Текст книги "Лехаим!"

Эпизод 6
Апрель 1923 года
Италия. Сорренто

Моня сошел с качающегося пароходика на небольшую площадку, поднялся по широкой лестнице и вышел на городскую улицу, где его ждал молодой человек со спортивной фигурой, но уже с приличными залысинами. На нем были яркий полосатый пуловер, теннисные брюки и парусиновые тапочки. Кепи с шоферскими очками он держал в руках.

– Максим Пешков, – сказал он, наградив Моню крепким рукопожатием. – Я в телеграмме точно описал свою внешность?

– Учитывая, что наш лайнер из Неаполя встречаете только вы, исключительно точно, – вежливо ответил Моня.

Молодой человек взял у Мони портплед, дорожную сумку и положил багаж на задний диван ярко-красного двухместного открытого автомобиля, после чего сел за руль, опустил очки и натянул перчатки.

Не успел Моня закрыть за собой дверцу, автомобиль рванул так, будто через секунду пристань с пароходиком должна была взлететь на воздух. Не снижая бешеной скорости, авто помчалось вверх по серпантину.

Через десять минут кабриолет проскочил в открытые ворота виллы. Моня с трудом успел прочесть вырезанную на каменном столбе надпись «Il Sorito».

Ярко-красный снаряд на колесах сделал полуразворот вокруг клумбы и замер у двухэтажной виллы. Максим выскочил из авто и махнул Моне рукой: «Следуйте за мной».

Они обошли дом и вышли на террасу, окруженную кипарисами. Перед балюстрадой деревья раздвигались, открывая изумрудное море.

На подушках, разложенных на каменной античной скамейке, сидели три роскошные дамы, одна красивее другой, и лузгали семечки. Посреди площадки стоял столик с разложенными шахматами. Над доской склонились офицер в форме французского иностранного легиона и… Фима в строгой тройке и котелке. Великий пролетарский писатель, поглаживая прокуренные до желтизны усы и поставив ногу на краешек стула офицера, стоя наблюдал за развитием партии…

– Папа, – громко сказал Максим, – познакомься. Это тот самый Моисей Левинсон.

– Милости просим! – пробасил Алексей Максимович, заключив в объятия оторопевшего Моню.

Шахматисты тоже встали. Оба они были одинаково короткие, худые и кривоногие. У офицера левый пустой рукав френча был всунут в карман.

Алексей Максимович подошел к ним и обнял за плечи.

– Это мой одновременно и крестник, и сын Зиновий.

– Лейтенант Пешков, – откозырял однорукий легионер.

– К пустой голове руку не прикладывают, – наставительно сказал Горький и водрузил на лысеющую голову приемного сына (только в этом он был похож на родного) котелок, сняв его с головы Фимы.

– А это наш бакинский гость Ефим Баба-заде, представитель треста «Азрыба». – Горький подтолкнул Фиму вперед, тот поклонился. – Он привез нам пять фунтов каспийской осетровой икры да еще трех осетров. И все во льду, да еще с древесным углем внутри.

С женской скамейки раздалось легкое восторженное повизгивание.

– И еще в Баку меня зазывает… Кавказец. Они гостеприимные.

– Алексей Максимович, – вкрадчиво произнес приемный сын, – Моисей Соломонович – это тот самый специалист, которого рекомендовал мне в Сан-Ремо Эммануил Людвигович.

– Какой еще Людвигович? Черт, не выговоришь, – удивился писатель.

– Да Нобель, я же вам докладывал. Моисей Соломонович – тот самый человек, по мнению Нобеля, который способен добиться выплаты ваших гонораров в Соединенных Штатах.

– Замечательно, – обрадовался Горький. – Без насилия. А то вот Баба-заде грозится всех моих издателей там перестрелять…

После этого он чмокнул Фиму и вернул ему на голову котелок.

– Ну пошли, я тебе расскажу про этих грабителей из города желтого дьявола. А с лучшей частью человечества ты еще успеешь познакомиться.

С женской скамейки недовольно взвизгнули.

С террасы на высоком откосе хорошо было видно, как солнце роскошно исчезало, погружаясь в море. Моня и Фима курили папироски у балюстрады.

– Ты решил, что, если обрезанный, можешь считаться мусульманином? – поинтересовался Моня.

