Текст книги "Московская историческая школа в первой половине XX века. Научное творчество Ю. В. Готье, С. Б. Веселовского, А. И. Яковлева и С. В. Бахрушина"

Анализируя ход развития отечественной историографии в XVIII в., Яковлев, вслед за П.Н. Милюковым[290]290
  Милюков П.Н. Главные течения русской исторической мысли. М., 2006. С. 22.


[Закрыть], отмечал огромное влияние «Синопсиса». Данная работа в первую очередь определяла политическую направленность исторических трудов: «религиозно-националистическая игра света, брошенная „Синопсисом“, на все протяжении столетия идет независимо и вне всякого влияния со стороны научной разработки исторической темы»[291]291
  АРАН. Ф. 665. Оп. 1. Ед. хр. 169. Л. 53.


[Закрыть].

Историк, следуя традиционным представлениям, открывал XVIII в. деятельностью В.Н. Татищева. Он считал, что работу этого ученого определяли общие условия развития отечественной исторической науки. Так, в его трудах возобладал прагматический подход к изучению прошлого, столь характерный для петровского времени. В историческом исследовании Татищев видел в первую очередь ответ на злободневные вопросы современности. По мнению Яковлева, он еще не был готов изучать историю с научной точки зрения. Причиной этому было то, что «для развития нужны традиции, нужна соответствующая среда»[292]292
  Там же. Ед. хр. 123. Л. 47.


[Закрыть]. Но когда Татищев начинал свою деятельность, этой среды не было. Запросы времени были совершенно иными. Отсутствие соответствующей среды и традиции привело и к тому, что у Татищева не было цельного взгляда на русскую историю. «У Татищева нет общих идей. Его история – лучший образец того, что может быть сделано при помощи одного трудолюбия без общих понятий и идей»[293]293
  Там же. Л. 49 об.


[Закрыть], – отмечал Яковлев. По мнению автора, Татищев не различал исторического исследования и исторического источника. Подводя итоги, он написал: «Труд Татищева – сложная мозаика небольших диссертаций, трактатов, подготовительных исследований, объединенных в хрестоматию механически. Его работа – настоящая историческая кунсткамера»[294]294
  Там же.


[Закрыть]. Несмотря на это, Яковлев подчеркивал значение труда Татищева как первый опыт создания целостной истории России.

В лекции 1938 г. ученый большое внимание уделил проблеме так называемых «татищевских известий», т. е. вопросу достоверности приводимых Татищевым сведений. Он утверждал, что нет причин не доверять «отцу русской историографии», а все недоразумения происходят от несовершенства научной методики Татищева: «Он известий не сочинял и не придумывал, а только не умел разобрать их в перспективе и грубо соединял, не задумываясь, из какого источника он их берет»[295]295
  Там же. Ед. хр. 151. Л. 32.


[Закрыть].

Отдельные замечания мы находим и о «риторическом направлении», представителями которого были М.В. Ломоносов, Ф. Эмин и И.П. Елагин. По мнению Яковлева, оно возникло как ответ на придворные запросы эпохи Елизаветы: «В чаду дворцового праздника и сложился особый исторический жанр»[296]296
  Там же. Ед. хр. 123. Л. 2.


[Закрыть]. Причем историк отмечал, что работы М. Ломоносова были стилистически выше, чем работы Ф. Эмина и И. Елагина.

Значительное внимание уделено А.Л. Шлецеру. Заслугой немецкого историка Яковлев считал то, что он познакомил отечественную историографию с достижениями современной ему европейской исторической науки. Он дал образец работы с летописным материалом. Тем не менее, по мнению Яковлева, Шлецер, предложив плодотворные приемы анализа древних летописей, сделал совершенно неверные выводы. «У Щлецера мы научились приемам изучения летописи, но он не оставил нам верного взгляда на самую летопись»[297]297
  Там же. Л. 32 об.


[Закрыть]. Еще одним достижением Шлецера стало рассмотрение истории России сквозь призму всемирно-исторического развития. В данном подходе Яковлев видел зачатки сравнительно-исторического метода.

Подводя итоги рассмотрению эволюции исторического знания в XVIII в., Яковлев традиционно делил историков на русских и немецких. Он отмечал, что «работа немецких исследователей шла более сосредоточенно и концентрированно»[298]298
  Там же. Л. 53 об.


