Текст книги "Лехаим!"

Эпизод 13
Декабрь 1934 года
Письмо от Анны

Моня не спеша шел домой после рабочей смены. По краям тротуара валики снега поднялись уже почти в человеческий рост. Переулок, в котором он жил, освещали редкие лампы, висевшие под маленькими жестяными конусами над серединой улицы. Поскрипывая, они покачивались на растяжках. Это был единственный звук, который раздавался вокруг. Снег картинно и медленно кружился под фонарями, бесшумно наращивая сугробы.

Нарушая всю эту предновогоднюю, если по-старорежимному – рождественскую благодать, до Мони откуда-то из сугроба донесся шепот, причем на французском:

– Моисэй Соломоновиш! Je vous attends[13]13
  Я вас жду (франц.).


[Закрыть].

От неожиданности Моня посмотрел на небо в мелких звездах. Казалось, именно они, долетая до земли, становились снежинками. Несомненно, эта фраза могла прозвучать только оттуда.

– Je suis là![14]14
  Я здесь!


[Закрыть]

Моня опомнился, оглядел верх снеговой гряды. На другой стороне улицы он увидел прятавшуюся в дворовой арке фигуру. Моня, найдя узкий проход, перешел дорогу. Даже в темноте было ясно, что перед ним иностранец.

– Моисэй Соломоновиш, – француз затараторил с такой скоростью, что Моне пришлось его потрясти за плечи. – Долго рассказывать, как я вас нашел. В двух словах, дал взятку через русского сотрудника, у которого брат работает в НКВД. Вас нет в справочном столе. У меня письмо от вашей жены…

Сунув Моне жесткий длинный конверт, иностранец бесшумно растворился за снежной пеленой, будто его и не было. Только конверт остался в руках у Мони.

Выйдя на середину дороги, Моня встал под качающимся столбиком света и стал разглядывать конверт. Он был из плотной, как будто вощеной бумаги, клапан его находился на узкой боковой стороне и был не приклеен, а закрыт тонкой металлической скобкой, которую Моня дрожащими руками открыл. Из конверта Моня достал сложенный втрое лист бумаги. Он прижал его к лицу – письмо пахло духами Анны.

Моня развернул листок. Письмо было короткое и на английском.

«Дорогой Моисей!

Эту записку тебе передаст человек, имя которого тебе знать не надо. Достаточно того, что он согласился взять его у меня.

Я много раз писала тебе в Москву по разным адресам и ни разу не получила ответа. Зная тебя, я могу сделать только два вывода: или мои письма до тебя не доходят, или тебя нет в живых. Надеюсь на первое, на то, что этот листочек ты будешь держать в своих больших руках. Я целую, как целовала в молодости, твои запястья.

Письмо я пишу из Парижа, куда ко мне переехали из Брайтона родители. Отец работает в Пастеровском институте, я тоже туда устроилась лаборанткой. Возвращаться в Нью-Йорк стало невозможным. Наш сосед Вито попал за рэкет в тюрьму. Семья Корлеоне уехала в Италию. Следовательно, клиентуры там нет и жить будет не на что. Я не стала тебе говорить, но перед отъездом меня допрашивали люди Гувера, а в один из дней я обнаружила, что, когда нас с сыном не было дома, квартиру обыскивали. Причем на допросе спрашивали меня не о тебе, а о твоем верном товарище.

Наш тринадцатилетний сын растет не по дням, а по часам. Он скоро будет выше, чем ты. Соломон свободно говорит на французском, английском, русском и итальянском благодаря своему американскому другу Сони Корлеоне. Соломон – очень умный мальчик. Он ходит на общественные лекции медицинского факультета Сорбонны. Я не только работаю у папы ассистентом, но и учусь в английском медицинском колледже. Здесь есть такой, но ты и сам это должен помнить.

В двух словах нашу жизнь без тебя не расскажешь, а написать подробное письмо у меня не получится. Тем более предупредили – оно должно быть коротким. Моня, наш адрес: Montmartre Ru Lui Paster 10. Наш телефон: Монмартр 17-20. Постарайся найти возможность дать знать о себе.

