Текст книги "Граница"

Я допил чаю и попрощался. Коля полез на стремянку, а Тихий меня проводил до ворот. Тучка набежала на солнце. Я, прежде чем попрощаться со двором, поднял голову. Птичка-коптер висела над храмом, над серым острым конусом, завершенным крохотным золотым куполком и золотым же крестом. Золото будто стеснялось быть золотом без солнечного света. А птичка – она была черной…

– Бывай здоров, мил человек. Спасибо тебе за суму люди скажут. А только про родину так ты ничего мне не посоветовал. Где граница? Как ты определяешь, кто с этой стороны, а кто – на той? Твоя-то правда в чем? А то бывает, и от гордыни помощь несут, и чтобы откупиться…

И я дал ответ. Не полный, потому что про границу мне говорить не захотелось. Не знаю я заранее. В бою она одна, в миру – другая. А вот про родину – да, высказался. «Моя родина – это, наверное, Пушкин. Как-то так. Сила в правде, правда в целокупном, а Пушкин – ключик, чтобы попасть туда». Так я сказал.

Служащий храма странно, снизу вверх, осмотрел меня, покачал бородой и опустил глаза. С тем и расстались.

– И вам не страшно, – продолжал я, обращаясь к капитанше, – оставаться в крепости, подверженной таким опасностям?

«Привычка, мой батюшка», – отвечала она. – «Тому лет двадцать, как нас из полка перевели сюда, и не приведи Господи, как я боялась проклятых этих нехристей! Как завижу, бывало, рысьи шапки, да как заслышу их визг, веришь ли, отец мой, сердце так и замрет! А теперь так привыкла, что и с места не тронусь, как придут нам сказать, что злодеи около крепости рыщут».

Москва, 2022

Русский пациент

Посвящается Сергею Тихомирову

Часть 1
Воспитание

Оливер Дитрих остановил вместительный «Фольксваген», рассчитанный на большую семью, прямо на трассе, напротив многоэтажного дома, отделенного от проезжей части чередой высоких пирамидальных тополей, и включил аварийку. Сзади, на обочине, он приметил место, где можно было бы припарковаться, но там ему показалось тесновато. В этом году он стал за собой замечать признаки особой, водительской усталости. Она проявляется в нежелании забираться в узкие лакуны между машинами. Орган отмирает вместе с функцией – теперь, в новом помещении клиники у него имеется индивидуальное парковочное место. А дома и так гараж…

Или это возраст? Оливер откинулся на подлокотник и обернулся к жене. Сейчас она произнесет поучительно, что долго в неположенном месте нельзя стоять даже с аварийным сигналом. Он это знает. Но разве он виноват в том, что русские склонны опаздывать? Ничего страшного. Ведь надо быть терпимым, толерантным не на словах, а на деле. Пусть учатся, что ко времени тоже можно относиться по-разному, не только к браку и к религии. Другое дело, что толерантность к другим не означает снисходительности к себе. Им, Дитрихам, присуща точность, и в глубине души он, как и жена, страдает от непунктуальности других.

Мужчина отвел взгляд от жены и, упредив ее реплику, вразумил двух сыновей, Марка и Давида, речью о толерантности к опаздывающим. Интонация у отца была не елейная, но ровная. Он считал, что при воспитании детей ровность отношений важнее эмоциональных всплесков. Каждому из сыновей Оливер поочередно заглянул в глаза и дождался, пока те подтвердят получение сигнала кивком. Жена к этому ничего не стала добавлять. Она отвернулась в сторону подъезда, откуда вот-вот должен появиться новый приятель ее супруга. Ей он еще не знаком, но уже чем-то неприятен.