[Закрыть]. Каждый из них внес определенный вклад в развитие отечественной историографии. Г.З. Байер исследовал иностранные источники, Г.Ф. Миллер сконцентрировал свое внимание на розыске и изучении русских источников, а А.Л. Шлецер – на источниковедческом анализе летописей.

Если русские историки пытались дать обобщающие исследования по русской истории, то немецкие, с присущим им профессионализмом, сконцентрировались на изучении конкретных тем. Они поняли, что только это «может вывести науку вперед из заколдованного круга общих рассуждений и слов»[299]299
  Там же.


[Закрыть]. Из русских историков только И.Н. Болтин приблизился к данному подходу. По мнению Яковлева, И.Н. Болтин усвоил или самостоятельно дошел до современных ему методов исторического исследования, но он не дал систематического анализа русской истории.

Таким образом, по мнению Яковлева, развитие исторического знания в России XVIII в. шло по пути «спрессования»: от обширных летописей исследователи перешли к обобщающим работам по русской истории, а затем назрела необходимость монографического изучения.

Переход от XVIII в. к новой эпохе историк связывал с Н.М. Карамзиным. Существенным подспорьем в работе Карамзина было то, что он уже имел предшественников, на труды которых мог опереться. Но историограф не сумел дать научной картины развития русской истории, поскольку писатель в нем нередко брал верх над историком. Тем не менее Яковлев считал, что деятельность Карамзина получила незаслуженно низкую оценку в историографических исследованиях. Основная задача Карамзина состояла в собирании и систематизации нового материала, и он с ней справился. «„Две полки“ изданного материала – великое их значение не только в смысле напечатания, но главное – отыскания и приведения в порядок. Он впервые сделал известной эту обработку. Надо было срастить этот материал, сделать работу синтеза»[300]300
  Там же. Л. 65.


[Закрыть]. Труд Карамзина заменил «Синопсис», дав обобщенную картину, с которой могли работать последующие историки. К сожалению, Карамзин, впитав в себя достижения предыдущей историографии, не усвоил новейших методов изучения истории – отсюда слабые стороны его «Истории Государства Российского». Несмотря на это, именно труды «Колумба древностей российских» способствовали расцвету отечественной исторической науки. Он дал как готовый материал для размышлений, так и, сам того не желая, объект для критики.

С точки зрения Яковлева, главная причина непреходящего успеха трудов историографа заключается в том, что «Карамзин, может быть, часто людей понимал по-своему, но он людьми интересуется, за это ему были благодарны, за это его будут читать»[301]301
  Там же. Л. 67 об., 82 об.


[Закрыть]. Яковлев отмечал, что историку нельзя забывать, что история творится конкретными людьми. Профессионал не должен превращать знание о прошлом в безличный процесс.

Ответом на недостатки и перегибы «Истории государства Российского» стало появление скептического направления. Во главе «Скептической школы» встал М.Т. Каченовский. По характеристике Яковлева, это был «талантливый, но без школы замотавшийся человек»[302]302
  Там же. Л. 105.


[Закрыть]. Каченовский перенял новейшие достижения западной историографии, в частности идеи Б.Г. Нибура и Ф.К. Савиньи, но не вполне сумел их применить на практике. «Он начал критиковать в кредит, во имя идеи органического развития, в то время, когда ни понимания, ни изображения этого органического развития еще не было. Это был математический прием – предполагали, что „А“ есть величина извечная»[303]303
  Там же. Л. 111.


[Закрыть].

И все же «Скептическая школа» обогатила русскую историческую науку новыми идеями, главными из которых были сравнительно-исторический анализ и органическое развитие общества. Впоследствии произошел распад школы: «Скептицизм был критикой во имя идеи органического развития. В дальнейшем, группа учеников Каченовского этот синтез разложила: одни ударились в скептицизм, другие стали применять идею органического развития»[304]304
  Там же. Л. 112.


[Закрыть].

Среди оппонентов Карамзина Яковлев отмечал и П.А. Полевого. В то же время он разграничивал труды последнего и деятельность «Скептической школы». Полевой отразил многие черты, присущие его времени. Как и скептики, он скорее поставил вопросы, чем успешно решил их. «Он говорит о сравнении, об органическом росте, о критике, но не дает ни того, ни другого, ни третьего»[305]305
  Там же. Л. 117 об.


