Текст книги "Последнее звено"

– Это что же, у вас тут все такие философски грамотные? – съязвил я.

– Есть ещё тёмные люди, – признал Алёшка, – которые богам больше верят, чем линии. Но их мало, и они в каких-то глухих деревнях живут. Ну и дикие, конечно, только это не в Княжестве, это в восточных степях… Правда, это сейчас. А в древности всякое было. Думаешь, легко Учение на словенские земли пришло? Волхвы бунтовали, мутили народ… Знаешь такой город, Новгород? Далеко-далеко северу от нас будет… Так они вообще восстали и своих учёных в реке потопили. И три века без Учения жили. Настрадались… Их князь Всемога замирил, лет двести тому назад. Суров был князь, перебил новгородских воинов без числа… может, человек даже сто. И волхвов тамошних наказал – на Белое море их отвезли, посадили в ладью без руля и вёсел и сказали: пусть с вами будет по линиям вашим. Ну и не видели их больше.

– Это что, тебе дед Василий всё рассказывает? Что же при мне он молчун молчуном?

– А не любит он тебя, – разоткровенничался Алёшка. – Говорит, чужой ты, и своим никогда не станешь. Наглый, говорит, не уважаешь ни старость, ни чин. Боярину нашему что ни слово дерзишь, и вообще… Ты не обижайся на него, он дед правильный, он линию блюсти умеет. Только не понимает, что ты больной пока на голову, и потому тебе простительно…

Я с трудом удержался, чтобы не отвесить наглецу подзатыльник.

– Пришли почти, – Алёшка между тем легко переключился на другое. – Вон за тем поворотом уже и базар. Слышишь – шумно?

Я, в отличие от вредного деда Василия, глухотой не страдал. Да этот здешний базар и невозможно было не услышать. Крики, конское ржание, лязг металла, музыка – всё это сливалось в неповторимые звуки.

– Что покупать-то станешь? – дёрнул меня Алёшка за рукав. – Не решил ещё?

– Погуляем, посмотрим, – махнул я рукой.

Ещё пара минут – и мы уже были на базаре. Вернее, не так – базар всосал нас, как комар всасывает вожделенную каплю крови, как пылесос всасывает мелкий мусор. Чехарда лиц, крики зазывал, толкотня, какие-то чумазые детишки путаются под ногами, одуряюще пахнет пряными травами, сырой кожей и грибами, перед глазами мелькают яркие ткани, острые косы, блестящие бусы… Казалось, мы мчимся сквозь всё это великолепие со скоростью хорошо разогнавшейся иномарки, а не бредём в тесной толпе. Как бы тут не заблудиться… Если мы с пацаном разминёмся, то возвращение домой станет нехилой проблемой.

– Пойдём, где леденцы, – решительно потянул меня Алёшка.

Ну, понятное дело, ребёнок. Как бы ни пыжился рассуждать по-взрослому, а натура берёт своё. Ладно, к леденцам так к леденцам.

После мы прошлись по фруктовым рядам. Не сказать, чтобы изобилие по сравнению с московскими рынками. Об апельсинах тут и понятия не имели, не говоря уже о бананах. Наверное, здешний Колумб заблудился и Америку не открыл. А всего верней, ему просто денег на экспедицию не дали. Нечего куда не надо линию гнуть. Так что ни помидоров, ни заурядной картошки, без которой мне уже было как-то тоскливо.

Зачем, спрашивается, я тут брожу? Этот пёстрый мир мне чужой, и я ему чужой, верно говорит старый маразматик Василий. Единственное, что мне нужно – это найти выход… а там уж лучше Жора с его наездами и разводками, уж лучше доцент Фролов, конвертирующий экзаменационные оценки… Какие-то линии, какое-то Равновесие, дурацкая вера в переселение душ – и не в Индии, не в Японии, а у нас, в России… ну, пусть не в России, а в Великом княжестве словенском – какая разница? Нет, я понимаю, им-то хорошо, спокойно… Войн почти и нет, зверств тоже не замечается, с голоду не мрут… Они, может, даже и утопию построили… только мне она зачем? Мне домой надо.

– А вот там всякие дудки продают, гусли, – дёрнул меня куда-то влево Алёшка. – Пойдём поглядим, там красиво играют.

