Текст книги "Хроники Эрматра"

1924

Душно. Отчаянно душно в кабинете профессора Валдиса Спогуриса в старом дубовом здании Высшей школы Риги. Латышский университет находился в самом центре города, а июль 1924 года выдался невероятно жарким. Университет со всех сторон опекался летним солнцем, и стены его таяли под желтыми лучами. Профессор Спогурис сидел за большим дубовым столом и что-то писал на бумаге, которая, кажется, тоже потела в этой духоте. Грозовой фронт на востоке уже гремел раскатами грома, но из-за того, что над Ригой почти не было ветра, жители были уверены, что гроза их не застанет. Никто даже не брал с собой зонтик. В субботу из домов тоже не особенно выходили.

Профессор Валдис Спогурис жил один – снимал небольшой домик на окраине с видом на Даугаву. Сейчас же только зной разливался по-над рекою. Старая латышка убиралась раз в неделю в доме профессора и готовила еду на выходные. В будни он обедал в столовой университета, в субботу столовая не работала, он ужинал в небольшом немецком ресторане на окраине Векриги, а в воскресенье гулял в Верманском парке или читал. После того как он переехал в Латвию, всю его жизнь можно было описать одним словом. Душно.

Тук-тук-тук, профессор.

Постучали. Он оторвал голову от бумаг и посмотрел на старинную дубовую дверь.

– Войдите!

Дверь отворилась, и в проем вошел незнакомый ему человек. Возможно, он видел его когда-то, но давно, очень давно, как в прошлой жизни, в эфирном полузабытом сне. Он не помнил.

– Очень хочется пить, профессор.

– Это не кафетерий. – Спогурис не любил, когда его отвлекают от занятий. Особенно по пустякам. Он решил, что это кто-то из его студентов, хотя на вид человеку было около двадцати пяти.

– Как это вы… жестко, профессор. Зачем вы так?

– Как вы сказали?

– Жестко, а что, разве нет?

Спогурис приподнял брови и внимательнее посмотрел на молодого человека. Он снял здоровой рукой тяжелые очки с переносицы и спокойно спросил у гостя:

– Чем могу быть полезен?

– Я, собственно, по поводу математики, профессор. Хотя не совсем, но все же.

– Тогда могу посоветовать зайти вам в учебную часть. Я не занимаюсь программами.

– Но вы же ведете лекции в университете!

Это было правдой: профессор действительно раз в месяц читал лекции по статистике, теории вероятности и высшей математике студентам старших курсов. Но студенты его не любили, он читал лекции тихо, как будто для себя, и, случалось, иногда говорил про себя, а не вслух. Некоторые из слушателей – из тех, кто сидел на первой парте, – смотрели за мелом, строчащим формулы на коричневой доске, с нескрываемым любопытством. Людям редко доводится видеть профессионала, так любящего свое дело, как профессор.

– Ну и что? Я сюда пришел лекции по биологии читать. Мне математика просто интереснее оказалась, и ректор Рубертс меня просил читать им математику, потому что биолог у них уже был. Университет новый, так мне сказали.

– Вы человек больших талантов, профессор. Вы же еще и врач, верно?

Спогурис отложил бумаги и тяжело вздохнул. Он достал сигарету, зажег спичку одной рукой, как ему пришлось научиться за последние десять лет, медленно затянулся и спросил по-русски:

– Вы из ОГПУ?

– Нет, Вадим. Не поделитесь огоньком? – Гость указал взглядом на сигарету.

Профессор Спогурис достал портсигар еще раз, вынул сигарету, зажег и отдал незнакомцу.

– Это, – незнакомец показал на протез кисти, – не мешает?

– Ничуть, даже помогает сосредоточиться. Знаете, какие я блины готовлю?

– Интересное у вас хобби. Для профессора математики.

– Вы не представились, – профессор говорил серьезно и сухо.

– И не собираюсь. Пока. Кстати, что это за марка? Отдает махоркой дешевой.

– Она и есть. Привычка – вторая натура. Я так понимаю, Вы не из Советов. Тогда что же вам нужно?

Незнакомец посмотрел в окно.

– Вы бы хоть окно открыли, что ли, тут неимоверно душно, профессор.

– Не стоит, скоро польет дождь, и, если я открою окно, дождь замочит бюст Лейбница. Видите там? Вон стоит на подоконнике. – Спогурис был раздражен.

