Текст книги "Лехаим!"

Эпизод 16
Август 1941 года
Трехгорка. Война и соседи по коммуналке

Во дворе фабрики возвышалась сколоченная трибуна. Над ней на беленой кирпичной стене висел кумачовый плакат «Враг будет разбит, победа будет за нами. И. В. Сталин». На трибуне стояло руководство фабрики с мужественными лицами. Выступал парторг, вытирая испарину на выбритом черепе огромным носовым платком.

– Всем мастерам моложе сорока, всему инженерному отделу, точнее его мужской части, и прежде всего коммунистам, партком считает необходимым явиться завтра в восемь на запись в ополчение. Защитим столицу от немецко-фашистских захватчиков! – Парторг погрозил сжатым кулаком и, сделав паузу, гордо оглядел митинг. Кроме седоусого ветерана весь президиум был в белых полотняных фуражках. Мужская часть, собравшаяся внизу, носила кепки, и только на Моне красовалась соломенная шляпа.

Видимо, она и привлекла внимание парторга, потому что он, указывая на Моню, как на знаменитом плакате, вдруг выдохнул:

– Вас, Моисей Соломонович, это особо касается!

Так закончил свою речь оратор и, в очередной раз сняв картуз, промокнул лысину.

– Почему? – удивился Моня. Он возвышался в первых рядах, в окружении ткачих в платочках. – Во-первых, мне скоро пятьдесят, во-вторых, я не коммунист…

– Правильно говорят, – шепнул седоусый ветеран в стоячем президиуме мощной активистке с огромной грудью, с трудом умещающейся в футболке, куда ветеран скосил глаза, – у евреев всегда два выхода…

– Чё, Сидорыч, – спросила активистка, – от соперника хотите избавиться? – и слегка пнула сиськой старичка.

Тот от испуга закричал:

– У коммунистов возраста нету! – И неожиданно для самого себя выплеснул: – Мы с Никандром Никандровичем придем в шесть утра и первыми запишемся! – И вскинул руку в сторону парторга.

Площадь бурно зааплодировала.

Парторг застыл, но быстро нашелся:

– Я, товарищи, себе не принадлежу. Я как партия прикажет.

Утром в одной комнате райкома Моню включили в список добровольцев, в другой вручили предписание, куда явиться завтра, в третьей выдали под расписку винтовку, подсумок без патронов и противогаз.

Потом всех явившихся ополченцев района построили во дворе райкома. Зрелище было печальное. Средний возраст защитников отечества явно приближался к пятидесяти. Многие стояли, опершись на оружие. Моня оглядел строй. Не было с фабрики ни седоусого, ни парторга, никого, кроме него одного.

Речь секретаря райкома была короткой, но емкой. Поскольку Моня оказался правофланговым, тот выхватил у него из рук винтовку и закричал:

– Отправляясь на фронт, помните: этим оружием мы разбили Деникина и Колчака! Загоним им и фашистских гадов в их логово – Берлин! Берегите его, оно еще пригодится нашим детям! Особенно это вас касается, – сказал он, возвращая винтовку Моне.

Цепляя за соломенную шляпу, Моня бережно по-кавалерийски повесил винтовку по диагонали за спину. Тут к нему подскочил фотокорреспондент, целясь в Моню «Лейкой».

– Папаша, откуда будете? – на бегу закричал он. – И фамилия какая?

– Инженер фабрики «Трехгорная мануфактура», а теперь боец московского ополчения Краснопресненского района Моисей Соломонович Левинсон, – обстоятельно доложил Моня.

– Еврей-подробник! – все так же на ходу весело заметил фотокор и бросился к менее носатому ополченцу.

А Моня с винтовкой зашагал по пустой Краснопресненской набережной домой. Надо было собирать вещи и прибраться в комнате в связи с убытием на фронт.

Внедренный в квартиру № 69 старший сержант госбезопасности Семен Дыня сидел в одних сатиновых трусах на кухне и читал дореволюционное издание «Приключений великого сыщика Ната Пинкертона». С грохотом открылась входная дверь. Это с винтовкой домой заявился Моня.

Дыня ловко сунул томик с Пинкертоном под свой объемный зад и, нацепив очки с внушительными диоптриями, раскрыл газету «Правда». Страница моментально расползлась перед ним в бесформенное пятно. Поэтому на возникновение на пороге Мони с винтовкой он не прореагировал.

