Текст книги "Афган"

– Это дом семьдесят три? Квартира девятнадцать? – вдохнув воздуха, начал сначала Александр. – А если это так, то и Митя должен быть.

– Все это так, – подтвердил Митька, стукнув себя в грудь кулаком, – Только тут живет не Митя, а я, Дмитрий Елизарович.

– О, господи! Наконец-то! – воскликнул Александр. – А я-то уж подумал, разыграли нас. Бывает и такое в нашем обществе. Митя – это ласкательное от Дмитрия, – пояснил удовлетворенно он.

– Ну, так что, меня голенького на тахте? – набычился Митька.

– Это можно поправить. Можно одетого… даже в шляпе можно. Разницы в цене – никакой. А голенького кого-нибудь другого отснимем. Это нам что… Это наша Зиночка всё, как всегда, перепутала. Ветер в голове у девки, кроме женихов, других нету забот. Молодость.

– Вы что… издеваетесь? – вскипел Митька.

Проходившая мимо дама с собачкой замедлила шаг, а потом и вовсе остановилась.

– Ну, что ж, – развел руками Александр и протянул Митьке блокнот. – Пишите отказ и оплатите вызов. Вот так всегда – вызывают, а потом отказываются. – Последние слова были обращены к даме, удерживающей одетую в шубейку с воротничком собачку.

– Простите, не поняла, – наклонилась дама. – От чего отказываются? У нас тоже кран гудит, это по вашей части?

– Ничего я писать не буду. Разбирайтесь сами в своей путанице!

Дверь резко захлопнулась за Митькой.

Как только дама с собачкой сошла вниз, из-за угла вышел весь в слезах Гоша.

– Ну, здорово ты придумал! – сквозь смех выдавил он. – Я как представил его голенького на тахте с соской, так чуть не свалился с ног.

– Смех смехом, только куда мы с тобой теперь подадимся? – потер лоб в раздумье Александр. – Не за углом же из горла пить.

– Давай, еще раз попробуем, – дикое предложение выдвинул Гоша.

– Ты хочешь поговорить с милицией? С ними разговор короткий.

– Мы опять переоденемся, – сгримасничал и хихикнул Гоша.

– Черт с тобой! Давай! – махнул рукой Александр. – Двум смертям не бывать!

Минут через семь в квартире Прошкиных над входной дверью тревожно зазвучала музыка из оперы «Кармен», Митька вздрогнул и, как тореадор, а точнее, бык, скособочив шею, ринулся в атаку. Он рванул дверь и.… остолбенел: перед ним стояли бравый подполковник и блаженно улыбающийся, с кроличьей шапкой в руках, Гоша.

– Ну, ты что? Не узнаешь? – спросил Гоша очумевшего Митьку и, тряхнув шапкой в сторону Александра, сказал: – Это же Саша.

Саша, расплывшись в улыбке, шагнул к Митьке и крепко обнял его.

– Сашка?! – выдохнул Митька. – А я уж подумал.

– Кто там? – послышался из глубины квартиры знакомый голос. – Опять из Дома быта?

– Да нет же. Иди сюда, Анита! – крикнул в ответ Митька.

Появилась, запахивая халат, Анита.

– Анита, это мой школьный друг Саша Гайдаенко, я тебе о нем как-то уже говорил, – засуетился Митька, глазки его подозрительно сузились, когда он увидел в руках Гоши кроличью шапку.

Гостей Митька провел в зал, усадил в роскошные кресла, включил им японский телевизор, извинившись, вышел.

– Как, Саша, насчет ветчинки с розовым хренком? – потирая руки, тихо спросил Гоша.

– Одобрям! – буркнул Саша.

Вошел Митька, в руках его была начатая бутылка коньяка и нарезанный тонкими кружочками лимон. Молча, поставил на середину стола и скрылся за дверью, не прикрыв ее.

– Это для начала, – качнулся в кресле Гоша, – пока хозяйка соберет праздничный ужин.

– Боюсь, что это вторая твоя ошибка в домашней философии, – выразил некоторое сомнение Александр по поводу заявления друга. – И посему советую все, что попадется под горячую руку: кусок колбасы, сало, луковица – все хватай и прячь. Уверяю тебя – пригодится.

– Да ты что? – привстал Гоша. – У сибиряков так не бывает, у них так не принято!