– На азербайджанке женился, поменял фамилию, – коротко ответил Фима.

– Тебя как в Сорренто занесло? Что за икру ты здесь мечешь?

Не обращая внимания на вопрос Мони, Фима спросил:

– Как Анна? Дети есть?

– С женой все хорошо, два года назад родился наследник, маленький Соломон. А ты чего так вырядился? Маузер же некуда спрятать…

– Моня, чтоб я так не жил, как ты предсказываешь! – Фима задрал брючину. В резинку, поддерживающую носок, был вставлен плоский «браунинг». – Ты что в Лонжюмо Ильичу втюхивал?

Моня вздохнул.

– Горбатого могила исправит. А насчет вашей власти, так это же не за год, не за два. И царь вам наследство неплохое оставил. Кстати, паспорт ты мне так и не вернул.

– Зачем он тебе?

Моня вздохнул еще печальнее.

– Потому что он мой. А что это за дамы?

– Самые красивые женщины России. Черненькая – это Мария Закревская, сейчас она баронесса Будберг. Деньги из старика качает. Та, что с прямой спиной, Мария Андреева, прима Художественного театра, а с золотой косой вокруг головы – мама Максима, Екатерина Пешкова…

– И он со всеми ними?!

– А что тут такого? По очереди.

– Старик ведь уже.

– Посмотрим, что с тобой будет в пятьдесят шесть… Был бы я писателем, я б еще негритянку добавил. Как ты думаешь, Моня, у них все так же, как и у наших?

– У евреек?

– Моня! У черных.

– Не знаю, наверное, так же.

Солнце уже почти скрылось в море, успев покрасить облака над ним во все оттенки красно-оранжевого.

– Ты, Фима, не вернешь старика в Совдепию.

– Деньги кончатся, сам прилетит. Буревестник. Тех, что ты должен выцарапать, надолго не хватит. А трех теток содержать, думаешь, легко…

– Не знаю, не пробовал. Ты отсюда в Баку?

– Может быть. Еще не решил.

– Что, приказа не получил?

– Моня, что ты, как старый еврей, лезешь во все дырки? Получил – не получил…

– А нас с Анной отпустил по чьему приказу?

– Фрессе[11]11
  Заткнись (идиш).


[Закрыть], – остановил друга Фима. – Встретились, и ладно.

И он неуклюже обнял Моню. В это время вечер погас.

Эпизод 7
Июль 1925 года
Нью-Йорк. Бруклин

Моня стоял за прилавком красной тележки на велосипедных колесах между 42-й улицей и Парк-авеню. Он продавал хот-доги. Взяв у покупателя пятицентовую монету, Моня ловко начал укладывать сосиску в разрезанную булку. Перед тем как сунуть ее в бумажный пакет, привычно спросил:

– Кетчуп, горчица, пикули?

– Горчицу, – ответил покупатель. Голос привлек внимание продавца. Моня поднял глаза:

– Фимка!

Перед ним стоял джентльмен с усиками а-ля Валентино, в мягкой соломенной шляпе с большими полями, в шелковом летнем костюме.

– Ефим! Баба-заде!

– Чего орешь! Ну я. И что? Во-первых, я женился, и теперь я мистер Адамс, Джон Фостер Адамс. Во-вторых… – Фима задумался, что во-вторых, и через паузу просто скомандовал: – Закрывай свою лавочку.

Моня покатил тележку вниз по 42-й, чтобы пристроить ее под мостом, ведущим на Гранд Сентрал. Он рассказывал старому другу:

– Представляешь, бросил работу во Франции, перебрался сюда по просьбе Алексея Максимовича, а Горький вышел из моды. Здесь его никто не печатает. Поэтому никаких агентских процентов, о чем договаривались в Италии, я не имею…

– Да, – резюмировал Фима, – скурвился у них пролетариат. Подался в тред-юнионы. В галстуках профсоюзные боссы ходят. Твари продажные. – Фима сплюнул и попал точно в глаз лисицы на манто проходящей дамы. – Все здесь в буржуи метят.

– Какие буржуи, Фима, опомнись, у них скоро дикий кризис начнется, по моим подсчетам.

– А что с теми, старыми гонорарами, из-за которых ты приезжал в Сорренто? – Фима, казалось, не обратил внимания на прогноз Мони.