Незнакомец улыбнулся:

– Откуда вы знаете, что через сорок минут пойдет дождь?

Профессор смутился.

– Я читал метеопрогноз с утра… в газетах.

Тогда собеседник профессора отогнул полу светлого пиджака и достал оттуда субботние выпуски Latvijas Avïze, Rïgas Balss и Telegräfs. Газеты стопкой легли на стол.

– Сегодняшние, профессор. В них во всех написано, что дождя не будет до середины следующей недели. А знаете почему? Потому что у них у всех один источник информации – Рижский метеоцентр. И он еще вчера вечером передал во все редакции, что дождей не будет.

– Вы следили за мной?

– Нет, профессор. Вы разве следили за дождем?

– Тогда… Я не понимаю…

– Вадим, послушай меня. Я знаю, что вы меня старше, но я хотел бы, чтобы между нами установились доверительные отношения. Скажи мне, тебе не одиноко?

– Я не собираюсь с вами говорить в такой манере. – Профессор погасил окурок в пепельнице. Едкий дым рассеялся по большому и душному дубовому кабинету.

– Вы жесткий человек, Вадим Михайлович, очень к себе жесткий, – сказал как-то тише незнакомец и посмотрел профессору в глаза.

– Кто вы такой?! – Валдис встал, но споткнулся о стул и едва сохранил равновесие, упершись левой рукой в спинку стула.

– Вы еще больше удивитесь, когда я покажу вам это, – при этих словах незнакомец полез в портмоне в другой карман пиджака и достал оттуда золотую монету, испещренную фиолетовыми крапинками. – Вы знаете, что это такое?

– Это эрматрский дин. Они запрещены.

Незнакомец улыбнулся.

– Ну, дорогой мой профессор, тогда и я запрещен, и вы скоро будете.

– Вы из Эрматра?

– Да.

– Как вы сюда попали?! У нас карантин по всей Балтике!

Это тоже была правда. Весь берег Балтийского моря, в особенности литовские прибрежные зоны, был во время войны бомбардирован с воздуха снарядами, начиненными эфирным диэтил-арценином, более известным как газ «Кашляющая смерть». Считалось, что способ его добычи в промышленных масштабах и тактика боевого применения были разработаны в стронциевых рудниках и лабораториях Эрматра, а затем проданы военпромышленникам Второго рейха за обязательство сохранить нейтралитет Эрматра во время войны. После Версальских договоренностей никто не испытывал желания вновь марать руки об этот вопрос, и, поскольку Эрматр не вошел в Лигу Наций, дело забылось. Единственной, кто не забыл об этом и постоянно напоминал, была Литва, которая ввела «карантин» – запрет на посещение страны людьми, хоть как-то связанными с Эрматром. Латвия и Эстония последовали примеру соседа. Все это произошло еще до того, как Женевский протокол и Листский дополнительный протокол вступили в силу.

– И что?

– Как что? Я вызову полицию, вы!..

– Профессор, успокойтесь, сядьте.

Вадим сел на стул, не сводя глаз с незнакомца. Тот же взял со стола карандаш и, не смотря на профессора, что-то написал в его в рукописи.

– Посмотрите.

Спогурис бросил взгляд в рукопись, все зачеркнул и выбросил бумагу.

– Профессор, в каком году начнется война?

– Какая война?

Незнакомец свел брови, посмотрел внимательно на профессора, затем из-за ремня брюк достал маузер.

– В каком году, профессор, начнется война?

– Стреляйте.

Незнакомец взвел курок.

– Я выстрелю. Не мягче вас.

– В 1938-м, – Спогурис ответил на выдохе, – согласно моим подсчетам.

– В каком году в Латвии произойдет переворот?

– За четыре года до этого, в 1934-м. Май, середина.

– В каком году Латвию оккупируют?

– 40-й.

– Два из трех, профессор. Я не стану задавать вам вопрос, которого вы так боитесь, – незнакомец убрал маузер назад, заткнул за пояс.

– Какой же?

– Когда вы умрете.

Профессор сидел и смотрел на незнакомца в светлом костюме и пытался сообразить, как ему теперь поступать. Он был уверен, что он один научился сплетать «арабески времени», как он их называл, в единую картину. Сейчас ему было очевидно, что это не так.

– Ваша мать умерла от тифа, профессор. Отец расстрелян.