[Закрыть], – резюмирует Яковлев.

Дальнейшее развитие отечественной историографии в дореволюционном рукописном курсе лекций Яковлева очерчено весьма фрагментарно. Практически исчезают пометки, несущие основную смысловую нагрузку, остаются только цитаты. Впрочем, надо отметить, что развитие государственной школы он, судя по его указаниям, давал по П.Н. Милюкову. Большое внимание он уделил славянофильству. Он разделил это течение на два поколения: старшее и младшее. К младшему поколению были причислены Н.Я. Данилевский и К.Н. Леонтьев. Яковлев считал, что их исторические построения не соответствуют реальности и являются философскими спекуляциями. В данной позиции прослеживаются взгляды и самого Яковлева, который придерживался позитивистской методологии и считал, что Россия в своем развитии повторяет путь Западной Европы, а это противоречило взглядам указанных мыслителей.

А.И. Яковлев, несмотря на то что историография никогда не была главным направлением его исследований, оставил интересное наследие в области истории исторической науки. Во многом он продолжал традицию историографических работ Московской исторической школы, в первую очередь П.Н. Милюкова[306]306
  Киреева Р.А. Изучение отечественной историографии в дореволюционной России с середины XIX до 1917 г. М., 1983. С. 120.


[Закрыть]. Главным объектом его анализа становились не отдельные историки, а школы и направления. Пристальное внимание ученый уделял выявлению преемственности. Он всегда старался определить социально-политические предпосылки появления историографических течений, тем самым показав сложный и многообразный процесс создания исторических знаний.

Одновременно с Московским университетом он преподавал на Московских высших женских курсах. Под его редакцией вышли в качестве учебных пособий сборники документов для студентов Московского университета и слушальниц курсов[307]307
  Наместничьи, губные и земские уставные грамоты Московского государства / Под ред. А.И. Яковлева. М., 1909.


[Закрыть]. В Московском университете молодой преподаватель сразу стал заметной фигурой. Впоследствии своим учителем его считали такие известные историки, как А.А. Новосельский и Б.Б. Кафенгауз, учившиеся в то время в университете. В советское время в одном из своих писем Яковлеву уже маститый ученый Б.Б. Кафенгауз вспоминал: «Я перенесся мысленно к зиме и весне 1915–1916 гг., когда я студентом занимался у Вас на семинаре по освобождению крестьянства. Я перешел к Вам после двух лет интересных и полезных занятий у Михаила Михайловича Богословского по истории Пскова XIV–XV вв. и истории крестьянства в XVII в. на Севере. Захотелось после этого заняться историей XIX в., и к тому же Ваш семинар явился для меня продолжением занятий историей русской деревни… Вы отнеслись ко мне очень внимательно. Я написал большой реферат по новым, недавно тогда лишь изданным материалам Государственного совета и Главного комитета. И когда я пришел к Вам на дом на Волхонку за своей работой, Вы ее одобрили. Впоследствии Вы с Ю.В. Готье представили меня за эту работу к премии от историко-филологического факультета. И товарищи стали говорить, что я буду научным работником. Работа над рефератом и Ваше одобрение доставили мне тогда много радости – все это, как видите, не забывается, и студенческие впечатления остаются на всю жизнь»[308]308
  АРАН. Ф. 665. Оп. 1. Ед. хр. 337. Л. 2–2 об.


[Закрыть]. Вообще Яковлев имел редкий педагогический дар увлекать молодежь научной работой. В семинариях ученого занимался и в будущем крупнейший русско-американский историк Г.В. Вернадский[309]309
  Вернадский Г.В. Из воспоминаний // ВИ. 1995. № 1. С. 132.


[Закрыть].

В скором времени после начала научной и преподавательской карьеры молодой ученый женился на выпускнице Казанской художественной школы Ольге Петровне Приклонской, талантливой художнице, авторе знаменитого карандашного портрета В.О. Ключевского. В 1906 г. у молодой четы родилась дочка Наталья (всего у Яковлева и Ольги Петровны за их долгую совместную жизнь родилось трое детей[310]310
  Краснов Н.Г. Иван Яковлев и его потомки. Чебоксары, 1998. С. 309.


