Текст книги "Техно-Корп. Свободный Токио"

Это был яркий, приукрашенный слепок детской фантазии, о которой Кейко уже успела забыть, и если бы не Хироси, то никогда бы и не вспомнила. Хироси просмотрел реконструкцию и пришел в восторг. Свои первые десять-двадцать работ Кейко слепила исключительно для своего мужчины, и лишь потом, когда процесс захватил и очаровал, замазав, а возможно, и соскоблив со стен памяти работу на партию ТН, она взялась за настоящую работу, не особенно заботясь, понравится это Хироси или нет. Хироси понравилось больше, чем то, что Кейко создала специально ради него. Он поверил в ее талант. Он, казалось, всегда верил в ее талант. Без этой веры их жизнь была бы совсем другой, потому что когда они брали свой первый кредит на дом, то вера в талант Кейко убедила, что колоссальная для их доходов сумма кредита не будет ничего значить, как только Кейко продаст одну из своих реконструкций. Нужно лишь немного подождать, когда у нее будет достаточно работ, чтобы отправить их сразу в несколько нейронных издательств и в случае отказа одного не переживать коллапс надежд. Со вторым кредитом была схожая ситуация.

Они взяли его, чтобы приобрести свою первую машину. Нужен был и третий кредит, потому что купленный дом был старым и требовал ремонта, но Кейко решила, что гонораров хватит не только на ремонт, но и на новый дом. Гонораров за ее еще не отправленные нейронным издателям реконструкции. Нужно собраться с духом и сделать это, понимала она, но знакомые ей издательства находились в Токио, а мысли об этом городе рождали какое-то неприятное чувство, словно жизнь с Хироси была лишь сном, который закончится, как только Кейко получит свой первый гонорар.

Грань реальности и вымысла стала зыбкой. С одной стороны были кредиты, долги, необходимость ремонта, с другой… С другой появился Есида – возможно, лучший любовник, которого когда-либо встречала Кейко. Лучший не потому, что он разбирался в сексе, а потому, что все его странности были такими же, как и у нее. К тому же с Есидой Кейко чувствовала, что может начать все сначала, повторить все то хорошее, что было у нее с Хироси, но уже осталось в прошлом, потому что Хироси двигался дальше, вперед. А двигаться вперед было страшно. Токио пугал и манил Кейко. Но она не хотела возвращаться в этот город. Не хотела, но знала, что вернется, как только нейронные издательства примут ее реконструкции. Она покинет Хоккайдо и потянет за собой Хироси, но, как только Обихиро останется за плечами, все изменится. Она изменится. А меняться Кейко не хотела. Хироси хотел, а она – нет. Поэтому и появился Есида – человек, с которым можно было прожить заново все, что у нее было с Хироси. Есида не возражал. Он и сам, кажется, хотел прожить заново часть своей жизни.

О его женщине они почти не разговаривали. Она представлялась Кейко серой и безликой. «А может быть, он видит и меня такой же серой и безликой?» – подумала она однажды, и мысль эта засела в голове, не давая покоя. Да, с Хироси она была личностью, нейронным реконструктором, а кем она была с Есидой? Наверное, именно поэтому они и расстались. Нет, конечно, причины были придуманы совершенно другие, но в базе лежал именно страх превратиться в серую и безликую мышь. Тогда же Кейко решила, что пришло время завести ребенка. Она сама обратилась в местную технократию и получила родовой сертификат, затем пришла к Хироси и сказала, что пришло время двигаться дальше.

– Если, конечно, ты простишь меня, – сказала она.

Хироси простил. Спустя четыре месяца они взяли еще один кредит и купили электронного пса. Хироси хотел купить синергика, тем более что банк давал беспроцентный кредит, но это показалось Кейко слишком дорогим приобретением. Да и не хотела она синергика. Мыть посуду и стирать белье она может и сама. К тому же для этих целей есть и менее дорогие машины. Да и о собаке Хироси мечтал, казалось, не меньше, чем о ребенке. Мечтал, конечно, о живой, но живая стоила дороже, чем вся их жизнь. Во всем городе было две живых собаки. Деревья – и те в основном росли искусственные.

