Текст книги "Лехаим!"

Эпизод 4
Август 1911 года
Школа в Лонжюмо

Моня бежал, насвистывая и перепрыгивая через ступени, вниз по лестнице экономического факультета Сорбонны. Несмотря на набранную скорость, он, с трудом сохранив равновесие, замер как вкопанный. На перилах балюстрады сидел сияющий Фима.

Довольный произведенным эффектом, он снял кепи и приветственно им помахал.

– Каким ветром тебя занесло? – спросил ошарашенный Моня.

– Мимо проходил, – Фима спрыгнул на пол и сразу оказался по плечо земляку. – Дай, думаю, зайду повидаюсь с другом…

– Фима, ду зальст нихт зайнклюг[5]5
  Не умничай (идиш).


[Закрыть]. Ты давно в Париже?

– В октябре будет два года…

– И до сих пор мимо не проходил? А теперь, шлимазл, что ты здесь делаешь? Революция у французов уже случилась, и, кстати, не одна. И они прекрасно обошлись без тебя…

Всю эту тираду Моня выпалил, взяв Фиму за грудки.

– Что ты тарахтишь! Я здесь учусь…

Фима сбросил с лацканов своей куртки руки Мони.

– Ты? Где?! Чему?!

– Моня, ты что думаешь, ты один у нас гений?..

Обиженный таким приемом, Фима, повернувшись спиной к товарищу, начал спускаться.

Моня понуро двинулся за ним.

– Где ты, там неприятности, – сказал он в спину друга детства. – Ладно, Ефим, не злись. Скажи, как ты меня нашел?

– Большое дело. Твоя мама рассказала на Приморском бульваре Гусманам, где ты учишься. Они написали в Жмеринку моей тетке Двойре. В числе других новостей вспомнили про тебя. Двойра передала все местечковые события моим в Аргентину. В том числе сообщили, что ты ходишь холостой по Парижу. Ты помнишь Цилю, дочку Двойры? Она сейчас модистка в Петербурге… Они возбудились…

– И что дальше? – тоскливо спросил Моня.

– Циля попросила меня посмотреть: правда, что ты холостой? А скажи, Моня, зачем тебе помимо химического еще и экономическое образование?

– Фима, ты, значит, за мной следил?

– А что? Тоже мне шарада. Я же не мог к тебе прийти и сказать: «Циля просит узнать: ты холостой или нет?»

– А сейчас уже готов?

– Сейчас я знаю, что ты холостой, но Циле тебя не видать, как и того приказчика, что сманил ее в столицу.

– Если так, зачем ты мне полчаса душу выматываешь? Паспорт лучше верни.

– Моня, что ты будешь делать с потерянным паспортом? Я б на твоем месте мне обрадовался – какое счастье, Фима нашелся!

– Пусть каждый останется на своем месте. Не хватало еще, чтобы ты с моим паспортом пристрелил какого-нибудь графа или герцога. Не отмоюсь вовек.

– Ну зачем ты такое говоришь? Зачем портишь мне настроение? Мне на эту разложившуюся публику патроны будет жалко тратить.

– Ты так и не сказал, чему здесь учишься.

– Тоже мне секрет. Я занимаюсь живописью в Академии искусств у профессора Делакруа.

– Это который «Свобода на баррикадах»?

– Нет, его сын.

– Все одно. Яблоко от яблони… Другого профессора найти не мог.

– Меня мой вполне устраивает, – обиделся Фима.

– А как же скрипка?

– Не успеваю, дел много. Хотя играю в одном румынском ресторане. Кормежка и все такое…

– И живешь там же?

– Нет, живу у Марика.

– Это кто, наш, канатеевский?

– Из Витебска. Тоже художник. Неплохой, кстати. – Фима задумался. – Да! Вспомнил, зачем приходил. Я хотел твой портрет написать. Для дипломной жанровой картины…

– «Явление Христа народу»?

– На Отца Небесного ты со своим шнобелем не тянешь. Я задумал большое полотно «Евреи из Умани пишут письмо Государю Императору о захвате мировой торговли керосином». Ты писец.