[Закрыть]). После этого остро встал вопрос о необходимости содержать семью. Благодаря хорошим отношениям с Ю.В. Готье в 1906 г. Яковлев устроился работать в Румянцевском музее на должность старшего помощника библиотекаря[311]311
  Коваль Л.М. Князь В.Д. Голицын и Румянцевский музей. М., 2007. С. 104, 112 и др.


[Закрыть]. Тем не менее напряженная деятельность не приносила материального благополучия: семейство Яковлева оставалось небогатым. Неустроенность быта, однако, не мешала историку помогать приезжим коллегам. В письме А.Е. Преснякова от 18 декабря 1909 г. находим следующую запись: «У Алексея Ивановича – тесно, у него народу много, а какого – определить не очень умею… В комнате, где я помещаюсь, работает за столом Алексей Яковлев»[312]312
  Пресняков А.Е. Письма и дневники. 1889–1927. СПб., 2005. С. 656.


[Закрыть].

Параллельно с работой в музее историк продолжал научно-исследовательский труд. Яковлева в первую очередь интересовали малоразработанные темы, требующие большой архивной работы. На долгие годы Московский архив Министерства юстиции становится его вторым домом. Он увлекается разбором архива Приказа сбора ратных людей, активно изучает проблемы истории русской колонизации. В это время окончательно складываются научные интересы и исследовательский почерк ученого. В методологическом плане он, в основном, придерживался позитивизма. Для работы историка характерной чертой становится стремление исследовать как можно больше архивного материала, предельно насытить свои работы фактами. Центром его научных изысканий становится XVII в. – эпоха во всех отношениях переходная. В это время в истории России происходит, с одной стороны, зарождение и медленное развитие тех общественно-экономических явлений, которые станут определять историю России XVIII в., а с другой – доживают свой век архаические элементы московской социально-политической системы. Яковлева интересовало в первую очередь последнее.

В ходе работы Яковлев сблизился с глубоким знатоком московских архивов, С.Б. Веселовским. Между ними установились дружеские и подчеркнуто уважительные отношения. С.Б. Веселовский в то время активно трудился над изучением сошного письма (системы налогообложения в Московском царстве). Эта проблема оказалась близка Яковлеву в связи с изучением деятельности Приказа сбора ратных людей и разверстки налогов на содержание Засечной черты. Веселовский стал постоянным собеседником и консультантом ученого.

В 1909 г., в связи с тридцатилетием педагогической деятельности В.О. Ключевского, в научных кругах возникла идея опубликовать в честь этого события сборник. В подготовке сборника Яковлев, который до конца жизни сохранил благоговейное отношение к В.О. Ключевскому, сыграл одну из ключевых ролей, решая массу проблем организационного характера[313]313
  Богословский М.М. Ключевский – педагог // Богословский М.М. Историография, мемуаристика, эпистолярия. М., 1987. С. 62.


[Закрыть]. Именно в сборнике в честь В.О. Ключевского была опубликована первая крупная работа Яковлева – статья «Безумное молчание».

Исследование было посвящено массовой психологии периода Смутного времени, в ней историк обратил внимание на «психологическое перерождение общества». Психологические аспекты Смутного времени отмечались еще С.М. Соловьевым, В.О. Ключевским и С.Ф. Платоновым, но в работе тогда еще молодого, начинающего историка они получили конкретно историческое содержание. Если С.М. Соловьев исходил из абстрактной мысли падения общей нравственности в результате опричнины[314]314
  Иллерицкий В.Е. Сергей Михайлович Соловьев. М., 1980. С. 123.


[Закрыть], то Яковлев на основе источников показал сложный путь перерождения массовых настроений, тесно связав их с ходом Смуты. Ключевым термином, которым в данном случае оперировал автор, был термин «общественное сознание». Еще В.О. Ключевский указывал на изменение «политического сознания» после событий Смутного времени[315]315
  Ключевский В.О. Курс лекций по русской истории // Сочинения в IX томах. Т. III. М., 1988. С. 62–63.


[Закрыть]. Но Яковлев в данном случае выбрал более нейтральный и уместный термин, который указывал не на осмысленную политическую позицию, а именно на сознание, в котором выделяется и иррациональная составляющая.

С его точки зрения, «русские люди пережили в Смуту сложный психологический перелом… Начав Смуту очень беспечно, с легким сердцем пустившись в авантюры самозванщины, они кончили Смуту с прояснившимися в их сознании понятиями общего блага, отечества и государства»[316]316
  Яковлев А.И. «Безумное молчание» // Сборник статей, посвященных Василию Осиповичу Ключевскому. М., 1909. С. 652.


