Текст книги "Хроники Эрматра"

– Пап, а это все-все твое?

– Нет, сынок, это наше, и однажды это все станет твоим.

Он смотрит на Стифена, рассказывает маме, что и когда созревает, какие удобрения он применяет на каждом участке. На поясе у Стифена тяжелая, но очень важная фляжка с виноградной лозой, в ней – самый вкусный напиток, который он когда-либо пил. Стифен протягивает руку к поясу, но фляжки там нет, только кожа купейной полки. Что есть истина? Темнота.

Сначала Стифен ничего не ощущает, потом чувствует, как будто бы он – винокуренная машина, и его подключают к электричеству, чувствует, очень отчетливо чувствует, что ток идет по нему, начинается где-то в районе рта, дальше, по легким, вниз, ко всем частям тела. Очень осторожно он открывает глаза, поток света очень сильно сужен, в какой-то дымке он видит кого-то – светлые волосы, высокий мужчина в светлом костюме, какие-то очень мудрые глаза. Не видит даже, как будто догадывается. По капле, одна-две-три, льется вода. В руках человек держит дешевую бутылку. «Святая вода», – Стифен почти не читает, что написано на ней, как-то это осознание само синтезировалось в его голове из всего, что он видел…

– Постарайся, чтобы Дари пожил подольше, присылай ему хорошее вино, а то он умрет от своей отравы. Это очень важно. Мы еще увидимся. А истина, – сказал незнакомец, оставив бутылку на столе и закрывая дверь купе за собой, – истина, дружок, в том, что, когда тебе нужно всего две-три капли воды, тебе абсолютно плевать, что у тебя бессчетные виноградники от залива и до моря.