– Думаю, что ты еще не достиг того уровня, чтобы с меня портреты писать. Кстати, а куда мы с такой скоростью направляемся?

– Моня, не ты один учишься на двух факультетах. Я тоже тут на одни курсы хожу. Их организовал такой мощный дядька. Умнее, чем ты, Моня, в три раза. Нет, в два. Я хочу тебя с ним познакомить. Мы все больше там о политике, а я ему сказал, что у меня друг может нам и про экономику что-нибудь путное сказать.

Несмотря на короткий шаг кривоногого Фимы, он ступал вровень с длинноногим Моней. Более того, порой получалось так, что Моня за ним поспевал.

На пустой воскресной парижской улице Мари-Роз Фима остановился у дома 72.

– Который час? – спросил он у Мони.

Моня достал из жилетного кармана золотую луковицу Павла Буре.

– Девять, без двух минут.

– Не опоздали, – резюмировал Фима и закурил папироску, получив огонь после того, как резко провел спичкой у себя по бедру.

Через пару минут из входных дверей выскочил бодрый невысокий господин в котелке. Отступив к краю тротуара, он задрал голову. Из двух окон третьего этажа на него смотрели две дамы. Молодая, с пучком, в пенсне и белой блузке, и дама в годах, в черной накидке на волосах. Бодрый господин, сняв котелок, картинно раскланялся с дамами, шаркнув ножкой.

Затем он подошел к Фиме и Моне.

– Знакомьтесь, Владимир Ильич, это мой друг Моня, Моисей Левинсон, студент Сорбонны.

Выговорив эту фразу, Фима щелчком, не глядя, отправил папироску в сторону мостовой, точно попав в проезжающий экипаж с пассажирами.

Владимир Ильич с любопытством проследил за траекторией окурка, попавшего на украшенную бумажными цветами дамскую шляпку, над которой сразу появился дымок.

– Так вы, батенька, мировой пожар устроите, – резюмировал быстрый господин, а потом энергично пожал руку Моне. – Давайте, – предложил он, – пока будем добираться до наших курсов, поговорим об экономике, но на немецком. Этот язык, друзья (у него получилось «дгузья»), больше подходит для точных цифр, не правда ли? А вы можете?

Моня пожал плечами.

– Это несложно, – вмешался Фима. – Только немцам неизвестно, что изобрели вперед: идиш или дойч.

– Не все наши слушатели знают идиш, – заметил господин в котелке.

Пока продолжалась эта короткая пикировка, дамы в окнах, не замечая друг друга, продолжали разглядывать, что происходит перед домом.

Наконец троица двинулась, оглядев себя в витрине еще закрытого кафе. В большой зеркальной поверхности отразился маленький кривоногий Фима в синем матерчатом кепи, в каких ходили французские рабочие, и с красным платком на шее, коренастый Владимир Ильич в уже упомянутом котелке и полосатой тройке и длинный Моня в соломенном канотье с широкой цветной лентой и в светлом парусиновом костюме.

Три совершенно не подходящих друг другу господина шустро зашагали навстречу разгоравшемуся дню начала лета.

Зоркому Ильичу явно не нравилось, что Моня строит глазки проезжающим мимо молодым дамам, каждый раз дотрагиваясь пальцами до твердых полей соломенной шляпы.

– Что-то много евреев у нас в революционном движении, – хитро прищурившись, вдруг заявил Владимир Ильич.

– Я теперь Порошенко, – заметил Фима, – и, кстати, вероисповедание принял такое же, как у жены.

– Ефим Абрамович Порошенко, – ехидно высказался Моня.

– Зря вы, батенька, с вероисповеданием поторопились, – нахмурился Владимир Ильич.

– А шо? – огорченно спросил Фима. – Надо было какое-то другое выбрать?

– Огнепоклонство, – заметил Моня.

– Прекрасно! (получилось «пьегасно»), – воодушевленно воскликнул Владимир Ильич и даже на секунду остановился. – В этом что-то есть! Иносказательно – именно пламя революции есть наша вера!

И бодро зашагал дальше.