«Мир умирает, – подумала Кейко. – Весь мир умирает. Лишь люди продолжают плодиться. И чем больше становится нас, тем меньше остается места миру».

Эти мысли несли опустошение. И в этом опустошении, глядя на все свои созданные реконструкции, Кейко поняла, что это совсем не то, чего она хочет, это лишь тени, призраки ее настоящих чувств и мыслей. Даже в партии технологических нигилистов она была ближе к своей сути, чем сейчас. И если это понимает она, то поймут и нейронные издательства. Гонораров не будет. Ничего не будет. Лишь разочарование. Нужно сделать что-то свежее, новое и настоящее…

Последовавшие за рождением ребенка три года Кейко посвятила созданию новых нейронных реконструкций, отказавшись ото всех, что создала прежде, включая успешные работы для партии ТН. Теперь Кейко не думала о гонорарах, не думала о Токио, не думала о Хироси, устроившемся на вторую работу, чтобы справиться с выплатами кредитов, ставшими особенно ощутимыми после того, как пришлось снова обращаться в банк, чтобы отремонтировать старый дом и наконец-то сделать сыну нормальную детскую.

Кейко была очарована своими идеями, рисуя в нейронных реконструкциях человека как часть природы, часть мира, где нет места машинам, ненужным технологиям и псевдопрогрессу, о котором кричали технократы. В ее понимании машины, находившиеся под контролем людей, уничтожали мир, планируя в конечном счете уничтожить человечество. Кейко не думала о гонорарах – она готова была отдать права на издание бесплатно, лишь бы эти идеи жили. Вот только нейронные издательства не готовы были принять это. Идея была слишком свежей и слишком старой одновременно. Кейко критиковали за громоздкость нейронных реконструкций, за тяжесть от использования этих программ. Никто не отрицал ее талант, они лишь хотели, чтобы она изменила ход своих мыслей. Так было вначале. Потом издатели устали делать авансы, и на Кейко обрушилась критика, на горизонте замаячил новый кредит, который придется взять, чтобы оплатить образование сына, а в глазах Хироси появились первые проблески усталости.

Если бы Кейко умела делать что-то еще, кроме нейронных реконструкций, то она бы делала, но она не умела. Поэтому оставались лишь издатели. Так на свет появились первые реконструкции, которые пришлись им по вкусу, – Кейко не изменила себе, она просто стала больше мечтать, вычеркнув из реконструкций реализм, но оставив надежды о возрождении искусства, природы и животного мира. Нейронные издатели приняли реконструкции для пробного издания, но критики тут же пустили их ко дну, обвинив автора в утопических взглядах и отсутствии реализма. Кейко приняла замечания и попыталась подстроиться.

Когда Юдзо пошел в школу, она еще продолжала свои попытки. Видела усталость в глазах Хироси, но продолжала, хотя и понимала, что нейронные издатели уже поставили на ней крест. Кейко работала спешно и хаотично. Заканчивала одно и тут же начинала другое, понимая, что реконструкция не удалась. Идей было много, и Кейко хотела реализовать все, а потом… Потом начнется что-то новое. Еще один этап жизни.

В день, когда Кейко впервые увидела странную механическую ворону, она работала над очередной своей «последней» реконструкцией. Это начинало раздражать – стоило ей только уверовать, что идей больше нет, что нейронная модуляция станет действительно последней, подобраться к концу и получить очередной отказ и порцию критики (хотя критики в последние годы почти не было – работы Кейко перестали просто-напросто замечать), как в голове тут же появлялась новая идея. Идея приходила во снах, в случайно подслушанных разговорах на улице…

Странная ворона тоже была идеей. Правда, в ту ночь, когда Кейко увидела ее впервые, это еще не было идеей – так, всего лишь очередной механический клон. Но потом Кейко увидела ворону снова. Это случилось на следующий день. Электронная птица сидела на ветке синтетического дуба и недовольно клевала его кору, словно раскусила подделку.