Я каждый вечер перед молитвой повторяю одно и то же: “Надо было вены себе разрезать, но не пускать тебя в эту дикую страну”.

Мой дорогой и единственный. Самое главное, чтобы ты был жив. Это уже моя просьба ко Всевышнему.

Я, когда молюсь, стою на коленях, но мысленно обнимаю тебя, мой дорогой муж.

Анна

Париж, сентябрь 1934 года».

Моня не знал, сколько он простоял под фонарем. Снежинки падали и, не тая, скатывались с листа.

Неожиданный автомобиль еще издали стал сигналить. Доехал до Мони. Водитель гудел так, что стали загораться окна.

Моня, не оборачиваясь, побрел на тротуар.

Эпизод 14
Май 1936 года
Москва. Трехгорка

Огромный цех. Уходящие за горизонт прядильные машины. Точно как в декорациях фильма «Светлый путь». В проходе между машин идет блондинка в мелких модных кудряшках, напевая «Мурку», а вокруг выстраивается кинохроника, выставляя диги, прожекторы, ставят на проложенные рельсы камеру.

Молодой ассистент режиссера, худой, носатый, в клетчатом пуловере, подмигивает блондинке.

– Сашка, – кричит ему в рупор маленький с черными завитками, как у барашка, режиссер, – Александров, освободи от посторонних площадку.

Но ассистент и дернуться не успел, как из-за станков, будто чертики из шкатулки, возникают два офицера НКВД, и через секунду случайная девушка исчезает из прохода вместе с ними.

– Саша, твою мать, выводи стахановок, – командует тот же рупор.

В проход Александров выводит стайку работниц в красных косынках, с ними седоусого ветерана.

– А это что за старый хрен?! – ревет рупор.

«Старый хрен» сделал вид, что не слышит.

Сложив ладони у рта, красивый ассистент кричит в ответ в сторону:

– Это бывший каторжанин! Член партии с 1913 года!

– В честь трехсотлетия дома Романовых стал большевиком, – резюмирует «репродуктор» и тут же взрывается: – Куда свет поставили, мудаки?! Мы ткацкий станок снимать будем или товарища Сталина?

На этих словах в цех входит Сталин. Будто бы специально в это же мгновение пробившийся сквозь кружащиеся в воздухе мириады пылинок солнечный сноп освещает маленького вождя в чесучовом светлом френче и таких же брюках, заправленных в сапоги.

– И первое, и второе нам одинаково важно, – наставительно сказал он, глядя в темноту, откуда надрывался репродуктор.

В ответ сверху застрекотала камера. Вспыхнули диги, уничтожив солнечный луч, но осветив сопровождающую вождя свиту.

Плотным тройным рядом она заполнила за спиной Сталина весь проход. В последнем ряду грустил Моня.

Вождь подошел к стахановкам, но сперва поздоровался за руку с ветераном.

– Как настроение? – спросил он у наставника. Тот вдохнул воздуха и приготовился к ответу, но Сталин не дал ему такой возможности.

– Наша задача, – сказал он, пристально глядя на бравого усача, – сохранить как можно дольше ленинские кадры. Чтобы они не простужались и не кашляли, – улыбнулся вождь, не меняя тигриного взгляда желтых глаз.

Свита услужливо хохотнула.

Ветеран пучил глаза и подкручивал усы.

Стахановки взяли Сталина в полукольцо, весело глядя на него, совсем не обращая внимания на невидимую камеру. Было видно, что с ними долго репетировали.

– Где наркомлегпром? – поинтересовался Сталин. – Кто будет нам рассказывать об этом замечательном производстве? Анастас, ты опять куда-то спрятался?