– Я не знал этого. А Маша?

– В Латинской Америке. Пока еще. С ней все хорошо. Если вы соберетесь ей написать, я смогу помочь. Она носит сейчас имя Марлен. Как и вы, она больше не Зеркалова. Профессор, вы бы не хотели слетать в Эрматр?

– Нет, ночь Эрматра – это непросчитываемая вероятность. Абсолютно не упрощаемое будущее событие.

– Ваша ошибка в том, что вы работаете с вероятностью. Хи-квадрат, гамма-распределение. Вы же знаете, что есть уровень выше?

– Знаю, он недостижим.

– Тогда почему я здесь, профессор?

Вадим посмотрел на портрет Лейбница и на окно.

– Что вам терять здесь, в Риге? Будете скучать по Илзе? Она найдет себе другого жильца.

– А мои студенты?

– Скажите мне честно, профессор. Они вам нужны?

Профессор ничего не ответил.

– Пойдемте со мной. Я обещаю, что хуже вам не будет. А статистик вашего уровня рождается раз в столетие. Допустить, чтобы вы сгнили в этом мерзком дубовом кабинете или заняли пост министра по науке в Латвии Советов, – значит дать свершиться преступлению не против закона, но против истины. Я не хочу быть преступником. Я и так уже упустил двоих. Вы всегда хотели взглянуть за горизонт. Я дам вам секстант, профессор.

– У меня есть выбор? – спросил Спогурис.

– Только у вас он и есть. И вы знаете это.

– Знаю.

Профессор встал, подошел к незнакомцу вплотную, почти приобнял – при этом человек в белом костюме даже не шелохнулся, – достал из-за его ремня маузер. Он так же, как и несколько минут назад его собеседник, взвел курок, прицелился и выстрелил левой рукой в защелку на окне. Оно отворилось, и свежий ветер подул в кабинет.

– Хотел проверить, не потерял ли сноровку. – Профессор вернул маузер хозяину.

– У вас мозг математика и руки хирурга. Вы – бриллиант, профессор.

Они вместе вышли из душного дубового кабинета в тот момент, когда первые капли падали на белый мраморный парик Лейбница на подоконнике.

1924

Было холодно, потому что февраль не пускал март согреть мир. Тогда Викто́р не знал почему, потому что никто не знал. Соседние страны разорвали всяческие связи, обвинили друг друга в агрессивной политике в отношении Эрматра, куска земли в триста на четыреста километров, богом заброшенного странного места, о котором почти никому ничего не было известно. Виктор приехал с Марлен из соседней страны только полгода назад, у него был отпуск, и это было замечательное время, они отдохнули на побережье, наслаждались лучами солнца, освещавшего курорт Сан-Актуан де Рьюи, купались в море и считали, сколько дней им осталось не думать ни о чем, кроме заказа ужина в ресторане. Марлен тогда сказала, что беременна и что рада, что Виктор узнает это в Сан-Актуан де Рьюи, который, конечно, является Раем на Земле, а они, конечно, Адамом и Евой в этом Раю. Кажется, это было после того, как они на новом «Бьюике» отправились любоваться закатом в местечко под названием Лидо-эль-Эспадроме – шикарный курорт, нетронутая природа, первозданная в своей красоте. Это был прекрасный вечер, Виктора охватило ощущение, что солнце собиралось бухнуться в воду, но оно вошло в горизонт так незаметно и медленно, как нож входит в теплое масло, не нарушая его внутренней структуры. Она сказала, что беременна и что счастлива. Виктор ничего не ответил, а если бы и мог – не запомнил бы, потому что был весь погружен в счастье, чувствовал его буквально повсюду, в каждом атоме мира и особенно рядом с ним с самим, оно материализовалось в Марлен, оно стало Марлен, и только когда он это понял, он осознал, как сильно любил ее.

Это было после того письма, в котором Марлен… Хотя, конечно, это неважно. Они были вместе.