– Суды я выиграл. Но полагающуюся мне премию Алексей Максимович прислать не удосужился. На телеграммы не отвечал. Наверное, они до него не доходили…

– Короче, сидишь без копейки!

– На жизнь я зарабатываю, Анна дома шитьем занимается. Выкручиваемся.

– А тележка откуда?

– Фима, у меня в Бруклине чудесный сосед. Итальянец. Точнее, сицилиец. Вито Корлеоне. Просто русская душа. Деньги может запросто одолжить. Купил мне тележку, так что мы компаньоны, а Анне швейную машинку в долг приобрел…

– Тоже компаньоны?

– Всего десять процентов от заказов. Его жена – подруга Анны, поэтому с клиентурой все нормально. Ты же знаешь, у евреев свои портные, так что мы обшиваем итальянцев…

Фима остановил свистом такси.

Моня назвал адрес.

Yellow car, переехав Бруклинский мост, остановился на оживленной улице. Фима, выйдя наружу и подойдя к шоферу, расплатился. Огляделся. Перед ним на ступеньках лестницы, ведущей к входным дверям обшарпанного трехэтажного дома с полуподвалом, играли в детское домино с картинками парочка четырехлеток: белобрысый и чернявый.

– Хай, Сони, – поприветствовал одного из игроков Моня, который с трудом вылез из такси с огромными бумажными пакетами в обеих руках. Он не с первой попытки сумел ногой закрыть дверцу машины.

– Бонджорно, Майкл, – отозвался смуглый, не поднимая головы от деревянной змеи на ступеньке.

Моня присел, чтобы ничего не вывалилось из пакетов, и поцеловал блондина в макушку.

– Ну папа, – недовольно отозвался второй игрок, тоже не отрываясь от своих костяшек, расставленных перед ним.

– Это Сони, старший сын Вито, – сообщил Моня, – у них еще есть дочка и сын-младенец. А это мой единственный, Соломон. Мама дома? – без паузы спросил отец, спускаясь под лестницу, где сидели дети, в полуподвал.

– А где она еще может быть? – удивился ребенок.

За столом Фима старался не встречаться с Анной взглядами, но исподтишка за ней наблюдал. Жена его друга детства совершенно не изменилась. Фима напрягся. Его визит был хозяйке явно не по вкусу. Она даже не пыталась улыбнуться.

– Ты зачем привел в дом этого бандита? – на азербайджанском спросила она.

– Энн, – обиделся Моня, – ты, наверное, забыла, что Фима азербайджанского не знает?..

– Ты хочешь, чтобы я это повторила на русском?

– Ничего страшного не случилось. Мы не представляем для него никакого интереса. Извини, Фима, – обратился он к гостю, – Анна забыла, что ты не понимаешь азербайджанский. Она спрашивает, какими судьбами тебя сюда занесло.

– Женился, – коротко ответил Фима. – А теперь слушайте сюда. Костюм, что тогда вывезли из Баку, сохранился?

Анна гордо кивнула.

– Вот, Моня, я пишу тебе адрес. Это на Манхэттене. Пятая авеню. Фирма «Амторг». Здесь нет советского посольства, постпредства, всеми дипломатическими делами занимается эта торговая фирма. Придешь через три дня. Тебя возьмут экономическим советником. Я договорюсь.

– Это ваше шпионское гнездо? – спросила Анна.

– В том числе, – небрежно ответил Фима. – Я через пару недель возвращаюсь в Москву…

– С женой? – уточнила Анна.

– Нет, она пока останется здесь… Так что вряд ли в ближайшее время увидимся. А начальником твоим будет Склянский. Эфраим. Эфраим Маркович. Он вырос рядом. В Житомире. Гимназию окончил с золотой медалью.

– Это тот Склянский, что был заместителем Троцкого? – удивился Моня.

– Тот, тот. Начальник штаба РККА.

– Что означает РККА? – с трудом выговорила Анна.

– Рабоче-крестьянская Красная армия, – пояснил Фима. – Все время на Сталина цыкал за это и слетел. Но мужик хороший, толковый. В общем, наш ровесник. Не пожалеешь. Зарплата будет хорошая.

Когда Моня вышел проводить Фиму, тот по-азербайджански ему сказал:

– Услуга за услугу. Ты договорись со своим итальянским соседом и завтра познакомь меня с этим Корлеоне у твоей тележки.