[Закрыть]. Автор проследил, как менялось массовое сознание в данный период. Если вначале письменные памятники рассматривали Смуту как «умножение грехов», т. е. в русле традиционных провиденциальных концепций, то по мере развития кризиса в источниках появляется идея «общественной ответственности и общественной организации», когда вина за грехи падает на всех. Тем самым в обществе родилось стремление исправить положение дел. Более того, по мнению автора, «прояснение в руководящих элементах русского общества идеи ответственности сделалось, вероятно, поворотным моментом в развитии событий Смуты… почувствовав себя ответственными за политический порядок, они не могли не почувствовать себя и хозяевами его»[317]317
  Там же. С. 676–677.


[Закрыть].

В статье Яковлева мы наблюдаем понимание и того, что менталитет людей ушедших эпох отличался от психологии современного человека. «Итак, современники Смуты видели источник ее не столько в политических или экономических кризисах XVII века, – вывод, к которому пришла современная историография, – а в „грехах“, в той нравственной неурядице, которой, по их мнению, страдало русское общество»[318]318
  Там же. С. 678.


[Закрыть].

В работе автор использовал в основном хорошо знакомые ученым исторические источники: повести Смутного времени, летописные известия и т. д. Но исследователь подошел к уже известному материалу с другой точки зрения, нежели предыдущие историки. Новаторство статьи не подлежит сомнению. Яковлев предложил, используя современную терминологию, историко-антропологическое исследование, ценность которого велика и сейчас. Статья на долгие годы стала обязательным чтением для специалистов по истории Смутного времени. Насколько благосклонно научное сообщество приняло работу молодого историка, свидетельствует тот факт, что, рецензируя книгу Г.В. Плеханова «История русской общественной мысли», А.А. Кизеветтер упрекнул ее автора, утверждавшего, что Смута не повлияла на общественные настроения, в незнании статьи Яковлева. «Напрасно наш автор не посчитался с прекрасной статьей А.И. Яковлева „Безумное молчание“… где весьма тонко очерчена эволюция общественных взглядов, отразившаяся в записках современников о Смуте»[319]319
  Кизеветтер А.А. Новый труд Г.В. Плеханова по русской истории // Голос минувшего. 1916. № 1. С. 333.


[Закрыть]. Тем не менее те тенденции, которые проявились в данной работе, в дальнейшем не стали определяющими в его научном творчестве.

Самым младшим представителем данной генерации московских историков был С.В. Бахрушин. Он на несколько лет позже закончил историко-филологический факультет, но с Яковлевым они стали друзьями[320]320
  См. переписку: АРАН. Ф. 665. Оп. 1. Ед. хр. 295.


[Закрыть]. С.В. Бахрушину также весьма помогли советы С.Б. Веселовского. Они навели начинающего исследователя на архивные материалы, связанные с историей Сибири, ставшей центральной темой в творчестве С.В. Бахрушина[321]321
  Дубровский А.М. С.В. Бахрушин и его время. М., 1992. С. 37.


[Закрыть].

Бахрушин был выходцем из известного московского купеческого рода[322]322
  Подробнее о роде Бахрушиных см.: Филаткина Н.А. Династия Бахрушиных: эволюция московских предпринимателей XIX – начала XX в. М., 2006.


[Закрыть]. Он родился 26 сентября 1882 г. До 12 лет он обучался дома, после чего учился в лицее в память цесаревича Николая. Интерес к истории в нем проснулся довольно рано: «У меня очень рано стал появляться интерес к истории. Мальчиком я зачитывался историческими рассказами»[323]323
  Цит. по: Дубровский А.М. С.В. Бахрушин и его время. М., 1992. С. 16.


[Закрыть]. Большое значение для ребенка имела поездка в Херсонес, после которой он увлекся античной культурой. Не менее стимулировали внимание Бахрушина к истории и те исторические пьесы, которые он посетил в театре. Летом 1898 г. в Московском художественном театре он смотрел известную трилогию А.К. Толстого «Смерть Ивана Грозного», «Царь Борис» и «Царь Федор Иванович». Постановка произвела неизгладимое впечатление на молодого человека. «Художественный реализм постановки не только пленил меня, но он помогал мне избавиться от традиционных трафаретных представлений, приближая меня к пониманию исторической действительности, освобождая от сентиментальной идеализации и от безвкусного приукрашения этой действительности. Я могу сказать, что Художественный театр явился, таким образом, одним из первых моих учителей в области истории»[324]324
  Воспоминания С.В. Бахрушина о Московском художественной театре / Публ. А.М. Дубровского // АЕ. 1997. М., 1999. С. 558.