1933

Дно Мичигана… холод… все это будет потом… а пока он, в рваных штанах, в клетчатой рубашке, небритый, со своей вечно странной, подпрыгивающей походкой, первый раз влюбился, что стало его спасением и проклятьем, Фрэнк, надежда века, лучший питчер всех дворов Рокфорда, влюбился в Джуанну, бедную девушку из Италии, Фрэнк, один из последних, родившихся до величайшего поколения, полюбил ее черные и кудрявые волосы, ее тонкий стан, голодный взгляд, итальянский, манящий последним ароматом свежего вина, виноград для которого взрастает только на юге Апеннин, Фрэнк, одна из последних надежд века, надеющийся на счастье в мире жестокости, коррупции, сухого закона и зла, влюбился в Джуанну, дочь бывшей служанки Иффэ, убежавшей из-за Великой и бессмысленной войны «Больших Берт» и малых людей, надеявшийся уехать с ней навсегда или хотя б надолго, в красном платье ее видящий, созерцающий истинно красоту ее, как блистательный огонь алмазов, истинным лучом света, коим была Джуанна, горящая, недвижимая, живая как огонь, светом жившая и надеявшаяся так же встретить свой вечный послевоенный рассвет в глубокой старости на Родине, погибающей под итальянской гнилью фашизма, смердящего некрофилическими остатками трупа Римской империи и жмыхом худшего из вин шаха Дари, несравненно худшего того кукурузного виски, которое гнал в семейной винокурне Фрэнк, подбирающий под каждый аромат свой собственный купаж, художник и гений, бутлегер, продающий виски самому Джону Диллинджеру, понимающий всю условность временного властного ограничения закона, под надзором единственно совести своей надеявшийся прекратить заниматься тем, что является подсудным, надеявшийся, почти знавший силу решений своих, почти хватающий в руки звезды, почти готовый дарить их Джуанне, первой из итальянских красавиц Рокфорда, куда приехали гангстеры Гринвуда со своими Томпсонами, прокурорские прихвостни, симптомы позднего Гувера, не знавшего о существовании Фрэнка, по ночам читавшего Фарадея и Максвелла, в ультрамариновом угаре грезившего о прекращении этой пытки, что на 80 процентов состояла из кукурузного виски и на 20 – из нового чувства, которое он никогда ранее не испытывал, последнего чувства его, изменившего, трансформировавшего юную душу молодого несостоявшегося физика, надежу века, бросавшего мяч лучше всех соседских мальчишек в самом начале Великой войны, под свинцовым небом, покрытого тучами с самого центра озера Мичиган, безграничного оплота Штатов, Фрэнка, верившего в свою звезду и записывающего свои достижения в дневник, читала который лишь Джуанна, едва научившаяся английскому у старого пастора на задворках Рокфорда, умирающего от депрессии, города, где надежда была бесцветнее немого кино, откуда Фрэнк и Джуанна сбежали в силу обстоятельств, диктуемых не столько законом коррумпированного правосудия, сколько пулями Томпсонов, сбежали встречать весну, но не ту, о которой грезила Джуанна, но самую сухую весну Среднего Запада, оживающего под песнями Джуанны после стакана последнего из бутылей кукурузного виски брата Фрэнка, застреленного во время облавы, начатой неизвестно кем, Томпсонами или прокурором с соизволения губернатора штата Иллинойс, что для Фрэнка и Джуанны значило одно и то же, не вполне уверенных в безопасности серых и сухих стен первых небоскребов, насквозь дышавших кровью сухого закона, насквозь серых от пыли самой сухой весны Соединенных Штатов, где в это время за Фрэнком, до директивы Палаты Справедливости Эрматра, приглядывал Фраппант, знавший, что Фрэнк – почитатель Фарадея не меньший, чем архитекторы Советов, в это самое время чертившие первый проект вестибюля Метрополитена Москвы на другом конце земного шара, не большего, чем шарики в карманах демона Максвелла, станции «Электрозаводской», ставшей, верно, духовной гробницей Фрэнка, когда Фраппант, знающий о том, как может быть нужен Фрэнк, и знающий последствия второго варианта, уехал из Чикаго, направленный директивой и собственными расчетами, сложнее, чем те, что происходят в уме у демона Максвелла, переносящего, как бутыли виски из Рокфорда в Чикаго, мельчайшие частички материи, демона, которого забросил Фрэнк, посвятивший все свое время единственной силе, чья энергия преодолевала противоречие Второго начала термодинамики, а именно возможности быть с Джуанной и слушать, как она поет на языке, который Фрэнк никогда не выучит, не знающий ничего, кроме красоты глаз итальянки, сбежавшей от матери с бутлегером, с надеждой века, в Чикаго, где вскоре появились и Томпсоны, как разрушительная сила со сто двадцать пятой страницы второго тома «Экспериментальных исследований электричества», изданных в Лондоне в 1855 году, – единственной книги, кроме Библии, которую Фрэнк взял с собой из Рокфорда, но которую, как и Библию, ни разу не открыл, поскольку не пришлось, даже в сухих ночах Чикаго, стоящего у самого дна озера Мичиган, ему заниматься ничем, кроме как видеть и чувствовать Джуанну, в платье самого красного цвета, которое смог за свою жизнь лицезреть Фрэнк, узнавший о Томпсонах в Чикаго и знающий, что пойдет к ним на встречу, навстречу мести за брата, и зная, что это единственный способ дать время, для него уже никогда не откроющуюся физическую категорию, но время, за которое Джуанна могла сбежать из города, чтобы не встать у Томпсонов на пути, у главы Томпсонов, знающего, что за бриллиант – Джуанна, последний раз посмотревшая в лицо Фрэнка и спевшая ему «’O Sole Mio» голосом, каким, как абсолютно точно знал Фрэнк, поют ангелы где-то в Италии, голосом, которого не достоин тот мотель на самом берегу Мичигана, голосом, заглушающим рев покрышек, стираемых при торможении у того самого мотеля, голосом, скрывающим хрусталь самых чистых в мире итальянских слез, чище, чем вода в самый безветренный день на берегу озера Мичиган, жертвенного алтаря десятилетия, в которое Фраппант уехал из Чикаго и Рокфорда, десятилетия, когда один из самых великих умов самой великой из депрессий оказался в руках гангстеров, трезвый, не выпивший ни одной капли виски, но в последний и самый последний момент понимающий, что он выиграл у времени, которого не знал, знающий о времени, которого так и не смог понять, времени, в которое леди Джуанна садилась на автобус прочь из Чикаго, прочь со Среднего Запада, Джуанна, беременная от Фрэнка, носящая в утробе своей предначертание – дочь, которой через столько лет и мук, известности не приданных, надлежит стать матерью Лейлы, что уже предвидел Фраппант, садящийся на поезд из Чикаго, Лейлы, которую Фрэнк никогда не знал, не видел, Фрэнк, не смеявшийся вместе с ней, но любящий ее больше всего на свете, любящий ее больше жизни, бьющейся в замирающем сердце на самом дне великого озера, Фрэнк, любящий мир и любящий Джуанну – его красный итальянский свет в серой и сухой ночи Среднего Запада, в его озерной ледяной и холодной мгле.