– На кой он тебе сдался? – удивился Моня.

– Не твое дело, – отрезал Фима.

Когда Моня вернулся, Анна ему сказала:

– Ты крепко подумай, прежде чем наниматься к дьяволу.

– Все они дьяволы. И те и другие. Я продаю свой ум, а не бессмертную душу. Да я и душу продам, только чтобы моя жена жила в человеческих условиях. И Соломон должен получить достойное образование.

Анна заплакала. Горько-горько.

В главном кабинете «Амторга» уже бывший руководитель Исай Хургин сдавал дела новому начальнику Эфраиму Склянскому. Неожиданно дверь распахнулась, и на пороге нарисовалась совершенно нелепая фигура. Здоровенный мужик, одетый в заправленную в брюки клеш тельняшку с обрезанными рукавами.

– Серега! Яровой! – воскликнул Склянский. – Какими судьбами!

– Эфраим Маркович! Я как услышал, что вы приехали, бросил все – и к вам!

И две противоположности – маленький худой, с усиками, в пенсне, типичный интеллигент и революционный матрос с плаката – слились в объятиях.

– Знакомься, Исай, это Яровой. Он охранял Сталина в Царицыне.

Хургин с кривым лицом поклонился.

– Яровой, кого ты здесь будешь караулить?

– Бери выше, Маркович. Я теперь резидент внешней разведки. – И, покосившись на Хургина, бывший матрос добавил: – Об этом должен знать только руководитель «Амторга».

– И все полицейские Нью-Йорка, – добавил Хургин.

– Ты чего, в таком виде по городу разгуливал?

– Что вы, Эфраим Маркович, это я с верхнего этажа спустился. Я в тельнике человеком себя чувствую. А расшифровал меня, я думаю, эта сволочь из ОГПУ, Фимка Финкельштейн. Завидует нашим успехам.

– Да, кстати, про ОГПУ. Мне Менжинский сегодня прислал шифрограмму, чтобы я взял к себе советником некоего Моисея Левинсона. Якобы финансового гения. У Нобеля в Баку работал. За месяц до нашего прихода успел все нобелевское хозяйство распродать.

– Небедный у нас получился товарищ Левинсон, – заметил Хургин.

– Ты, Сергей, попроси своих ребят посмотреть за этим гением, – велел Склянский.

– Исполним в лучшем виде. От нас никакие Левинсоны-Шмеерсоны не спрячутся. Из-под земли любого достану!

И Яровой изобразил нечто похожее на «Яблочко».

Хургин поморщился. Склянский засмеялся.

Спустя месяц.

Моня поднялся из распаренного сабвея. Асфальт проминался под его ногами, обутыми в новые башмаки. Пиджак он перекинул через плечо и максимально распустил узел галстука. Моня нес портфель из натуральной кожи, и по всему было видно, что жизнь у него наладилась.

По дороге к дому на другой стороне улицы он увидел странную картину. Неторопливо шел его сосед Вито Корлеоне, а в нескольких шагах от него в ту же сторону, но отставая и рассматривая витрины, вышагивали Фима и охранник из «Амторга» Яровой, одетый вполне цивильно. Невидимая связь между Вито и этой парочкой была очевидной. Моня сперва дернулся к ним, но тут же остановился. Поставил портфель на землю, затолкал в него пиджак… и побежал.

Он бежал по параллельным узким улочкам, мимо задних дворов, где сушилось белье. Наконец Моня выскочил к своему дому, дрожащей рукой открыл замок в подъезд с той, обратной, стороны, где был маленький палисадник, и, задыхаясь, рванул на чердак. Там он спрятался в темном углу у выхода на крышу.

Моня все рассчитал верно. Спустя пятнадцать минут мимо него уже сосредоточенно, а не расслабленно прошел на крышу Вито, а следом за ним Фима и Яровой.

Слышно было плохо, до Мони долетело только Фимино «устроим там совещание», потом Вито ясно повторил: «Лонг-Лейк, понял, Лонг-Лейк». Моня нашел по световому лучу в стене щель, подполз к ней. Он увидел, как Яровой достал из внутреннего кармана увесистый пакет, обернутый в газету, и протянул его Фиме.

Вито недоуменно разглядывал сверток.