«Машина раскусила машину», – хмыкнула Кейко.

Ворона недовольно каркнула, расправила крылья и, сорвавшись с ветки, полетела прочь. Ее движения не были механическими. Кейко проследила за ней взглядом. Ворона превратилась в черную точку, растворилась в небе, но Кейко увидела ее снова в этот же вечер. Ворона сидела на дереве возле дома тетки. Кейко заметила ее и забыла, зачем пришла в дом родственников. Ворона была настоящей. Кейко поняла это так внезапно, что у нее перехватило дыхание. В понимании не было логики – только чувства. Как любовь, как вид материка для потерпевших кораблекрушение, которые уже потеряли надежду спастись.

Кейко смотрела на птицу и пыталась вспомнить, сколько всего живых ворон осталось в мире. Дюжина? Чуть больше? Да и те все в зоопарках… Ворона увидела, что Кейко смотрит на нее, отвечала несколько секунд на взгляд человека, затем каркнула и улетела. Это было чудо. Настоящее чудо. И сердце билось так сильно… Кейко подумала, что сейчас не время, чтобы встречаться с теткой. Она должна сохранить в себе эти восторженные чувства, должна придумать, как передать их в нейронной реконструкции.

Кейко бродила по улицам города до позднего вечера, не желая, чтобы муж или сын отвлекли ее. Весь мир казался нереальным, обесцвеченным, обезжизненным. Особенно усилили это чувство наступившие сумерки. Кейко не заметила, как вышла на улицу, ведущую к ее дому. В окнах горел свет. Она заставила себя успокоиться, вернуться в лоно семьи, поужинать, уложить сына спать. Хотелось рассказать о вороне Хироси, но в последний год в его глазах было слишком много усталости, и каждый раз, начиная с ним разговор об очередной идее реконструкции, Кейко чувствовала, как эта усталость заполняет и ее. Поэтому Кейко молчала.

Хироси считал, что она повзрослела, а Кейко думала, что если бы сейчас время повернуло вспять и Есида дал ей шанс повторить все, то она бы не сомневаясь сделала это… Вот только как быть с Юдзо? Кейко была готова стереть часть своей жизни, а вместе с ней и череду неудач, но вот от сына она не могла отказаться…

Кейко буквально почувствовала, как усталость Хироси заполняет ее. Усталость и неизбежность, необратимость, невозможность… И это убивало очарование, которое заставляло оживать. Кейко вымучила улыбку и позвала Хироси в кровать. Странно, но секс все еще вдохновлял его. Секс с Кейко. Ее нейронные реконструкции уже нет, а вот секс – да. «Пройдет время, и грусть проберется и в нашу спальню», – понимала Кейко, но пока это лекарство работало, она была готова поить мужа микстурой близости сколько угодно. Лишь бы не видеть этот усталый взгляд…

Когда Хироси уснул, Кейко выскользнула из кровати и долго сидела в гостиной, не включая свет, планируя детали предстоящей нейронной реконструкции. Своей последней реконструкции. По-настоящему последней.

Она не заметила, как наступил рассвет – молочный, трепетный, зыбкий. Кейко вышла на крыльцо. Ворона на искусственном клене каркнула, расправила крылья и недовольно полетела прочь. Осталось лишь гнездо. Кейко завороженно смотрело на него, не понимая, где ворона нашла столько проволоки, чтобы соорудить каркас.

«Жаль только, в этом гнезде никогда не будет птенцов, – подумала Кейко. – Или же будут?»

Надежда была странной и неуместной, но разве не было надежды, когда Кейко начинала новую нейронную реконструкцию? Что если у них во дворе действительно началась жизнь? Настоящая жизнь.

«Вот это будет история!» – подумала Кейко и начала карабкаться на искусственный клен.