Возжаждала, значит, музыки тонкая его душа… Что они тут понимают… Слышали бы настоящую музыку… Нет, ну пускай не «Бивни мамонта», а вот «Чижа» там, «Короля и шута», «Наутилус»…

Вокруг музыкального прилавка было особенно тесно. Толпились, конечно, не покупатели, а слушатели. А играли двое.

Один – тощий, костистый парень с копной немытых, перехваченных красной лентой волос наяривал на какой-то струнной бандуре. Может, это и была бандура, кто знает. По виду – просто изогнутая доска с натянутыми струнами. Струн много, уж пара десятков точно будет.

Второй была девчонка, совсем ещё подросток, и пятнадцати не наберётся. Одета в скучное платье мышиного цвета, полностью скрывающее фигуру. Играла она на какой-то нестандартной, раздваивающейся дудке.

Музыка была, прямо скажем, не потрясная. Может, местным такое и нравится, но мне эти мелодические переливы напоминали девчонкино платье – столь же унылые.

Кто-то кидал им мелкие монетки в странной формы шляпу, кто-то стоял и восхищался на халяву – последние преобладали.

Я отвёл взгляд от музыкантов и пригляделся к выставленным на продажу инструментам. Ничего знакомого. Колян и Вован меня бы тоже поддержали. Какие-то дудки, какая-то фигня, напоминающая скрипку, но с одной струной, бандуры, типа той, что у парня с красной ленточкой, барабан…

О, хоть что-то дельное! Барабан был невелик размерами, в диаметре от силы сантиметров сорок, но высота – с две мои ладони, а это уже неплохо. Зачем-то его сбоку увешали кучей медных бубенчиков, а палочек к нему, видимо, вообще не полагалось.

– Эй, дядя, – окликнул я меланхоличного продавца, глубоко задумавшегося о чём-то глубоко личном, – это у тебя сколько стоит?

Продавец, невзрачный мужчинка лет пятидесяти, вынырнул из спячки. Внимательно осмотрел меня, отчего-то напомнив выражение «глаз – как рентген».

– Это – из самого Рима-города привезено, – произнёс он слегка нараспев. – Его великий мастер делал. Для умелых людей, не то что… – дядька выразительно показал глазами на музицирующую парочку. – За двадцать грошей отдам… может быть.

Алёшка, наглый бесёнок, тут же вылез из-под моей руки.

– Какое там двадцать? Да ты, купец, так его никогда не продашь! Смотри – бока изодраны, небось, мыши погрызли. Колокольчики вот ах позеленели, сроду, видать, не чистили их. Андрюха, тут и пяти грошей не будет. Какой дурак на такое позарится?

– Ты что плетёшь, пострел? Да это же редчайший инструмент! – с готовностью взорвался дядька. – Его триста лет назад мастер Джулиани создал! Тот самый Джулиани…

– Не, – пренебрежительно махнул рукой Алёшка. – Не Джулиани. Бубен твой, по всему видать, какие-то умельцы тверские склепали. Козьей кожей обтянули, раскрасили – вот тебе и весь Рим. Тут никак не больше пяти грошей… Ну, может, шести!

– Этот инструмент стоит двадцать грошей! – заявил продавец. – В крайнем случае восемнадцать. Понял, наглец? Тоже мне, от горшка полвершка, соплей полный нос, а туда же, торговаться лезет! Да у тебя ни одного гроша, небось, и нет, а есть только вредный язык!

– Андрюха, покажи ему гроши, – ничуть не обидевшись, прокричал Алёшка. И, дотянувшись на цыпочках до моего уха, шёпотом добавил: – не все.

Я сунул руку в карман, на ощупь отделил несколько монет и предъявил продавцу. Потом убрал на место и заметил:

– Да и проверить твой барабан надо. Может, у него за триста лет кожа прогнила, да и звук нулевой.

Слово «нулевой» тут вряд ли знали, но смысл дядька уловил.

– Ну, попробуй, – протянул он мне барабан. – Покажи, на что способен, а уж инструмент – он и сам себя покажет…

Непривычно как-то, без палочек, ну да ладно, на крайняк сойдут и ладони. Знал бы этот сморщенный, в каких условиях приходилось нам в «Бивнях» репетировать…

Я перекинул через плечо широкий кожаный ремень, провёл пальцами по днищу – оно, как и полагалось, слегка пружинило. Что бы им изобразить? Хип-хоп тут явно не поймут, да и рок тоже… Впрочем, плевать. Пусть будет наше, бивнёвое. К примеру, «Съезд крыш», гениальная музыка – наша с Коляном, уродские слова – Риткины.