– Идиот, – четко произнес Фима, – кроме «Правды», другой обертки не нашлось?

Фима сорвал с пакета газету. Теперь в его руках было несколько брусков стодолларовых купюр в банковской упаковке.

Вито с безразличным лицом переложил их в свой карман. Компания обменялась рукопожатиями. Первым ушел Вито. В дверях, в двадцати сантиметрах от Мони, он, не оборачиваясь, сказал: «Ключ не забудьте выбросить».

Посланцы из Москвы переждали всего ничего и тоже направились к выходу.

– Приказ не обсуждают, товарищ Яровой. Но выпить сегодня не помешает, – говорил по дороге Фима.

– Вот чую здесь какой-то дух, – повел носом Яровой. – Не нашим пахнет. Может, я пальну в угол, Ефим Абрамович?

– А ты что, ждешь, чтобы в Америке русским духом несло? Отпалился уже. Теперь у тебя другое задание. И то, что ты теперь связан с ОГПУ, ни одна живая душа знать не должна.

– Могила, Ефим Абрамович.

Когда хлопнула входная дверь, Моня вылез на крышу. Поднял газету. Это была «Правда» с портретом всесоюзного старосты (так его назвал Троцкий) Михаилом Калининым. Моня расстелил газету на чердачной балке и сел прямо на товарища Калинина. Сидел и думал. Сидел, пока совсем не стемнело и над ним не зажглись звезды.

Через неделю утром в длинном коридоре «Амторга» навстречу ему бежала заплаканная сотрудница:

– Моисей Соломонович, вы еще не знаете?! Хургин со Склянским вчера утонули! Катались вдвоем на каяке и попали в водоворот!

– Где утонули? – машинально спросил Моня. – На озере Лонг-Лейк?

– Так вы уже знаете! Да, на нем! Провели совещание и решили погрести немного… О, какое несчастье!

Эпизод 8
24 декабря 1925 года
Прощание с Нью-Йорком

Холодный сильный ветер с океана, несущийся по квадратно-гнездовому Манхэттену, сдул с улиц последних покупателей рождественских подарков. По престижной Пятой авеню редкие неудачники передвигались пробежками от магазина до магазина. Лишь один странный долговязый господин с портфелем медленно брел по тротуару, можно сказать, шаркая ногами. Он остановился у одной из праздничных витрин универмага «Сакс» и долго разглядывал «звериную карусель», придуманную местным дизайнером. Игрушечные звери – обезьянки, попугаи и даже бегемоты – кружились под шарманку на разноцветной карусели, производя различные движения, в основном приветственно махали, исчезая за декорацией и появляясь вновь.

«Наша жизнь…» – сам себе сказал на русском господин, которым оказался Моня, и побрел дальше, в сторону Центрального парка. У него там было назначено свидание.

Так, не торопясь, он добрел до главного входа, где у парного памятника героям Гражданской войны мерзла цепочка из нескольких открытых конных экипажей. Казалось, от холода даже лошади съежились, а кучера, сгорбившись, сидели на козлах, закутанные в какие-то попоны, зато не снимая цилиндры с голов.

В последнем экипаже Моня увидел развалившегося на малиновом бархатном сиденье Ярового во фраке, поверх которого был накинут настоящий так называемый дворничий тулуп.

– Запаздываете, батенька, – заметив Моню, так мощно поздоровался Яровой, что вздрогнул стоящий напротив, через площадь, швейцар у отеля «Плаза», а лошадь насыпала «яблок» в брезентовый мешок, подвешенный под хвост.

Моня, извиняясь, развел руками и влез в коляску, примостившись в углу плюшевого сиденья.

Поймав удивленный взгляд подозрительного советника, который уставился на белоснежную манишку, Яровой, недовольно запахнув тулуп, пробурчал: «Вечером прием в Сити-холле», – и отвернулся. Он себя ненавидел в этой буржуйской униформе.

Зацокав подковами, лошадка побежала по заснеженной главной аллее парка. Яровой высматривал случайную белочку на ветвях, целился в нее пальцем и «стрелял». Никаких сомнений не возникало, что если бы он стрелял из настоящего оружия, то попадал бы белочке точно в глаз.

– Я вот, Левинсон, все к тебе приглядываюсь, – не оборачиваясь, сказал Яровой. – Не нравишься ты мне!