– Не принято у сибиряков без акцента, а у тех, что с акцентом – очень даже может быть.

Появился Митька, в руках его сверкали три маленьких хрустальных рюмочки.

– Анита занята, у нее завтра трудный день – читательская конференция, – поведал он извиняющимся тоном. – Ей надо готовиться к выступлению. Давайте, пододвигайтесь, нам и одним есть, о чём поговорить. – Гоша уставился на Митьку. – Отметим слегка встречу, – Митька разлил коньяк по рюмочкам, отчего уровень в бутылке не изменился. – Выпили. Внимательно глядя на Александра, как бы впервые его видя, Митька вдруг выкрикнул: – Ну, ты молодец, Сашка! Сколько мы с тобой не виделись? Лет двенадцать? А ты изменился! Солидный такой, понимаешь!

Гоша скис. Его радужные надежды на сочный бифштекс или хотя бы на домашнюю котлетку с жареной картошкой рушились на глазах, а брюхо, уже настроенное на любимую работу, недовольно ворчало. От скудного столовского обеда и следа не осталось, и потому даже маленькая порция коньяка мгновенно растворилась, а кислый лимон вызвал икоту, внезапную и затяжную.

– Давай еще по одной! – предложил хозяин.

Вторая порция по расширенным уже капиллярам продвинулась гораздо дальше первой, но еще недостаточно далеко, чтобы избавить Гошу от издергавшей его икоты. Только после третьей, когда он почувствовал прилив тепла, икота пошла на убыль, но появилась неуемная зевота.

– Найди что-нибудь веселей, – попросил он Митьку, кивнув на телевизор, на экране которого потный скрипач выводил что-то заунывное.

– Да там ничего лучшего нет, – махнул небрежно Митька рукой. – Потом Анита любит спокойную музыку.

– Давай, по четвертой! – торопил Митька, поглядывая на дверь.

Гоша его поправил.

– Давай, пить будем по единой, – сказал он, берясь с опаской за тоненькую ножку рюмки. – А то как-то неудобно получается: третья, четвертая, вроде ты их где-то записываешь, а потом счет предъявишь.

Митька собрался было уже обидеться, да вмешался вовремя Саша.

– Мить, – обратился он доверительно к нему, – мы тут, по русскому обычаю, прихватили бутылку у таксиста. Принеси какой-нибудь огурец, луковицу и хлеба по кусочку.

– Можно и ветчинки немножко, – добавил Гоша, сглотнув внезапно наполнившую рот слюну.

– А что, коньяк не понравился? – поднял Митька бутылку, показал этикетку. – Армянский. Пять звездочек. Из Еревана прислали.

– Мы его в конце, – успокоил его Гоша.

– Поймут ли нас? – ни к кому не обращаясь, вымолвил Александр, как только Митька вышел из комнаты и застучал клеточками тапок по стеклянному паркету пола.

– Поймут, – заверил Гоша, – но вопрос в том, правильно ли поймут.

Митька обернулся гораздо быстрее, чем можно было ожидать. На подносе у него красовалась бутылка «Боржоми», аккуратненькие кружочки колбасы и три тоненьких кусочка хлеба. Гоша облизнулся, чем доказал сходство безусловных рефлексов у собаки и голодного холостяка. Ему захотелось дико взвыть, чтобы выразить свой протест по поводу количества пищи. «Пусть бы уж было хуже, да больше», – вошёл он в противоречие с постулатом марксизма, и уж было потянулся за ручкой и блокнотом, но передумал.

– Дай хоть посуду покрупнее, – попросил он Митьку. – А то пьешь из этой пиньдюрки и боишься проглотить ее… А сала с луковицей ты опять забыл?

– Лук не держим: Анита не переносит его запах, – отверг Митька первую часть просьбы, а по второй части указал на фужеры в витрине серванта и спросил: – Такие годятся?

Выпили еще, а разговор все равно не клеился, не было чего-то, что создавало бы атмосферу для живой интересной беседы. Митька все время озирался с опаской на дверь, Гоша окончательно скис, поняв, что Митька ветчины не принесет и сала с луком тоже. Глядя на постные лица друзей, загрустил и Александр, он уже подумывал, как бы скорей смотаться, пока трамваи ходят, да вдруг оживился Гоша. Он весело засмеялся, и этот беспричинный смех удивил Сашу. Но все оказалось проще.