Оливеру при виде ее волевого, коротко стриженного затылка подумалось, что пора ей самой получить права. Петра утверждает, что испытывает страх от одной мысли кого-нибудь задавить, кошку или человека. Фобия. Пусть так. Но ведь если смотреть на вещи трезво, то он, Оливер, не молодеет. То есть пока, как говорится, тьфу-тьфу. Никогда еще за все годы их совместной жизни он не брал бюллетеней. Он ведет здоровый образ жизни. Он не пьет. Он занимается гимнастикой ушу и почти отучил себя смотреть телевизор по ночам. Но он врач, и он знает, что есть процессы, которых не одолеть одними дисциплиной, свежим воздухом и перекатами энергии «цы». – Петра, все-таки пора тебе в автошколу. Тебя научат хорошо ездить и правильно парковаться. А я тебе помогу. Страх такого рода легко победить организацией. Организация – это уверенность в себе. А уверенность в себе – главное средство против страха.

Женщина резко развернулась к мужу. Он был старше ее, но, если не присматриваться, их можно было принять за близнецов.

Худоба, яйцевидные черепа, продолговатость их лиц, длинная крепкая кость рук и ног, заметные скулы, светлые внимательные глаза.

– Ты же знаешь, у меня не страх, а фобия! Для меня это большой стресс, – возразила женщина, не повернув головы.

– От фобии необходимо избавиться. Иначе она передастся в следующие руки. Марку или Давиду. Или обоим. У меня пациентка – психоаналитик.

Оливер произнес эту тираду как можно тверже. Другая женщина могла бы обидеться, неверно понять, но это уже был бы каприз, и, в конечном счете, ложь. А Петра – он в этом уверен – вполне способна смотреть на вещи трезво.

Жена подтвердила уверенность мужа тем, что оказалась способна к иронии.

– У нее семьдесят два зуба? По половине на сознание и подсознание? А если серьезно, я бы не хотела ходить по этому поводу к психотерпевту. Если ты считаешь, что нам мои права действительно нужны, и ты в одиночку уже не справляешься, я пойду на курсы, – так же твердо и членораздельно закончила жена. Боковое стекло после ее слов слегка затуманилось.

«Я не справляюсь? – про себя возмутился Оливер, – я тянул, тяну и буду тянуть. Но я ведь могу заболеть». Он подумал, стоит ли это произносить вслух, но тут дверь подъезда распахнулась, и оттуда возник тот, кого ожидало в машине семейство Дитрихов.

В глазах Петры отразилась эмоция, для нее редкая. «Что, это тот самый»? Судя по всему, она ожидала чего-то иного. Мужчина, который не спеша к ними приближался, переваливаясь по утиному с ноги на ногу, был невысок, рыжеват, лысоват и с первыми признаками полноты на пока еще крепком теле. Руки «русского пациента» болтались сами по себе, тяжелые ладони то оказывались за спиной, то у живота, то подлетали до самой груди. Они жили каждая своей жизнью.

Петра обладала острым глазом, что вдаль, что вблизи, но она так и не смогла классифицировать выражения его лица. То ли он улыбался, то ли ему просто нелегко было дышать при ходьбе…

– У него сердце нездоровое? – предположила Петра.

– Я знаком только с его зубами, – по привычке точно успел ответить Оливер. Он дантист, а Виктор – его пациент. Откуда дантисту знать про сердце?

Оливер понимает настороженность жены. За десять лет работы с пациентами ему еще не доводилось вот так, на колесах, знакомить их с семьей. Помочь по жизни, если это иностранец или бедный – пожалуйста. Но чтобы вместе с детьми, с женой взять такого на пленэр, за город, в бассейн – такое впервые. Он и сам задает себе вопрос, почему? Почему именно Виктор?

Виктор о гуманитарной помощи не просил. Разве что его коренные зубы. Эти рядовые пехотинцы были убиты русской стоматологией, имеющей пристрастие к оружию массового поражения – амальгаме, и к дрелям вместо настоящих профессиональных бормашинок. Оливеру не было известно, на что живет его новый знакомый, но страховка на лечение зубов – частная, что говорит об определенном достатке. По-немецки он изъясняется свободно, суждения его самостоятельные, и бесспорно указывают на высокий уровень образования. О здешней жизни «русский пациент» высказывает порой здравые, а порой оригинальные суждения. Возможно, в этом все дело.