– Что пишут, Семен? – вежливо спросил Моня, набирая в кружку воды.

– Бьем врага, Моисей Соломонович! – бодро отрапортовал сержант.

– И меня тоже подключили к этому процессу, – грустно заметил Моня.

– Это каким таким макаром? – напрягся Дыня.

– Записали в ополчение. Кстати, Семен, могу и вас туда рекомендовать.

Сержант на какое-то время замер, перестав дышать. Он снял очки и увидел перед собой опирающегося на винтовку Моню с кружкой воды.

Дыня забрал у соседа кружку, молча допил воду, снова нацепил очки и сипло произнес:

– Так я же инвалид первой группы по зрению. Я, если стрельну, могу в своих попасть.

– Да, – печально заметил Моня, – где свои, где чужие, не поймешь. – И, обивая дверные косяки прикладом, пошел к себе собираться на войну.

Сержант госбезопасности сбросил очки, достал из шкафчика блокнот и, послюнявив химический карандаш, записал сомнительные слова соседа. Потом, закончив работу, вынул из-под себя «Пинкертона», но теперь совсем уже не читалось. Пригорюнившись, Дыня тихо запел: «Ридна мати моя, ти ночей не доспала… И рушник вишиваний на щастя дала».

Вновь хлопнула входная дверь, и на пороге кухни выросла Оксана Дыня, размерами под стать мужу. В обеих руках она держала полные сетки-авоськи. В одной были напиханы спичечные коробки, в другой – пачки соли.

– Отоварились! – довольно сообщила она мужу. – На всю войну хватит! А ты чего вдруг спиваешь? Что за хор Александрова?

– Абрашка добровольцем записался!

– Какой Абрашка?

– Наш Моисей Салмоныч!

– Да и хер с ним! Пусть воюет. У них с Хитлером свои счеты.

– Дура ты, Ксана. У тебя какое задание? Глаз с него не спускать. А вдруг этот жид к немцам перебежит?! – Дыня задумчиво повторил придуманную рифму «жид – перебежит».

– Какой еврей немцам будет сдаваться?

– А может, он и не еврей, а притворяется?

– Так он же обрезанный.

– Ты, лярва, откуда это знаешь?

– Я ж, Сема, задание выполняла.

– Ах ты шалава! Ничего, теперь выполняй его до конца. Мы с ним вместе на фронт должны отправляться. И погибнуть! – дрогнул Семен Дыня.

Оксана Дыня зарыдала в голос.

– Тоже мне сотрудница органов, ревешь как белуга! Лучше за водкой сгоняй, отходную устроим.

– Куда теперь спички девать? А соль зачем? – сотрясаясь сквозь рыдания, повторяла сотрудница органов.

Окно на кухне было закрыто светомаскировкой. На столе стояла миска с вареной картошкой и большая тарелка с килькой. Обнявшись, супруги Дыни негромко запевали: «Дан приказ ему на запад…» Одной рукой сержант наливал очередной граненый стопарик, другой поддерживал грудь жены и коллеги.

В это время на кухне появился моложавый невысокий стремительный мужичок, складный, как перочинный нож, в форме железнодорожника, с маленьким деревянным полированным баульчиком, в котором гимназисты носили бутерброды.

– Физкультпривет, соседи! – бодро сказал «железнодорожник». – По какому случаю банкет? Я-то думал, что вы зажигалки на крыше тушите!..

В подтверждение его слов неподалеку грохнул взрыв. Дом качнулся, лампа замигала.

– Так я же ничего не вижу, – и Дыня быстро напялил на нос очки.

– На фронт уходим, – печально отозвалась Оксана. – Моисей Соломонович в добровольцы записался.

Баульчик грохнулся об пол, в нем зазвенело разбитое стекло.

– Пиздец! – выдохнул сосед.

– Твою мать! – закричал Дыня, сбрасывая очки, чтобы рассмотреть соседа. – Смежник! Ну ты мастер! Я же тебя не расшифровал!

– Младший лейтенант разведупра Генштаба РККА Непомнящий, – представился «железнодорожник», приложив ладонь к виску под форменной фуражкой с молоточками. – Да и я вас держал за люмпенов поганых.