– Слушайте анекдот, – продолжая хихикать, заговорил Гоша, – вчера мне рассказали. Значит так. Идут в гости англичанин, француз, еврей и русский. Англичанин идет с достоинством, француз с женой, еврей с тортом, а русский, как и полагается, с бутылкой водки. Возвращаются: англичанин с достоинством, француз с любовницей, еврей со своим тортом, а русский, – тут Гоша заливается смехом, – русский с фингалом. Но это еще не все, – видя улыбку на лице Саши, заверил Гоша. – Дальше, значит, так. О чём они думают? В это время англичанин думает: не потерял ли я своего достоинства? Француз: по-моему, та, что напротив сидела, была лучше этой; еврей: куда бы еще сходить с этим тортом? Но русский, как всегда, на высоте. Он думает, он оценивает свои действия. Приложив к шишке прихваченную по случаю серебряную ложку, он рассуждает: «Пусть мне хорошо бока намяли, но и я в долгу не остался: одного хрусталя на тыщу с гаком накрошил!» – Гоша заливается звонким смехом, смеется и Александр. Только Митька молча крутит фужер: он, что касается хрусталя, принял на свой счет и обиделся на одноклассников.

Митька «сломался», когда выпили водку, допили коньяк, вылив его в один фужер и пустив по кругу, после, на цыпочках, озираясь на дверь в комнату, где скрывалась Анита, пробрался он в коридор, и вернулся, так же таинственно, с валенком в руках. Недоумение гостей рассеялось, когда Митька извлёк из него бутылку, заткнутую бумажной затычкой.

– Вы думаете, я живу? – уставясь на одинокий кружочек лимона, заговорил он тихо после всего выпитого. – Вы думаете, если ковры, хрусталь, коньяк, – так и живет человек хорошо? Черта лысого! Я бы все это променял на отцовскую деревянную избу, на щи из русской печи, на подшитые катанки. Саша, – Митька часто заморгал повлажневшими светленькими глазками, – ты же помнишь все это. Мы же были соседями. Куда-то стремились, чего-то добивались… Помнишь нашу речушку за огородами, где мы запруды ставили, а бабы с коромыслами за нами гонялись и разворачивали наши запруды, потому что вода не шла в село. – Митька вытер набежавшие слезы, помрачнел и Александр, на его лице резко обозначились бороздки у губ. – А бугры зимой? Сколько на них было пацанвы вечерами! А наледи? А салазки? – Митька, не стыдясь, размазывал по лицу слезы. Гоше стало жаль его, опрокинув фужер, он ждал, когда упадет ему в рот последняя капля, и наблюдал своими добрыми глазами за Митькой.

– Митя, – обнял он бедного друга, – мы тебя раньше не любили… – Саша больно надавил сапогом на мягкий Гошин полусапог-полуботинок. – Ну, не совсем чтоб не любили, – поправился Гоша. – Просто как-то недооценивали. Да и ты хорош! Стал начальником и всех отшил. Забыл своих, зато оброс какими-то дельцами… Брось ты их, Митя! Ну, кто они для тебя? Ведь чуть что – продадут они тебя не за понюх табака. А друзья – не-е… Друзья детства последнюю рубашку снимут с себя и отдадут… – Гоша не справлялся со слезами, Митька, уткнувшись лбом в стол, беззвучно плакал, плечи его судорожно тряслись. – Проси, Митя, у меня что хочешь, все отдам, мне для друзей ничего не жалко… У тебя какой-нибудь котлетки на кухне нет?

– Есть три… отбивных, но она их на утро оставила, – расслышал Гоша сквозь всхлипывания.

– Да бог с ними, с этими котлетами, – обреченно махнул рукой Гоша. – Я и спросил-то просто так… чтоб знать… осталось ли вам что-нибудь на завтрак, а то сейчас не очень-то в магазинах что купишь… Может, тебе кефир нужен, так скажи, не стесняйся, мне тут одна всегда оставляет… Хочешь, сведу вас?

Митька молчал. Плечи его перестали дергаться, но головы от стола он не поднимал, не оторвал головы, и когда щелкнул замок двери и на входе появилась жена. Сдвинув брови к носу, окинула она суровым взглядом стол, поднос, бутылки, сидящих мужиков, развернулась и хлопнула дверью. Это вызвало у Гоши новый приток жалости.