Стройный, смуглый, с усиками и шикарной шевелюрой Микоян в толстовке, подпоясанной тонким кавказским наборным ремешком, постарался стать совсем незаметным, а вперед выступил ближайший соратник Фрунзе, опекун его детей, оставшихся без родителей, Исидор Любимов, которому жить осталось всего год.

– Здесь орденоносец, директор нашей славной красной «Трехгорной мануфактуры» Иван Борода. Он все точно доложит. Прошу, Иван Сергеевич! – как конферансье, объявил Любимов и, сделав шаг назад, слился с руководящими товарищами.

Теперь перед девичьим полукругом во главе со Сталиным оказался лысый толстяк в парусиновом костюме.

– Иосиф Виссарионович, – проникновенно сказал он, прижимая одной рукой к груди парусиновый картуз, а в другой держа портфель, – мы с вами в отдельном цеху специальных негорящих тканей. Продукция этого цеха засекречена, поскольку таких тканей нет еще даже в Америке. Кстати, их разработал наш инженер-экономист, но он имеет еще и химическое образование, – Моисей Соломонович Левинсон!..

– Давай твоего Левинсона, – милостиво согласился вождь. – Ты его хоть наградил?

– Премией в размере двух месячных окладов!

– Какой щедрый директор, – удивился Сталин. Директор от ужаса уронил портфель. – Я, например, хочу твоему Левинзону-Робинзону орден дать!

Свита снова услужливо хохотнула, показывая, что поняла иронию хозяина.

Сквозь расступившиеся ряды чекистов в форме и функционеров в толстовках протиснулся Моня, в том же костюмчике, что был на нем в 1928-м, в год приезда в Москву.

– Ха! Вот так встреча! Эсэц шехведра! (Сталин повторил эту фразу по-грузински.) Я же тебя знаю. Тебя еще Владимир Ильич оппортунистом в Лонжюмо назвал! А оказывается, ты совсем не вредитель, – и он коротким и толстым указательным пальцем ткнул в плоский живот Мони. – Ты помнишь, Клим? – спросил вождь, не оборачиваясь.

Первый красный офицер многозначительно кивнул.

Моня отрицательно мотнул головой, мол, никакой он не оппортунист.

– Ошибался старик, – удовлетворенно заметил Сталин. – Гений, конечно, наш Ильич, но иногда промахивался с выводами…

– А вот вы, Иосиф Виссарионович, никогда не ошибаетесь, – заметил из первого ряда молодой, но уже с сильной залысиной партийный бонза в вышиванке.

– Товарищ Сталин, – поправил подхалима вождь, – не бог, запомни, Никита. Товарищ Сталин тоже имеет право на ошибку. Ладно, постояли – и хватит, – и, отвернувшись от Мони, двинулся дальше по цеху.

Свита потянулась за ним.

– Каганович! – не оборачиваясь, сказал Сталин.

Черноусый нарком и член Политбюро почти поравнялся с вождем. Но на всякий случай отставал на полшага.

– Ты дал команду кино снимать?

– Товарищ Сталин, орденоносец Эйзенштейн приступил к работе над картиной «Бежин луг» о победе социализма и…

Сталин махнул рукой, мол, все понял.

Несколько шагов он сделал молча. Каганович и вся вытянувшаяся вдоль станков свита следовали за ним в ожидании.

– Тебе не кажется, Лазарь, – поинтересовался генсек, – что у нас слишком много евреев как в кинематографе, так и в социалистическом строительстве?

Пока свита тянулась за вождем, Моня сделал невозможное. Он добрался до второго ряда, где шагал Микоян. Охрана, обезоруженная его беседой со Сталиным, его маневрам не препятствовала.

– Товарищ Микоян, Анастас Иванович! – зашептал он.

Микоян удивленно повернулся.

– Товарищ Микоян, я прочел в «Правде», что вы собираетесь в зарубежную командировку. У меня в Париже сын, мы не общались восемь лет, умоляю, передайте ему короткую записку, – и, не ожидая ответа, сунул опешившему наркому лист бумаги.