Когда они приехали из отпуска, Марлен сидела по большей части дома, Виктор поступил на службу в национальное министерство обороны. Проводились учения в свете напряженности отношений между странами. Приходилось уезжать ненадолго, испытывая угрызения совести перед беременной женой, оставляя ее на попечение Анны, которой Виктор хотя и доверял, но не мог до конца передать заботу о тогда уже двух самых дорогих ему существах на Земле. Потом он возвращался, иногда ночью, и смотрел, как спит Марлен. Хотя он был страшно изможден, но не мог позволить себе пропустить чудо ее пробуждения, этого не передать никакими словами, рассвет над водной гладью или в горах просто меркнет перед тем, как светились для него ее темно-янтарные глаза, когда она их приоткрывала и видела Виктора рядом. Он тихо говорил: «Я с тобой, любимая. Я всегда с тобой», целовал ее и только потом позволял себе закрыть глаза и забыться. Просыпался он обычно во второй половине дня, пил кофе, и тогда они рассказывали друг другу все, что произошло за эти семь, десять, одиннадцать дней, что они были в разных частях света. Виктор рассказывал о маневрах, об окружении и отходе, артподготовке и офицерском быте, и, хотя знал, что Марлен ничего не смыслит в маневрах, окружении и отходе, артподготовке и офицерском быте, он догадывался, что она была с ним все это время, и вспоминала о нем, и считала дни, когда он приедет. И ей было чрезвычайно важно знать, какой ерундой он занимался, пока она ждала его. Потом рассказывала Марлен, конечно, ее жизнь была наполнена несравненно большим смыслом, нежели все остальное, она вынашивала ребенка, их ребенка, и потому каждая ее секунда стоила больше, чем год жизни Виктора.

Когда наступила зима, Виктор забеспокоился, не будет ли Марлен холодно и не простудится ли она. Во время учений он почти каждый день телеграфировал Анне, чтобы она позаботилась о том, и Марлен было комфортно и тепло. К счастью, все обошлось, Марлен не простудилась. Он только в декабре, кажется, сам приболел и нарочно пробыл вдали от Марлен лишнюю неделю, чтобы не заразить ее. Она, конечно, страшно ругалась потом, когда узнала, почему его не было, но где-то сердцем понимала, что так было нужно. Уже тогда они слышали. Начали они слышать раньше, но в декабре они грелись у камина и слышали. Виктор слышал, касаясь живота Марлен, как его ребенок говорил с ним. Ради этого стоит жить.

К январю учения участились, Виктору приходилось почти каждые три недели уезжать на позиции, покидая Марлен. Их «Бьюик» был реквизирован, и у Виктора появился личный автомобиль с водителем-рядовым, хорошим парнем, но слишком уж молчаливым. Иногда было бы приятно, особенно во время долгих поездок, завязать разговор, а с Тором, как звали его молодого, но уже тогда почему-то седого водителя, получалось обмолвиться лишь парой-тройкой слов. И ладно. Виктор думал о Марлен.

К марту стало ясно, что войны не избежать, были отозваны посольства, на мирное разрешение ни у кого не оставалось надежды. Виктор часто читал в газетах лозунги непрошибаемого патриотизма, убеждающие, что завтрашняя победа – результат сегодняшних дел, и прочий политиканский бред, ему было все равно, он надеялся только, что Марлен не будет переживать. Иногда приходилось говорить с ней о предстоящей войне, хотя ему и совсем не хотелось этого, убеждать, что нет ничего страшного, потому что Виктор – старший лейтенант, он не солдат, он будет в безопасности в бункере, даже если по укреплению будет вести огонь прямой наводкой «Большая Берта». Конечно, это было не так. Виктор врал Марлен. Марлен верила, и тогда она жалела солдат и грустнела, переживала и думала… Он не давал ей этого делать, они шли гулять по весенней погоде. Виктору почему-то запомнилось, что всегда была необходимость уговаривать Марлен теплее одеться. Это было особенно трудно.

Летом он однажды спросил Марлен, знает ли она, что такое самосбывающийся прогноз. Она ответила, что нет, не знает. Хотя она сказала не так, она никогда не признавалась, что не знает чего-то, Виктор просто должен был поверить ей: она знает, – но объяснить, чтобы Марлен убедилась, что права. Он сказал, что правые победили на выборах в парламент в прошлый раз, потому что все знали, что правые победят. Потому что все газеты писали, что правые победят. Потому что правые побеждали уже в четвертый раз и контролировали все газеты. Люди понимали, что у них нет выбора, и ставили галочку напротив названия правящей партии. Это и есть самосбывающийся прогноз. Виктор вынужден был признать, что это отвратительный пример. Но Марлен все поняла. Главное, смысл его посыла был в том, что скоро начнется война. Он сказал, что война случится. Впервые в жизни он увидел, как его жена плачет.