Принесенной лестницы не хватило, чтобы дотянуться до нужной развилки, поэтому Кейко пришлось перебраться на дерево. Искусственные ветви не внушали доверия. Кейко вспотела, разнервничалась. Сучья хрустнули под ногами. Или это она просто содрала с них подошвой искусственную кору? Кейко поднялась чуть выше, вытянулась, вставая на цыпочки, заглянула в гнездо и обомлела, увидев крошечных птенцов. Они заметили чужака и тревожно загалдели. Кейко услышала за спиной тяжелые хлопки крыльев.

Ворона возвращалась. Ворона готова была сражаться, чтобы защитить свое потомство. Кейко спешно начала спускаться. Нога соскользнула с синтетической коры. Кейко вцепилась руками в сук, на развилке которого находилось гнездо. Дерево затрещало, рождая неестественный звук крошащейся пластмассы. Кейко вскрикнула, испугавшись не то напавшей на нее вороны, не то предстоящего падения, в последний раз попыталась найти под ногами опору и полетела вниз, преследуемая разгневанной вороной.

Удар о газон был не таким сильным, как ожидала Кейко, когда смотрела сверху на землю. Гнездо и отломанный сук искусственного дерева упали рядом. Крик птенцов стих. Разгневанная ворона каркала, кружа над деревом, но Кейко уже не слышала ее – смотрела на перевернутое гнездо и не могла даже дышать.

«Я убила птенцов, – думала она. – Они так громко кричали, а я убила их».

Провода и силиконовые трубки тянулись от сломанной ветви дерева к стволу. Питание должно было отключиться, но вместо этого череда коротких замыканий снова и снова выбивала снопы искр. Эти вспышки пугали ворону, не позволяя спуститься к гнезду. Какое-то время она еще кружила в небе, затем смолкла и, тяжело хлопая крыльями, полетела прочь. Кейко осталась одна.

«Нужно подняться и убрать здесь все, пока не проснулся Юдзо», – понимала она, но не могла заставить себя перевернуть гнездо и увидеть мертвых птенцов. Мысли онемели. Тело онемело. Весь мир, казалось, онемел… Кейко заставила себя подняться. Замкнувшие провода сломанной ветви выбили еще один сноп искр. Из разорванной трубки вытекала густая, темная слизь, которая капала на гнездо. Кейко заметила пучок проводов, подходивших к гнезду.

– Что это? – растерялась она, подаваясь вперед.

Гнездо было подделкой. Кейко перевернула его. Раздавленные птенцы оказались подделкой. Даже тот, что не смог вылупиться из яйца, – от падения скорлупа разбилась, явив на свет перья, слизь и микросхемы. «Но ведь они были такими настоящими!» – подумала Кейко. Никогда прежде она не видела таких качественных машин. Да никто, наверное, не видел. Кейко прошла в дом и разбудила Хироси. Он отключил питание синтетического дерева и помог ей прибраться во дворе. Их трехлапый электронный пес выбрался из конуры и молча наблюдал за хозяевами.

– Знаешь, эти птенцы были такими настоящими, – сказала Кейко своему мужу. – И ворона…

Он срезал провода, поднял отломанный сук испорченного дерева и уставился на жену, ожидая продолжения.

– Я просто подумала… – она представила синергиков, которые так же похожи на людей. – Что если они начнут делать таких людей?

– Людей? – Хироси растерянно хлопнул глазами.

Кейко смутилась и пожала плечами. Нужно было подумать, а лучше немного поработать. Создать нейронную реконструкцию. Попытаться передать очарование и страх, рождение и смерть… «А что если вороны в зоопарках тоже ненастоящие?» – подумала Кейко.

Хироси позавтракал, уехал на работу, подбросив сына до школы. «Забыться. Уйти с головой в работу», – сказала себе Кейко. Электрический трехлапый пес во дворе залаял. Кейко вышла из дома. Ворона кружила над изуродованным деревом, ища свое гнездо – такая настоящая, такая живая, но… «Всего лишь подделка», – подумала Кейко. Ворона жалобно каркнула, уселась на синтетический клен и уставилась на трехлапого пса, словно это он был виноват в случившемся. Пес тявкнул пару раз, заскулил и полез обратно в конуру. Мир показался слишком реальным, чтобы оказаться настоящим. Как ворона, сидевшая на дереве. Кейко верила в ее реальность, верила, что убила птенцов, а потом… Потом все это оказалось подделкой. Что еще может оказаться поддельным? Дом? Соседи? Семья? Воспоминания?