– Она тебя, наверное, бьет, Митя? – положил он ладонь на маленькую голову Митьки. – Ты только не допускай, чтобы лицо царапала или твердым… по голове. Она у тебя вон, какая маленькая.

Опять распахнулась дверь, и от порога сердито залопотала хозяйка на непонятном языке, но в котором хорошо слышались слова: «русский», «водка», «алкоголик». По прижатым, подрагивающим ушам Митьки можно было судить, что он все слышит, все понимает и это его не устраивает. Вдруг его как пружиной подбросило, и он срывающимся голосом закричал в спину удаляющейся жене:

– Да, русские! И я русский! И горжусь этим! Горжусь, что моя Родина народила столько ученых и писателей, что везде они теперь! И что из деревни, тоже горжусь! Мы не чета другим! Без нас все бы вы сдохли!

Александр потянул из-за стола Гошу, но тот вдруг засопротивлялся.

– Сидите! – приказал Митька. – Не бойтесь! Пока я здесь хозяин.

Но Александр, сославшись на позднее время и на то, что завтра ему ехать, настоял на своем. Гоша все порывался в зал.

– Мы должны извиниться, Саша, – убеждал он друга. – Может, мы просто не поняли человека. Может, она огорчена, что не смогла нас хорошо принять. Надо было позвонить заранее…

Митька, кивнув на дверь, угрожающе произнес:

– Я ей покажу русских! Я ей покажу, как встречать моих друзей! Своих утконосых она не так встречает, все на стол тянет, а тут каких-то паршивых отбивных ей жалко! Я ей этого никогда не прощу!

– Да брось ты расстраиваться по пустякам, – дружески похлопал Митьку по спине Александр.

– Подумаешь, какая-то отбивная будет еще беспокоить тебя, – поддержал его и Гоша, заглядывая в рукав пальто с оторванной подкладкой. Подкладка кишкой выпала с другой стороны рукава. – Что мы никогда отбивных не ели, что ли. Подумаешь, невидаль.

Уже на лестничной клетке Митька опять зашмыгал носом, припал и долго не выпускал из объятий Александра. Александру хотелось по-отечески погладить жалобно выстриженную, вытянутую к затылку Митькину голову, но тут Митька отлип внезапно, и крепко обнял Гошу.

– Но ты-то мог бы и чаще заходить, – упрекнул он Гошу. – Она, глядишь, и привыкла бы, а то сразу так, и все незнакомые! – Митька нагнулся, снял свои клетчатые тапочки, стукнул подошвой о подошву и сунул их в шапку Гоше. – Возьми, у меня семь пар таких. Тапочками отделываются родственнички. Если мы туда едем, так все волокём…

* * *

Ехал Александр в Елово по старой знакомой дороге и, как казалось ему, на том же автобусе. Автобус стонал и трясся на подъемах, на спуске же неудержимо мчался, подбрасывая пассажиров на ухабах до мятой крыши. И люди, казалось, эти же ехали тогда, только не было среди них веселого дяди Миши и человека в белых бурках.

Ранний вечер в деревне шел по своим, давно установившимся законам. Скрипели мерзлые ворота, хлопали, выпуская свет и тепло, двери изб, тяжело дышали в стайках коровы, звенели, ссыпаясь вниз из поленниц, дрова. Редкий голос потревожит плотную тишину…

Деревня готовилась ко сну, к отдыху.

Отцы садились у огня, раскладывая ящички с иголками, суровыми нитками, смолили дратву и, выговаривая сорванцам, чинили их валенки…

Первоклашки, прикусив язык и наклонив на бок голову, старательно выводили шариковыми ручками буквы. Буквы, как забор от сильного ветра, неудержимо валились к концу строчки…

А те, что постарше, прикрыв глаза, раскачиваясь, бубнили:

 
Мама, глянь-ка из окошка,
Знать, вчера недаром кошка
Умывала нос…
 

Уставшие бабушки и мамы мирно сидели у печек, прижавшись к их теплым бокам, и думали нелегкие думы…

Варвара Спиридоновна встретила Александра, как родного сына. Засуетилась, заохала, запричитала, не знала, куда посадить, что сказать, а когда немного успокоилась и пришла в себя, то засобиралась куда-то. Александру не надо было говорить, он понял, и ему стало радостно на душе оттого, что его помнят и ждут.