1933

Он задыхается без воздуха, нет возможности сделать один-единственный вдох, чтобы снова жить, чтобы опять видеть. Он очень хочет жить, но не будет. Фрэнк на дне Мичигана и ничего не видит. Мимо проплывают рыбы, они плывут так медленно, что, кажется, он чувствует, как бьются их холодные сердца. Фрэнк находится на дне Мичигана, потому что совершил ошибку. Нет, ни когда уехал, нет, ни когда перестал скрываться, нет, ни когда пошел навстречу Томпсонам, нет, ни когда… ни когда… ни когда, никогда…

Вода очень холодная. Сводит скулы, и от этого больно. Только ногам тепло, бетон едва застыл, еще несколько мгновений назад он был наверху, Фрэнк был наверху, на мосту Святого Патрика.

Его глаза открыты, но он ничего не чувствует, кроме бесконечной тяжести воды, она давит тяжело, до боли, она заставляет сердце останавливаться, но оно, упорное, продолжает биться, все медленнее, медленнее, но упорствует. Сердце, не останавливайся, не останавливайся, сердце, бейся, бейся, бей…

В лунной ночи Фрэнк и Джуанна растворялись в лунной ночи… ночи… ночного города. О, нет, ради этого стоило увезти ее, и ради этого стоило рисковать собой, ради нее стоило идти навстречу Томпсонам. Ради нее, ради нее…

Очень холодно, особенно в районе груди, Фрэнк ничего не чувствует, только тяжесть воды, она уверенней, чем он, она сильнее его и сильнее его сердца.

Он пил с ней виски, играл с ней в запрещенные игры, он увез ее. Фрэнк сильнее него: у него есть Томпсоны, но у Фрэнка есть Джуанна. Она была такая нежная, страстная, светлая. Она светилась, о, она была свет, красный, яркий свет в темной ночи темного ночного города. Она была, она танцевала, она пела… Она пела о своей родине, она пела о деревне, она пела о лесе, о горах, она пела о луне, она пела о воде, о воде, о воде…

Течение – единственная остающаяся связь Фрэнка с миром, оно ласкало его, легко, игриво, оно – последнее, что он будет ощущать в этом мире. Он ведь не видит света, не слышит звука, не чувствует тепла, не может говорить, он только чувствует течение.

В новом платье она была королева, его королева, так было нечестно, он похитил ее, увез с собой! Он покупал для нее дорогие украшения, она курила лучшие сигареты, какие он мог достать, она была его королева. А у него были Томпсоны, Томпсоны, Томпсоны… Слабак!

Фрэнк молится, впервые с детства, он молится, но он молится не о себе, он потерян для всего, нет ему прощения, он сделал очень много плохого, но он просто жил, он так живет. Он так жил. Еще живет. Он молится о ней, еще несколько секунд.

Он не мог с ней больше скрываться, нельзя скрыть гору света, гору красного света в ночи, она будет привлекать, она будет говорить, она будет манить. Она слишком красива для этого мира, она стала его, но, Боже, как он мог это вынести! Он мог смотреть часами, днями, веками, столетиями на нее. Он и сейчас видит ее.