– Звать тебя как, лейтенант? – игриво поинтересовалась гражданка Дыня.

– Аркадий. Аркадий Сергеевич.

– Аркаша, – томно протянула Оксана. – А я младший сержант госбезопасности, фамилия моя секретная, ее только начальник знает.

– Да ладно тебе, – махнул рукой «инвалид». – Он всю тебя вдоль и поперек знает. Садись, лейтенант, выпьем за переменчивость обстановки…

– Так что, эта жидовская рожа и вправду намылилась на фронт?

Разведчик положил фуражку на столик, достал с полки стакан, пнув ногой баульчик. Тот ответил жалобным звоном.

– Да тикать он собрался, – сделал свой вывод сержант, – а нас под монастырь подвести. Что свои расстреляют, что немцы кокнут – одна радость, – и налил из бутылки Аркадию. – Насчет нее не волнуйся, – он кивнул на баульчик, – у нас этого добра целый склад. Мы же думали, что столицу не сдадим, здесь наш последний рубеж! – и Дыня зарыдал.

Младший лейтенант встал, протянул к Дыне руку со стаканом.

– Выпьем за Родину, товарищи! Выпьем за товарища Сталина! Органы его не подведут!

– Какие такие органы? – играя глазами в адрес лейтенанта, спросила дама без фамилии.

– Госбезопасности, – отрубил лейтенант и как будто случайно оперся на грудь младшего сержанта.

– Убью гада! – всхлипывая и утирая слезы, заявил сержант. Правда, было непонятно, кого он имел в виду.

Эпизод 17
Ноябрь 1941 года
Ближнее подмосковье. Деревня Ржавки

По разбитой подмосковной дороге c замерзшими лужами брела троица: Моня, Оксана Дыня и младший лейтенант, якобы Аркадий Сергеевич. Четвертого, Семена Дыню, они по очереди тащили, впрягшись, как бурлаки, в самодельные салазки из двух жердей.

Сержант госбезопасности лежал на них на животе со спущенными солдатскими штанами и кальсонами. Вся нижняя обширная часть его тела была забинтована.

На каждом ухабе Дыня тяжело стонал. Импровизированные носилки из жердей чаще всего тягал Моня. Супруга раненого шла рядом, приговаривая:

– Что же ты, Сема, себе такую жопу отрастил? Даже залечь толком не могешь. Лучше бы тебе осколком полжопы оторвало. А то, на тебе! Пуля навылет! А Мосею Сламоновичу теперь тебя, кабана, таскать…

– Заткнись, лярва, – как в бреду шептал раненый боец.

– Все заткнись да заткнись, уйду я от тебя, Семен…

– Куда ты на хрен денешься? – вдруг окрепшим голосом произнес Дыня.

Замыкающий колонну младший лейтенант поднял руку. Мол, внимание! Но поскольку никто назад не смотрел, сипло выдохнул: «Немцы!» – и ласточкой прыгнул в придорожную канаву.

Моня с раненым и Оксана, не задумываясь, повторили маневр своего арьергарда, причем почти на лету Оксана сунула свой кулак, как кляп, в рот мужа.

Рядом с залегшей в поникшем бурьяне группой, чадя и воняя, прошла в сторону Москвы немецкая моторизованная колонна…

Подступали сумерки. Жильцы московской коммуналки расположились в невысоком ельнике недалеко от дороги. На уже потемневшем горизонте видны были огненные сполохи, и доносился гул фронта.

– Ладно, хлопчики, я пошла, – Оксана встала, отряхнула юбку и, как в танце, пару раз притопнула каблуками сапожек.

– Куда это ты намылилась? – спросил лейтенант, с подозрением глядя на собирающуюся попутчицу.

– Так буду, как учили, немцам конюшни поджигать, а может, к ним в штаб устроюсь, – мечтательно ответила Оксана.

– Немцам решила дать, – грустно, но уверенно констатировал Дыня. – Если ее не остановить, она до Геринга дойдет.

– А почему не до Гитлера? – невпопад спросил Моня.

– Потому что Адольф пидорас, – так же со знанием дела ответил сержант.

– Стоять! – младший лейтенант выхватил из кобуры ТТ. – Стоять, стрелять буду!