– Грейся, сынок, – проговорила баба Варя уже от порога, – а я сбегаю к Нюте, вот уж обрадуется, совсем извелась девка.

Не успел Александр унять нахлынувшее волнение, как стукнула калитка, потом дверь сеней, и тут же вихрем влетела Анюта. Она кинулась к Александру, обхватила его за шею и разрыдалась. Побледневший Александр ничего не говорил, он только крепко прижимал к себе Анюту и нежно гладил ее вздрагивающие плечи, потом легонько приподнял подбородок, вытер ладонью ей слезы и поцеловал в прохладные, соленые от слез губы.

Когда пришла баба Варя, громко стуча задвижками сеней, Александр уже сидел на сундуке у перегородки, а на коленях у него примостилась Анюта. Девушке не было стыдно за свой порыв, исстрадавшаяся душа, утомленная долгим ожиданием, раскрепостилась, омылась обильными чистыми слезами и теперь ликовала.

– Дай хоть человеку-то отдохнуть с дороги, – с теплотой в голосе пропела баба Варя. – Задушишь ведь, бесстыдница.

– Обойдется, – отмахнулась шутливо Анюта и еще крепче обняла Александра. – Успеет еще отдохнуть, ничего с ним не случится.

– Ой, горюшко ты мое, – покачала старушка головой. – И чо это с тобой будет?

– Что будет, бабуленька, то и будет! – повернулась Анюта к бабе Варе, не выпуская из объятий Александра. – И никуда я больше его не отпущу! Понятно?

– Куда уж понятней, – развела руками баба Варя. – Все вы умные задним умом. А потом слезы в три ручья…

– Ну и пусть! – окончательно вышла из подчинения любимой бабули Анюта. – Все равно я его никуда не отпущу и никому не отдам. Вот так!

Александр улыбался, а Варваре Спиридоновне не хотелось сейчас даже в шутку спорить с Анютой, девушка перевозбуждена и может сказать какую-нибудь глупость, после чего ей самой же будет совестно.

– Давай-ка, девка, соберем на стол, – сказала баба Варя. И тут не было нужды повторять дважды: через минуту Анюта летала от кухоньки до стола, бросая лукавые взгляды в сторону Александра.

А у него, как специально, резкой болью полосовало кишки, и он через силу улыбался бледными губами, только чтоб не показать своих страданий.

На кухне что-то упало и разбилось.

– На счастье, бабуленька, на счастье, не ругайся! – предупредила Анюта бабу Варю, по-гусиному вытянувшую шею. – Купим новую, лучше этой!

– Купишь, купишь, – не возражала старушка. – Только за какие шиши?

Александр достал из чемодана и поставил на стол бутылку «Шампанского» и бутылку коньяка «Белый аист».

Баба Варя искоса поглядывала на Анюту, но замечаний ей уже никаких не делала. А той все чего-то не хватало. Она выпила до дна стакан «Шампанского» и тут же одним глотком осушила рюмку с коньяком. Александр улыбался, но, как и баба Варя, ничего Анюте не говорил. Девушка же пылала алым маком, прикоснись, казалось, к её щекам сухой лучиной, и та вспыхнет мгновенно, как от раскаленного уголька. Глаза ее блестели, и вся она была переполнена счастьем.

– Бабуленька, давай споем, – вдруг предложила она и, не дождавшись согласия, тихонько запела:

 
«Окрасился вечер багрянцем…»
 

Пела Анюта не сильным, но чистым и приятным голосом, стараясь вытянуть высокие ноты, срывалась, начинала снова, виновато глядя на Александра, мол, не суди меня, мне радостно, мне весело, а что будет завтра, я и сама не знаю, а сегодня я хочу петь, хочу веселиться. Помоги мне, милый, в этом.

Александр не мастак был на песни, хотя одно время он долго ходил в училищный хор, не по призванию, конечно, а по жребию. Руководитель хора признал в нем даже кое-какие способности и рекомендовал не бросать пения. Может быть, он говорил правду, но скорей всего ему надо было удержать разбегающихся при любом удобном случае неудавшихся «хористов». Хотя бывали моменты, когда Александру хотелось петь. И он пел. Пел мелодичные украинские песни, часто слышанные им от отца еще в детстве, пел русские, тягуче-печальные, как бесконечная степь, ямщицкие песни, пел сумеречную «Лучинушку», и она ему очень нравилась своей задушевностью.