Закрыв глаза – лица собравшихся мне сейчас были совсем не нужны, я вспомнил ритм. И простучал вступление, не ладонями – верхними фалангами пальцев. Слова всплыли сами, и, беззвучно выпевая их, я повёл основную тему.

 
Ты сидишь,
С тоскою смотришь в окно —
А там
Темно —
Давно,
Да всё равно
Тебе же всё равно,
Куда
Теперь
Бежать от себя,
В какую забиться щель —
Потеряна цель,
На мель
Села твоя лодка.
Поверь —
Ни доза, ни водка
Не спасут.
Ты теперь сам себе
Всевышний суд,
И крадётся в твоих мозгах
Приговор,
Как вор,
Унёсший твою крышу.
Слышишь?
Съезд! Это съезд сорванных крыш,
Мест больше им нет,
Поверь, малыш,
Больше нет мест
Ни на земле, ни в прогнившем небе!
 

И пропуская сквозь себя ритм, я вдруг понял, что хочу этот барабан. Джулиани ли, Страдивари – пофиг, но это мой, по-настоящему мой инструмент. Естественное продолжение моих рук, моих нервов, моего дыхания.

Я погладил пальцами шероховатую кожу, снял ремень с плеча и протянул барабан продавцу.

– Ну, качество среднее. Звук так себе… Но за семь грошей, может, и взял бы…

– Чего это ты такое настучал? – шепнул мне Алёшка.

– Да есть один такой великий музыкант, Чижик его фамилия. Вот это бессмертное творение – его авторства.

– И сыграть-то ничего путёвого не может, – тут же завёлся торговец, – а, вишь, за семь грошей инструмент хочет. Пятнадцать – меньше ну никак нельзя!

– За пятнадцать пускай твой Джулиани покупает, – Алёшка перехватил инициативу. – А наша цена – семь грошей. Ну, в крайнем случае восемь…

Продавец с готовностью возразил, Алёшка ответил… и понеслось. Бесплатный цирк для зевак. Вон как уши развесили, тут же прямо спектакль разворачивается. Музыканты продолжают играть свою нудятину, кидая на нас косые взгляды. Ну да, понятно, мы отвлекаем внимание публики. Интересно, кто же они друг другу? Брат с сестрой? Отец с дочерью? Любовники? А может, попросту партнёры по бизнесу?

Минут через десять Алёшка сделал невозможное. Они с пожёванным дядькой сторговались на десяти грошах. Пацан торжествующе обернулся ко мне – мол, победа! Гони наличность!

Я сунул руку в карман, сжал монеты в горсти. Вот сейчас мы расплатимся, ремень барабана будет ласкать моё плечо, мы придём домой, я повешу инструмент на стену в людской… и… И он будет висеть там, украшать интерьер. Ну кому я буду играть, кому тут нужны современные ритмы? Что мне, переучиваться на «во поле берёзку»? И каждый раз, глядя на барабан, вспоминать наш подвальчик, наши репетиции, Коляна, Вована, Ритку… мой родной мир, затерявшийся в каких-то извивах мироздания…

– Знаешь, дядя, – сказал я, так и не вынув из кармана руку, – плоховат всё-таки звучок. Видать, кожа таки подгнила. Мы пойдём, уж извини, а ты тут сиди, лови удачу. Может, кто и поведётся, купит. Пошли, Лёха.

– Ты чего? – круглыми глазами уставился на меня мальчишка. – Совсем с ума соскочил? У тебя же хватит грошей, я что, зря всё?

– Спасибо тебе, конечно, – я потрепал его по нечёсанным рыжим волосам, – и торговаться ты умеешь. Может, когда-нибудь купцом станешь. Только вот я решил – не нужен мне этот барабан. Да пойдём, пойдём, тут, видишь, уже косятся на нас. Хватит, и без того достаточно поразвлекали народ.

