Текст книги "Лехаим!"

Эпизод 9
Январь 1928 года
Кабинет заместителя председателя ОГПУ

Кабинет Генриха Ягоды на Лубянке не отличался ничем от других начальственных кабинетов в стране. Дубовые панели, на стене – карта СССР, над письменным столом – два портрета: Ленина и Дзержинского. Зеленое сукно столешницы, темные портьеры на окнах и большой стол для совещаний, тоже покрытый зеленым сукном.

Поверх сукна были положены две белые салфетки, на них стояли стаканы в подстаканниках. На углу стола по диагонали сидели двое. Сам зампредседателя и напротив него Фима в гимнастерке с темно-синими петлицами и двумя «шпалами» в них. Перед Фимой помимо стакана еще была тонкая картонная папочка с выдавленной надписью «ОГПУ СССР. Строго секретно. Первое оперативное управление». Зампред недовольно помешивал остатки чая. Звон ложечки о хрустальный стакан тревожно разносился по кабинету. Мясистое лицо председателя, белое от постоянного недосыпа, выражало высшую степень недовольства.

– Что делать будем, товарищ Адамс?

– Товарищ Ягода, я сейчас Пшибышевский.

– Что-что? – брезгливо сморщился Ягода, отчего съежилась щепотка усов под его носом. – Какой еще Пиздошевский? Он! – и Ягода поднял палец вверх к потолку, – запомни, поляков не жалует, так что меняй фамилию…

Повисла пауза. Фима покорно склонил голову.

– Кстати, что у тебя с родителями?

– Отец с матерью в девятьсот пятом эмигрировали в Латинскую Америку. Родных братьев и сестер не имею. Связь с родителями утеряна более двадцати лет назад. Восстанавливать ее не намерен.

Ягода удовлетворительно кивнул.

– На каждом совещании наш грузин интересуется: «Где великий пролетарский писатель? Почему он до сих пор греет жопу в Италии?» Мы на тебя сколько икры перевели, а толку?

– Скоро будет, – бодро ответил Фима, – деньги у него почти закончились.

– А с этим что делать? – и председатель ткнул пальцем в папочку, лежащую перед Фимой. – Десять лет ты вокруг околачиваешься… Может, ты его контакты пропустил?

– Не мог, никак не мог, – убежденно ответил Фима. – Вы, Генрих Григорьевич, можете представить себе еврея, который сам все отдал?

– Как тебя сейчас, Казимир Францевич? – вдруг развеселился Ягода.

– Ефим Абрамович, как и раньше, – мягко поправил начальника Фима.

– А я, кстати, Генах Гершенович, – весело сообщил главный чекист. – И что, мы с тобой тоже бы деньги зажали?

– Мы – нет! Мы коммунисты! – гордо ответил Фима и встал, оправив гимнастерку.

– Сядь, Жопошевский. Что за Яровой у вас в Америке на хвосте сидел?

– Сотрудник Главного разведупра. Психически неуравновешен. Нашего объекта посчитал за шпиона. Пытался устроить слежку. Я его сперва завербовал, но потом пришлось устранить.

– Ликвидировал!

– Споил. Узнал, что у него наследственный алкоголизм, и…

– И чего?

– А то, что он сидел в тельняшке на подоконнике восемнадцатого этажа «Амторга», свесив наружу босые ноги в подштанниках, и наяривал «Яблочко» на гармошке. Потом с криком: «Лови буржуев!» сиганул вниз прямо на лед катка Рокфеллер-центра. Мы заплатили неустойку в восемьсот тридцать пять долларов за срыв работы катка.

Ягода во время этого красочного рассказа довольно хмыкал, но потом строго сказал:

– Не до конца все же споил. Он успел наблюдениями со своим руководством поделиться. Ко мне теперь Берзин пристает. Требует им передать клиента!

– Ни в коем случае! – Фима снова вскочил со стула. – Моисей в момент этих ребят вокруг пальца обведет. – Фима прижал к груди папку. – Надо Левинсона возвращать обратно. Скорее всего, деньги Нобеля здесь.