– Не хотите – не надо! – махнула рукой Анюта. – Я все равно вас расшевелю. Вы у меня запоете, как миленькие! – при этих словах она схватила бутылку с коньяком, но Александр сам наполнил рюмки.

– Дамам не рекомендуется разливать вино, это должен делать кавалер, – сказал он и прикоснулся ладонью к щеке Анюты, та благодарно прижала ладонь к своим губам. Баба Варя тяжело вздохнула.

– Мне, сынок, не наливай, – попросила она Александра, потянувшегося за ее стаканом, чтобы наполнить его «шампанским». – Хватит мне и этого.

– Давайте выпьем, знаете за что? – подняла Анюта стакан. – За то, за то… – Анюте хотелось облечь предложение в краткую и в то же время емкую фразу, но это ей не удавалось, уползали в туман красивые слова, оставались на виду обыденные. Александр держал рюмку, полуулыбка застыла на его губах, – за то, чтобы нам никогда не потерять друг друга, чтобы всегда нам быть вместе и чтоб наша милая бабуленька жила сто лет. – Анюта вскочила и, не выпуская из рук стакана, наклонилась и принялась целовать расчувствовавшуюся старушку.

Анюте не хотелось уходить, но было уже поздно и у бабы Вари смыкались веки.

На улице разгулялась такая вьюга, что все гудело, выло, свистало на разные голоса, снежные вихри носились по им, одним известным, путям, наметая сугробы, растрепывая, присевшие под тяжестью снежных навалов, стога сена.

– Откуда это? – удивился Александр столь быстрой перемене. – Только что такая тишь была!

– Зима здесь всегда такая! – закрывая лицо от ветра, прокричала Анюта, но Александр расслышал только часть сказанного.

Ураганной силы ветер за воротами расшвырял их: Александра бросил на кучу наколотых и не сложенных еще в поленницу дров, Анюту понес к палисаднику, да так, что та еле-еле успевала переставлять ноги.

– Саша! – испуганно закричала она. – Дай руку, мне страшно!

Выбравшись из кучи дров, Александр кинулся к Анюте, сгреб ее в охапку, увлек в затишье между забором и углом дома.

– Саша, – не отрывая головы от груди его, и прислушиваясь к звукам вьюги, заговорила Анюта, – я прочитала в журнале, что каждый человек излучает какое-то облако: хороший человек излучает хорошее облако, дурной – злое, и люди это чувствуют. Правда это?

– Наверное, что-то есть такое, – неуверенно ответил Александр, и перед ним, как по волшебству, возник образ старика-странника. Было это давно. Пришел тот старик в их избушку морозным зимним вечером и заночевал. Вспомнилось заросшее седой бородой лицо, длинные белые волосы, густо свисающие на уши, и внимательные, долго не задерживающиеся на одном, выцветшие глаза старца.

«Господь по умыслу наделил всех разными душами, – говорил куда-то в пространство пилигрим, расстилая на полу у печки старый свой кожушок. Говорил он, ни к кому не обращаясь – хочешь слушай, не хочешь – не слушай. – Горе тому, кому Бог дал добрую душу, этим обрек он его на вечные страдания… Душа вечна и боляща».

После, повзрослев, Саша часто вспоминал старца, стараясь понять скрытый смысл его слов, входил в противоречия при рассуждениях, и опять, через некоторое время, возвращался к этому…

– Я как увидела тебя, тогда еще, – говорила Анюта, – поняла, что ты хороший… И у меня хорошее облако, я не могу долго сердиться даже на того, кто сделал мне подлость. Мне хочется, чтобы все были счастливые и радостные.

– Трудно сейчас жить таким, – сказал Александр, и опять послышались ему слова старца: «Горе тому, кому Бог дал добрую душу».

– Почему? Если ты с добром, то и тебе этим заплатят. – Анюта подняла воротник, спрятала руки в варежки. Ветер сметал снег с крыши и швырял его в лицо.

– Чаще бывает наоборот, – услышала она в ответ.