Кейко подняла руку, разглядывая свою ладонь. Откуда здесь столько шрамов? Нет, конечно, она помнила, откуда все эти шрамы, но… В Токио она слышала о тек-инженерах, торгующих поддельными воспоминаниями для синергиков. Прошивка стоит недорого. Вы можете взять в кредит машину-уборщика, а превратить ее… Превратить синергика можно было во что угодно.

– А человека? – спросила тогда Кейко.

– Человеку начали менять личность раньше, чем появились синергики, – сказал тек-инженер.

Они долго разговаривали о коррекционных тюрьмах и промывке мозгов силовикам, потом занялись сексом. Кейко думала, что занялись сексом. Потом тек-инженер отключил нейронный модулятор. Иллюзия рухнула. Все это было у нее в голове. Весь этот разговор.

– Поэтому силовики и не могут добраться до меня, – сказал тек-инженер. – Думают, что добрались, а потом… Бах! И меня уже нет.

– Зачем ты проделал это со мной?

– Ты хотела узнать. А иногда лучше один раз увидеть, чем…

Сейчас Кейко вспомнила этот разговор так, как будто он произошел пару дней назад. Странно, но за последние годы она не знала, что существует тек-мастер, не помнила, словно кто-то блокировал эту часть жизни. «До чего же зыбким стал мир, – подумала Кейко. – Поддельные гнезда, поддельные птицы, поддельные воспоминания». Еще она подумала, что вся ее жизнь в Токио могла быть подделкой. Весь Токио мог быть подделкой. Весь мир. Все это может оказаться очередным циклом исправления в коррекционной тюрьме.

Они говорят, что дают тебе шанс исправиться, измениться, но в действительности хотят, чтобы ты стал похожим на них, соответствовал их представлениям. Как синергик, начавший смотреть вместе с хозяйкой нейронные трансляции. Никто, создавая его, не планировал, что он это сделает. Но если он это сделал, то значит, у него в биоэлектронных мозгах произошел сбой. За ним пришли технологические инквизиторы. Когда-то давно эти же инквизиторы приходили за людьми, мышление которых не вписывалось в понимание церковных инквизиторов мира. Только тогда это была фанатичная религия, сейчас – фанатичная технократия. Раньше Кейко всегда думала, что когда-нибудь технократы устанут от всех своих противников, выпишут один общий ордер и бросят их в коррекционную тюрьму. Сейчас ей показалось, что эти мысли стали реальностью. «И что теперь? – подумала она. – Сколько циклов нам дадут на исправление?»

Ворона на дереве каркнула, расправила крылья и неожиданно исчезла. Следом за вороной исчезло дерево, на котором она сидела, конура с трехлапым псом. Мир обесцветился, его четкость смазалась. Нечто подобное происходило и в голове. Кейко чувствовала, как мысли и воспоминания бегут назад, стираются. Юдзо, Хироси, Есида – все эти люди перестали существовать для нее. Хоккайдо остался, но она никогда не приезжала сюда. Никогда не покидала Токио. Да. Токио был реальным. Но система решила, что пришло время стереть и эти воспоминания. Коэффициент возможной коррекции достиг критического уровня. Кейко громко рассмеялась. Успела рассмеяться, все еще оставаясь Кейко. Ничего другого ей не пришло в голову. Просто смех личности, которую стирают. Последний смех.