Война началась в июле, когда Марлен тихо спала. Всю прошлую ночь она ворочалась под одеялом и не могла уснуть, он несколько раз бегал на кухню принести ей горячего молока, оно успокаивало ее. В ту ночь, когда войска перешли границу, Марлен спала тихо и нежно, как, должно быть, считал Виктор, спят ангелы. Должны так спать. Нарочный пришел в два, а в три пятнадцать Тор уже стоял у подъезда к дому, и только тогда Виктор решился разбудить Марлен. Он сказал ей, что это ненадолго, может быть, опять учения, что, может, уже через два дня он вновь увидится с ней, обнимет, как всегда, и все будет хорошо. В этот раз он ее обнял крепко, поцеловал, как в последний раз, и уехал, оставив завещание Анне, запретив ей говорить об этом Марлен даже под страхом смертной казни.

В сентябре он получил письмо, у Марлен родилась девочка, нотариус сказал, что подождет с именем, пока Виктор не согласится с вариантом, военное время это позволяет. Виктор получил письмо от фельдфебеля, когда его рота впервые шла на прорыв. Главное командование предприняло попытку атаки еще в августе, но она провалилась. В сентябре участок должен был стать плацдармом для прорыва. Но войска захлебнулись в контратаке армии соседней страны. Но, в общем, это все было Виктору не важно. Он не думал о победе. Он думал о своей дочери. Он думал о Виктории.

Его страна капитулировала. Виктор вернулся через тринадцать месяцев. Его ждали Марлен и Виктория. Он победил.

1926

Марта Иффэ вышла из своей «ланчии» на тротуар напротив Карлского императорского театра. Меховое манто слегка прикрывало ее плечи, белокурые волосы развевались на ветру, сильно подведенные глаза смотрели безразлично, как сквозь сон, на Гроссштрассе. Водитель услужливо предложил сигарету в мундштуке, но она отказалась:

– Не сегодня, Фриц. Я пойду погуляю. Стой здесь, тот, кто должен был меня встретить, не придет.

– Да, мадам.

Марта накинула манто на плечи, посмотрела на переулки, в которых рабочие переносили какие-то грузы, но смотрела, ничего не видя. Серые глаза ее не задерживались ни на одной фигуре. Она шла дальше, по направлению к старому городу. В ярких лучах заходящего солнца ее вечернее платье блистало, как Млечный Путь. Старо как мир утверждение, что вечернее платье лучше всего выглядит ночью. Это ложь. Оно создано для заходящего солнца. О чем думала Марта? Она думала о прошествии моментов, о той весне в Гринвуде. Идя вдоль по дороге, Иффэ слышала уличный шум, но не прислушивалась к нему. Она слышала, как началась партия альтов. Звук доносился из большого зала бывшего императорского театра. Это было все, что она слышала. Музыка старалась вырваться из зала, хотела накрыть собой весь мир, как это было раньше, в Австрии, когда Марта была маленькой девочкой. Сейчас для нее все изменилось, и вторая партия сольной скрипки только подчеркивала это. Марте начинало казаться, что скрипка – это она. Она спорит с альтами, которые на фоне ее мелодичности, ее печали казались однообразным творением машинного композитора. Альты били почти что марш, но играли на три четверти. Венская сила скрипки утихала, пока окончательно не умерла, перейдя на второй план, а альты играли так же, как и прежде, они торжествовали, они покорили скрипку. И вот скрипка поет с альтами, полностью вторит им. Марта чувствовала, что и она должна подчиниться, как все. Но разве можно подчинить скрипку? Ее сила не в умении отличать свет от тьмы и не в умении подчеркивать это. Скрипка очень печальна, и она знает это. Это то, что убивает ее и делает бессмертной. Марта очень долго смотрела на окна большого зала театра.