Незаметно пролетела неделя. Александр с Анютой встречались каждый вечер, их часто можно было видеть вместе и средь белого дня. Выбрались они и на станцию, заказали Александру билет до Ташкента, походили там по магазинам и к вечеру, последним автобусом, ехали обратно.

Анюта была довольна этой поездкой, она даже не предполагала, что такое возможно: целый день быть наедине с любимым. Сидели в холодном автобусе, тесно прижавшись друг к дружке, Александр держал в своих ладонях Анютину руку и через кожу перчатки, через шерстяную варежку она ощущала тепло его рук. На пальце непривычно сидел перстенек, и Анюте еще и еще раз хотелось взглянуть на него, хотелось потереть его о рукав и наблюдать, как гаснет отражение в тумане инея, волной затягивающего холодное тяжелое золото.

«Что я скажу дома, откуда у меня это кольцо? – изредка мучила ее мысль. – Скажу, что Катька дала поносить. А может, лучше спрятать на дно сундука, там его никто не найдет». Но как бы то ни было, у нее теперь, как у всякой девушки, есть золотое колечко, и не просто колечко, выпрошенное у родителей, а подарок самого дорогого человека. Такого подарка нет ни у одной девушки их деревни, это она точно знала, и гордость переполняла ее юную душу.

Приехали поздно, вместе с ними на остановке вышли пожилые, видать, муж и жена. Оглядевшись по сторонам, они тихо обсудили что-то и, взяв каждый по увесистой сумке, пошли вслед за Александром и Анютой.

– Это родители нашей учительницы приехали, – сказала тихо Анюта. – Она прошлым летом собиралась замуж за практиканта из Перми, да тот обманул ее. Теперь у нее мальчик растет, только родители забрали и усыновили его.

Александр обернулся и сказал:

– Надо помочь им.

– Но тебе же нельзя, – замедлила шаг Анюта.

Они остановились, поджидая чету.

– Здравствуйте, вы к Марине, наверное? – обратилась Анюта к женщине.

– К ней, куда еще, – тяжело вздохнула женщина.

– Тяжело, поди? Давайте, мы вам поможем.

Старики внимательно посмотрели на Александра и стали уверять, что сами справятся с ношей, но упрашивать их долго не пришлось.

Анюта рвалась домой, она впервые оставила свою малышню на целый день, и ей чудились самые страшные картины. Слава Богу, хоть избу не сожгли, вон она стоит, и дымок живой вьется из трубы. Что они там делают, все ли с глазами?

Влетела и остановилась на пороге. Ее дети чинно сидели за столом, перед каждым лежал белый лист бумаги. Малые, высунув языки, старательно раскрашивали картинки, Костик делал домашнее задание. Руководила всем этим «кружком» Лена, она была строга и преисполнена важности – ни дать, ни взять настоящая Галина Васильевна, ее классная.

– Ну, как вы тут, зайцы серые? – Анюта поставила тяжелую сумку на табурет. Первой поломала строгую систему образования Любаша. Неловко спрыгнув с лавки, она подбежала к Анюте и обняла ее за холодные ноги. Анюта подхватила ее на руки и расцеловала, то же проделала она и с шестилетним Сергунькой. Костя, в свои неполных десять лет, был не по годам серьезен. Ему, между прочим, даже больше, чем малым, хотелось обнять свою старшую сестру, хотелось, чтобы она так же нежно погладила его ершистую голову, это было бы большой ему наградой за беспокойство. Ведь какие только мысли не приходили ему в голову, пока не приехала Анюта. Он ревновал сестру к свалившемуся на их голову офицеру, чего-то боялся. Вот и сегодня он был, как взведенная пружина, глаза проглядел, высматривая ее сквозь талые пятна в замороженных стеклах.

Анюта прижала его голову к своей груди и поцеловала в макушку.

Детвора окружила сумку, заглядывая в нее, и каждый ждал своего подарка. Никто из них не остался обделенным.

Лене сестра подала сверточек.

– Французский, – сказала она многозначительно.

Через минуту Сергунька трещал из автомата, этого треска ему было недостаточно, так он добавлял еще шуму звонким голоском. Любаша крутила куклу, и та жалобно кричала: «Ма-ма». Косте сама Анюта примеряла клетчатую рубашку.