Об одно из суждений Виктора Оливер однажды споткнулся. С того их сближение и началось.

– Да, Вашим зубам повезло, что они оказались в Германии. Они Вас не раз за это поблагодарят. Я слышал, в России зубы гибнут от недостатка витаминов и от жесткой воды… А люди – от таких вредоносных пломб. У нас уже тридцать лет не ставят пломбы из амальгамы. У нас композиты. Но ничего, я приведу Ваш рот в порядок, – пообещал Оливер новому пациенту после первого же осмотра. Ничего личного. Он всего лишь хотел успокоить этого русского, зримо боявшегося лечить зубы, и так же зримо в этом нуждавшегося. В конце 1990-х годов Оливер работал в большой стоматологической клинике ассистентом главного врача доктора Брандта, и их учили, что приезжие из России очень боятся зубных кабинетов. Больше, чем немецких танков, шутил старик Брандт. Тогда клиентов из России было много. Теперь их меньше. Или они уже не обращают на себя внимания, потому что избавились от страха. Однако Виктора, попавшего к Оливеру, – уже владельцу частного кабинета, – выдал даже не славянский акцент, а учащенный пульс. Осмотрев его полость рта, доктор Дитрих высказал свое суждение, и одновременно постарался успокоить. Тем больше его озадачила реакция «русского пациента».

– У вас композиты, а у нас – композиторы. Дело не в воде. Зубы летят от эмоций, от избытка чувств, проворно сжирающих кальций костной ткани.

Эта логика на время «взорвала мозг» доктора Дитриха, и с этого началось их общение. А поводов для их встреч в кабинете у Оливера поначалу хватало. Первой реакцией врача на возражение этого человека с учащенным пульсом был протест. Это как будто правильно, ровно подвешенную полочку взяли, и чуть-чуть – именно чуть-чуть покосили. А теперь уверяют, что так и должно быть. Протест и даже раздражение, потому что Оливеру в ответе послышалась ирония, а то и насмешка. А насмешка – это недоверие. Недоверие к правильному. Протест, раздражение, а еще обиду. А как же Бах? Как Бетховен? Как Вагнер? Ладно, Вагнера исключим за его взгляды, но Мендельсон, под марш которого брачуется весь христианский мир? Однако Оливер легко одолел такую ненужную эмоцию, как раздражение. В конце концов, человек сформулировал мысль, тезис, который можно постараться понять, разобраться в нем. Обиду он тоже победил рационально. Возвратившись в тот день с работы домой, Оливер уединился в кабинете, вооружился энциклопедией культуры и аккуратно выписал в два столбика знаменитых немецких и знаменитых русских композиторов. Потом, еще подумав, он в отдельную графу собрал сочинителей музыки послевоенных лет. Потом подсчитал и сделал выводы. Если судить по общему числу, то тезис пациента совершенно не выдержал цифири. С СССР Германии оказалось тягаться сложнее, но все-таки и тут, с помощью ГДР, аргумент русского был поставлен на место. Полочка выровнялась. Убеждать Виктора в неправоте Оливер не стал, ему хватило и того, что он в этом убедился сам. И не только поэтому. Оливер добросовестно изучил вопрос в интернете и с другой стороны. И убедился в том, что стресс действительно может разрушать зубы. Поэтому, взвешивая свои «за» и «против» на внутренних весах, он решил для себя, что Виктор хоть и не прав по сути, и несет в себе много изъянов советского восприятия, как его зубы – изъянов советской гигиены, но человек не пустой. Он должен честно сказать себе, что после того эпизода сам приложил руку к тому, чтобы их общение стало развиваться, вплоть до нынешнего выходного дня. Виктор тоже проявлял встречность. Поводом для знакомства с семейством Дитрихов послужила совместная поездка в маленький курортный городок к юго-западу от Кельна, где есть прекрасный бассейн с термальными водами. Вернее, повод – это отсутствие у Виктора автомобиля, чтобы добраться до городка самостоятельно. Кстати, именно русский указал Оливеру на существование прекрасных вод Бад Ара. Известно, что эмигранты порой лучше осведомлены о среде обитания, чем аборигены. Этому есть простое объяснение: одно дело расти в привычной удобренной почве, другое – пробиваться сквозь асфальт. Хотя Виктор не произвел на Оливера впечатление человека, который пробивался сквозь асфальт. Скорее, наоборот, это врачу требовалось пробиваться сквозь ироничную необязательность выводов «русского пациента» к той общей рациональной сути, которая наверняка имеется и к которой у Оливера возникло любопытство. Что движет этим человеком? Что он на самом деле думает о нас? Наконец, возможно ли, что странная его родина вольется в цивилизованную Европу?