– Чем? – повернувшись и уперев руки в боки, спросила Оксана. – У тебя же патронов нету! – Она разжала ладонь, на которой тускло сверкнули гильзы. – А подойдешь… – и она показала лейтенанту кулак другой руки размером с его голову. – Я тебе в Москве яйца отбила, а здесь башку оторву…

Лейтенант весь сжался, вспомнив о недавнем увечье. Повернув к себе пистолет, он задумчиво и с удивлением заглянул в дуло. Тут же грохнул выстрел, и разведчик Генштаба с тем же выражением на лице рухнул под елку.

Дыня и Моня окаменели.

– Ё-моё, я же про патрон в стволе забыла, – весело сказала Оксана… и исчезла, будто растворилась уже в черном лесу.

– Пиздец! – резюмировал Дыня.

Тут вышла луна, осветив этот грустный пейзаж…

Звезды стали исчезать на востоке. Дыня привычно постанывал, напоминая о себе. Моня спал рядом с занесенным свежим снегом телом лейтенанта, привалившись спиной к стволу сосны.

Неожиданно земля стала глухо подрагивать.

– Салмоныч! – испуганно позвал Моню раненый.

Моня не успел прийти в себя, как их окружили почти неразличимые всадники на похрапывающих конях.

– Моня! – вдруг вскрикнул один из них. – Левинсон!

– Фима, – даже не удивился, приподнимаясь, Моня.

Кавалерист спешился. Он был в бурке, папахе, складный и позвякивающий амуницией.

– Моня, – расчувствовался Фима, обнимая товарища.

Дыня, напоминая о себе, застонал.

– А это что за обоз? – спросил Фима.

– Вот тащу раненого ополченца, – признался Моня, – да еще собственного соседа…

– Соседа… – протянул Фима. – А куда ранили соседа?

– В жопу, – коротко отрапортовал Моня.

Бойцы и лошади сдержанно заржали. Фима наклонился и что-то спросил у Дыни.

– Я б его здесь выкинул к этакой матери, – выругался Фима.

Дыня снова застонал. Теперь трагически, предсмертно.

– Почему остановка? – раздался командный голос в темноте. – Старшина Нетребко, доложите!

Фима повернулся на голос из темноты и выпрямился, отдавая честь.

– Товарищ генерал-майор, встретил друга еще по революционной работе. Ополченец, вышел из окружения и доставляет тяжелораненого бойца в тыл.

– Зовут друга как?

– Моисей Соломонович Левинсон.

Даже в темноте было видно, как поморщился командир.

– Вестовой, – скомандовал он, – заполните наградной лист на медаль «За отвагу».

Не глядя, он протянул руку, куда вестовой что-то вложил.

Командир, не спешившись, а лишь толкнув коня, на два шага приблизился к Моне и прямо в его шинель воткнул медаль.

Дыня снова застонал. Напоминающе.

– Будешь теперь отважным евреем, – объявил генерал и, не оборачиваясь к раненому, скомандовал: – Догнать колонну… – И умчался.

– Кто это? – спросил обалдевший Моня.

– Генерал Доватор, – ответил Фима. – Мы тут в рейде немного по немецким тылам гуляем. А ты тащи своего соседа дальше по дороге. Метров через восемьсот выйдешь на село. Там наши особисты окопались. Сдашь однополчанам их сержанта…

– Какого сержанта? Какого однополчанина? – сразу не понял Моня.

Дыня строго и предупредительно застонал.

– Ну этого, раненого, – не обращая внимания на раскрытого им сексота, продолжал Фима. – Ну, твоего соседа…

Дыня тут же потерял сознание…

Но Моню волновало совсем другое.

– Фима, так тебя, что, освободили?

– Берия меня еще по Баку хорошо знал. Разобрался. Студента помнишь, что тебя допрашивал? Так я с ним местами поменялся! – Конь под старшиной Нетребко уже вертелся, желая догнать рванувших вперед кавалеристов.

– У Наполеона капралы становились маршалами, у нашего гения все наоборот. А почему ты Нетребко?

– Баста, – строго сказал Фима, – много будешь знать…

И рванул за остальными в темноту. На запад. Оттуда прокричал:

– Женился я, на казачке…

Моня покорно впрягся в жерди и поплелся в другую сторону. На восток, где уже светлело небо.