[Закрыть], – вспоминал он впоследствии.

Все это предопределило его поступление на историко-филологический факультет Московского университета в 1900 г. Не все преподаватели пленили начинающего студента. Так, знаменитый В.И. Герье показался студенту слишком формальным и несовременным: «Его лекции напоминали мне произведения академической живописи, где все условно, красиво, рисунок вычерчен с величайшей тщательностью, но души, жизни, выражения нет»[325]325
  Бахрушин С.В. Из воспоминаний… С. 163.


[Закрыть]. Тем не менее впоследствии историк признавал для себя пользу занятий с Герье. Еще меньше интереса вызвали преподаватели философии, к которой, впрочем, сам Бахрушин не имел склонности, что отразилось на его исследованиях, предельно конкретных и избегающих отвлеченных концепций.

Огромное впечатление на молодого историка произвели лекции П.Г. Виноградова: «Никогда после ни у кого из самых талантливых преподавателей я не встречал такой ясности мысли, строгости плана, систематичности и последовательности изложения… Виноградов брал источник, подвергал его тонкому критическому анализу и, разрушив усвоенную нами на гимназической скамье традицию, подводил итоги произведенной критической работе»[326]326
  Там же. С. 162.


[Закрыть]. Таким образом, также как и другие представители Московской исторической школы, он попал под сильнейшее влияние виноградовских лекций и семинаров, ставших важной частью его становления как профессионального историка.

Под впечатлением работы с Виноградовым и следуя интересам, сложившимся в детстве, Бахрушин хотел специализироваться на истории античности, но все изменили лекции Ключевского. «Для многих, и для говорящего в том числе, его лекции явились поворотным моментом в жизни, направив их интересы по новому руслу и предопределив ход всей последующей их работы… Это был Сократ русской исторической науки… Для всех последующих русских историков… лекции В.О. Ключевского были тем светильником, который озарял первые их шаги по пути познания нашего прошлого»[327]327
  АРАН. Ф. 624. Оп. 2. Ед. хр. 70. Л. 2 об.


[Закрыть]. Несмотря на это признание, впоследствии, при ломке своего научного мировоззрения, Бахрушин более критически подходил к наследию своего учителя.

Запомнились студенту историко-филологического факультета и занятия с Н.А. Рожковым, бывшим тогда молодым приват-доцентом. Поначалу его спецкурс не заинтересовал Бахрушина из-за своей, как ему показалось, элементарности по сравнению с лекциями Ключевского. Несмотря на оригинальность мысли, по мнению Бахрушина, идеям Рожкова был присущ «провинциализм». Также Рожкову мешало то, что во многом под давлением обстоятельств он никогда не мог окончательно проработать свою концепцию русской истории. Тем не менее Бахрушин признавал, что «у Рожкова много умных и интересных мыслей, и его историческая схема, как она сложилась в его многотомной „Русской истории“, мне кажется, в основе построена верно»[328]328
  Бахрушин С.В. Из воспоминаний… С. 160.


[Закрыть].

Кандидатское сочинение Бахрушин писалось под руководством М.К. Любавского и получило название «Социально-политические стремления московского боярства в XVI веке»[329]329
  АРАН. Ф. 624. Оп. 1. Ед. хр. 350.


[Закрыть]. Оно была посвящено изучению общественно-политической мысли времен Ивана Грозного. Работа была написана в фирменном для московских историков стиле: анализ политических идей боярской аристократии проводился через призму классовой сущности боярства на широком социально-политическом фоне. Безусловно, истоками данного подхода была знаменитая работа В.О. Ключевского «Боярская дума древней Руси».

Сочинение открывалось обширным обзором общих тенденций эволюции Московского государства в XVI в. Следуя традиционному пониманию сущности государственного строя Московского царства, Бахрушин акцентировал внимание на его «военном характере», внутренним выражением которого была установившаяся тягловая система, отличавшаяся высокой степенью централизации и требовавшая непомерных усилий от общества[330]330
  Там же. Л. 120.