Неделю назад доктор Дитрих зачитал Виктору целый список достопримечательностей, посещению которых можно было бы посвятить ближайший выходной, а тот, в ответ, с улыбкой сфинкса упомянул про воды Бад Ара. «Мои русские уверяют, что там очень культурное место». Доктор Дитрих, как обычно, не поверил на слово. Да и что значит «культурное место»? Опять усмешка? Он полез в интернет, но, изучив вопрос, согласился. Отзывы о городке, о бассейне и обо всем оздоровительном комплексе были собраны самые распрекрасные. Однако теперь уже Оливеру не сразу удалось убедить Петру, которая отнеслась к предложению мужа скептически. Семья есть семья, суббота – это суббота, отдых это отдых, а приятели – это хорошо, только это из другого огорода овощи. Но Оливер и тут проявил терпение. Он объяснил, что приятельство развивает не ради приятельства самого по себе, а имея далеко идущую цель. Правда, когда жена уточнила, идет ли речь о новой форме гуманитарной поддержки, (а таковую она всячески приветствовала, будучи женщиной, строго говоря, образцово прогрессивной и по-европейски культурной), Оливер честно ответил, что в данном случае пока имеет место взаимовыгодный культурный обмен. Это с самого начала насторожило, а не заинтересовало Петру, но Оливер успел исправить оплошность. «Русские – наши самые опасные соседи. Нам надо понять, какие они без Путина, на свободе». Упоминание имени русского диктатора возымело нужное действие, и фрау Дитрих согласилась. Детям достойная женщина объяснила, что папа взял шефство над эмигрантом из России. Мальчики поняли, кем разбавят семью в выходной день, и послушно кивнули аккуратно стриженными головами. Дело в том, что раз в месяц, в последнюю субботу, отец семейства с утра, сразу после завтрака, вел Марка и Давида на службу в маленькую католическую церковь возле Люксембургерш-трассе. А после службы они втроем направлялись в общежитие для беженцев, что на Барбароссаплатц, или в приют для бомжей на улице Готтесвег – он там по соседству с таким же двухэтажным борделем. Приют – с синими шторами на окнах, а дом терпимости – с бордовыми. В общежитии и в ночлежке маленькие Дитрихи приучались к христианскому милосердию. Детям беженцев они дарили свои игрушки, а клошаров поили кофе или чаем из термосов. Кофе и чай, бутерброды, оснащенные не дешевой колбасой, им готовила Петра. Иногда раздавали фрукты. Эта суббота была последней в месяце. Крайней, как выражаются нынешние русские, открывшие в себе новое мистическое отношение к родной речи после 1990-х.

Поэтому Марк и Давид с любопытством принялись изучать беженца, усевшегося к ним в машину на переднее сиденье. Таких среди знакомых родителей они еще не видели. В человеке можно было заподозрить чудаковатость, но запах от него исходил совсем не такой, как от мужчин в общежитии. А его взгляд, не оценивающий, хотя и внимательный, не ехидный, но со смешинкой. Такой взгляд им был в новинку, и, встретившись с ним, дети отвели глаза. Младший, белобрысый и вихрастый Давид, так и спросил:

– Мама, почему этот дядя беженец?