Мы двинулись дальше. Базар гудел, звенел и трещал, нас толкали, и мы тоже наступали на чьи-то ноги. Нам предлагали топоры, перепелиные яйца и репу, галлийское вино и эллинские хитоны, чудо-мазь от облысения и сапоги-скороходы. Действительно, подтвердил Алёшка, так они называются. Быстрее в них ходить не станешь, но обувка известная, из лучших, понятное дело – костромское производство…

Кострома… А ещё раньше мальчишка упоминал Тверь… Выходит, с нашим миром даже и географические совпадения. Разве что Москвы нет…

Всё, однако же, кончается, кончилась и наша прогулка. Садящееся солнце напомнило мне о времени, и мы отправились в усадьбу – тихими, разомлевшими от жары улицами. Коротким путём, как объяснил пацан. То есть какими-то закоулками, где и домов-то нормальных не было, одни сараи и лабазы, густые заросли крапивы и метровые лопухи.

– Слышь, Лёха, – пришла мне на ходу неплохая идея, – а вот брат твой, Митяй… Ты говорил, боярин его наказал, денежного довольствия лишил, а ему на подарок надо… Сколько ему в месяц давали-то?

– Восемь грошей, – откликнулся Алёшка. – А что?

– А подарок этот, зеркало, кажется – оно сколько стоит?

– Дорого, – вздохнул пацан. – Грошей за тридцать можно выторговать.

– Знаешь что, возьми ты эти мои десять грошей, отдай брату. Не на что мне их тратить…

– Как не на что? – поразился мелкий. – Да хоть на пряники!

– Староват я уже для пряников, зубы берегу. Короче, держи! Ему нужнее. Что я, не понимаю? Девушка, любовь… Сам пострадал по этой теме… И ещё когда боярин даст, тоже отдам.

Ошалевший от моего благородства Алёшка, однако же, деньги взял и немедленно спрятал в карман. Практичный мальчик растёт…

Я подумал о Митяевской девушке. Интересно, какая она? Если как Иришка, то мне заранее жаль парня. Ничего ему не светит, конкуренты вроде Амфилохия стопудово отобьют. И ещё по какой-то странной ассоциации я подумал о боярской дочке, Аглае. Вот я уже месяц тут обитаю, и сколько раз она на меня посмотрела? Такое ощущение, что всего один – тогда, в первый мой день в усадьбе. Ну, понятно, кто я для неё – движимое имущество, ещё одна голова в поголовье… А кто для меня она? Тело, конечно, роскошное, даже уродская местная мода её не портит. А уж если представить её в самом минимуме одежды… а потом методом дифференцирования этот минимум свести к бесконечно малой величине…

– Стоять, козлы! – грубый голос оборвал игру моего воображения. – Не рыпаться, хуже будет.

Непонятно, откуда они взялись. Только что улица была совершенно пустой, глядела на нас окрашенными в тёмно-зелёный цвет заборами – и вдруг перед нами трое. И ещё трое – топчутся сзади.

У меня неприятно заныло в животе. Не люблю встречаться с гопниками. После каждой такой встречи остаются мучительные воспоминания – и на душе, и на теле. Эх, если бы я, записавшись в пятом классе в секцию бокса, не бросил её спустя месяц! Если бы я вместе с Женьком Соломатиным пошёл в девятом классе на таэквандо! Звал ведь Женёк, стрёмно ему было одному… Увы, увы… Моего физического развития вряд ли хватило бы и на одного из этих гавриков. А уж на шестерых…

Гаврики лыбились. Были они не то что бы великаньих габаритов, но и хлипкими не казались. Все одеты по-простому, серые рубахи, полотняные штаны заправлены в короткие сапоги – мне сразу же подумалось, что носком такого сапога получить по яйцам – это гарантированно остаться без потомства. Рожи какие-то невзрачные, мышиные. Двоим на вид было примерно как и мне, возраст третьего я на глаз определить не сумел. Может, двадцать, может, сорок, если не больше. Он-то и казался самым опасным.

– Вы чего? – тоненько спросил Алёшка. – Вам чего надо?

– Молчи, крысёнок, – процедил старший. – Деньги есть?

– Нету, – Алёшка кинул на меня отчаянный взгляд.

– А попрыгать? – усмехнулся главарь.

– Ты что, сдурел? – заверещал мальчишка. – Вы же… ты же… Оторвы гнилые! Вы же себе линии гнёте! Вам же за то беда выйдет! Вас стража словит! Да я… Да я знаете кто?! Да я дворовый человек боярина Волкова, Александра Филиппыча, он в Уголовном Приказе старший подьячий! Да он вас всех поймает и в крысиный поруб засадит!