Глава четвертая. Нейронный доктор

На кухне душно и постоянно пахнет чем-то горелым. То убежит синтетическое молоко для младшего, еще грудного ребенка, то пригорит какое-то странное блюдо, которое сестра готовит для старшего сына – мальчика двенадцати лет. Дом Синдзи Накамура большой, но после того, как здесь появилась Мэрико со своими детьми, свободных комнат нет. Шесть мальчиков носятся по дому, съедая личное пространство. Даже комната дочери доктора Накамуры, которая всегда была такой чистой, такой пунктуальной, перевернута вверх дном, и Юмико бесится вместе с детьми сестры. Шесть мужей. Шесть родовых сертификатов. Не то Мэрико так сильно любит детей, не то у нее просто зависимость менять каждый год мужа.

Технократы выдают сертификат на рождение ребенка каждой молодой семье, не задавая вопросов. Вот чтобы родить второго, необходимо уже предоставить кипу бумаг и убедить комиссию, что вам это действительно нужно. Но если сменить супруга, никаких вопросов не будет. Семья снова станет молодой. С первой женой у доктора Накамуры так и не получилось достать второй сертификат на ребенка. Ребенок был необходим им, чтобы сохранить брак. Отказ технократов вбил последний гвоздь в крышку гроба их отношений. Жена ушла, забрав сына. Доктор Накамура остался один. Мысль вступить в суррогатный брак, чтобы получить ребенка, которого женщина оставит ему после развода, появилась у него еще в Токио, но реализовать ее он смог, лишь когда начал работать в коррекционной тюрьме «Тиктоника». Нет, его социальный статус не вырос, зарплата не взлетела к небесам, но… Но у него появился новый друг – начальник тюрьмы Раф Вэдимас.

– Ты правда можешь это сделать? – недоверчиво спросил доктор Накамура.

– Услуга за услугу, – сказал начальник тюрьмы.

Он сам нашел молодую девушку, сам подготовил документы на суррогатный брак. В какой-то момент Накамура подумал, что Вэдимас будет стоять возле их брачного ложа и ждать, когда они сделают свое дело, чтобы подтвердить консумацию брака, необходимую для технократов, которые выдадут после этого родовой сертификат. Но Вэдимас просто дал ему визитку знакомого доктора в токийском центре оплодотворения и подписал документы на оплачиваемый отпуск, чтобы Накамура смог отправиться в столицу, где ему предстояло встретиться с женщиной, официально считавшейся его женой.

– А вдруг она мне не понравится? – спросил Накамура начальника «Тиктоники».

Вэдимас смерил его раздраженным взглядом.

– Ты хочешь ребенка или женщину? – спросил он, и доктор подумал, что если сейчас скажет «женщину», то его новый друг устроит и это, потребовав взамен еще одну услугу.

«Какую услугу? – думал Накамура, отправляясь в Токио. – У меня нет больших денег, чтобы с ним расплатиться, нет влиятельных друзей. Ничего нет, что может заинтересовать Рафа Вэдимаса». Накамура ошибался. Он не учитывал, что у него теперь есть новая работа – вот что интересовало начальника «Тиктоники», но об этом доктор узнал позже. Сначала была поездка в Токио, суррогатная жена, клиника искусственного оплодотворения…

Процедура показалась Накамуре крайне унизительной и мерзкой в своей природе. Тесная комната, нейронные журналы на столе с обнаженными женщинами и мужчинами – выбирай что хочешь… И еще этот белый пластиковый стаканчик! Накамура отказался от журналов и предпочел думать о детях, но так наполнить медицинский стаканчик оказалось еще сложнее. Накамура пыхтел почти час, а после того, как в дверь постучалась медсестра и поинтересовалась, все ли у него в порядке, решил, что придется все-таки воспользоваться одним из журналов.

Свою жену к тому моменту он так и не видел. Не было даже фотографии – лишь заверение Вэдимаса, что девушка молодая, здоровая и, что немаловажно, японка. Вместо фотографии он предоставил Накамуре медицинскую справку девушки. Так что доктор знал о своей жене все детали касательно группы крови, состояния внутренних органов, ДНК… Знал рост, вес, цвет глаз, объем груди. Знал историю всех болезней, от которых она лечилась. Знал о прививках. Видел отчет дантиста. В справке о состоявшемся заочно бракосочетании сообщалось, что ее зовут Шика Сакаи. Ей двадцать три года. Информации о ближайших родственниках не было.