Нарком снабжения и кандидат в члены Политбюро прочел записку, состоящую из одной фразы и адреса:

«Париж, Институт Пастера. Анне Левинсон в руки для Соломона Левинсона

Моисей Левинсон живет в Москве, он сражается в первых рядах строителей социализма».

Микоян грустно и понимающе посмотрел на Моню. Сложил записку, положил во внутренний карман пиджака и отвернулся от Мони.

Эпизод 15
Сентябрь 1937 года
Москва. Пресня и Лубянка

Жаркий светлый вечер начала осени. По Трехгорному переулку после смены устало поднимается, вышагивая длинными ногами, Моня. Он в легкой толстовке, соломенной шляпе, и на его длинном носу уже торчат очки. По привычке Моня оглядывается на короткостриженых, пышнозадых и круглогрудых комсомолок в полосатых футболках – вчерашних деревенских девиц, а теперь столичных ткачих.

За его спиной, когда он переходит Трехгорный Вал, звенит трамвай. Моня не оборачивается и не видит, что на повороте с задней площадки спрыгивает Фима, точно приземляясь за спиной старого товарища.

– Гоп-стоп! – кричит Фима и хватает Моню за плечо. – Ты куда навострился?

– В кафешантан, – не оборачиваясь, отвечает Моня, – куда еще ходит после смены технический специалист с красной мануфактуры?

– Есть места получше, – ответил Фима и развернул специалиста в обратную сторону. Вниз, к реке.

На высоком берегу Москвы-реки, еще не одетом в гранит, стояла деревянная будка с вывеской-дугой над дверью и надписью маленькими буквами по дуге – «Центросоюз», а посредине большими коротко и ясно – «Пиво».

Внутри будки по двум смыкающимся стенам были прикреплены широкие прилавки, не предусматривающие стульев. Над одним из них висел портрет Буденного, над другим – Ворошилова. Окна и двери будки были открыты. Ветерок дул с реки, освещенной рыжим закатным солнцем.

За прилавком явственно виделись три шара. Два относились к гигантским грудям. Третий, в черных кудельках, подразумевал голову.

– Вей з мир![15]15
  Боже мой! (идиш).


[Закрыть] Кого я вижу! Товарищ Густав! Господин Флобер! Где вы были? Я уже вся прямо исскучалась!

– Раечка, – галантно ответил Фима, шаркая хромовым сапогом, – наше вам с кисточкой! Мой друг Моисей, рекомендую!..

Друг Моисей потрясенно выдохнул:

– Почему Флобер?

– Женился в Париже, – небрежно махнул рукой Фима.

Глаза у верхнего шара захлопнулись, как у переворачиваемой куклы. Вероятно, это означало смущение.

– Нам с Моисеем джентльменский набор: воблочку пожирнее и пиво погуще!

Над прилавком взмыли две белые огромные сардельки, оканчивающиеся пятью маленькими, и пиво полилось из крана.

Они отошли в дальний угол, встали у оконного проема. Уходящее солнце бликами сверкало в стеклах Мониных очков. Под прилавком обнаружилась полка, на которую Моня положил шляпу, а Фима – сложенный пиджак и остался в полотняной косоворотке, подпоясанной тонким ремешком над кавалерийскими галифе.

Фима взял свою кружку и сдул с нее белую шапку. Пена точно легла на спину стоящей рядом дамы в летнем платье. Она взвизгнула.

– Прошу пардону! – спокойно ответил Фима, при этом не отрывая внимательного взгляда от спутника дамы, взял кружку у Мони.

Товарищ в сталинском френче, сопровождающий обделанной гражданки, поменялся с ней местами. Фима, вновь дунув, уложил пену с кружки Мони на парусиновый френч соседа и посмотрел ему в глаза. Тот не шелохнулся. Через минуту раздражающая Фиму парочка ушла.