Эпизод 10
18 февраля 1928 года
Гавр. Пассажирская пристань

Моня вместе с толпой ожидал прибытия океанского лайнера. Это было событие, к которому готовились. Сверкала на зимнем солнце медь духового оркестра, хлопали на ветру флаги, качались гирлянды разноцветных флажков. Буксиры, взвизгивая, подталкивали огромную черную тушу с белой надстройкой и высокими черными трубами к широкому причалу, на котором собирались встречающие и стояла цепочка машин. «Иль де Франс» устало загудел длинным протяжным басом.

– Папа, папа! – услышал Моня сквозь весь этот портовый гомон крик своего Соломона. Он весь извелся, пока на трапе не показались жена с сыном. Дежурный стюард нес за ними два чемодана и портплед. Весь багаж, который они привезли с собой из Америки. Соломон с разбега прыгнул на отца. Моня стоял как хозяин жизни, расставив ноги и гордо выпрямившись. Хорошее пальто, шляпа, бабочка под воротником белоснежной сорочки и очки в дорогой оправе делали его похожим на преуспевающего буржуа.

– Хорошо устроился, – после поцелуя сказала Анна, откинувшись и оглядывая мужа.

Моня не услышал иронии, он не мог оторваться от сына. Наконец порядок в его жизни восстановился. Муж обнял жену, таксист подхватил чемоданы, а Соломон, одетый в маленький черный бушлат, из-под которого торчали голые ноги, попытался следом за ними потащить портплед, пока отец его не отобрал.

– Куда едем? – спросил на английском Соломон у водителя. Тот пожал плечами. Соломон повторил вопрос на итальянском. Та же реакция. Тогда он спросил на русском.

– А, – обрадовался таксист, – на вокзал.

– Папа, – заговорщицки спросил Соломон, – здесь говорят на русском?

– Нет, – ответил шофер, – здесь говорят на французском. Но водители таксомоторов – на русском.

Он помог погрузиться семье в купе первого класса. Моня суетился, дал таксисту щедрые чаевые, гордо поглядывая на жену.

– Мы едем на экспрессе, в первом классе, – стараясь произнести это равнодушно, сообщил он. – Остановка одна – в Руане. Часа за четыре доберемся до Парижа, так что к вечеру будем дома.

Соломон так прилип к окну, что у него расплющился нос.

Моисей держал в больших ладонях узкие пальцы Анны, которая сидела напротив.

– Я тебе об этом не телеграфировал, – грустно сказал он, – чтобы не расстраивать. Но все деньги, что у меня были, я потратил на поездку в Сорренто. Горький и теперь там живет. Вилла на Капри оказалась не по карману… Я сейчас тебе все объясню…

Анна отвернулась к окну, слеза текла по ее веснушчатой англо-французской щеке.

– Моисей, я так измучилась за то время, пока ты присылал свое бездарное вранье. Я тебе тысячу раз говорила – ты врать не умеешь, даже в телеграммах…

– Я хотел избавиться от Фимы, не тратить ни копейки из его аккредитива, но Горький мне сказал, что у него уже нет возможности кормить весь этот курятник. – Моня, повторяя жест великого пролетарского писателя, обвел руками вокруг себя. И добавил, окая: – «Придется отправляться с поклонами к этому горцу, он золотые горы обещает. Надеюсь, съезжу ненадолго. И вам, – говорит, – молодой человек, советую вернуться, у вас же, насколько я помню, хорошее образование, а там со специалистами плохо…» Тут в гостиную, где он меня принимал, даже чая не предложив, забежала чудная девушка, совсем не красотка, но глаз не отвести. «Это жена Максима», – сказал Горький. А она села на подлокотник его кресла, – тут Моня запнулся, – и как-то так обняла свекра, как… А он: «Вот и Тоша советует мне съездить в Москву».

Я вернулся в Париж. Работы нет никакой. Пару ночей разгружал фуры в Чреве, там же и ночевал. Кризис с русскими, никуда не берут. Пошел на Рю Гренель, там советское посольство. Хорошо встретили, дали большую зарплату. Я у них всю бухгалтерию привел в порядок. Постпред – замечательный мужчина, хотя и болгарин, Раковский. Мы с ним по вечерам иногда играем в шахматы…

Проехали Руан. Соломон жевал бутерброд, принесенный проводником из ресторана, и не отрывался от окна.

– Что-то я все про себя, – спохватился Моня. – Как вы собирались? Не было проблем?