…Они уже пересекали Марсово поле, когда Владимир Ильич сказал:

– Что ж, батеньки мои, шагать нам еще пару часиков. На фиакре, конечно, доберемся за четверть часа, но надо беречь партийную кассу! – и он наставительно поглядел на Моню.

Умный Моня остановил экипаж. Первым на сиденье запрыгнул Владимир Ильич, за ним полез Фима, который, не оборачиваясь, сказал:

– Последний платит.

– Евреи всегда платят за православных украинцев, – пробурчал Моня, устраиваясь на переднем маленьком сиденье.

Окраина Парижа. Лонжюмо. Сельская местность. Придорожная таверна. Сдвинутые скромно накрытые в саду столы, правда, с бутылками вина. За столами тихо переговариваются человек пятнадцать.

Из остальных посетителей было лишь двое в одинаковых пиджачных парах, они сидели за столиком у входа, но с бутылкой сельтерской.

– Охранка, – многозначительно шепнул Владимир Ильич Моне.

– Если у вас такая конспирация, чего мы тащились за город? – удивился, расплачиваясь, Моня.

Владимир Ильич второй раз посмотрел на Моню с укором и резво направился к столу.

– Здравствуйте, товарищи!

Присутствующие вразнобой приветствовали лидера.

– Не будем засиживаться, – пробегая и здороваясь с каждым за руку, почти прокричал Владимир Ильич.

Добежав до тщедушного усатого кавказца с лицом, изрытым оспинами, он приказал:

– Коба! Будете вести стол. – И, поворачиваясь к аудитории, весело объявил: – У грузин тамада – вторая профессия!

– А какая первая? – вылез Моня.

– Рэволюционэр, – наставительно ответил черноусый.

Все расселись. Владимир Ильич по-хозяйски оглядел присутствующих.

– Серго! – закричал он. – Перестаньте есть глазами нашего секретаря. Ох уж эти грузины, спасу от них нет. Инесса! Товарищ Арманд, пересядьте.

– …Таким образом, – закончил через час свое выступление Владимир Ильич, – социалистическая революция в России неизбежна.

На пустом столе, где остались только початые бутылки и стаканы, речь главного оратора присутствующие за исключением Мони старательно конспектировали. В том числе и двое одинаковых у входа-выхода.

– Вам, батенька, что-то непонятно? – спросил Владимир Ильич у Мони.

– Да нет, все понятно, но ваша концепция построена исключительно на социальной политике, а вместо экономического анализа лозунги. То есть вы телегу поставили впереди лошади…

Владимир Ильич, заглядывая в глаза усатого, проникновенно у него спросил:

– Вы слышали, Коба, к нам, оказывается, приехал родной брат Плеханова?! – Потом повернулся к Моне: – Здравствуйте, дорогой наш Моисей Валентинович! – И сразу, без перехода, закричал: – Ефим! Порошенко! Вы кого сюда привели! Где вы раскопали этого фигляра-оппортуниста! От кого угодно, но от вас, Ефим, я такого вероломства не ожидал… А вы, Клим, что молчите? Вы же настоящий пролетарий, а не интеллигентское говно! Пора учиться давать отпор мелкобуржуазной сволочи!

Парень с простым лицом, аккуратным пробором, одетый в косоворотку, смущенно потупился и кивнул.

– Что вы, батенька, все время киваете, как китайский болванчик…

Тот, кого Владимир Ильич назвал Климом, вновь кивнул.

– Тьфу! – завершил свой монолог картавый гуру.

Моня встал, раскланялся.

– Помяните мое слово, боком выйдет вам ваша революция! – на прощание сказал он.

Эпизод 5
Август 1919 года
Баку. Операция «Деньги Нобеля»

Они сидели в чайхане в Нагорном парке. Моня и главный управляющий нобелевскими промыслами в Азербайджане господин Юханссон. Внизу под ними млела на жаре бакинская бухта. На золотистой от солнца воде темнели силуэты трех эсминцев. Дежурный катер тащился от мрачных кораблей к берегу.

– Как хорошо, что вы меня сюда привезли. В конторе днем находиться невозможно, – сказал высокий грузный швед, блондин с красным лицом. – Тем более тема нашего разговора довольно конфиденциальная, а у любой стены есть уши.