Он ни о чем не жалеет. Он за полгода получил больше, чем другой, с Томпсонами, получил за всю жизнь, чем все получили за свои жизни. Он открыл самый прекрасный ящик Пандоры в этой вселенной, он жил как царь, он был король с ней, королевой. Он был, пожалуй… был, пожалуй… есть, пожалуй, счастлив.

Последние моменты. Он видит красный цвет, это она, ее светлые волосы отражают красное платье, ее жизнь отражает его, ее глаза отражают его, он целует ее, он чувствует, опять чувствует тепло. Оно внутри. Ее огонь, он в холодной толще Мичигана сжигает в нем сердце. Оно бьется, бьется, бьется, билось…

После всего, что было, после всего, что есть, после всего, чего не будет, не надо ничего, у него была она, в красном платье, светлые волосы, бездонные глаза, у него была Джуанна!

Фрэнк горит, он сгорает дотла в ледяной толще воды, он и его сердце, сгорают… Сгорают… Их больше не существует.

1935

Клара не знает, зачем Стифен захотел встретиться с ней. Они не виделись с… наверное, с института, с колледжа. Она была уверена, что он слышал ее потом по радио. Она про него читала в газетах. Но они не виделись никогда больше. Она слышала, он женился года два назад. Детей вроде пока нет. Если он сомневался перед свадьбой, то надо, наверное, было и встретиться с ней два года назад. Но нет, так ведь только в театрах бывает, в кино. Что любил, потом не виделись, и вспомнил, и снова полюбил. Хотя как бы ей хотелось, чтобы это было так…

Зачем? Она тоже уже замужем. Можно сказать, счастлива. Хотя нет, счастлива, не просто «можно сказать». А было время, что она боялась остаться одной навсегда. Сейчас она знает, что нет ни одной девушки, которая на самом деле этого бы не боялась.

Как-то после института они созванивались пару раз. Даже договаривались о встрече. Но у него были какие-то дела, у нее. Не получилось, и звонить друг другу перестали. А два дня назад ни с того ни с сего позвонил, сказал, что хотел бы увидеть ее. Голос у него стал какой-то… грубый. Грубый, да, но это и понятно, когда они встречались, ходили в кино и целовались в парке, он совсем мальчиком был.

Она-то знает, что в колледже у него и после нее были девочки. Он же наследник миллионов Клэров, хотя и не самый богатенький сыночек у них на курсе. Но она уверена, что даже если бы и не состояние его отца, он бы все равно пользовался популярностью у девушек. Кажется, дело в том, что в Париже называют шармом. Он у него определенно был и, насколько она может судить, остался.

Странно, что он пригласил ее не в самый шикарный ресторан, он бы мог себе это позволить – да уж, что греха таить, и она тоже. В кафе, то самое, где они с ним видались, когда учились в колледже. Какая-то в этом подростковая сентиментальность, что ли… Им нравилось там сидеть, держать друг друга за руку, пить кофе. Она прекрасно помнила, что пил он всегда очень много, заказывал за вечер, например, чашки три-четыре, и это только себе. Кажется, он тогда чем-то болел. Она могла ошибаться.

В одном она была уверена, что не ошибается, – он любил ее. Конечно, не той зрелой любовью, которой муж любит жену. Наверное, не той, какой он любит свою супругу, не той любовью, на которой он основывался, делая ей предложение. И, конечно, это не привязанность мальчишки к девочке. Это была та самая пылкая влюбленность юношества, уже не чистая, как роза из хрусталя, но не менее страстная. Во многом она берет свое начало из физического влечения и, увы, им же и заканчивается, но, несмотря на это, сознание создает собственный маленький мирок для этой любви. У мальчиков поменьше, у девочек, конечно, побольше. Это та любовь, которой грезят курсистки на 2-м курсе, представляя себя в подвенечном платье рядом с поводом своих воздыханий. И та, которая заставляет юношей драться за объект своей любви и вслед за тем лезть ей под юбку. Обычно она долго не длится и за жизнь человека случается, может, раз, может, два, редко – больше трех. Но воспоминания о ней, конечно, не стираются со временем. Да, он любил ее той самой любовью. И Клара, совсем не видя его все это время, не зная, годами не вспоминая, уверена, что его жизненный путь получил отпечаток этой любви, и поставила эту печать – она. Она уверена в этом потому, что ровно то же самое сделал и он с ее жизнью.