[Закрыть]. Но Бахрушин не соглашался с популярным взглядом на государство, как на разросшуюся вотчину московского князя. По его мнению, те вызовы, которые встали перед страной, невозможно было решить при помощи устаревшего механизма вотчинного хозяйствования и управления. «Это государство брало на себя очень широкие задачи: оно вызывалось оберегать своих подданных от внешних и внутренних врагов, от неверных басурман извне и от воров и лиходеев внутри. Для выполнения этой задачи требовались обширные средства, коих не могла доставить государству старая удельная система эксплуатации вотчин как частных владений хозяина-князя»[331]331
  Там же. Л. 120–120 об.


[Закрыть]. Такое понимание сущности московского строя хотя и отталкивалось от мыслей Ключевского о двойственном характере власти великого князя, совмещавшего права вотчинника и государя[332]332
  Ключевский В.О. Сочинения… Т. II. С. 121.


[Закрыть], тем не менее имело более законченный (хотя и менее объективный) вид. Мысль Бахрушина была ближе к идее М.К. Любавского об окончательном переходе вотчинного мышления в управлении к государственному[333]333
  Любавский М.К. Лекции по древней русской истории до конца XVI века. СПб., 2002. С. 365.


[Закрыть]. Стоит отметить, что такой взгляд на сущность государственного строя Московского царства отличался большей сложностью, чем несколько односторонние концепции, заключавшиеся в абсолютизации его вотчинного характера[334]334
  Например: Платонов С.Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII вв. М., 1937. С. 96.


[Закрыть]. К сожалению, эти идеи были с «радостью» восприняты многими ангажированными западными специалистами[335]335
  Например: Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993. С. 44–185.


[Закрыть].

Вотчинная система начала формироваться еще в XIV в. и оформилась в общих чертах к началу XVI в. В изображении Бахрушина установившийся социально-политический строй «всюду немилосердно давил все самобытное, все жизнеспособное, все казавшееся ему опасным или неудобным»[336]336
  АРАН. Ф. 624. Оп. 1. Ед. хр. 350. Л. 120 об.


[Закрыть]. Основой порядка стала бюрократия. Несмотря на гипертрофированную централизацию, Московское государство, по мысли автора, было весьма устойчивым, поскольку соответствовало «органическому развитию страны и общества»[337]337
  Там же. Л. 121 об.


[Закрыть].

Анализ историографии, посвященной социально-политическому развитию России XVI в., являлся важной частью работы. Молодого исследователя не удовлетворил взгляд Н.М. Карамзина на Ивана Грозного. Бахрушин справедливо отметил, что тот «глядел на Иоанна глазами кн. Курбского»[338]338
  Там же. Л. 124 об.


[Закрыть], что не позволило ему объективно подойти к оценке этого исторического деятеля. Большим шагом вперед стали книги С.М. Соловьева. Его мысль о том, что деятельность Ивана Грозного была обусловлена задачами государственного строительства, а не личными побуждениями правителя, привлекала молодого историка. По мнению Бахрушина, концепция Соловьева «является наиболее цельным, наиболее близким к истине, хотя… и она страдает некоторой односторонностью, некоторыми неточностями»[339]339
  Там же. Л. 129 об.


[Закрыть]. Автор среди таких неточностей указывал на представление Соловьева об целенаправленности деятельности царя и на то, что боярская оппозиция носила узко-сословный характер. Более адекватное понимание устремлений бояр Бахрушин находил у Ключевского и Милюкова. Ему импонировала идея, что «в основании боярских притязаний лежала именно удельная традиция, но под влиянием исторической эволюции значительно переработанная»[340]340
  Там же. Л. 136 об.


[Закрыть]. «Действительно, – пишет исследователь, – в середине и конце XVI в. поздно было говорить о борьбе с удельными порядками… Московский государь имел дело не с сепаратистскими тенденциями удельных князей, а с неудобными для него правительственными требованиями их потомков»[341]341
  Там же. Л. 137.


[Закрыть]. Более того, по мнению автора, оппозиционные настроения охватили не только боярство, но и все общественные классы: «Русская жизнь… боролась против Московской кабалы»[342]342
  Там же. Л. 140–140 об.