– Почему? – удивился Моня.

– Потому что ты, скорее всего, примкнувший шпион. – Яровой развернулся, глядя Моне в глаза. Казалось, он и сейчас готов выстрелить, пусть и пальцем, в предателя Левинсона.

– Но позвольте! – возмутился Моня. – Какой я шпион, к чертовой матери! Я с товарищем Финкельштейном, тьфу, Адамсом с рождения дружу. Он что, по-вашему, шпиона рядом за столько лет не распознал?

– С твоим Адамсоном-Пинкерсоном мы еще разберемся, – пообещал Яровой. – Ты пока подготовь мне отчет о своей вражеской деятельности. И обязательно укажи, как возникла твоя связь с секретным агентом Финкельштейном и почему ты после его отъезда свинтил из Бруклина. Жена клиентуру потеряла, тебе из Квинса добираться на работу стало сложнее, друга-пролетария Корлеоне бросил… Или не бросил?

– Квартира в Квинсе дешевле, – устало отмахнулся Моня.

– Не крутись, Левинсон, как голая жопа на горячей плите. Не дешевле. Другую версию готовь. Я вот подозреваю, что Адамс, гад неразоблаченный, тебя на такое надоумил. Нужных связей меня захотел лишить, сука.

– Не понял, каких связей? – удивился Моня.

– Ах ты тварь шпионская, молчи в тряпочку, – рассвирепел Яровой.

Цилиндр кучера исчез за попоной, а лошадь понеслась галопом. Вороны с дикими криками взмывали вверх с парковых вязов.

– Тпру, – скомандовал Яровой. – Ну-ка, шагом!

Лошадь, неожиданно понявшая русские команды, дрожа, двинулась, перебирая ногами так, будто она выступает в выездке или вышагивает по арене цирка.

Моня сидел с закрытыми глазами.

– Боишься, бля, когда страшно, – сказал Яровой, непонятно только кому, Левинсону или лошади.

– Объясните, почему я шпион? – продолжал занудствовать Моня. – И какой страны?

– Ты, Левинсон, французский шпион. Я слышал, как ты по-французски шпрехаешь, будто на русском балакаешь…

– Исходя из вашей логики, Ленин был немецким шпионом. Я с ним в Париже в одиннадцатом по-немецки говорил.

– Заткнись, гад! – просвистел Яровой. – Где ты, а где Ильич! Тебя только за эти слова шлепнуть мало…

Экипаж катился по мостику над 57-й улицей. Яровой ловко спрыгнул с подножки, придерживая накинутый на смокинг тулуп.

– Деваться тебе, Левинсон, некуда, – на ходу прокричал он. – Так что опиши все как есть. Может, в живых останешься. А не будешь писать – крышка тебе, адамсовский прихвостень!

После чего Яровой скатился по ледяному склону вниз к автомобильной дороге, где его ждал серый амторговский «паккард».

Поздно вечером Моня добрался до дома. На столе горели свечи. Рождественский вечер. Соломон уснул в ожидании подарка на диване. Анна молча поставила перед мужем ужин и ушла на кухню.

Моня сидел, обхватив голову руками.

– Надо сматывать удочки, и чем скорее, тем лучше, – сказал он в сторону жены.

Всхлипнув, Анна вернулась, села за стол и протянула Моне рождественскую открытку. Моня повертел ее в руках. Стандартное рождественское послание. Кроме приписки. Постскриптум состоял из одной фразы: «Вы как химик должны помнить различные способы переписки с друзьями».

Моня поднес открытку к свече. Сквозь поздравительные фразы появилась коричневая запись на русском: «Срочно смывайся. Завтра днем отплывает “Иль де Франс”. Билет на Левинсона забронирован. Там же аккредитив. Ты определен бухгалтером в посольство СССР в Париже. Семья уедет следом. Ефим».

Моня протянул открытку Анне. Она прочла и молча встала. Моня услышал, как в спальне захлопали дверцы шкафа. Он понял, что жена собирает ему чемодан.

Рано утром, когда еще было темно, они вышли из подъезда многоквартирного дома. Обнялись. Так простояли пару минут. Потом Анна оттолкнула мужа. Моня, поставив чемодан на плечо, зашагал на станцию.

Анна, сама того не подозревая, по-православному перекрестила удаляющуюся в темноту спину Мони.