Она не знает, зачем он позвонил. О, Боже, она даже не знает, что ей надеть, как накраситься! Она не знает, чего ожидать. Они встретятся как хорошие старые друзья? Как бывшие любовники? Как, может быть, будущие любовники? Конечно, тут решать не ей, ему решать, все и всегда решает мужчина. Кларе тридцать четыре года, она уже в том возрасте, чтобы понимать это. Иногда думается, как бы было замечательно, если бы у нее было всего одно платье… всего один комплект белья. Но потом приходит понимание, что, конечно, это далеко, очень далеко не так. Она была бы несчастна. Честно говоря, она не может представить себе, может ли быть девушка, у которой всего одно платье, счастлива? Она о таких читала только в романах, такие, опять же, были в кино. Но в жизни? Это загадка, и она считает, что ответ – нет.

Ей очень нравится вот это зеленое платье из креп-сатина. Оно эффектно подчеркивает ее бедра, и талию, и грудь. О, о чем она думает все-таки! Дозволительно ли? У нее есть семья, как и у него. Но в мыслях – позволительно все. Ей так кажется. Его и наденет. К нему, конечно, подойдут изумрудные украшения. И опять у нее проблема выбора. У нее три комплекта золотых украшений с сережками. Она называет их маленькие, средние и пошлые. Последние подарил ей ее муж, серьги с изумрудами в три с половиной карата. От них даже уши болят. Клара наденет маленькие. В зеркале она очень привлекательно выглядит. Это платье правда очень ей идет. Оно не то чтобы слишком нарядное, не то чтобы жутко деловое. Что надо. Но, кажется, украшений маловато. Кольцо, серьги. А, вот же еще, старый браслет в виде змейки. Глаза – маленькие изумрудики. Ему понравится. Кларе же нравится. Наденет на правую руку. Нет, на левую.

Пока Клара идет к кафе, она никого не замечает. Она припарковала машину неподалеку. Мало ли. С ней равняется какой-то человек в белом костюме. Он смотрит на нее и на ходу говорит, что у нее очень милый браслет. Улыбается и сворачивает за угол. Комплимент или реплика сумасшедшего? Неважно.

В кафе все так же. Время в нем, кажется, застыло. Только вместо патефона – радио. Кажется, его держит тот же хозяин, что и раньше. Наверное, в этом вся причина. Странно, она пришла, а его все нет. Раньше он никогда не опаздывал. Но раньше было так давно! Раньше… Раньше она могла себе позволить опоздать, у нее была впереди вся жизнь. Она не стара сейчас, но в тридцать четыре не сказать что вся молодость впереди. Клара закажет кофе. Как тогда. Как всегда. Правда, он черный, а она вся в изумрудном. Лучше чай, зеленый. Да, пожалуйста, покрепче.

Вот и он. Боже, он совсем не изменился. Нет, как сказать, конечно, он изменился, он стал как минимум крупнее, мужественнее, даже в волосах видны первые серебряные пряди. Но он все такой же. Чистые туфли, дорогой костюм, а походка – его, немного, как это говорится, простецкая, но оригинальная. Нигде и ни у кого она больше такой не видела. Он без цветов. Ей кажется, нет, она точно знает, что это ее расстроило. Наверное, даже оскорбило. Все-таки он не видел женщину столько лет, сам пригласил ее на свидание… на встречу. Мог бы и раскошелиться на цветы. Хотя, конечно, он не поскупился, он просто не подумал об этом. К тридцати четырем надо бы ей уже научиться это прощать. Он берет ее за руку, не отпускает. Она чувствует, как бьется пульс. Она боится, что и он это почувствует. Надеется, на ней достаточно румян и опыта, чтобы не покраснеть. Он что-то говорит, но официант перебивает его. Он заказывает, конечно, кофе. Надо было и ей ему заказать. Она видит, что он взволнован. Кажется, он говорит, что поссорился с женой. Разве это прилично? Разве прилично говорить это ей? Но она дослушает. Но не в этом дело, он просто хочет уехать. Она улыбается, немного как дурочка, не уверена, что это сейчас кстати. Говорит ему, даже пытается возразить, отрицать что-то. Но он совсем и не слушает ее! Кстати сказал, что она очень хорошо выглядит. Иногда ей не нравятся правила приличия, Клара хотела бы, чтобы он сказал то, что действительно думал, что хочет прижать сейчас к себе и дотронуться до этих обтянутых шелком бедер. Но как бы она обиделась, если бы он это сказал! На самом деле, конечно, не обиделась бы, просто бы встала и ушла, но это бы считалось обидой. Иногда понимаешь, почему мужчинам так сложно с женщинами.