– Нет. Все тихо, спокойно. В тот же день, как ты уехал, появились ребята от Вито. Неожиданно в нашем доме освободилась квартира, и они все это время жили рядом. Одну меня никуда не отпускали. Если я гуляла с Соломоном, их выходило четверо. Они мне и помогли собраться, и доставили в порт. Не ушли, пока мы не отплыли. Да, а еще перед отходом обошли весь пароход. Всю неделю, пока были в море, стюард, который вынес наш багаж, все время крутился неподалеку. Как ты думаешь, наверное, это было неслучайно? Проделки твоего дружка?

– При чем здесь Ефим? Ты же очень красивая женщина! Случайно, неслучайно, какое сейчас это имеет значение? – Моня наклонился и стал целовать жене руки.

– Кстати, ты обратил внимание на интерьеры парохода? Ар-деко! Это же такой стиль, весь мир в восторге…

– Не обратил, – пробормотал Моня.

– Да, забыла тебе рассказать про вашего амторговского матроса…

Моня замер.

– Он после твоего отъезда, на ваш сочельник, седьмого января, правильно, сочельник?..

Моня кивнул, не поднимая головы.

– Напился и выпал из окна. У вас же восемнадцатый этаж?

– Да. Зря, получается, уехали.

– Нас бы все равно из Америки куда-нибудь отправили. Все уже было решено… Наши новые соседи чуть ли не за год мне билеты забронировали и деньги на дорогу выдали. Кстати, каюта тоже была первого класса.

– Они другого не знают, да и следить легче.

– Но мы сейчас тоже в первом?

– Это посольские привилегии. Христиан Георгиевич устроил…

– А это кто?

– Я тебе говорил, наш постоянный представитель, Раковский. Кстати, он меня через месяц-другой в Москву отправляет. Дал сейчас возможность семью устроить. Я тебе завтра квартиру покажу, которую подобрал. Христиан Георгиевич говорит, что, наверное, мне орден в Кремле дадут за отличную работу.

– Ты сумасшедший, Моисей. Какой орден?! Ты работаешь на преступников. Вито Корлеоне – мальчик на побегушках перед ними. Моисей, я тебя прошу, добром это не кончится. Для тебя семья должна быть на первом месте…

– Конечно, Эни, конечно, я же еврей…

– Какой ты, Моисей, еврей?! Ты русский еврей. Это проклятая ветвь.

Но Моня, не отпуская ее рук и глядя в глаза, сказал:

– Береженого Бог бережет. Если я сам за вами не приеду, ни в коем случае в Москве не показывайтесь. Никакое письмо, даже мною собственноручно написанное, никакие известия, даже официальные сообщения, не должны вас заставить покинуть Францию. Пока меня самого не увидите, с места не двигайтесь. Я думаю, все будет хорошо, а это чисто еврейская предусмотрительность.

Тут обернулся Соломон.

– Мама, а я какой еврей? Американский?

Эпизод 11
27 мая 1928 года
Москва. Белорусский вокзал. Арбат и Лубянка

На перроне играл духовой оркестр и лежала ковровая дорожка. Пассажиры спальных вагонов застенчиво по ней шли, отражаясь в начищенной и грохочущей меди. Перекрывая оркестр криком «Поберегись!», катили тележки грузчики.

Остальных граждан из общих и плацкартных вагонов не выпускали на платформу, и они покорно из окон разглядывали расфуфыренное шествие. Постепенно перрон пустел. Последним шел, озираясь, Моня. За ним вез на тележке багаж носильщик, и тут же следом дворники в брезентовых фартуках сворачивали дорожку, а оставшиеся без дела милиционеры в белых касках убегали строиться.

На площади у Белорусского уже бушевал митинг.

К Моне подлетел молодой очкарик в огромном кепи и клетчатых гетрах. В руках он держал блокнот и карандаш.

– Вы тоже из делегации? – закричал он, находясь в двух шагах от Мони.

– Нет, – испуганно ответил Моня. – Я из Бруклина, точнее из Квинса.

– Я корреспондент «Красной нови»…

– Чего красной? – не расслышал из-за марша лейб-гвардии Кекскольмского полка Моня.