– Как она тебе подходит, просто глаз не оторвать. Погончики. Карманчики! – вместе с братишкой радовалась она.

– Вы хоть ели что-нибудь, или ждете меня? – спросила Анюта Лену, скрывшуюся со свертком за перегородкой.

– Ждем тебя, – послышалось из-за перегородки. – Мы наварили картошки и завернули ее в одеяло.

– Ну, так садились бы да ели, чего было ждать меня, – причесываясь перед стоящим на комоде зеркалом, сказала Анюта, а сама подумала, какие они у нее хорошие.

– Папка на обед приходил, спрашивал, с кем ты поехала на станцию, – за столом уже поведала Лена. – Я сказала, что с Катькой.

Вечером следующего дня, предварительно договорившись с Анютой, Александр пришел к ней в дом, чтобы переговорить с отцом. У них уже сидел гость, точнее, компаньон по выпивкам, дядя Коля, сторож с фермы. Были мужики хорошо навеселе, и Анюта переживала, видя, что гость и не думает уходить и может своей пьяной назойливостью все испортить.

Подвернув под лавку короткие, в латаных шерстяных носках ноги, сидел дядя Коля спиной к окну, смоля ядовитую сигарету. У порога стояли грязные, утомленные бесконечным хождением по дворам, его сапоги. Один сапог так совсем обмяк и лежал, скорчившись, неловко подвернув голенище, второй еще кое-как держался, он стоял, облокотясь на косяк двери, в ожидании своего непутевого хозяина. А тому было хорошо и уютно в теплой прибранной избе, на печке шкварчало, пыхтело, запах чего-то вкусного будоражил его воображение.

– Нютка, у тебя, кажется, что-то горит, – повел он бульбообразным носом.

– Дядя Коля, вас дома не потеряли? – вместо ответа Анюта недвусмысленно намекнула, что пора-де и честь знать. То ли не понял, то ли не захотел понять сказанное дядя Коля, взмахнув весело рукой, он шутливо заявил:

– Дождется моя прынцесса, никуда не денется. Хоть бы на какое время ее черт украл, так нет же… Неужто, Нютка, и ты когда-то будешь такой язвой?

– Буду, буду, если будет такой муж, как вы, – парировала Анюта, сливая воду с картошки.

– А чем это я тебе не приглянулся? – заухмылялся дядя Коля. – Конешно, я не офицер там какой, но и не самый плохой на свете. – Похоже, что дядя Коля обиделся всерьез.

– Ну, почему вы должны быть самым плохим, а не самым хорошим? – послышалось уже из-за кухонной перегородки. – Вот вы спокойненько сидите тут, а тетя Маша одна пластается со свиньями, коровами, с детьми.

– Это ее дело – пусть и занимается. Или ты думашь, мужик должон коров доить?

– А хоть бы и так! У вас что – рук нет, или они не с того места растут?

– Во, пускай твой полковник и доит. Я не против. – Мужики захохотали, решив, что ответ получился очень смешным: надо же, офицер в погонах полковника сидит под коровой и тянет ее за сиську. Это ли не смешно?

– Во-первых, он не полковник, а подполковник. А во-вторых, если понадобится, то и выдоит! – покрылась крепким румянцем Анюта, зло сверкнув глазами в сторону дяди Коли и отца.

– Держи карман шире! – скалил щербатый рот дядя Коля. – Марфуту за титьку подергать он не упустит случая, а вот насчет коровы, однако, сумневаюсь. – Мужики опять засмеялись дружно, а Анюта, дернув крепким плечом, выпрямилась и предупредила:

– Говорите, да не заговаривайтесь, иначе…

– О, о! Не ндравится ей, – понял дядя Коля, что надо менять тактику и, показывая пальцем на Анюту, засмеялся, но уже другим, заискивающим смехом.

– Да, не нравится! – подтвердила Анюта.

– Хватит вам, – примирительно сказал отец. – Подеретесь еще из-за пустяков.

И тут резко заскрипели мерзлые половицы сеней, постучали в дверь.

Мужики уставились, непонимающе, на дверь, а Анюта побледнела, руки ее скользнули вдоль бёдер и повисли беспомощно. Не дождавшись разрешения, Александр рывком потянул за кованую ручку и открыл дверь, впустив клубы холодного воздуха.