Накамура согласился встретиться с ней в клинике оплодотворения, но там все прошло еще быстрее, чем сам заочный брак. Если бы Накамура сразу взялся за нейронные порножурналы, то визит занял бы у него не больше четверти часа. Все анонимно. Все завуалировано уважением. Медсестры – и те не поднимали глаз, отчего Накамура после порножурналов чувствовал себя еще более отвратительно. Но именно в этой клинике он и увидел свою суррогатную жену.

Она появилась специально перед тем, как ему нужно было уходить. Двери лифта открылись. Девушка не была красавицей, но и не была уродиной. Что-то среднее, и от этого какое-то домашнее и желанное. Накамура хотел поговорить с ней, но она лишь устало улыбнулась и покачала головой. От нее пахло сандалом – Накамура смотрел, как девушка уходит, скрывается за дверью в кабинет доктора, и жадно вдыхал ее аромат. Он был очарован. И неважно, сколько раз эта девушка уже становилась суррогатной женой – строка о детях в медицинской справке, которую передал ему Вэдимас, была удалена, – Накамура хотел быть с ней. Пусть и один раз. Пусть больше он ее никогда не увидит. Но знать, что мать ребенка была его. Знать, что он смотрел ей в глаза. Рассказывать своему ребенку, когда он вырастет, какой она была. А не пыхтеть над белым медицинским стаканчиком. Об этом и ребенку-то не расскажешь.

Накамура остановился в отеле недалеко от клиники оплодотворения. Врач сказал, что результат будет известен через две недели. До тех пор нужно ждать. По дороге в отель Накамура видел ряд пестрых нейронных реклам борделей синергиков, курируемых кланом Гокудо, гарантируя лучший товар с синими, зелеными и красными волосами. Манекены с раскрашенными, как у куклы-супергероя, лицами. Накамура не хотел думать об этом, но после унижения в тесной комнате, после порножурналов и мимолетного взгляда на пахнувшую сандалом жену… Накамура нашел в справочнике сетевой адрес одного из борделей и спросил, могут ли они прислать синергика в его номер. Улыбчивая девушка приняла заказ и уточнила адрес.

– Только пусть у синергика будут волосы нормального цвета, – сказал Накамура.

– Черные? – спросила девушка.

Накамура кивнул. Продолжая улыбаться, девушка извинилась, объяснив, что использование волос естественного цвета запрещено законом.

– Есть синие, красные, зеленые… – начала перечислять она, но Накамура нетерпеливо прервал ее, аннулировав заказ.

Девушка улыбнулась шире, пожелала хорошего дня и прервала связь. Чувство неполноценности после пыхтения над белым медицинским стаканом в тесной комнате усилилось. Надеясь отвлечься, Накамура отправился в парк «Уэно».

Терминал кладбища «Янака» был практически пуст. Обычно, чтобы посетить родителей, Накамура записывался на определенное время, но сегодня ему везло. Из трех десятков альковных арок заняты были только девять. Администратор на входе поклонился и спросил номер заявки, узнал, что Накамура пришел наудачу, и снова поклонился. Накамура вернул поклон и прошел к свободному алькову.

Терминал принял запрос. Механизмы доставили из архива алтарь с крошечным надгробием и прахом усопших родителей. Накамура смотрел на алтарь и не мог выкинуть из памяти историю о том, как зарубежная компания открыла частное кладбище, где в терминалах вместо праха усопших хранились запрещенные нейронные наркотики. Кладбище действовало чуть больше года, завершив свое существование вместе с организаторами, когда тайная деятельность была раскрыта. За каждым, кто принимал участие в афере, пришли якудзы клана Гокудо. Не смогли избежать расправы даже главные учредители, бежавшие из страны. Клан достал их в течение двух недель. Силовики спустили дело на тормозах, хотя кровавые сцены расправы еще долго пестрели в нейронных новостных выпусках.