Оливер от неожиданности и смущения газанул лишку, все дернулись назад, и сразу дружно качнулись вперед. Давид ткнулся в кресло и скорчил рожу – ау! Марк рассмеялся, ему сделали замечание. Он немедленно изобразил серьезную мину. В лице старшего из мальчиков уже стала заметна продолговатость, свойственная головам родителей…

О вопросе забыли. И вот уже поехали.

* * *

Купальня с водами, богатыми серой, расположена в живописном городке, устроившемся вдоль речки, в низких пфальцских горах, которые иной любитель настоящих высокогорий презрительно и ошибочно назовет холмами. Он не знает, что раньше тут жил вулкан, и ученые обещают, будто лет через восемьсот он вернется и снова напомнит о себе. Жители Бад Ара – пожилые состоятельные пфальцы. Они ходят по прямым аллеям Курпарка, вдоль узкой быстрой речки, они населяют купальни. А туристов больше прельщают местное казино и винотека. В казино можно при везении просадить немалые деньги, а в винотеке на дурака, бесплатно, вдоволь напробоваться арского вина, а то и шнапса, исполненного на браге. Туристы помоложе окрестили завсегдатаев купален «водяными трупами». Те в ответ ничего нового не выдумали, и меж собой называют такую молодежь прощелыгами, памятуя о том, что среди прощелыг вполне могут затесаться их собственные внуки и даже дети. Русской или французской речи, повсеместной, как в Баден-Бадене, тут не слышно. Нет и кожаных курток и молодежных фасонов, джинсов с прорезями и шапочек а-ля Боб Марли, как в Тюрингии, в Бад-Зюльце под Веймаром. Чинная купальня для западно-немецких «шестидесятников», как определил ситуацию Виктор.

Оливер припарковал машину, и выпустил пассажиров. Уже имея навык перепроверок тех определений, которые легко раздавал русский, он еще раз огляделся вокруг себя. И согласился. Пожалуй. Хотя внутри, в купальнях, их ждут скорее «семидесятники». Так он понял про «шестидесятников». Он порадовался за своих мальчиков. Хорошо, что они здесь. Педагогически это правильно. Как-то ему довелось прочитать в научно-популярном журнале, будто беда немецкого общества в том, что дети вырастают вдали от своих бабушек и дедушек, которые предпочитают кататься на групповые экскурсии, от Голландии и Испании до Канады и Новой Зеландии, вместо того, чтобы сидеть с внуками. А у внуков есть прямоугольный друг и воспитатель…

У Марка и у Давида поблизости нет бабушек, и дедушек тоже нет, так пусть побудут вблизи чужих стариков. А в определении Виктора он заподозрил насмешку.

– Когда-нибудь ты, Виктор, тоже станешь «шестидесятником», – мягко пошутил Оливер, когда вся компания направилась к купальням.

– Нет, Оли, я уже никогда не стану «шестидесятником». Мне для этого не хватает веры в либерализм и в превосходство свободного западного мира! – возразил Виктор.

Глава семейства не поддержал наметившийся разговор. Он не мог уловить связь между возрастом человека и верой в либерализм. К тому же его внимание привлекла группа молодых людей, которые выстроились возле входа в купальню с табличками и плакатами. Он ускорил шаг, чтобы разобрать надписи на плакатах. Петра, однако, видела вдаль намного зорче.

– Беженцам из ада – свободный доступ к воде! – громко произнесла она.

Длинноногая и сильная женщина со стальными тренированными икрами нарастила широту шага. Оливер без труда смог ей соответствовать. Детки засеменили за родителями, Виктор же сразу отстал. Дитрихи этого не заметили, и не могли увидеть, как сморщилось, сжевало улыбку лицо человека, тело которого забыло о практике физического напряжения. «Эх, одно из двух. Надо проверить сердце или заняться физкультурой, – прошептал он про себя, – Надо поинтересоваться у Оливера на предмет хорошего сердечника. Кардиолога». Оливер не умел смотреть спиной, и действительно на время забыл про спутника. Его очень волновала проблема беженцев из Сирии и то безобразие, которое европейская бюрократия творит с этими несчастными людьми, уже, вроде бы, вырвавшимися из ада. Он даже сумел обогнать Петру, уверенно пошел на сближение с пикетчиками – их было душ восемь – и обратился к девушке, держащей плакат в худых руках, вытянутых к небу.