– Ну «Новь», журнал такой. А Бруклин – это Италия?

– Нет, Америка.

Корреспондент скосил глаза на Монины чемоданы.

– Миллионер? – прокричал он сквозь грохот меди.

– Скорее, нищий, – подумав, проорал в ответ Моня.

Молодой человек в кепи понимающе усмехнулся.

– Я думал, вы с Горьким!

– Нет, я уже давно не с ним, – признался Моня на ходу.

– Так вы были с ним знакомы?

– Был.

– Близко?

– Достаточно.

– Расскажите, – корреспондент взял наизготовку блокнот и зачем-то лизнул кончик химического карандаша, отчего у него сделался синим язык.

– Мне Горький поручил выбить в Америке его гонорары… – Моня не успел договорить, как два плечистых парня пристроились к нему с двух сторон, оставив позади корчившегося корреспондента, получившего незаметный, но чувствительный удар по печени.

– Моисей Соломонович?! – вопросительно-утвердительно сказал тот, что был постарше. – Мы из Наркоминдела, и нам поручено вас встретить.

Они уже выходили из темного прохладного вокзального зала на солнечную, восторженно орущую площадь, полную людей.

– Что происходит? – спросил Моня.

– Алексей Максимович вернулся, – сообщил тот, что постарше. – Может, даже насовсем, – многозначительно добавил он, глядя вдаль. – Решил, что хватит на чужбине страдать, на родине жизнь все же получше…

– Любая монета имеет аверс и реверс, – заметил Моня.

– Чего? – то ли не расслышал, то ли не понял собеседник.

Они обходили беснующуюся вокруг пустой трибуны толпу. Даже вышедший строем из вокзала оркестр было еле слышно.

Молодой сотрудник догнал носильщика, и они помчались куда-то вбок.

– Ваши баулы сейчас отвезут на снятую для вас квартиру, а мы с вами поедем в нашу главную контору за назначением, – сообщил Моне сопровождающий, подводя его к небольшому автомобилю. Когда они усаживались, сзади будто разорвалась бомба. Это означало, что на деревянную трибуну взошел уставший от Италии Горький.

В то время как Моню везли в неведомую ему контору, в негусто заселенной коммуналке на Арбате Фима собрал будущих соседей своего друга детства на общей кухне, где уже гудел керогаз, на котором что-то кипело и булькало в закопченной кастрюле.

Фима уселся на табуретку, опершись спиной о кухонную раковину. Сзади из крана звонко капало. Перед опытным чекистом стояла, мягко говоря, очень пожилая дама в пенсне и телогрейке с обрезанными рукавами, из ворота которой выпирало жабо с камеей. Рядом с дамой переминался с ноги на ногу долговязый молодой человек с усиками и ярко выраженной кавказской внешностью, одетый в черкеску с узким наборным ремешком.

– Будем знакомиться, – объявил Фима. – Я ваш куратор, называйте меня Захаром Захаровичем.

– Может, лучше Абрамом Абрамовичем? – слегка брезгливо прогнусавила дама.

– Будете умничать, переедете с Арбата в лучшем случае в Кустанай.

Дама оскорбленно поджала губы.

– Значит, вы, Даля Казимировна Грибаускайте, машинистка в Наркоминделе, в прошлом дворянка, закончившая Смольный институт. Свободно говорите на французском, немецком, английском…

– …и на итальянском…

– …На итальянском, отлично. Правда, клиент им не пользуется. Вы, – Фима обратился к молодому человеку, – Восканян Гурам Арташесович, родом из Баку, отец бухгалтер «Азнефти», заканчиваете Промакадемию, специальность экономист, готовите себя к стройкам социализма…

– …коммунизма! – поправил студент.

– Поживем – посмотрим, что получится, – глубокомысленно заметил Фима. – Теперь слушайте меня внимательно. Ваше оперативное задание – наблюдать за новым жильцом. Человек он немолодой и не очень общительный. Лезть к нему в душу не надо, лучше спрашивать совета, – Фима повернулся от будущего строителя коммунизма к даме с поджатыми губами. – Или намекать на нынешнее отсутствие благородных людей. Вам это сделать будет совсем нетрудно, – Фима пристально посмотрел на камею.