Накамура вспомнил пестрые рекламы борделей клана Гокудо. Думать рядом с прахом родителей о том, чтобы воспользоваться одним из синергиков, казалось неправильным, но разве не за этим он пришел сюда – рассказать о своей жизни, о своих радостях и печалях? Накамура закрыл глаза, невольно сравнивая изуродованные тела учредителей наркотерминала, которые оставил клан Гокудо, и синергиков из их борделей. Нет, убийства выглядели оправданным наказанием, а синергики… Лучше было воспользоваться их услугами, чем соблазнять порядочную женщину, чтобы провести с ней ночь, а утром сбежать. О том, чтобы найти себе проститутку, Накамура не думал. Проститутка была еще хуже, чем белый медицинский стаканчик и нейронные порножурналы.

Накамура вернулся в отель и снова связался с борделем клана Гокудо. Ему ответила та же улыбчивая девушка, что и прежде. Она приняла заказ, уточнив предпочтения.

– Нет, ничего особенного… – смутился Накамура. – Если только…

– Да? – терпеливо спросила девушка.

– Пусть будет запах сандала, – попросил Накамура.

Но ни сандал, ни специфические навыки синергика не смогли оживить его страсть в эту ночь. Разум и тело, казалось, определили границу и устроили свою крошечную гражданскую войну. Накамура видел сцены расправы над иностранцами, использовавшими кладбищенский терминал для торговли нейронными наркотиками, видел свою суррогатную жену, видел рекламу публичных домов и рождение детей, один из которых должен стать его дочерью или сыном. Все это мелькало перед глазами, терзая сознание, в то время как синергик терзал тело.

Потеряв терпение, Накамура отослал синергика прочь. Он долго ворочался, пытаясь заснуть в пропахшей сандаловым маслом кровати, а когда сон начал подбираться к нему, нейронная сеть сообщила о вызове, высветив улыбчивую девушку из борделя. Она принесла извинения за неудачу синергика и предложила вернуть произведенную оплату услуг. Накамура отказался потому, что потерпел фиаско. Он подумал о том, что если его суррогатная жена не забеременеет с первого раза, то он разорвет и этот договор. Хватит с него неудач и осечек. Но здесь осечки не было. Суррогатная жена забеременела.

Накамура встретился с ней еще раз, подписав обязательства содержания на время беременности и оплаты реабилитационных месячных курсов после. Разговор продлился четверть часа, и Накамура в конце наивно предложил суррогатной жене перебраться на время беременности к нему.

– Это просто работа, – сказала она без тени смущения.

Накамура кивнул. Эта официальность убила смущение и в нем. Закончив с формальностями, он еще раз навестил терминал «Янака» и покинул Токио.

– Ну, как все прошло? – спросил Раф Вэдимас, когда доктор Накамура вышел на работу.

Вопрос заставил вспомнить о тесной комнате и белом пластиковом стаканчике. Накамура решил, что виной всему не бестактность начальника «Тиктоники», а его незнание тонкостей языка и культуры. «С иностранцами всегда так», – сказал себе доктор, следом за клиникой в Токио вспоминая расправу якудзы над иностранными учредителями поддельного кладбищенского терминала. «Настоящий японец никогда бы не сделал это», – подумал Накамура одновременно и о терминале кладбища, и о вопросе Вэдимаса.

– Теперь я твой должник, – сказал доктор, ожидая, что начальник «Тиктоники» сообщит о том, что ему нужно, но Вэдимас лишь сдержанно поклонился.

Поклон показался Накамуре неуместным и фальшивым. Если бы не Международная конвенция технократии, решившая, что коррекционные тюрьмы должны быть вне страны, то директором «Тиктоники» был бы японец, а так приходилось мириться с тридцатью процентами иностранного персонала. Накамура подумал, что ему было бы проще, будь Вэдимас его соотечественником, но затем спросил себя: помог бы ему соотечественник найти суррогатную жену? А если нет, то смог бы он сделать это сам? Да и нужно ли было это делать?