Она начинала злиться, и ее чувства были понятны. Он не пришел. И больше не придет никогда. Злость не была чем-то осязаемым, чем-то, что можно почувствовать; как игра на клавесине, она просто раздражала внутреннюю гармонию, так давно привыкшую к потрясениям. Это вызывало напряжение. То напряжение, что люди не показывают другим. То расстройство, что ведет к отчаянию безмолвия. Но Марта не такая. Ее скрипка звучит иначе. Она может кричать в тишине, и это будет самое чистое, что может случиться, самое надежное и самое верное. Единственный, кто может приказывать ее скрипке, – она сама. И Марта знала это. Она прекрасно понимала, что звучание клавесина сильно, но недостаточно, чтобы разрушить полифонию стабильности. Душу Марты. Скрипка больше не казалась одной из альтов. Скрипка теперь определяла, как играть альтам, и этот совместный консонанс заглушал клавесин. Так было всегда. Только одна скрипка может вести за собой сонм бездушных альтов. Первая симфония подходила к кульминации, оркестр надрывался изо всех сил, каденс сломал сопротивление. Аплодисменты.

Марта закрыла глаза, но тут же открыла. Она знала, что, если она будет долго стоять с закрытыми глазами, она увидит лицо Франца. Она увидит, как он заботился о ней, увидит его цветы, увидит, почти почувствует его мечты, надежды, его чаяния. Она не хотела этого. Меньше всего она хотела знать, что такое истинная любовь сейчас. Солнце скрывалось в ожидании ночи. Гроссштрассе столь вытянута с запада на восток, что кажется, будто она идет до горизонта – творение архитектуры эластичного модерна.

Проходя мимо ювелирного магазина, Марта остановилась напротив витрины и увидела свое отражение в зеркале. Она даже не поправила прическу, Марта знала, что выглядит идеально. Из булочной напротив доносился запах теста, который Бекерманн готовил на утро. Пьяный запах окружил Марту, она забылась. Ей захотелось оказаться голой в своей шелковой постели и курить. Она вспомнила, что отказалась от мундштука Фрица, и тут же пожалела об этом. Шансы закурить в ближайшее время были минимальными. В целом, вообще нулевыми. Ей показалось, что она голодна. Она зашла в ресторан. Села у окна и смотрела в окно, пока к ней не подошел официант и не принес ей меню и винную карту. Несмотря на то что ей еще несколько мгновений назад хотелось есть, она ничего не заказала, только «Дом Периньон», один бокал. Странно было видеть, как молодая дама, в сияющем вечернем платье, в бриллиантах, стоимость которых покрыла бы половину цены всего ресторана, заказывает всего один бокал шампанского. Однако хозяин понимал, кто перед ним, и принес бокал сам, он хотел спросить, не желает ли она еще чего-нибудь, но воздержался. Ее взгляд и так говорил достаточно. Марта привыкла, что ее оглядывали, она знала, что это так. И так будет всегда.

Представляя, кого она любила и с кем была счастлива, кому говорила, что они принадлежат только ей, она постепенно пьянела. Одного бокала было достаточно, чтобы перестать чувствовать внутреннюю борьбу, дать свободу своей внутренней симфонии. Она страдала от этого чувства, когда другой человек, которого любишь, говорит другой то, чего говорить не должен. Некоторые называют это ревностью, но это неверное слово. После бокала шампанского Марта чувствовала это. Больше похоже на звук челесты. Она попросила кельнера счет, оплатила и вышла. В туманной дымке ночного города она увидела человека в белом костюме, который внимательно следил за ней. Потом он куда-то исчез. Вино ударило в голову, но охлажденный воздух столичной ночи, звуки моторов и крики рабочих ночных смен мгновенно внесли трезвость в мир. Мир опять сиял в ночи кристаллами света и звука. Она не хотела возвращаться к Фрицу, это ее молодой шофер, бывший солдат, не самый лучший собеседник, а ей хотелось общества. Но ехать к кому-нибудь было бы бессмысленно, уже поздно, а дома поговорить не с кем. С другой стороны, прогуливаясь вдоль по Гроссштрассе, можно было отвлечься.

Голубая ночь опускалась на город. Первый муж Марты торговал валютой еще до времен первого краха и интересовался женой не больше, чем курсом гульдена к марке. Именно с ним она тогда в первый раз была в Штатах. Он познакомил ее с Лэйджем. Второй был владельцем шахт, нуворишем последней волны, носил безвкусный галстук и спал со всем женским составом варьете. Потом был он. Первый, с кем Марта говорила о ребенке и с кем улыбалась так, как когда-то улыбалась ее мать, а не как улыбаются актрисы кино. Она смеялась с ним по-настоящему. «На крыше мира» – так называлась его любимая песня, которую он постоянно насвистывал. Для Марты, которая все детство провела в окружении музыки Кара Мио, свист его стал самым ценным. Он знал это, подлец, и пользовался этим. Он играл Шопена и смотрел на звезды, а Марта смотрела на него.