Эпизод 18
24 декабря 1941 года
В лесу под Наро-Фоминском

Моня дремал в углу партизанской землянки, точнее вросшей в землю старой деревенской брошенной избы. В центре того, что когда-то называлось горницей, под зловещим освещением масляной лампы, отбрасывающей на стены фантасмагорические тени, командир отряда допрашивал пленного немецкого офицера.

У командира, похожего сразу на двух героев Гражданской войны – бритой головой на Котовского, усами на Чапаева, – раздуло флюс, и он глушил зубную боль, выпивая по полстакана мутного самогона, занюхивая обезболивающее очищенной луковицей. Початая четверть стояла рядом на столе. Вопрос к пленному и прием очередной порции лекарства проходили одновременно.

– Как тебя зовут, сука? – громко спрашивал командир, после чего опрокидывал стакан.

Худой длинный немец от страха громко икал, пытался стать меньше и ронял с носа очки. Перед ним открывалась ожившая геббельсовская пропаганда – настоящий русский варвар. Он бы и рад был ответить на любой вопрос, но по-русски абсолютно ничего не понимал.

Командир злился и, как это принято с непонятливыми иностранцами, уже почти кричал:

– Из какой ты части? Отвечай, блядь фашистская!

– Нихт ферштейн! – плакал немец.

От крика Моня проснулся и тихо по-немецки повторил вопрос пленному. Тот быстро залепетал в ответ.

– Он военврач фронтового госпиталя, – перевел Моня, – был направлен к танкистам третьего штурмового батальона дивизии СС «Мертвая голова» для профилактики венерических заболеваний…

– Был бы стоматолог, встретил бы как родного, – и командир принял очередную порцию анестезии.

– Нам и венеролог не помешает, – меланхолично заметил Моня.

Командир, поддерживая флюс, согласно кивнул, исподлобья поглядывая то на немца, то на Моню.

– Есть план, – заговорщицки сообщил он Моне и, обращаясь к часовому, приказал: – Уведи Ганса на губу, к нарам его привяжи и глаз не спускай. А ко мне взрывников. Да, и предупреди бойцов, что завтра медосмотр. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

– Слушай, – обратился он к Моне, – а зачем ты этого мудака на себе тащил?

– А что, надо было бросить? – удивился Моня.

– Я бы пристрелил, – искренне поделился командир.

– Вы там перестаньте антисоветчину гнать. – С холодной печки, как девочка на картине художника Алексея Даниловича Кившенко «Военный совет в Филях», свесилась голова сержанта Дыни. – За покушение на сотрудника органов знаете что бывает?!

– Так я же не знал, что вы чекист! – заметил Моня.

– Незнание закона не освобождает от ответственности, – веско парировал Дыня.

Этот юридический спор прервали вломившиеся в избу молодые бойцы.

– Ну ты, чекист с простреленной жопой… – вмешался командир. Бойцы дружно заржали. – Ты вообще кумекаешь, что со старшим по званию лежа разговариваешь?

– Так я раненый, товарищ майор госбезопасности, я же встать не могу.

– Тогда исчезни, а то поставлю к стенке за самострел.

Это предположение почему-то окончательно развеселило партизан.

– Хватит ржать, не кони. И здесь не конюшня, а штаб отряда «Мститель» по особым операциям НКВД СССР. Слушать меня внимательно. Есть у меня такой план. Сегодня какое число?

– 24 декабря, – отчеканил один из партизан.

– Точно, канун Рождества у немцев.

– У христиан, – заметил Моня.

– У немцев. У православных седьмого января.

Бойцы зачем-то отдали честь.

– Так вот. Вы, – командир, не отрывая левой руки от флюса, правой указал на бойцов, – готовьте замедленный заряд в докторской сумке этого фрица! А вы, – и указательный палец переместился на Моню, – надевайте форму пленного и доставьте им подарок к рождественскому столу. Кстати, объясните этому венерологу, что, если хочет жить, должен за пару часов подготовить вас по своей биографии и профессиональным вопросам…

– Сбежит, – раздалось с печки от невидимого Дыни.

– Кто? – удивился тупости сержанта майор. – Еврей к немцам?

– Разрешите запал сделать самому, – упавшим голосом попросил Моня. – Мне нужна аммиачная соль и порошок алюминия, я все же дипломированный химик.