– К какой воде? – поинтересовался он.

Девушка вскинулась на него горячечным взглядом, в готовности дать отпор и отповедь очередному местному консерватору. Губы ее сомкнулись в готовности выплюнуть в ответ порцию яда. Но, внимательнее вглядевшись в лицо Оливера, она передумала, распознав в этом человеке, в общем-то, своего, или, по крайней мере, сочувствующего.

– Беженцам из Сирии надо дать бесплатный день в купальне. Хотя бы один день. Им необходимо отдохнуть от войны и отмыться от крови, пролитой тираном Асадом, – похрипывая, выкрикнула она. Проведя в конфронтации с консерваторами, на улице да на ветру, не первый день, иначе говорить она отвыкла.

– А здесь уже есть беженцы из Сирии? – уточнил Оливер, но подоспевшая Петра его перебила.

– Кто конкретно возражает? Купальни ведь не частные, они городские, – громко и уверенно произнесла высокая строгая женщина с короткой стрижкой.

Девушка даже смутилась, не нашлось, что ответить, но ей на выручку пришел молодой человек с отчаянно розовыми пятнистыми щеками. Он поправил очки на толстом, картошкой, носу, откинул со лба волосы и объяснил, что уже первые сто беженцев размещены в соседнем Вайлере, но их – группы молодых Зеленых – запрос лежит на чьем-то чиновничьем столе, в недрах местной администрации. А еще им из надежного источника стало известно, – тут он повысил голос – что старые консерваторы – вот как раз из тех, которые купаются в деньгах и в минеральных водах – категорически против.

– На стройках и в заводских цехах они их себе представляют, а в купальне, возле себя – нет, не видят, – вступила в диспут вторая девушка. Эта была коротенькая, пухленькая, как викторианский пуфик, и плакат у нее был не в руках, а держался на большой груди. Марк с интересом уставился в этот плакат, пока Давид, прижавшись носом к маминой ноге, вслушивался в интонации слов, не всегда ему понятных. «Человечность» он знал, но что такое «бюрократизация»?

– А у вас есть петиция? Обращение? Я подпишу, – предложил Оливер. Ему было ясно как божий день: если есть борьба общественности с бюрократией, должна быть петиция и сбор подписей.

– Я тоже подпишу, – немедленно подтвердила и фрау Дитрих.

Но в рядах пикетчиков возникло движение и даже суета. Наконец, грудастая девушка извинилась, что петицию молодые Зеленые пока не подготовили.

Тогда Оливер достал из кармана визитку.

– Когда подготовите петицию, пришлите мне на мэйл. Я подпишу и отошлю вам. И сообщайте, пожалуйста, как движется дело.

Сочтя историю исчерпанной, он вошел в двери комплекса, к кассе. А Петра – за ним. Один Марк задержался. Отведя глаза от груди зеленой девушки, он теперь засмотрелся на то, что происходило с отставшим русским. Его взгляду предстала такая сцена: Виктор догнал, было, Дитрихов, которых задержали пикетчики, но вдруг увидел черную коротконогую кошку, которая как будто специально притаилась под ногами молодых людей и поджидала именно его, а, дождавшись удобного момента, устремилась наперерез.

– Ах ты, зараза черная! – оскорбил кошку русский. Он ненавидел этих существ за особую вредность, а не из-за одной только дурной приметы.

Вот так специально дождаться, делая вид, что ничего не задумала, и солнышко так приятно припекает макушку размером с пятачок, как затылочек упрямой вздорной женщины – только глаза зажмурить, хвост свернуть колечком, и нежиться. Так нет! Тут как тут, чтобы броситься под ноги.