– Если, господин Юханссон, речь идет о секретах, то здесь нас действительно никто не услышит.

– Я вчера говорил с английским консулом господином Донелем. Мак убежден, что Баку туркам не уступят. Так что есть смысл расширяться.

– А большевиков они в расчет не берут?..

– Господин Левинсон, какие большевики! Бакинская коммуна разбежалась. Ленин заперт в Кремле. Мир теперь принадлежит Антанте.

Мимо их столика прошел английский офицер с местной дамой. Турнюр ее платья только подчеркивал зад необыкновенной выпуклости.

Сидящие за соседним столиком местные торговцы в маленьких папахах из перламутровой каракульчи восторженно зачмокали: «Пах! Пах! Пах!»

– Вот видите, все лучшее отныне достается им, – и господин Юханссон, обмахиваясь широкополой соломенной шляпой, восхищенно посмотрел вслед даме.

Моня, вытянув ноги, уставился в неподвижное море.

– Необходимо срочно продавать заводы по производству керосина, а заодно избавляться от промыслов, – задумчиво произнес он.

– Ваши чудачества переходят границы разумного, – ответил швед. – Господин Нобель просил меня прислушиваться к вашим советам. Но прошу вас, сперва как следует подумайте, потом высказывайте свои оригинальные мысли, а то не поймешь сразу, к чему прислушиваться.

Скользя, будто вальсируя, к ним подлетел чайханщик в белом фартуке. В одной руке он держал поднос, через другую у него было перекинуто полотенце, которым он все время вытирал взмокшую физиономию.

Перебросив полотенце теперь через плечо, чайханщик ловко переставил все, что было на подносе, на мраморную столешницу – вазочку с колотым сахаром и щипцами, вазочку с засахаренными фруктами, стаканчики-армуды и круглый фаянсовый чайник.

– Гэнаб[6]6
  Учитель (азерб.).


[Закрыть] Гунар, – подхалимски улыбаясь, обратился он к шведу, – вы все правильно предсказываете. Когда будет не так жарко?

– В конце сентября, – важно ответил швед.

– Спасибо, господин! – восторженно отозвался чайханщик. – Вы настоящий фалчи[7]7
  Предсказатель (азерб.).


[Закрыть]. – Он разлил дымящийся чай.

Юханссон развеселился, но Моня по-прежнему не сводил глаз с горизонта, почесывая пальцем висок.

– Продавать, и чем скорее, тем лучше!

– Что вы все заладили: продавать, продавать…

Листья огромного платана, закрывающие открытую площадку чайханы, лениво шевелились. Маленький ветерок рождался только на этой горе.

– Дорогой, что продаешь? – спросил сидящий за спиной у Мони купец. Ветерок донес до него слова, громко сказанные управляющим.

– Все, что у тебя есть, продавай, – посоветовал озадаченному торговцу Моня.

– Послушайте, господин Левинсон, если для вас мнение консула Донеля ничего не значит, то знайте, что генерал Денстервиль…

– Генерал – осел, а консул – болтун!

– Это становится невыносимым, – возмутился швед, – я сегодня телеграфирую в Стокгольм и потребую, чтобы меня освободили от вашего присутствия в компании.

– Я вчера ночью получил письмо от Нобеля. Он ответил на мой доклад. У меня полный карт-бланш на дальнейшие действия.

Моня достал из внутреннего кармана распечатанный конверт с вензелем.

– Какой доклад? Когда вы его сделали? Как переслали? – Юханссон, говоря это, протирал платком пенсне, потом напялил его на нос и углубился в изучение директивы.

– Как послал? С родственником-негоциантом. Он мой троюродный брат. Написал я свой доклад на идише. Кто может прочесть идиш?

– Нобель знает идиш?

– Нобель не знает. Мой родственник Яша перевел Эммануилу Людвиговичу мое послание.

– Вы в такие вопросы посвящаете родственников?