Один из стоявших впереди ухватил Алёшку за ворот и открытой ладонью влепил по лицу. Пацан заверещал, светлая рубаха его окрасилась тёмно-бурым – из носу выплеснулась кровь.

– Звенит, – удовлетворённо протянул парень и сунул правую руку в мальчишкин карман.

Я прекрасно знаю, что махаться с гопниками нельзя – если ты не Шварцнегер, конечно. Добьёшься только того, что отметелят до полной инвалидности. Лучше спокойно расстаться с содержимым карманов. Были случаи убедиться.

Но тут… что-то сломалось во мне, пузырь здравого смысла порвался точно воздушный шарик. В ушах зазвенело, глаза заволокло радужной пеленой, и я прыгнул. Ногой, с разворота…. и локтем в нос, а как согнётся – ребром ладони под ухо…

Мечты, мечты! Я не успел даже зацепить того, кто держал Алёшку – коротким, незаметным движением старший врезал мне под ребро, и сейчас же подскочили задние, швырнули на землю. Низ живота затопило огненной лавой – видимо, пошли в ход ноги.

– Не по лицу! – скомандовал старший.

А им и плевать было на лицо – у брошенного наземь человека полно всяких интересных для ножной обработки мест – печень, почки, рёбра.

Извернувшись, я попытался хотя бы прижать колени к животу – и успел увидеть, как Алёшка, резко нагнувшись, цапнул держащего его парня за руку. Всеми своими недавно отросшими коренными зубами. Тот, взвыв, на мгновение разжал пальцы – и мальчишка бросился вниз по улице с хорошей спринтерской скоростью. Укушенный дёрнулся было за ним, но главарь коротко пролаял:

– Некогда.

Он сказал что-то ещё – я не расслышал, в голове мутилось, а пожар в животе разгорался всё яростнее. Почувствовал лишь, что меня схватили под руки и куда-то тащат, а ноги мои волочатся по немощёной земле, чертят в пыли какие-то извилистые линии.

Линии… Вот уж самая неподходящая сейчас мысль. Но вместо того, чтобы вырываться или хотя бы звать на помощь, я вдруг задумался над Алёшкиным криком: «оторвы». При чём тут оторвы? Сравнение гопников с «девицами лёгкого поведения» – это как-то странно…

Я не слишком понимал, куда меня тащат, всё мелькало перед глазами и расплывалось бурыми пятнами. Вот какие-то заборы… крапивные джунгли, бурьянные леса… вонь помойки, блеск воды, сваленные брёвна… Заходящее солнце светит то справа, то слева, скачет оранжевым волейбольным мячом…

В себя я пришёл только когда ощутимо потемнело. Вытянул шею, оглядываясь.

Когда-то это было домом – до пожара. «Красный петух клюнул», вспомнилась мне вдруг народная фразочка. По-здешнему, кстати, звучит почти по-русски: «червон петел уклеваста».

Чёрные, обугленные стены. Толстые брёвна, крепкие – не обвалились, выдержали. А вот крыша частично обрушилась, торчат отдельные стропила, перечёркивают синее небо. Пола нет – доски выгорели до земли, и я стою на головешках. Стою и не могу шевельнуться – спина упирается в какой-то столб, руки и ноги привязаны к нему же.

Что-то мокрое касается моей щеки. Похоже на половую тряпку. Да, тряпка и есть – кто-то смывает мне с лица пыль и кровь.

– Что, Гонша, порядок? – этот голос я вспомнил. Главарь неопределённого возраста.

– Угу… Готов, – у стоящего сзади и потому невидимого мне Гонши голос совсем молодой, явно недавно сломавшийся, у нас бы этот Гонша в десятый класс ходил.

– Время… – вздохнул главарь и остановился передо мной, цепко, изучающе оглядывая.

– Звать как? – коротко спросил он.

К чему играть в Штирлица? Я же всё равно ничего не знаю – ни где золото партии, ни какого цвета трусы у Евы Браун…

– Андрей, – прохрипел я.

– Прозвание! – после недолгой паузы последовал вопрос. Это он что, насчёт фамилии?

– Чи… Чижик.

– Лет сколько?

– Девятнадцать.

– Ладно, хорош. Бело́й, давай шуруй. Да скоро, солнце садится.