– Главное, – он поднял указательный палец правой руки к потолку, а безымянным пальцем левой заткнул капающий за спиной кран, – отмечать неожиданные отлучки и тут же сообщать о них по телефону 22–22, который даже склеротик не забудет. – Фима перевел взгляд с камеи на пенсне. – Для этого сюда провели аппарат, а не для болтовни на итальянском с подругой-смолянкой…

– Позвольте, – возмутилась дама, – меня в ВЧК Феликс Эдмундович пригласил в восемнадцатом, вы еще в хедер не ходили, когда мы с ним вместе работали…

– Хедер – это что? – удивился юноша.

– Школа при синагоге, – спокойно объяснил Фима и тем же тоном продолжил: – Мадам, когда вы отдавались на письменном столе нашему незабвенному руководителю, я брал уроки в Париже в Академии изящных искусств. И попрошу вас, старая блядь, не мешать мне ставить задачу государственной важности секретным сотрудникам, – заорал он.

Сопровождающий, он же встречающий на вокзале, долго вел Моню по коридорам, где не было окон, только двери с цифрами. Наконец он остановился у одной из них и постучал. В ответ на невнятный крик сопровождающий открыл дверь, пропустив в нее Моню, а сам остался снаружи.

Моня огляделся. В аскетически обставленном, можно сказать, пустом кабинете стояло всего два стола. За одним расположился крепкий пухлогубый блондин в летней тенниске, по виду стажер. Над его столом висел портрет Ягоды. Напротив него в офицерской форме сидел прямо на столешнице в позе лотоса маленький смуглый сотрудник. За его головой Моня разглядел портрет Сталина. Окно размером почти во всю стену на три четверти от подоконника было замазано белой краской. Наверху в оставшуюся щель заглядывало в кабинет бледное майское небо. Внутрь комнаты долетали трамвайное дребезжание, редкие всхлипы клаксонов, мощные удары от вбивающего сваи копра, что означало – окно выходит на Лубянку, где строится метро.

– Передайте свой паспорт сотруднику справа, – услышал Моня голос чревовещателя, поскольку смуглый рта не открывал.

– Это для пропуска в Кремль, – догадался Моня, протягивая синюю книжицу с американским орлом белобрысому. Тот от нетерпения буквально выхватил у Мони паспорт.

– Зачем вам в Кремль? – смуглый так удивился, что произнес эту фразу нормально.

– Товарищ Раковский объявил, что меня ожидает вручение ордена, – гордо сообщил Моня.

– Пока вы добирались из Парижа до Москвы, ситуация с наградой изменилась. Так что орден временно отменяется. Распишитесь в получении советского паспорта и ордера на квартиру. Пока поживете на родине.

Блондин с невероятной скоростью подсунул Моне листок бумаги, одновременно обмакнув перо в чернильницу, и тут же выложил еще один лист, весь в штампах и круглых печатях.

– Извините! – Моня, которому никто не предлагал сесть, пододвинул к себе стул, стоящий у стола «стажера», и уселся на него, положив высоко, по-американски, ногу на ногу…

– Не извиню! – сказал смуглый. Наклонившись, он оперся на край стола и, спокойно отжавшись, сделал стойку. Теперь он смотрел на Моню, скосив глаза, в перевернутом виде.

– Но у меня в Париже остались жена и ребенок, что я им скажу?

– Можете пригласить их жить в Советский Союз.

– Но я сам не хочу здесь жить! – сказал обалдевший Моня.

Он не успел закончить фразу, как короткий и резкий удар в скулу от вскочившего со стула «стажера» свалил его.

– Моисей Соломонович! – по-прежнему стоя на руках и вытянув к потолку носки начищенных сапог, примирительным тоном заговорил смуглый. – Вы же неглупый человек, я бы даже сказал, очень умный. Вам дают комнату, причем на Арбате. Мы вас устроим на работу по специальности, вы станете полноценным гражданином первого в мире государства рабочих и крестьян.

– А иначе?

– Разве надо объяснять?

– И что же от меня требуется? – спросил Моня, потирая щеку и вновь усаживаясь на стул.

– Ничего. Честно работаете, приносите максимальную пользу молодой республике. – Смуглый прыгнул со стола на пол в середину кабинета, сделав обратное сальто.

– Это все?