[Закрыть]. В общественных настроениях недовольство выражалось сначала в еретических религиозных движениях, а к середине XVI в. приобрело отчетливый политический вид.

Таким образом, недовольство боярства, в концепции историка, было лишь вершиной айсберга, но, как и всякая вершина, она отражала и то, что происходило в низах. В осмыслении места боярской аристократии в русском обществе Бахрушин категорически не принимает взгляда историков-государственников об отсутствии в России аристократии западного типа. Сравнение наводит его на мысль о значительной схожести российских вотчинников с западноевропейскими феодалами. В этой мысли отразилась одна из тенденций отечественной исторической науки, направленная на ревизию концепции особого исторического пути России и рассмотрение его в контексте общеевропейской истории. Наиболее яркое выражение эта тенденция нашла в работах Н.П. Павлова-Сильванского и Б.И. Сыромятникова[343]343
  Муравьев В.А. Теории феодализма в России в русской историографии конца XIX – начала XX в.: Дисс. … канд. истор. наук: Рукопись. М., 1969.


[Закрыть]. Но автор подмечает и значительное расхождение в положении отечественных и европейских землевладельцев. Он указывает на служилое положение аристократии, ее зависимость от «государевой службы»[344]344
  АРАН. Ф. 624. Оп. 1. Ед. хр. 350. Л. 150–161.


[Закрыть]. «Это была аристократия, но аристократия мертворожденная, со всеми свойственными высшему сословию недостатками, без одного из его качеств»[345]345
  Там же. Л. 163.


[Закрыть], – утверждал Бахрушин. Таким образом, боярство не могло составить реальной конкуренции царской власти. Ее оппозиционность была направлена на личность царя, но не на само устройство государства. Мешала этому и внутренняя разобщенность класса. Двойственное социальное положение боярства определило и его общественно-политические устремления: с одной стороны, оно защищает свои удельные вольности, а с другой – «заботится о частичном переустройстве строя в интересах службы»[346]346
  Там же. Л. 173.


[Закрыть]. Именно на этой почве и выросла обширная «публицистика» (в средневековом смысле), обслуживающая боярские интересы.

Исследователь выделил четыре наиболее значительные темы, которым были посвящены полемические сочинения идеологов аристократии. Литература «во-первых, защищала землевладельческие интересы служилого сословия, во-вторых, работала над созданием исторической схемы… в-третьих, популяризировала собственную программу политических и социальных реформ и, наконец, отводила много места личным нападкам на представителя верховной власти и моральным обличениям»[347]347
  Там же. Л. 173 об.


[Закрыть]. При этом, по глубокому убеждению автора, до нас дошли лишь остатки той обширной литературы, на которую была богата эпоха[348]348
  Там же. Л. 200.


[Закрыть]. Основным источником идей для отечественных сочинителей XVI в. автор признает западное влияние. Тем самым он следует за популярной для современной ему историографии концепцией о зависимости русской культуры от европейского влияния.

В ходе разбора известных на тот момент источников Бахрушин остроумно решил множество частных вопросов. Так, например, в споре о достоверности известий Курбского он принимает идею о близости сообщаемых им сведений к действительности. Но при этом добавляет важную мысль о том, что нужно обращать внимание не только на фактическую сторону его сочинений, но и на ту окраску, которую им придает опальный князь. Именно в оценочной стороне работ Курбского лежат наиболее спорные места[349]349
  Там же. Л. 194 об.


[Закрыть]. Большой интерес представляет рассмотрение биографии Курбского как типичного представителя московской знати того времени. Такой подход получил в современной историографии название метода контекстной биографии.

Основную часть исследования составил анализ отношения авторов сочинений к тем или иным злободневным для них вопросам, к которым относился, например, спор об отъезде от князя, отношение к верховной власти, местничество и т. д. Изучая «политическую платформу» аристократии, представленную в литературе, историк подчеркивает, что «выступая в защиту своих удельных вольностей от московского закрепощения, знать терпит полную неудачу. Действительно, оберегая от произвола отрывки устаревшей сепаратистской идеологии, она не чувствует под собою почвы и отдается в кабалу личную и имущественную…»[350]350
  Там же. Л. 238–238 об.


[Закрыть]. Это подтверждают и те идеи, которые высказывало боярство в лице своих публицистов. В них не прослеживается стремление к переустройству существующего строя.