Худенький и юркий тип со странной кличкой Бело́й выступил вперёд. Мне показалось, что среди нападавших его не было. В руках он держал…

Я не мог поверить, до того это выглядело бредовым. С шеи у него свисала горизонтально расположенная квадратная доска, на доске был закреплён бумажный лист. А в руке у него был… обычный карандаш.

Внимательно оглядывая меня, Белой начал делать быстрые штрихи. Рука его так и летала над бумагой, иногда он заходил справа, иногда перемещался влево, несколько раз зачем-то присел. Штрихи испещряли лист, падали на него точно косые струйки дождя – но струйки, тщательно выверенные. И скоро я понял, что на бумаге – ни что иное, как мой портрет. Причём нарисованный классно. Этому Бело́му бы на Арбате прохожих рисовать. Цены от стольника и до потолка…

– Ну, долго ещё? – несколько раз подстёгивал его старший, и, наконец, художник удовлетворённо хмыкнул:

– Готово.

– Ну, слава Хроносу, – проворчал главарь. – Уходим.

Он подошёл ко мне вплотную, ухватил пальцами за нос.

– А ты, Андрей Чижик, обо всём, что было, молчи. Скажешь кому, я тебя найду, яйца отрежу и сожрать заставлю. Понял меня?

Я промычал что-то невнятное. Отупение моё постепенно проходило, внутри рождалась злость.

– Понял, спрашиваю? – он не сильно, но явно издевательски шлёпнул меня по губам.

– Понял, – прошипел я.

– Ну, смотри… – хмыкнул старший.

Спустя пару секунд никого уже тут не было. Кроме Андрея Чижика, узника этих руин. Естественно, отвязать меня от столба они и не подумали.

Интересно, долго ли я здесь проторчу? Найдут ли меня когда-нибудь? Или вот так помру от жажды, голода и неудовлетворённой мстительности?

Уже почти совсем стемнело, когда, наконец, послышались шаги и голоса, мелькнуло в чёрном оконном проёме пламя факела.

– Спасибо, ребята, вы очень оперативны, – единственное, что вырвалось из меня, когда верёвки были обрезаны и чьи-то крепкие руки подхватили моё многострадальное тело.

4

– А главного они как называли? Постарайся вспомнить, Андрей, это важно.

Я сидел на лавке, привалившись спиной к тёплому дереву стены. Охваченная тугими повязками грудь ещё побаливала, но уже не как вчера, когда моё беззащитное тело мучил лекарь Олег.

Светило местной медицины явилось уже когда было совсем темно – то есть темно на улице. В усадьбе-то горели чудо-факелы, никто не ложился. Боярин Волков нервно расхаживал по людской. Я почему-то представил, как он достаёт из широких карманов своих шаровар мобильник и кого-то вызванивает. Стало смешно, да так, что я забился в судорогах. Хотел – и никак не мог остановиться.

– Пройдёт, – прокомментировал явившийся наконец лекарь. – Это истерика.

Надо же, какая терминология! Это прозвучало не в моём мысленном переводе, а именно что в оригинале, на «словенской речи». Хотя я давно заметил – в ней полно иностранных слов. То ли греческих, то ли латинских – здесь я был не силён.

По приказу лекаря Олега меня раздели догола, положили на лавку. Опустившись передо мной на корточки, великий врач принялся выстукивать меня кончиками пальцев. Чем-то это походило на мои недавние упражнения с барабаном, только вот лекарский ритм оказался куда сложнее любой ро́ковой композиции. Досталось и грудной клетке, и спине, и даже более деликатным местам. При каждом касании вспыхивала боль – точно иголка впивалась. Я, конечно, терпел – но чувствовал себя как на приёме у стоматолога-садиста.

– Повезло парню, – лекарю, видно, надоело надо мной издеваться и он переключился на свою котомку с пилюлями.

– Скоро ли поправится? – голос боярина был как наждачная бумага.

– Одно ребро сломано, но в удачном месте, так что за месяц срастётся. Всё остальное – ушибы. Ничего особенного, недели за две пройдёт. Сейчас помажу, повязки наложу. Сказал же – повезло. Бить били, а ничего важного не задели. Это, между прочим, уметь надо…

Потом я спал – видимо, долго, потому что проснулся около полудня. Лежал я, как выяснилось, не в людской, а в боярской горнице, на специально принесённой для меня лавке. С чего бы такие почести?