Теперь Фима достал огромный носовой платок и положил его на край Мониной кружки. После чего вынул из кармана галифе мерзавчик и медленно начал переливать водку по платку в пиво. Моня скептически наблюдал за пассами друга детства. То же самое товарищ Флобер проделал и со своей кружкой. Теперь на высвеченном закатными лучами прилавке стояли граненые емкости, где над золотистым пивом колыхались две прозрачные шайбы.

– Лехаим! – сказал Фима и аккуратно поднял собственное произведение.

Моня, не отрываясь, высосал подготовленное питье. Понюхал воблу.

Молча они разглядывали реку с проплывающим в сторону Речного вокзала колесным лайнером, набитым кричащими пионерами.

Когда гвалт отдалился, Фима спросил:

– Как Анна?

– Как уехал, никаких известий.

Снова помолчали.

– Я сейчас, – объявил Фима.

Через мгновение он снова нарисовался рядом с новыми полными кружками. Из другого кармана он достал следующую четвертинку…

Когда кружки уже не помещались на прилавке, а за окном высвечивалась серебром луна, Моня доверительно шептал Фиме:

– Пойми, если не случится какого-нибудь отвлекающего катаклизма, то через лет пятнадцать-двадцать все рухнет. Они угробят страну. Никакие пятилетки не помогут. Вспомни, что я говорил на вашей сходке под Парижем. Нельзя, пойми хоть ты, Фима, нельзя политикой заменять экономику. А эти ваши дурацкие стахановцы… Мы катимся в пропасть. Только война их спасет и все спишет. Ты знаешь, что сказал Мандельштам? А великие поэты – великие провидцы: «Нам кажется, что ничего не происходит, потому что ходят трамваи».

Фима одернул рубашку так, будто это гимнастерка, и твердо сказал:

– Рекорды наши не тронь, – и его качнуло так, что он почти лег на спину нового соседа. Это уже был не прежний товарищ во френче, а комсомолец в тенниске и тюбетейке, который сурово сказал, красуясь перед комсомолкой:

– Папаша, поосторожнее…

– А то что? – запетушился Фима.

– А не хо между ро? – ответил невежливый комсомолец, не оборачиваясь.

Фима, тоже не повернувшись, резко локтем врезал комсомольцу по печени.

Они шли обнявшись по тому же Трехгорному переулку. Теперь над ними висела полная луна, а из открытого окна надрывался Утесовым граммофон.

– Ты зачем четвертый раз комнату размениваешь? – как бы случайно, покопавшись в карманах, поинтересовался Фима.

– А ты откуда знаешь?

Фима привычно отмахнулся.

– Понимаешь, Ефим, – Моня даже остановился. Фима по инерции сделал пару шагов, но Моня дотянулся и вернул его назад. – Евреи не могут жить на одном месте. Им свойственно передвигаться по миру. Но для меня естественный ход событий нарушен. Вы меня заперли.

– Я не запирал.

– Запирали, и ты запирал. А мне необходимо менять обстановку.

– Поезжай в Бухару…

– Почему в Бухару? Сам туда поезжай. Я надеюсь найти в Москве возможность связаться с Анной.

– Приходи ко мне через три дня, у меня радиосеанс с посольством в Париже.

– А куда к тебе приходить?

– Куда-куда… В Наркомат иностранных дел. На Кузнецкий. И кончай по Москве мотаться.

– Есть, кстати, еще одна причина…

– Какая еще причина?

– Фима, Москва – жутко антисемитский город. Стоит переехать в новую комнату, все соседи по квартире тут же меняются. Не хотят, наверное, с евреем в одном ватерклозете сидеть.

Фима застонал, хватаясь за голову.

В это время, взвизгнув, остановилась пластинка.

Во внезапно наставшей тишине пьяный женский голос весело произнес:

– Ну что, мудаки, будем дальше плясать или делом займемся?

А через пару дней…

Полный зал чекистов – гимнастерки и сапоги.

На сцене – стол президиума, накрытый зеленым сукном. Графин с водой. Всё, как полагается.