– Гунар! Не надо так переживать! Яшу нефть не волнует. У нас свои дела, у него свои. Он возит в Стокгольм через Баку из Персии сухофрукты…

Управляющий наконец оторвался от чтения письма. Снял пенсне.

– Как все это понимать? – спросил он.

– Так, как написано. Вы продолжаете работать, как работали. Я буду искать и договариваться с покупателями. До момента окончательного заключения сделки о ней будем знать только мы двое и, естественно, покупатель и выбранный банк.

– Вы уверены, что покупатель тоже будет сохранять эти условия?

– Контракт будет так составлен, что по-другому он не сможет.

– Господин Левинсон, я, например, не уверен в правильности вашего прогноза. Я не представляю себе, что Британия уступит этот нефтяной Клондайк, как вы уверяете, большевикам.

– Увы, но это случится даже раньше, чем пройдет год. Кстати, Яша свою семью уже вывез и со своими поставщиками разорвал все связи.

– Какой Яша?!

– Гунар, слушайте внимательно. Яша, мой троюродный брат. Сын тети Раи и дяди Рувима. Его еврейский нос будет подлиннее моего. Он первым чувствует, когда начинает пахнуть неприятностями.

Прошел месяц, наступил сентябрь. Теперь действие перенеслось на тихую небольшую улицу с дорогими особняками. Деревья смыкаются над ней, образуя тенистую аркаду, а заканчивается она выходом на набережную, где происходит оживленное движение экипажей. Они то открывают, то закрывают вид на синее-синее море.

Моня вылез из пролетки у одного из особняков. Перед парадным входом, который обозначали два мраморных льва, выстроилось конное сопровождение огромного, со всех сторон хромированного авто, сверкающего даже в тени.

Презрительными взглядами абреки проводили подходящего к особняку Моню с большим кожаным портфелем. Зато навстречу ему выскочил молодой франтоватый кавказец в офисной тройке.

– Господин Тагиев вас уже ожидает, – по-азербайджански сказал франт-секретарь.

– Но, по-моему, у меня в запасе еще пара минут, – ответил Моня по-русски.

– Их хватит только на то, чтобы дойти до кабинета, – недовольно и тоже по-русски ответил франт, который подпрыгивал от нетерпения, провожая Моню по роскошной мраморной лестнице.

Маленький и тщедушный чернобородый миллионер Тагиев сидел за огромным письменным столом. Одет он был в строгий европейский костюм, но на голове у него красовалась маленькая папаха из каракульчи.

– Давай еще раз скажи о своих предложениях, – сказал нефтяной магнат, недовольно оглядывая слишком молодого партнера.

Моня, сидя напротив в низком кресле, чтобы посетители смотрели на хозяина кабинета снизу вверх, открыл портфель и достал из него шесть картонных папок.

– Здесь весь капитал «Товарищества нефтяного производства братьев Нобель». Промысловые поля, железнодорожные цистерны и нефтепровод, морские причалы и танкеры. Кстати, у нас в Сабунчах первый в мире нефтеперегонный завод, второй – в Екатеринославе…

– Этот можешь выкинуть в отхожее место. Екатеринослав – Советская Россия.

– Уже неделю как город заняла конница генерала Шкуро. Комиссаров повесили. Антанта поддерживает генерала Деникина. Шкуро получил английский орден от короля.

– Слушай, без тебя знаю. Что в шестой папке?

По мере перечисления шведских активов Моня перекладывал папки с одной стороны на другую.

– Это недвижимость в Петербурге, Москве, Баку, причалы в Энзели, особняки в Лондоне и Берлине. Всего четыре виллы, двенадцать шестиэтажных доходных домов и три поместья, включая швейцарское.

– Петербург и Москву отправь туда же, где твой завод в Екатеринославе.

– Господин Тагиев, в докладной записке, поданной на ваше имя, я указал, что активы продаются полностью, без изъятий…

– Тогда дальше говорить не будем!

Моня встал, раскланялся. Магнат даже не мигнул. Дверь кабинета перед Моней отворил все время стоявший за его спиной абрек, увешанный оружием, в мохнатой папахе, надвинутой на глаза так, что она перетекала в бороду. Еще два таких же ряженых стояли по углам.

