавали тысячи первородных пылинок. Я осмотрел первый этаж – пусто. Ни единой живой души.

Было очень страшно. И даже странно. Я как будто вернулся в страшный сон, спустя лет десять. Это место выжгло в моем сознании печать страха.

Теперь я не знаю, умею ли бояться по-настоящему того, чего боятся все остальные. Темноты там, неожиданности.

У всего есть обратная сторона. Сейчас, например, я был рад, что темнота дома меня окутывает. Я смотрел на освещённые солнцем участки как будто бы из тени. Я видел, а меня нет.

Евы не было. Кричать, как герой дешёвых фильмов ужасов, я не собирался. Если ее нет на первом этаже, то она на втором. Если нет там, то её просто здесь нет. Но что-то мне подсказывало, что я знаю, где она будет.

Сердце тем чаще стучало, чем ближе я был к спальне второго этажа. Мне кажется, я его слышал отчётливее, чем звуки вокруг. Коридор к спальне был достаточно длинным, около десяти метров. Я прошел его максимально тихо – сам стал тишиной. Дверь в комнату была прикрыта, оставалась буквально сантиметровая щель.

Я подошел и прислушался к тому, что могло быть внутри. Ничего. Пусто. Ни разговоров, ни дыхания, ни шорохов. Я медленно открыл дверь рукой. Она открылась с очень громким скрипом. В этом доме всё скрипело, но сильнее всего – дверь в спальню. Наверное, её чаще всего открывали. Скрип прорезал тишину дома насквозь, как нож масло.

То, что открылось моему взгляду, я не смог бы описать, если бы не видел сам. В ту секунду я одновременно и умер, и понял всё, и захотел убежать, кричать – не знаю, всё сразу. Такой спектр эмоций ещё не пробивал меня разом. Да, я нашёл ее.

На что способна семилетняя девочка? На многое, если того стоит её жизнь. Но на что способен пойти человек, когда в его руках эта самая жизнь?

– Господи… – это всё, что я смог прохрипеть. Горло пересохло в мгновение. Было даже как-то непривычно слышать себя со стороны.

Я начал обходить кровать против часовой стрелки.

Это было странно, если слово «странно» вообще вписывалось в эту сцену. Все кадры, которые я видел с разных углов будто бы сохранялись мною, как фотографии, когда я моргал. Они плотно впечатывались в мой мозг с лёгким жжением. Я не мог их оттуда вытащить, даже спустя десяток лет.

Ева лежала на кровати, раскинув руки и ноги в разные стороны. Они были связаны верёвкой, соответственно каждой. Голова запрокинута назад, к изголовью кровати, рот приоткрыт, в последнем издыхании.

Вся верёвка была в крови ближе к коже. Я видел, как Ева сжимала своими маленькими кулачками верёвки слева и справа, как её жёсткие волокна въедались в кожу. Ноги были так же в крови, будто тот, кто её связал, очень долго… Тёр этой жёсткой верёвкой, пока не протёр на щиколотках кожу до мяса, до костей. Верёвка там была тоньше, чем на руках. Или Ева сама отмахивалась ногами, но долго и безуспешно, что пугало ещё сильнее.

Ева была полностью голая. Всё её тело было в порезах и ранах, а на столе лежал огромный нож с витиеватой ручкой, такой же, как сама кровать.

Позолоченная рукоятка ножа немного стёрлась в середине. Видимо по той же причине, что и скрип двери – часто пользовались.

Еве нанесли ударов сорок, наверное, я не считал. По всему телу, даже там, внизу… а затем перерезали горло. Наоборот, нет смысла, думаю. Это делал маньяк, а не убийца. Маньяки хотят видеть предсмертное мучение, агонию, они так самоутверждаются, когда их буквально просят о смерти. Убийцы просто убивают. Если бы Еве сначала перерезали горло, она бы не чувствовала никаких издевательств над собой и не видела их. А маньяки хотят, чтобы их жертва видела это. Тупая животная ненависть.