– Сорбонна. Четыре курса. Был отозван Нобелем в мае двенадцатого года, – снова донеслось с печки.

Бойцы понимающе друг на друга поглядели, затем откозыряли в третий раз и вышли гуськом.

– За что? – непонятно у кого спросил Моня.

– За Родину, – ответил командир и хлебнул очередную порцию самогона.

Сани остановились у кромки леса. Впереди через небольшое поле начинался типичный русский городок, тот, что прежде назывался уездным. С тремя-четырьмя каменными постройками в центре.

Два специалиста-подрывника сидели, как конвой, по бокам у Мони. Третий занимал место возницы.

– Да, херово дело, – сказал один из бойцов, – месяц, бля, вылез.

Прятавшийся в ночных облаках, как в кустах, месяц вдруг выпрыгнул на открытое небесное пространство и осветил все сказочным сиянием. Тут же из городка донеслось вполне отчетливое рождественское пение.

– Одна надежда, что в такую холодрыгу они на улицу не вылезут, – ответил старший, сидевший на облучке.

Помолчали. Кроме пения, никаких человеческих голосов до них не долетало. Только от мороза потрескивали стволы.

– Папаша, – сказал третий, – если останетесь в живых, покажете нам еще свои фокусы. Нас такому не учили…

– Ну ладно, я пошел, – и Моня начал выбираться из саней.

– Стойте, дяденька, – остановил его старший, – очки свои оставьте, – и он протянул Моне очки немца, давая понять, что если ты интеллигент и химию знаешь лучше, то в разведделе – мудак полный. Поэтому и затаился до конца.

Кутаясь в тонкую немецкую офицерскую шинель, Моня, проваливаясь в снег, побрел через поле…

– Давай, Петя, поворачивай оглобли, – сказал старший.

– А что, ждать с задания инженера не будем?

– Сам, что ли, не видишь, не жилец он.

– Будем выполнять приказ, – жестко возник любитель фокусов. – Велено ждать, будем ждать.

Моня вышел на окраину. Сиял месяц. Избы под толстыми снежными одеялами на крышах выглядели в его свете театральными декорациями. В окошках светились горящие лучины и свечи, пели почти в каждом доме. Не вписывались в эту рождественскую пастораль только черные туши стоявших вдоль дороги танков.

Моня подходил к центру городка, когда наткнулся на двух пьяных танкистов, которые мочились, не сходя с крыльца.

– Кто идет? – крикнул один из них.

Моня остановился. Переложил в другую руку тяжелый докторский кофр.

– Обер-лейтенант Пауль Зиберт, – отозвался Моня и добавил: – Врач из госпиталя четвертой гренадерской бригады.

– Что лечит наш доктор, – танкисты спустились с крыльца к Моне, – в рождественскую ночь?

– Я доктор венерологии, – брезгливо отодвигаясь от пьяных, объявил Моня, потом снял очки, протер их носовым платком и, нацепив на нос, уставился на танкистов. – Доложите, где штаб вашего батальона, я уже час брожу по этой гнусной русской деревне.

– Большой дом с колоннами на площади за углом, герр доктор. С Рождеством вас!

Провожая взглядом длинную Монину фигуру, танкист сказал приятелю:

– До войны я был в Париже, там французы говорили по-немецки с таким же акцентом…

После чего они обнялись, и над замершей улицей полетело:

 
Kling, Clöckchen, Klingelingeling…
Macht mir auf das Stübchen…[16]16
  Звони, колокольчик, звони-звони…
  Так холодно этой зимой… (нем.)


[Закрыть]
 

Моня подошел к парадным дверям классического дворца с портиком, где по бокам от входа висели красные таблички, на которых золотом было выведено: «Дворец культуры имени героев немецкого пролетариата Розы Люксембург и Карла Либкнехта».

Войдя с мороза внутрь, Моня сразу ослеп, потому что стекла очков моментально запотели. Причем, как казалось, не столько от разницы температур, сколько от сшибающего с ног запаха мужской солдатской попойки. Сняв очки, Моня все, что рядом, увидел более или менее четко, а все, что подальше, немного расплывчато. Оказывается, он попал в большой холл, куда были вынесены скамейки из актового зала. На скамейках лежали грудой черные офицерские шинели и отдельно несколько женских пальто с горжетками. На стене висел портрет Сталина с простреленными глазами и стоял на крашеной деревянной высокой тумбе бюст Ленина в дамской шляпке, обмотанный лисьим воротником, с накрашенным ртом и приклеенной к нему сигареткой.