Горница была пуста, но не успел я проснуться по-настоящему – явился Алёшка, притащил на деревянном подносе еду.

– Вот этого сбитню побольше пей, он с особыми травами, дед Василий сам заваривал. Сказал, лекарь лекарем, а в правильной травке сейчас мало кто разбирается. Правильная же травка, сказал, чудеса творит…

Думаю, Колян и Вован согласились бы с дедом…

– Что там было-то, вчера? – осушив кружку сладкого, с замешанным мёдом отвара, поинтересовался я. – Ну, после того, как ты удрал?

Алёшка обиделся.

– Я, между прочим, не под кустом отсиживался! Я за стражей побёг, до базара, потом в усадьбу, людей поднимать…

– Ага, я ценю здешнюю скорость. Ну и что дальше?

– А стража как в Вороний тупик прибежала, ну, где оторвы к нам привязались, уже никого и не было. Они и пошли себе обратно, порядок на базаре блюсти. Это наши стали всё вокруг обшаривать, а как боярин со службы вернулся – тут же своих приказных поднял. Тебя далеко утащили-то, в Лебедянку, там в прошлом году пожар был, целый квартал выгорел, а случился пожар оттого, что баба одна, Ефросинья, пожадничала и свет-факел вместо волховского масла обычным заправила. Ну и пошла искра, а два месяца сушь стояла… Семь домов погорело, у шорника Евфимия младенец в дыму задохнулся. Ну, бабу Ефросинью, конечно, осудили и в Степь продали…

– Потом про бабу доскажешь, – перебил я болтуна, – ты вот чего: этих-то поймали, напавших?

– Пока нет, – огорчил меня мальчишка. – Боярин сказал, ищут. Найдут, сказал. Дело-то редчайшее, оторв в городе уже лет десять не было…

– Кстати, а чего ты этих уродов оторвами зовёшь?

– Так и есть оторвы, – Алёшка удивился моему невежеству. – Ну, оторвавшиеся. В смысле, умы у них от линий ихних оторвались, и живут одним часом, линию не соблюдают, ни свою, ни народную, им на всех положить, а что потом будет, они не думают. От всего оторвались, от закона, от Учения, от порядков… Потому их и зовут «оторвавшиеся», а по-простому, оторвы.

– Короче, беспредельщики, – зевнул я. – Отморозки. И что же, часто они у вас шустрят?

– Говорю же, редкость небывалая! – с жаром возразил мальчишка. – Их почти повывели, давно уже. В столице-то уж точно. Бывает – на торговых дорогах озоруют, бывает, глухие деревеньки по осени грабят, но чтобы сюда… Уголовный Приказ, думаешь, даром свой хлеб ест?

– И что же, эти гаврики идут на такой риск ради десяти грошей? Да и то, они ж не знали, сколько у нас…

– Ну, сто таких, как мы – и уже гривна будет, – философически вздохнул пацан. – Потом, может, проследили на нами с базара ещё. Ты же деньги показывал, чуть барабан не купил…

– Да сомнительно как-то, чтобы из-за такой мелочи…

– Для кого мелочь, а для кого и хорошие деньги, – возразил Алёшка. – Между прочим, боярин у меня расспросил, сколько забрали, и выдал заново, десять грошей твоих. Сказал – передай Андрюхе, пусть утешится. Но ты же тогда сказал – Митяю, – в голосе его появилась какая-то извининка, – вот я братану и передал уже. Правильно ведь, да?

– Правильно. Расслабься. Я своих решений не меняю. Слушай, а вот если поймают их – что им будет? Какие на сей счёт у вас законы? Им прочитают мораль, что типа нехорошо так делать?

– Боярин сказал, если словят их, то суд будет, как положено. По закону, по Учению. Они ж сами виноваты, линии себе напортили, значит, Равновесие и получат. Может, их в Степь продадут, восточным варварам…

– Это как? – не понял я.

– Ну как-как… Со степными у нас война всё время, но и торговля тоже. Скуют оторв цепью, ладьёй по реке по нашей, по Кучме, потом каналом до Итиля, а там уже или в Каму, или в Астрахань. И продадут на торгу, в рабство навечно. Так вот кривую линию им и подправят. Видишь, всем хорошо. И казне прибыток, и варварам доход, и оторвам в будущей жизни полегче станет… Но только тут вряд ли… Слишком лёгкое наказание выходит. В степь продают, если разбоя с насилием не было. А тут, видишь, пострадали мы, – он указал на свой нос. – Чуть ведь не убили нас. Так что, может, с ними как с убийцами поступят. В крысиный поруб посадят.