– Все.

– Я буду жаловаться.

Повторный удар вновь сбил Моню со стула.

– Куда? – спросил смуглый, наклонившись над Моней. – Куда ты будешь жаловаться, жид пархатый?

Непонятно кем вызванный вдруг в комнате появился сопровождающий. Он подхватил Моню и потащил его за дверь.

– Бумаги его забери, – наконец открыл рот «стажер».

Эпизод 12
Октябрь 1928 года
Москва. Визит к родственникам

Моня стоял у массивной входной двери с белой эмалированной табличкой, на которой черной вязью было выписано: «Файбисович Самуил Аронович. Врач-гинеколог. Прием ежедневно с 19:00 до 21:00».

Моня переложил коробку с тортом в левую руку, правой поправил фетровую шляпу, передернул плечами под голубым габардиновым плащом и нажал на торчащую белую кнопку звонка.

Дверь распахнулась. На пороге стояла толстая румяная девица с косой, уложенной бубликом на голове.

– Ой! – искренне удивилась она. – Вы к доктору?

– Я родственник, – коротко обозначил себя Моня.

– Чей родственник? – захлопала ресницами домработница.

– Дохтура, – передразнивая ее, сказал Моня и без приглашения перешагнул порог.

– Родственник ваш объявился! – повернувшись в глубину квартиры, закричала девица.

…За столом, над которым висел огромный шелковый абажур, напротив Мони сидели тетя Хана и тетя Белла, за их спинами вышагивал полный, с бородкой-эспаньолкой, в очках с золотой оправой молодой доктор Файбисович, в котором невозможно было узнать противного малолетку. Вокруг стола накручивал круги на трехколесном велосипеде очередной Файбисович-младший, точная копия отца, в том же детском возрасте. В гостиной стояла кровать с раскрытой ширмой. На кровати лежала одетая еще не старая дама – это была старшая сестра Дора. На ковре за ней висела обрамленная фотография «Ленин и Сталин в Горках» и рядом черная тарелка репродуктора.

Вошла домработница, та крепкая девица, что открыла Моне дверь. В руках она держала поднос и водрузила с него на стол нарезанный дольками торт-полено «Сказка», первый советский общедоступный десерт. Файбисович-младший замер, сделав на него стойку, как легавая собака на дичь.

Сестры, как позже выяснилось, уже покойного доктора Арона Файбисовича, они же тетки Самуила Белла и Хана сидели с прямыми спинами.

– Кто же остался в лавке? – пошутил Моня, но шутка ни на кого не произвела впечатления.

– Моня, ты получил диплом из университета? – спросила из кровати Дора.

– Не успел, Дора…

– Мужчина без верхнего образования – не мужчина, а скотина, – резюмировала Дора и, потеряв всякий интерес к разговору, повернулась к стене.

Моня смущенно засмеялся.

– Ты, говорят, женился на гойке? – хором спросили Белла и Хана.

– Она англичанка, но…

– Белла, Хана, а кто такая гойка? – влез любознательный дошкольник.

Тетки от него отмахнулись, они ждали продолжения.

– …выросла в Париже, мать у нее француженка, – продолжил Моня.

Тетки переглянулись.

– Ясно, – резюмировали они. – Будет все то же самое, что и у Арона…

– Кстати, как он? – поинтересовался Моня.

– Папа умер в двадцать втором от дизентерии, – ответил Самуил.

– Разве его вторая жена – француженка? – удивился Моня.

Молодой доктор Файбисович пожал плечами.

– Ха, – сказали в один голос тетушки, – если бы француженка. Урожденная мещанка из Воронежской губернии. Она попортила кровь брату, а потом сбежала с первым попавшимся комиссаром бороться с басмачами.

– Запомни, Моня, – наставительно сказала тетя Белла, – если у тебя жена не еврейка, рано или поздно она назовет тебя жидом.

– У французов нет такого слова, как и у англичан, – парировал Моня.

– Скажет на русском, – утвердительно закончила тетя Хана.

Файбисович-младший подъехал к домработнице.

– Аня, а ты гойка?

– Нет, Арончик, я Морозова, – ответила пунцовая Аня, стоявшая все это время у входа в гостиную. Потом резко повернулась и исчезла. На кухне загрохотали кастрюли. Следом за ней на кухню ринулся и доктор.