Его карие глаза смотрят прямо в душу. Он говорит, что если и хочет что-то взять с собой, то это что-то очень чистое и светлое. Он не уверен, что самое чистое и светлое, что было в его жизни, это она, но воспоминания о ней у него действительно приятные. Что ж, она даже не знает, как на это реагировать. Вот сейчас правда не знает. Особенно на первую часть этой фразы. Он крепче сжимает ее руку и говорит то, получается, ради чего они встретились. Через сутки он уезжает отсюда, оставляет все и хочет, чтобы она… Он недоговаривает. Он внимательно смотрит на ее браслет. Он сжимает ее руку так, что ей больно, она сейчас вскрикнет, если он не отпустит. Но сразу его рука слабеет, пальцы разжимаются. Он, не отрывая глаз от браслета, отводит руку. Извиняется. Извиняется?! Говорит, что зря все это. Говорит, что слышал, что она вышла замуж, очень счастлив за нее. Постоянно запинается, когда говорит это. Наконец-то оторвал взгляд и посмотрел ей в глаза. Должно быть, заметил, что она не моргает. В первый раз он улыбается за все время. Но какой-то глупой, почти вымученной улыбкой. Смешно так моргает. Клара молчит, что она скажет на это все? Еще раз повторяет, что все это зря. Опять извиняется, может быть, уже хватит? Единственное, что она может выдавить из себя, – что все нормально. Что она очень рада видеть его. Он еще больше запинается, когда повторяет, что она прекрасно выглядит. Говорит, что еще позвонит ей. Встретятся, говорит он и улыбается такой лживой улыбкой, что она бы из-за нее его убила. Зачем-то достает из портмоне деньги. А, за чай и кофе. Оставляет на столе и, взглянув на Клару, потом на браслет, надевает шляпу и медленно уходит. Даже не обнял. Почему-то пахнет гарью… Она так понимает, что он уезжает на своей машине. Она не понимает, совсем не понимает, что это было. Она встает и тоже уходит, идет в прострации вдоль улиц к себе домой пешком, забыв про машину.

Она бы… Клара бы уехала. С ним.

***

Прошло несколько лет после того, что случилось в купе. Конечно, Стифен обо всем забыл. Какая разница, что есть истина, когда есть работа. Директор и владелец крупной компании, он, наверное, один из последних, кто совмещает эти должности. Еще «Стронгко», но кто знает, что будет после Марты. Он сомневается, что ее дочь сможет управлять ей. Для Стифена бизнес – это дело жизни. Во всяком случае, так было со времени смерти его отца и до… Он хотел бы сказать, что до женитьбы, но он не уверен, что это так. Он знает, что это не так. Его невеста, конечно, прекрасная женщина, она единственная, о ком он не может сказать ничего плохого. Он знает, она любила его. И сейчас любит, несмотря на их постоянные ссоры. Ссорится она, а не он. Стифен обычно просто молчит. Это в лучшем случае, иногда он просто пятится, как рак, назад, открывает дверь, уходит и закрывает ее за собой. Потом спит в своем кабинете на диване, на котором, как ему кажется, невозможно уснуть. Но ему удается. И вечером возвращается, и она извиняется, и говорит, что больше так не будет и что виновата она. Потом требует, чтобы извинился он. Стифен, конечно, извиняется. Хотя совсем без раскаяния, во всяком случае без такого, какого требует ее сердце. Нет, правда, он не может сказать о ней ничего плохого.