Виктор, высказавшись по адресу кошки, косолапо побежал ей навстречу, едва отрывая ступни от асфальта, и страшно, как гусь, шипя – кыш, кыш. Но кошка только убыстрила бег. Тогда человек, изо всех сил напрягшись и вытолкнув грузное тело, совершил ускорение, и оказался в точке пересечения раньше нее. Он даже успел хлопнуть в ладоши. Животное наконец восприняло его всерьез, на миг замерло, вжав голову в шею и скособочившись, а потом прыскнуло в ужасе в сторону с пронзительным мяуканьем.

На лбу у человека проступили капельки пота, но его лицо озарила торжествующая улыбка, мол, вот тебе!

Марк догнал отца и, сбиваясь, быстрым шепотом, пока не появился беженец, рассказал о случившемся.

– Папа, зачем он так напугал кошку? Она может умереть? Мы же должны защищать кошек от злых людей?

– Он не со зла. Русские очень суеверные люди, – нашелся Оливер, быстро разобравшись, в чем дело, – Они верят в то, что черная кошка злее белой и приносит беду. Он сам ее боится больше, чем она его. А кто боится, тот старается выглядеть страшным, – успел объяснить доктор Дитрих.

– Но ведь кошке всё равно, что человек думает. Она могла испугаться на всю жизнь. А потом от страха перед человеком меня расцарапает. И маму. Надо людей, которые нападают на кошек, посадить в зоопарк, – членораздельно и как можно громче, чтобы беженец наверняка расслышал, выговорил осмелевший Марк.

Отец собрался ему возразить, что зоопарк или тюрьма – не то место, где можно изменить отношение человека к животному, но не успел.

– Не поверите, Оливер! – обратился к нему подоспевший Виктор, – только что черная кошка чуть не перебежала дорогу. Успел ее погнать. Не поверите: как пересечет такая тварь дорогу, обязательно со мной что-нибудь приключается. И чаще всего с зубами. То пломба выскочит, то еще драматичней. Не зря говорят, мистическое животное.

Оливер кивнул согласительно. Но не поверил. Так и сказал – в приметы не верит.

– Пойдемте, – позвал он всех за собой. Билеты он купил на всех, включая и Виктора.

Оказавшись в купальнях, Оливер взял с собой в компанию Марка и Виктора, и они втроем забрались в ванну с клокочущими пузырьками, вырывающимися прямо из пола. Посетителей было мало, одни пенсионеры, да и те по большей части плескались за стенкой, в открытом бассейне. Изнутри, сквозь высокие стекла, были видны только шапочки и лысые затылки, отдаленно напоминавшие огромную рыболовецкую сеть с раскинувшимися по периметру поплавками. Петра повела маленького Давида в другую купальню, где в воду спущена шведская стенка, и установлены другие простенькие снаряды, предназначенные для оздоровительной гимнастики. Оливеру показалось, что жене русский не понравился. Он перехватил ее брезгливый взгляд, коснувшийся плеч «русского пациента». Что, дело просто в коже на плечах и спине, которая оказалась на удивление белой и сплошь покрытой веснушками? Петру раздражали веснушки, она боялась одним прекрасным весенним утром обнаружить их на себе. Боялась больше, чем килограмма лишнего веса… Доктор Дитрих поймал себя на том, что ему, в общем-то, все равно, понравился ли этот человек Петре или нет. Не в том суть.