– Слушай, как тебя? Моисей, я знаю, что ты всем свое письмо разослал – и Манташеву, и Мухтарову, – раздалось за спиной у Мони, когда он уже взялся за ручку двери.

– Конечно, – повернувшись к письменному столу, ответил Моня. – Но переговоры начал с вас…

Гаджи Зейналбандин Тагиев щелкнул пальцами. Из боковой портьеры, как из шкатулки, выскочил франт с усиками, встречавший Моню.

– Ты ему папки дай для экспертизы, – хитро прищуриваясь, сказал магнат. – Он тоже, как и ты, Сорбонну заканчивал. А мы с тобой пойдем чай попьем и поговорим о том о сем…

Во внутреннем дворике особняка цвел райский сад. Гуляли, распушив хвосты, павлины, шумел рукотворный водопад, не заглушая, впрочем, пения птиц.

В беседке за большим столом сидели дети от трех до десяти лет, все в одинаковых матросских костюмчиках: только мальчики в маленьких папахах, а девочки в шелковых белых платках. С ними в простом светлом платье пила чай бонна. На маленьком столике в углу беседки пыхтел самовар, рядом с ним стояли навытяжку официанты. Абреки привычно разошлись по углам. Дети встали. Сполз со стула даже трехлетний матрос. Девочки сделали книксен, взявшись пальцами за темно-синие юбки. Мальчики отдали честь. Босой трехлетка тоже тянул руку к виску.

– Вольно! – смеясь, скомандовал отец семейства. – А это воспитательница моих наследников. Миссис Энн Вулворт. Англичанка из Парижа. По-русски она ни бум-бум, но говорить все равно будем на фарси. Я знаю, что вы им владеете.

– Миссис Энн! – окликнул магнат.

Французская англичанка, которая тоже присела в поклоне, подняла голову…

– Хочу вам представить Моисея-ага.

Бонна сделала еле заметный книксен.

Моня замер, а потом шумно сглотнул.

И хотя миловидная рыжая, веснушчатая и черноглазая бонна не производила ошеломляющего впечатления, но Моне показалось, что вокруг нее разливается свет, как в Цвингере вокруг «Мадонны» Рафаэля.

Нефтепромышленник, который все подмечал, вдруг почему-то на английском сказал:

– Тент процент офф, и я все беру.

– А экспертиза? – слабо удивился Моня.

– Я и без этого ученого клоуна знаю, что есть у Нобелей и сколько это стоит…

Они сели за дальним концом стола. Официанты ловко расставили перед ними блюдца с пахлавой и разлили горячий чай.

Голова Мони непроизвольно поворачивалась в сторону бонны, лицо которой постепенно наливалось краской.

– Хамсы[8]8
  Все (азерб.).


[Закрыть], посидели и хватит, – хлопнув в ладоши, по-азербайджански повелительно воскликнул отец семейства. – Идите играть, рисовать, танцевать… Учитесь, одним словом…

Дети гуськом вышли из беседки. Трехлетка держал за руку пунцовую бонну.

– Давай, Моисей, о деле. Как Нобель будет расставаться со своими промыслами? Уверен, что у него есть какой-то план. Кстати, где он сейчас?

– В Кисловодске, снял дачу, лечится нарзаном…

– С этой революцией нервы совсем плохие стали. То убегаем, то прибегаем. То мой дом реквизировали, то обратно возвращают. «Гаджи-ага, вы национальная опора», – проблеял, передразнивая власти, Тагиев.

– Каждый месяц мы открыто будем передавать вам в договорное управление по одной из шести заявленных частей «Товарищества Нобелей». Одновременно с первым пакетом ваш уполномоченный должен подписать с представителями Нобеля в Стокгольме секретный договор о продаже. После того как деньги поступят на счет в Коммерцбанке, переходим к следующему разделу…

– Панику одновременно с передачей не хотите устраивать?

– Естественно. Объясняем привлечение вашей компании сложностями управления, поскольку семья возвращается в Европу…

– Скажи честно, какую вы предусмотрели премию покупателю?