– Это что, – вздрогнул я, – казнь такая?

– Ну, зачем сразу казнь? – пожал плечами Алёшка. – Кто захочет, тот выживет. Там же вода есть, а еда – бегает да пищит. Лови да жри… Если нескольких сразу сажают, то ещё ничего. По очереди спать можно. Вот когда одного – это верная смерть. Загрызут крысы… им ведь там тоже кормиться больше нечем. Так что кто кого… У нас ведь не как в древности, всякие там костры, колья, плахи… Закон в Княжестве мягкий. Всякому душегубу даётся возможность выжить. Вдруг его линия так изогнётся, в счёт прежнешаровых страданий? Бывают, что в крысином порубе люди по много лет живут. Конечно, невесело там, так ведь сами же линию себе покривили…

Я судорожно сглотнул. Что ж, значит, здешний гуманизм всё-таки не беспределен. И по мне, так уж в сто раз лучше, если оттяпают голову на плахе, чем вот так, годами в темноте с крысами охотиться друг на друга.

Потом Алёшка ушёл, а я провалился в сон. Что-то неприятное там творилось, какие-то пряди седой паутины, еловый лес, выросший в тёмном подвале, прямо из каменного пола… и боярин Волков в алом кафтане, при сабле и серебряной цепи, внимательно смотрит на меня… только вот голова у него крысиная, и не мигают чёрные глаза-бусинки, скалятся ослепительно-белые резцы, а усы едва заметно вибрируют… словно антенны, передающие куда-то секретную информацию.

Я рывком приподнялся, стряхнул липкие обрывки сна. И увидел сидящего в кресле боярина. Без сабли, без красного кафтана, в одной рубахе. Голова обычная человеческая, мешки под глазами, лоб в морщинах. Но почему-то он вновь напомнил мне дворового кота – с порванным в драке ухом, но вполне готового к будущим схваткам.

– Ну что, пришёл немного в себя? Давай тогда поговорим… о делах наших скорбных…

– Значит, никак не обращались к нему? Что ж, умно… А кроме Гонши и Бело го, больше не звучало имён? Не торопись, подумай.

– Чего тут думать, – хмыкнул я. – Точно не звучало.

– Ну, тогда картинки погляди, может, узнаешь кого… – Боярин непонятно откуда вытащил амбарного вида книгу, протянул мне. – Осторожнее, тяжёлая… На колени клади. Вот…

Книжища и впрямь была убийственного веса. Пожалуй, помощнее вон той висящей на стенке булавы. Немудрено – формат близок к А3, бумагу правильнее назвать картоном…

Я начал перелистывать страницы. На каждой – умело нарисованный портрет. Техника, насколько могу судить, разная, но все лица – как живые. И это не типографская печать, рисунки или мягким карандашом выполнены, или тушью. Никакого текста – лишь номера внизу каждой страницы. И цифры хитрые какие-то, вроде и узнаваемы – но начертание более чем странное.

– Знаешь, что это такое? – прокомментировал Александр Филиппович. – Это одна из тайных книг Уголовного Приказа. Тут собраны портреты тех душегубов, с которыми мы имели дело за последние десять лет. Не по всей стране, конечно, но Кучеполь, Тверь, Малушин… словом, центральная часть Княжества. Более старые книги я поднимать не стал, раз уж ты говоришь, те молодые были…

О как! У меня в руках – местная ментовская база данных! Как трогательно!

– Это что же, – протянул я, – все преступники за десять лет? По нескольким городам? И все в одном альбомчике? Весело тут у вас…

– А как было бы в том шаре, чьей памятью ты живёшь? – полюбопытствовал боярин.

– Ну… Там, конечно, была бы не книжечка, а… – я замялся, не зная, как в двух словах рассказать о компьютерных базах… – Короче, в другом виде. И было бы их… ну, несколько десятков тысяч. Или даже сотен… Если каждого гопника пофиксить…

– Да уж, – прищурился Александр Филиппович, – жутковатый шар. Впрочем, и неудивительно. Живут люди как дикари, Учения не знают, линии свои не берегут… Страшно подумать, что так было бы и у нас, кабы не Аринака…