Когда он женился, любил ли он ее? Такой вопрос он задает себе периодически и не находит ответа. С одной стороны, конечно, да, но с другой… С другой – он вспоминает, как ему целый год до этого все говорили, что ему пора остепениться, пора заводить детей. С другой… С другой ему было лучше. Возможно, он ошибается. Он вспоминает, что он же тоже бегал за девчонками в колледже. Удивительно, ему эта мысль потребовалась, скорее всего, только для того, чтобы себя самого убедить, что с ним все в порядке. Сложно ожидать такой мнительности от жесткого дельца, человека со стальными нервами, почти победившего неизлечимую болезнь. Но он же, как в этом ни тяжело признаваться, всего лишь мужчина. А мужчины – мнительны. Мнителен и он. Главное, чтобы никто об этом не узнал, для всех остальных – он верх уверенности. Пусть так и будет.

Когда-то все становится невыносимым. Он знает, что любит свои плантации, возможно, меньше, чем их любил его отец. Он справляется со своими обязанностями великолепно, он знает, наверное, каждое деревце, каждый сорт винограда. Но он не стал бы часами рассказывать скучающим людям о различии австрийского штурма и словацкого бурчака, как это делал Клэр-старший. Хотя, конечно, при Стифене компания процветает. Никто не может упрекнуть его в том, что он проматывает состояние. Одна Даристанская концессия чего стоит! Компания – это его дело, но оно перестало приносить ему то удовлетворение, что было раньше.

Он даже не знает, как ему пришла в голову мысль уехать. В Америку, в Канберру, может, в Эрматр? Куда? Он почти везде уже был. Он, как и его отец, знает, что нет и быть не может лучшего торгового представителя, чем хозяин компании. У компании филиалы в 15 странах, на пяти континентах, в более чем половине стран вино продается. Куда можно уехать от себя? И как поступить с женой?

Он знает, что если уедет, то не вернется. У них с женой нет детей. Она хочет, но он… Он не знает. Можно было бы сослаться на то, что он еще не готов. Но его берут сомнения, что он будет готов. Во всяком случае, с ней. И это пугает. Это основное, что заставляет его уехать. Уехать, оставив все, оставив плантации. Услышал бы эти мысли его отец. Слава Богу, он не слышит.

Мысль уехать вместе с ней, с другой, о которой он думал, появилась как-то сама. Он любил ее. Все-таки. Или уверял себя, что любил. Кажется, она его очень сильно любила. Она была именно привязана к нему. Но он решил, что не будет продолжать с ней отношения. Даже если вспомнить почему, ему не делается за себя стыдно. Ему хотелось чего-то нового, чего-то другого. Это естественно, когда тебе девятнадцать.

Он ведь ей и подарки дарил. Это ли не доказательство его любви? Конечно, нет, но все равно… Кроме того, он просто боится уехать один. А если он правда поедет в Эрматр… Конечно, он поедет в Эрматр. Вот куда страшно ехать одному. Она замужем? Не очень-то его это волнует, она стала его довольно давно, кроме того, и он женат. И они любили друг друга… Наверное.

Стифен помнит, что перед тем, как с ней расстаться…

Главное, идти на свидание с ней в полной решимости сказать все и сразу. Он уезжает и предлагает ей ехать с ним. Если нет, что ж, он поедет один. Он все равно уедет. Хотя, черт, не хочется ехать одному. Ему страшно. Что есть истина?