– В случае успешной продажи первых пяти частей шестая – недвижимость – передается через год и бесплатно.

– Чох яхши[9]9
  Очень хорошо (азерб.).


[Закрыть], по рукам! И еще три процента скидки за знакомство с англичанкой.

На тенистой улице, куда Моня в прошлом году приезжал к нефтепромышленнику Тагиеву, дул уже майский веселый ветер, который бакинцы называют «моряна». Он раздувал по ней, прежде идеально чистой, летящий мусор.

Спустя восемь месяцев у того же особняка стоял тот же автомобиль, с таким же конным конвоем, только мраморные львы исчезли, а всадники были не в папахах, а в буденовках и расстегнутых шинелях с синими разворотами. Но их взгляды, брошенные на Моню, ничем не отличались от презрения прежнего конвоя.

Правда, прошлой осенью Моня вошел в особняк сам, а теперь его вели две безликие особы в черных кожаных фуражках и черных куртках.

Новым было то, что при входе в особняк висела наскоро сделанная табличка «АзербГубЧК».

Впрочем, и франта-секретаря Моня тоже встретил. Его, окровавленного, тащили за ноги вниз по лестнице такие же безликие. Невидящим взглядом бывший выпускник Сорбонны посмотрел на Моню. Все его силы уходили на то, чтобы подложить под ухо руки – чтобы голова не билась о мраморные ступеньки, на которых уже не было ковровых дорожек.

В знакомом кабинете за столом магната сидел молодой человек в студенческой тужурке. Не здороваясь, не поднимая головы, он читал лежащие перед ним бумаги. Моню посадили напротив него в то же кресло, в котором он сидел почти год назад, но на несколько метров отодвинутое от стола. Безликие встали рядом по обе стороны.

Следователь ГубЧК, кем, по-видимому, являлся бывший студент, снял очки и, глядя мимо Мони, брезгливо сказал:

– Гражданин Левинсон, у нас нет времени вести протокол и вообще заниматься буржуазным судопроизводством. У вас, как у каждого еврея, есть два выхода. Или вы сейчас мне рассказываете, где деньги Нобелей, которые вы прикарманили, или добро пожаловать, как говорится, к генералу Духонину…

Для убедительности «студент» положил на стол маузер, повернув его дуло в сторону кресла напротив.

– Нет, нет у меня никаких денег. Я всю дорогу об этом твердил вашим товарищам, – всплеснул руками Моня. – Меня чужое добро не привлекает, – и осекся, потому что намек получился слишком явным.

У следователя резко стала подергиваться щека – явно следствие недавней контузии. Он даже стал заикаться.

– Д-до з-завтра подумай, сука! Н-не в-вспомнишь, я сам тебе утром п-пущу п-пулю в лоб. Уведите!

Безликие вытащили обмякшего Моню из кресла.

Теперь, когда его развернули к двери, он увидел, что в углу сидит в такой же кожанке Фима. Когда Моню провели мимо него, Фима, скрипя курткой, поднялся с кресла и, разминаясь, направился к «студенту».

– Что вы про все это думаете, товарищ Дювалье? – спросил следователь у Фимы.

– Я знаю Левинсона с рождения, – ответил Фима, ставший после Парижа Дювалье. – Он считает на три хода вперед. Конечно, денег у него в Баку нет. Деньги давно там… – И Фима махнул рукой в непонятном направлении. – Надо провести разведмероприятие.

– Надо не разглагольствовать, а расстрелять, – возразил «студент» и для убедительности стукнул маузером по столу. Маузер рявкнул выстрелом, прострелив оттопыренную полу куртки Фимы.

Хрустя простреленной кожанкой, Фима моментально выхватил из рук опешившего следователя оружие.

– Да я тебя, кокаинист несчастный, прямо сейчас прикончу и не задумаюсь!

Следователь зарыдал. Фима смачно на него плюнул и с маузером вышел из кабинета.

Сумерки уже сгустились, когда Фима сбежал с парадной лестницы. Ни автомобиля, ни кавалеристов не было, но все окна особняка были освещены. На пустой улице напротив входа в особняк стояла только молодая женщина с узелком.