Марта открыла глаза. Нет. Не важно. Переливы и трели. Вот что делало ее вновь счастливой. Переливы и трели. Только и всего. И даже сейчас, потопив весь мир в закате Гроссштрассе, вспомнив музыку, она улыбнулась.

Поехать за океан? Может, в Эрматр? Или уехать в Америку? Великую Америку, где сбываются мечты… Глупые, игнорирующие реальность риторические вопросы успокоения загорались и гасли в ее голове. Несмотря на идеологию, образ мысли, положение дел в философии, вероисповедание, все были равны. Не было прецедента глупости в этом мире большего, чем уверенность в своей безопасности. Сейчас Марта знала только, что солнце село за горизонт и на небе горела Полярная звезда, восходя над Воротной башней.

Дыхание ветра заставило ее глубже закутаться в манто, закрыть плечи, грудь, почти скрыть платье и перестать думать о холоде. Ночь в этой части города была временем цыганской музыки. Ярко, почти как русские платки, нищие бродяги, гадалки, воры и дешевые таксисты пели. «Ты мой воздух, ты мой ветер». Рома. Марта не могла не слышать голос вечной юности и беззаботности. Купюру в 50 марок она бросила в сторону оркестра. Бородатый старик, игравший на скрипке, совсем не такой, как та, чье пение доносилось из окон императорского театра, улыбнулся странной даме в черных мехах.

Марта казалась одержимой безразличием. С того самого момента, как ее поезд пересек австро-германскую границу, ей все стало казаться безразличным. Боль, война, революции, валюты, деньги, любовь, секс, вечность и мгновение. Единственное, что она знала и чувствовала в этой вселенной, с самого детства, была музыка. Она не желала смерти или победы. Ей нужна была возможность участвовать в разрушении, возможность стать частью силы, единственной силы в этом мире, сильнее, чем искусство складывать ноты. Уничтожение, разрушение, сжигание. Вот чего ей сейчас хотелось. Это была бы самая короткая, но самая разрушительная война в мире.

Когда взошла луна, над окутанной светом фонарей Гроссштрассе стали собираться тучи. Марта подумала о дожде. Но дождя не было. А он бы не помешал – смыть потоком вечной, бесконечно струящейся с неба воды все, что окружало ее душу. За шумом капель легко услышать самое ценное. Все гениальные произведения, «Травиата», Девятая, Реквием, были написаны во время дождя. И Марта была уверена, что только захлебывающаяся душа композитора, душа, которая не может вздохнуть из-за нот, что переполняют ее, может написать что-то, что трогает другую душу.

Колокол над ратушей возвестил о полуночи. На улицах становилось пустынно и тихо. Спокойствие тишины окружало Марту плотным сукном, и ей нравилось это.

Остаться? Остаться жить – вот и все. «Но не здесь», – как будто сказал кто-то, ее внутренний голос. Мир бы выжил без Марты. Чистота улицы только доказывала это. А ее тишина кричала об этом во все горло. Нельзя нарушать баланс вселенной. Уехать. Ей опять надо было уехать. Найдет ли она место в этом мире, которое она сможет назвать домом?

Надо было возвращаться. Фриц ждал Иффэ у машины, говоря о чем-то с другими шоферами. Концерт давно закончился, но таксисты курсировали по главной улице столицы, останавливаясь то здесь, то там.

– Фриц. Поехали домой.

– Да, мадам. Это ведь наша последняя поездка, верно?

– Почему?

– Я ухожу, я нашел себе… другое место.

– Что ж, Фриц, кажется, я тоже.

Дома Марта взяла патефон, поставила его в ванной на столик, завела, набрала воды, пены, добавила розового масла. Она уже хотела лечь в ванну, но одна мысль остановила ее. Она надела халат, вышла, позвонила по телефону и сказала, чтобы Фриц посмотрел билеты в США на следующий месяц. После она вернулась в ванную комнату. Самой большой проблемой стал выбор пластинки. Но она поставила Шопена. Коллекционное издание, с росписью директора Венской оперы. Музыка заиграла, Марта легла в ванну и закрыла глаза. Звуки наполнили ее, а вселенная перестала существовать. Марта Иффэ заснула.