Моня поднялся по лестнице. На широкой площадке стояли несколько офицеров в черных мундирах, явно вышедших продышаться. Они приветствовали Моню, вскинув руки. Он ответил: «С Рождеством, геноссе!» Из зала доносился грохот, визг и пьяные вскрики. Неожиданно все смолкло, и Моня услышал звуки скрипки. Он откинул портьеру. На сцене маленький скрипач в немецкой форме без погон проиграл вступление, и женский голос запел за кулисами, как бы издалека, сентиментальную песенку. Спустя мгновение на сцену выплыла многопудовая блондинка с невероятного размера бюстом, с трудом помещающимся в обширном декольте. Зал взревел. За разномастными столами сидели, разделившись на группы, летчики и танкисты с редким вкраплением местных дам. В какой-то очень трогательный момент скрипач, не переставая играть, дотянувшись, положил голову в развилку двух шарообразных грудей. Свист и рев раздался, как на стадионе.

Моня протиснулся в середину зала, пристроился у боковой колонны. Он поставил между колонной и столиком свой докторский чемоданчик, потом резко нагнулся, приоткрыл его и раздавил внутри ампулу. Когда он выпрямился, рядом с ним вдруг оказались два офицера в гестаповской форме. Моня замер от ужаса, но ногой задвинул чемоданчик под стол. Певица уплыла со сцены. Скрипач остался один. Он заиграл «Венгерские напевы» Сен-Санса.

– Герр доктор, – скосив глаза на петлицы мундира, сказал гестаповец. – Уходя, не забудьте свои инструменты.

Моня послушно кивнул.

– Какое счастье в такую ночь слушать арийскую музыку, – сказал второй гестаповец. – Слушайте, слушайте, доктор, божественную немецкую музыку в этих диких снегах.

Дрожащий Моня прислушался. Что-то в этой музыке было ему знакомо. Он достал очки. Нацепил их на нос. На сцене он увидел… Фиму в немецком мундирчике.

Моня подбежал к сцене.

– Фима, – сдавленно закричал он, – беги!

– Моня, – ничуть не удивился скрипач, – а ты чего здесь делаешь?

Моня полез на сцену. В зале гоготали, решив, что офицер напился.

– Фима, – задыхаясь, просвистел Моня, – я включил взрыватель, через десять секунд здесь грохнет!..

Фима опустил скрипку, переложив ее в левую руку, правой выхватил из болтающейся на животе у друга кобуры парабеллум и выстрелил в плафон люстры под потолком. С грохотом полетели осколки, яркий свет сменился полумраком.

– Тикаем! – заорал он и бросился за кулисы. Моня за ним. По дороге Фима опрокинул певицу, которая завизжала: «Shwein!»[17]17
  Свинья!


[Закрыть] Разбив окно, Фима сиганул вниз со второго этажа, Моня повторил маневр.

Они не успели выбраться из сугроба, как грохнул взрыв и полетели обломки стен, куски человеческих тел, осколки окон и посуды.

Фима переждал секунду, потом отбросил скрипку, которую все это время держал в руке, отряхнулся и приказал:

– Запомни, я фольксдойче Артур Шопенгауэр…

– Кто?

– Я женился. Позавчера. На этой толстой бляди из областного театра. Теперь Шопенгауэр. А ты кто?

– Врач, венеролог.

– Звать тебя как?

– Пауль Зиберт, – заикаясь, ответил Моня. Прямо перед ним в снег врезался бюст Ленина. Вокруг уже началась беспорядочная стрельба.

– Спокойно, думаю, в таком бардаке уйдем. Идиш помнишь?

– Я же говорю на немецком. А куда идем?

– К тебе. Ты где остановился?

– Фима, меня твой особист погнал сюда из партизанского отряда. Я даже не знаю, ждут ли меня обратно, – закричал Моня.

– Высадили где?

– Там, у леса, – Моня махнул рукой.

– Будем пробиваться. А чего это тебя в партизаны потянуло? Не еврейское это дело…

– Твоими молитвами.