Суровая Дора всунула штепсель в розетку. Черная тарелка загрохотала: «Мы – красная кавалерия, и про нас…»

Дора стала поочередно поднимать на кровати то ноги, то руки.

– Что с ней? – испуганно спросил Моня.

– Так, – махнули руками тетки, – зарядку делает…

Дора четко в ритм песни произнесла: «Не человек, а скотина», – и развернула к стенке фото улыбающихся вождей на скамейке. С обратной стороны рамки оказалась вставлена фотография бородатого старика в шляпе с широкими полями, сидящего в Горках рядом с Лениным в той же позе, что и Сталин на классическом снимке.

– Это кто? – изумился Моня.

– Так, – сказала Белла, – Хана сделала фотомонтаж. Это наш и твой дедушка Моисей. Дора считает, что если придут за Самуилом, это его спасет.

Появилась с самоваром Аннушка. За ней нес поднос с чашками доктор.

Все сосредоточенно пили чай. Домработница сидела как гувернантка при наследнике, который весь был вымазан в креме от уха до уха. Дорвался.

– Кем ты будешь, когда вырастешь? – спросил Моня у малыша.

– Ётчиком, – с полным ртом ответил наследник.

– Чтобы спасать экипаж дирижабля «Италия»? Команду Умберто Нобиле?

– Зачем? – не отрывая глаз от тарелки, спросил Арон. – Я буду етчиком морским.

Теперь удивился Моня.

– Буду жить на курорте и каждый день ходить на пляж, а зарплата будет большая, – наследник для наглядности развел руками и вновь с головой погрузился в торт.

– Ну ты и еврей, Арон, – заметил Моня.

– Угу, – кивнул будущий южный пилот.

Наконец Белла не выдержала.

– Кстати, о Нобеле, о твоем Нобеле. Как он, как его братья? – доверительным шепотом спросила она.

– Я откуда знаю, – ответил Моня.

– Моня, азохн вей, здесь все свои. Все в курсе, что ты занимался его имуществом.

– Да, – сказал Моня, – занимался десять лет назад. Ты думаешь, он все еще меня приглашает с ним пообедать? Он моего имени не помнит.

– Не надо так нервничать, – заметила тетя Хана. – Не хочешь говорить, где деньги, так мы и не спрашиваем…

– Храните деньги в кассе Рабкрина, – раздался голос с кровати.

Аннушка и доктор напряглись, наследник продолжал уничтожать торт.

– Вы с ума сошли, – Моня опрокинул чашку.

– Белла, видишь, как он нервничает, наверное, очень большая сумма, – заметила Хана.

– Какая сумма! – закричал Моня. – Это что за сумасшедший дом?

– Моня, не хочешь – не говори! Но тебе надо помнить, мы и твои родные сестры Любочка и Мирочка – твои единственные близкие родственники, – сказала Белла.

– Если с тобой что-то случится, твоя английская француженка все прогуляет с каким-нибудь альфонсом, – добавила Хана.

И сестры хором сказали:

– Мир праху Берты и Соломона! – и одновременно поднесли к сухим глазам платочки, вынув их из длинных рукавов платьев.

– Что со мной случится?

– Ну, например, что-то нехорошее. Дизентерия, как у Арона, или в ЧК увезут.

– Хана, Белла, вы что, никогда не видели честного человека?

– Моня, ты, конечно, а лейтимер менг[12]12
  Порядочный мужчина (идиш).


[Закрыть]. Но порядочным тоже надо быть в меру. Извини, но совсем порядочный – это уже идиот!

– Человек без верхнего образования… – вновь заметила с кровати Дора.

– Не человек, а скотина, – закончил Арончик, давясь тортом.

Доктор Файбисович тоже решил поучаствовать в допросе:

– Я надеюсь, ты деньги оставил на Западе?

– Самуил, какие деньги?!

– Ну этого Нубеля, – вдруг вступила домработница Аня. Похоже, эта тема не раз здесь обсуждалась. – Вы же ему не все его миллионы вернули?

– Все, – коротко ответил Моня, – поскольку ничего и не брал.

– Обидно, Моня, – заметил доктор, – что ты считаешь нас дураками.