За столом президиума генеральный комиссар НКВД Николай Ежов. Его рост всего 151 сантиметр, поэтому над сукном торчит только его голова. Рядом с Ежовым безучастный Сталин (160 см), которому нравится возвышаться над наркомом. Больше за столом никого. Над Сталиным висит его огромный портрет в полный рост, поэтому из зала это выглядит так, будто между начищенными до блеска сапогами зажата живая сталинская голова.

– Мы тут посовещались и… – Сталин презрительно скосил глаза на Ежова. Генеральный комиссар сделал значительное лицо, строго глядя в зал. – И рэшили, что в общем и целом славные ряды наслэдников Феликса Эдмундовича от врагов очистились…

Вождь говорил тихо, но мог и шептать, такая тишина наступила в зале.

Тут Сталин сделал паузу и начал неторопливо набивать табаком от папиросы трубку.

От напряжения кто-то в зале раскатисто пукнул.

– Мимо, – не поднимая головы, резюмировал будущий «отец народов».

Это прозвучало как команда «вольно», и чекисты выдохнули.

– Так вот, – закончил свои манипуляции Сталин, – очистились-почистились, но не до конца… Я вот помню, как ты привел к Ильичу провокатора, – и Сталин черенком трубки указал на Фиму, сидевшего, к своему несчастью, в первом ряду. – Расстроил, понимаешь, нашего дорогого вождя мирового пролетариата…

Фима вскочил, оправляя гимнастерку.

Ежов что-то судорожно писал, потом передал записку выросшему у стола адъютанту.

– Настоящий большевик должен был от стыда, что заставил Ильича волноваться, застрелиться, а он как ни в чем не бывало сидит с нами вместе в зале, а потом и кушать в буфет пойдет! Сидит и вспоминает своего друга – врага народа негодяя Ягоду! Что стоишь? Иди подумай о своем поведении, – и Сталин черенком показал Фиме на дверь.

Фима качнулся. Было видно, что он сейчас свалится в обморок.

Сосед справа и сосед слева подхватили его под руки и потащили по ковровой дорожке мимо президиума к выходу.

Сталин с интересом наблюдал за происходящим, даже привстал, чтобы видеть «вынос тела».

– Одного шпиона разоблачил! Сам. А это не моя, а ваша должна быть работа. Не могу же я за всех все делать?! – и, наклонившись к голове Ежова, тихо сказал: – Что-то много евреев у тебя в наркомате. – Потом добавил: – И дома. – Теперь над столом торчало только полголовы наркома.

– А разве товарищ Адамс-Пшибышевский-Флобер еврей? – прошептал Ежов.

– Какой он тебе, Ежов, товарищ?! Какой еще Адамс-Пшибышевский?! Финкельштейн он! Совсем бдительность потерял.

У Ежова потекли слезы.

За дверью Фиму подхватил под руки вооруженный конвой. Старший плеснул на арестованного водой из графина, стоящего на тумбочке в коридоре. Фима заскулил. Старшим арестантской группы оказался бывший следователь ЧК из Баку. Только пенсне уже торчало не на узком бледном лице кокаиниста, а на опухшей физиономии алкоголика. Но дергалось оно так же.

– Не признаете, товарищ следопыт? – вежливо спросил он. – Я бы тебя, тварь, прямо здесь же шлепнул, но где миллионы, за которыми ты охотишься? Прикарманил, гадина. Поделили дружки местечковые деньги нашей родины. Давайте тащите его в камеру.

Фима попытался выпрямиться, но тут же получил удар в солнечное сплетение, а потом и между ног.

Через день, как было велено, Моня подошел к дверям Наркомата иностранных дел. Рядом с парадным входом он увидел дверь с надписью «Бюро пропусков». Сунулся туда. За стойкой сидели два офицера НКВД.

– Как связаться с товарищем Флобером? – спросил Моня. – Он меня пригласил к себе на прием.

– Кабинет врага народа шпиона Флобера опечатан, – строго ответил один из охранников.

Моня повернулся и вышел на шумный летний Кузнецкий Мост.