Они добежали до последнего ряда домов. За спиной остались крики и стрельба. Впереди открытая поляна и спасительная черная полоса леса. Бежать по глубокому снегу было невероятно трудно.

Теперь яркий лунный свет предательски освещал две фигурки, которые, проваливаясь в снег иногда по пояс, упорно пробивались вперед. Фима вгрызался в сугробы как бульдозер. Моня по-журавлиному перебирал длинными ногами.

Неожиданно с той стороны, откуда Моня вошел в город, взревел мощный двигатель. Из-за домов выскочил танк и понесся, поднимая фонтаны снега, к ним наперерез.

Хрипло откашлялась танковая пушка. Перед ними взрыв поднял белую стену, которая накрыла Моню. Через секунду она осела на землю, и Фима увидел лежащего Моню с нелепо подвернутой ногой. Снег под ним быстро начал краситься чернотой.

Моня уже не видел, как им навстречу бежали два партизанских подрывника, а третий, старший, тот, что дал ему очки, прижимая к груди плоскую большую тарелку – противотанковую мину, – нырнул с ней под гусеницу танка. От сильного взрыва башню танка оторвало и отбросило в сторону…

Моня пришел в себя от страшного грохота. Над ним по-прежнему висело ночное небо, но без яркого месяца. Оглядевшись, он обнаружил, что лежит на носилках, а недалеко молотил винтом воздух самолет «По-2» – тихоходный биплан, на котором летчики делали в училище первые шаги в небе. Теперь он гордо именовался ночным бомбардировщиком.

Командир специального отряда НКВД «Котовский-Чапаев» наклонился над ним.

– Я тебе на исподнее медаль прикрепил, – проорал он, – «За отвагу». Орден дать не имею права, да и замотают представление из-за пятого пункта. Но ты еврей особенный. Каждую неделю по подвигу!

Самолет снизил обороты, и командир отряда вслед за ним перестал орать.

– Генерала убили, – сказал он.

– Какого генерала? – прошептал Моня.

– Доватора, который тебе первую медаль вручал.

– А Фима?

– Шопенгауэр? Артур, он жив. Примкнул к своим, то есть к кавалеристам. Ну и чуйка у тебя! Не зря я немца сберег! Он тебя с того света вытащил, – и командир кивнул головой в сторону. Моня скосил туда глаза.

Высокий худой пленный немец в расстегнутом тулупе и кубанке со звездочкой руководил погрузкой раненого. Он безостановочно ругался на немецком, через слово вставляя по-русски «…твою мать», причем выговаривая это словосочетание безо всякого акцента.

Раненого, а это был сержант Дыня, пытались разместить в пустотелом фюзеляже самолета, но сержант в специальный люк, устроенный сбоку, не пролезал. Точнее, не входила в проем его нижняя часть, которая в данный момент, перебинтованная, торчала сверху. Со стороны Дыня напоминал подстреленного на охоте кабана.

Моня закрыл глаза. Наконец немецкая ругань прекратилась. Дыню засунули в аэроплан. Теперь наступила очередь Мони. Немец подошел к нему. Взял кисть, начал отсчитывать пульс.

– Normal! Versenen! Нормально! Грузите! – прокричал он. На русском, картавя, это повторил золотушный паренек.

– Мы ему сумели здесь еврейчика найти, толмача, – гордо сказал командир, который по-прежнему стоял рядом. – Что бы мы без вас делали? – искренне признался он. – Ладно, счастливого полета. Будь!

Немец, не отпуская Мониной руки, аккуратно ее сжал.

– Danke! Спасибо!

– И вам спасибо, доктор!

– Вам, дяденька, он только медаль дал, а себя на орден представил, – на немецком успел наябедничать переводчик.

Моню упаковали в самолет быстро и легко.

Они с Дыней лежали внутри валетом. Сержант макушкой к хвосту, Монина голова оказалась за сиденьем пилота. Двигатель зачадил, набирая обороты, потом самолет запрыгал по снегу лыжами, прикрепленными вместо колес к шасси, и завис в ночном небе.

Через щель за спинкой сиденья Моня, подняв глаза, увидел небо. Звуки и запахи пропали. Звезды тихо плыли над ним одна за другой. Потом появилась чуть видимая алая полоса. Значит, летели на восток.