Стифен подъезжает к кафе, где они с ней встречались. Идет мимо круглых зеркальных фонарных столбов. Внимательно смотрит на свое искаженное отражение, пока проходит мимо. В зеркальной поверхности отражается его силуэт, сведенный к точке и бесконечности. И вот кафе. В нем же он впервые ее поцеловал. Это был, кроме того, и самый первый его настоящий поцелуй. Он не помнил об этом пятнадцать лет, а сейчас вспомнил. Много ли изменилось за пятнадцать лет? Сильно ли изменился за пятнадцать лет он? Он видит ее. Она изменилась очень сильно. Ей уже много лет, для девушки, но это и хорошо. С женщиной проще, чем с девочкой. Осталась ли она девочкой в душе? Конечно осталась, она пьет зеленый чай, потому что он подходит под цвет ее платья. Она чертовски хороша. Стифен немного нервничает. Он берет ее руку, как тогда. Но от этого не становится спокойнее. Интересно, что, если он возьмет за руку свою жену, хотя обычно она, именно она берет его за руку, ему становится спокойнее. А тут – нет. Надо придерживаться первоначального плана. Надо просто предложить ей уехать. Что? Да, два кофе, пожалуйста. Зачем говорить, что он поссорился с женой? Это очень похоже на то, что называется самооправданием. Стифен считает, что она догадывается, что это оно и есть. Она не уходит, остается здесь. Даже не отнимает руку. Кажется, не зря. Да, он хочет уехать, и она должна это знать. Да, он хочет уехать, и она может ничего ему не говорить, сейчас есть только одно важное дело, что он хочет уехать, что ему надо уехать. Он внимательнее смотрит на ее фигуру. И сейчас он понимает, что хочет уехать с ней. Он хочет заниматься с ней любовью, если была бы возможность, то сделал бы это прямо сейчас. Что ему остается сделать, кроме как сказать, что она хорошо выглядит?

Если он хочет что-то взять с собой, то только то, в чем у него нет сомнений, хотя, кажется, одни сомнения у него и есть, но говорить ей об этом не стоит, взять что-то чистое и светлое. Она должна знать, что он сомневается, но не сильно. Это должно только придать ему уверенности. Она не должна сомневаться, что с ней он был счастлив. Нет, что с ней ему было хорошо. Он сейчас достанет два билета на «Стрелу» до Эрматра и покажет ей. Она поймет все. Невольно Стифен сжимает ее руку сильнее, но это нервы. Ее пальцы шевелятся под его ладонью, и он переводит взгляд вниз. На левой руке у нее… Все, он вспомнил. Стифен вспомнил, что перед тем, как с ней расстаться, он подарил ей этот браслет. Это был он. Не самый первый золотой подарок, который он сделал кому-то. Он копил на него. Этот браслет… Зеленые глаза змеи. Они смотрят прямо в душу. Неожиданно он осознает, что сейчас, в данный момент, он стоит на краю пропасти. Одну ногу он уже занес и держит над бездной, но еще сохраняет шаткое равновесие. Этот браслет… Искушение? Да, у нее такие соблазнительные бедра, так она сладко улыбается. Хотя сейчас почему-то все это кажется глупым. Сможет ли он уважать себя потом? Это же не просто браслет, ведь так? И она же не просто так его надела? Перед глазами у него возникает образ жены. Ее светлые волосы, которые она никогда не красит, темные глаза. Улыбка. Если кто из них всех любит кого-то, то только она – Стифена. Он не может так поступить с ней. Хотя бы потому, что она доверила ему свою жизнь. Итак… Да, все это ошибка. Ему надо перед ней извиниться. Действительно, зря все это. Тем более что и она замужем. Пожалуй, наверное, даже лучше, что она замужем. У нее есть к кому вернуться сейчас. Они еще не рухнули в пропасть. Зря, зря. Нет, он не прав. Зря. Он должен попросить прощения. Надо что-то соврать. Что они встретятся еще. Что, может, он еще никуда не уедет, просто минутная слабость. Что позвонит. Конечно, она ему поверит. Женщины вообще очень наивные. Особенно наивно они верят ему. Да, вот за чай и кофе. Рад был увидеться. Надо уходить. Нет, никогда больше не увидит он ни ее, ни этого кафе, ни зеленых глаз этой змеи. Стифен достает из кармана второй билет на «Стрелу», поджигает – и бросает в урну. Нет, пусть он уедет. Но подлецом он не будет. Не будет. Боже, как же хочется пить.