Фима искоса взглянул на нее… и остолбенел. Перед ним стояла прекрасная незнакомка. Фима еще не знал, что это англичанка-француженка Анна.

– Вы работаете в этом учреждении? – спросила по-французски молодая женщина, подойдя к Фиме.

Фима огляделся по сторонам, будто желая удостовериться, где он находится.

– Естественно, – выдавил он из себя.

– Тогда помогите мне, товарищ комиссар. Сюда утром увезли моего жениха, но никто мне не отвечает, где он.

– Как зовут жениха? – тоскливо спросил Фима, уже зная ответ.

– Моисей Соломонович Левинсон, – ответила женщина. На русском она говорила с сильным акцентом.

– Уходите, срочно уходите туда, – резко ответил Фима, мотнув головой от моря. – Я буду вас ждать через пятнадцать минут на углу Ольгинской и бульвара. Жених, твою мать… – И развернувшись, Фима зашагал в сторону гудевших в темноте тяжелых валов. В лицо ему била тугая моряна.

– В два часа ночи вы должны прийти к этому месту, – сказал Фима, доведя невесту Мони после встречи по набережной Приморского бульвара до одного из причалов. Рядом темнела купальня, где они с Моней загорали десять лет назад. – Взять с собой только необходимые вещи. Стойте здесь, за деревьями. На свет выйдете только тогда, когда я вам подам знак. Vuis comprenous?

– Oui, je tout comprende[10]10
  – Вы поняли? (франц.)
  – Да, я поняла.


[Закрыть].

Ночью ветер стих. Лунная дорожка, казалось, добегала до кустов китайской розы, за которыми пряталась Анна. Свет от луны был куда ярче, чем от пары керосиновых фонарей на стойках у маленькой пристани.

Анна наблюдала, как на черной воде качается, пыхтя, маленький катер.

На плоской надстройке с иллюминаторами, закрывающей крошечное машинное отделение, сидел, дымя папиросой, Фима и сплевывал в слабый прибой. Прошло немного времени, и все те же двое безликих вывели на причал Моню.

– Наше вам с кисточкой! – сказал Фима, не меняя позы.

– Ты чего так вырядился? – спросил Моня.

– Я, между прочим, начальник разведки Одиннадцатой армии.

– Фенимора Купера начитался, тоже мне Следопыт. А этот дергающийся недоучка, что меня запугивал, откуда?

– Тебе какая разница?

– Запомни, он злопамятная тварь.

– Не бери в голову, – махнул Фима. – Лучше скажи, как тетя Берта? Как дядя Соломон?

– Родители с сестрами еще до войны вернулись на Украину.

– Ты один, что ли?

– У меня есть невеста, Фима, и кончай изображать из себя Ната Пинкертона…

Фима лениво поднялся, выстрелил вверх окурком. Тот полетел в небо, как ракета, разбрасывая на необыкновенной высоте искры. Безликие с восторгом проследили его многометровый полет. После чего Фима перешагнул на причал и обнял Моню.

– Невеста, выходи! – приказал он и для убедительности свистнул. С портпледом и тем же узлом из кустов вышла Анна.

– Моисей, – сказала она, – я захватила твой выходной костюм.

– Будет в чем хоронить, – одобрительно заметил Фима.

– Фима, я от тебя такого не ожидал, – грустно заметил Моня, но было неясно, о чем он: о своем спасении или о грубой шутке товарища.

– Документы возьми, – Фима протянул Моне бумаги. – К утру будете в Энзели, а в Персии выкручивайтесь сами.

Моня взял за руку Анну, и они перешли на катер.

– Последний платит, – крикнул вдогонку Фима, но Моня мог его не услышать. Машина застучала в полную силу, за кормой выросли белые буруны. Парочка села на Фимино место, прижавшись друг к другу, шум от пенящейся волны и грохочущих поршней заглушал все вокруг.

Фима стоял вместе с безликими на причале до тех пор, пока черная точка катера не растворилась в лунной дорожке.

– Будем оформлять начало операции «Деньги Нобеля», – сказал он вслух, явно для передачи.