Разговор между мужчинами своей чередой, постепенно, снова вышел на беженцев, забота о которых не шла у доктора Дитриха из головы. Поводом послужило его замечание о воде. Вода – как память человечества, она разъединяет континенты, но она и объединяет. Он высказал эту мысль громко, дидактически отчетливо, донеся ее до Виктора и до Марка сквозь шум пузырьков, бурлящих вокруг тел. Лицо Оливера при этом не приобрело выражения какой-либо особой значительности, зато личико Марка, которое ребенок немедленно обратил к Виктору, выразило менторский пафос. Взрослая эмоция на детском лице заставила Виктора улыбнуться, что маленький Дитрих воспринял как непочтение к мудрости, изреченной отцом. Ход мысли Марка сменился, в глазах блеснул недобрый огонек. «А не подрезать ли тебе, наглая морда, под водой трусы? Ты мне еще за кошку ответишь!» На пятачке джакузи осуществить это трудно, но он запомнил свое намерение и затаился.

– Печальная перспектива, Оливер! Если вода объединяет, то мы все потонем в пучине морской. Вода, которая разъединяет, она и поит. А как перестанет разъединять, так и богородице конец. Такая у нас не немецкая диалектика, – возразил Виктор тоном, который усугубил недовольство Марка. Тем более, что «богородице конец» Виктор произнес по-русски. Тут и Оливер ощутил первые признаки раздражения. Он привык к тому, что если ему что-то противостоит, не поддается, то это что-то – твердое, упрямое, имеющее структуру, которую можно понять, изучить ее конструкцию, разобрать и перестроить. Русский же не в первый раз выставил препятствие, которое таковым в полной мере не являлось, он возразил, но не постарался переубедить, он не утрудил себя структурированными аргументами, как будто однажды счел их никчемными и не обязательными в общении. Но тогда как он может рассуждать о немецкой диалектике?

Настроение у Оливера не испортилось – для этого он был достаточно взрослым, дисциплинированным человеком, который умел оставаться в ровном позитивном духе – нет, его настроение, как послушная отвертка в ладони механика, закрепилось в ладони, удерживающей инструмент в едва сжатом кулаке.

– А пошли на воздух, поплаваем в открытой купальне, – предложил он.

– Я пожалуй погреюсь тут, чтобы оправдать все клише – ленивый, мало подвижный любитель порассуждать. Одним словам, сибарит. Предпочту посидеть в пузырях, прежде чем стать «водяным трупом».

Оливер не стал убеждать знакомого, и махнул сыну рукой. Но Марка такое соглашательство отца не устроило, ведь в большой купальне куда как легче было осуществить диверсию… Поймав в воде отца за руку, он сильно дернул за нее.

– Папа, а кто они, водяные трупы? И почему «этот» не хочет к ним? Ленивые позже мрут? – как можно звонче прокричал мальчишка.

Оливер огляделся по сторонам, а потом строго уставился на сына. Был бы Виктор немцем, он бы сделал и ему мягкое замечание за «трупов». Но Виктор – не немец. Поэтому теперь придется терпеливо объяснить сыну, каких трупов имеет в виду гость. Хотя он уже понял, что Марк хитрит и только притворился маленьким. Оливер был убежден, что до последнего винтика разбирается в механике мотивов старшего сына, но прочитать, какой коварный замысел созрел в маленькой желудеобразной голове, оказалось и ему не по силам.

– Виктор, в Москве есть бассейны с минеральной водой, как тут? Там тоже старичков так называют? – вышел из положения Оливер. Произнес он это с особой, «педагогической» ноткой в голосе.

– Понятия не имею. Мы все больше по баням. А там все равно голые, хоть стар, хоть млад. Все живые, пока живы. Хотя у нас, кому побогаче, еще русалки полагаются. Так вот они, эти русалки, совсем не трупы, но тоже холодные. Так вот у нас бывает.

Оливер внимательно и серьезно вгляделся в лицо Марка. Сканирование его успокоило, про русалок тот ничего не понял. И тогда отец, уже сам уверенно взяв в свою ладонь локоть мальчика, поднялся и повел того через воды к переходу, ведущему на воздух.

Виктор проследил за движением прямого и сухого, крепкого тела, и восхитился сдержанной, культурной атлетичностью своего приятеля. И, пребывая в созерцательной рассеянности, не заметил, как к нему самому приблизилась Петра. Рыженький, еще совсем курносый Давид выглядывал из-за ее бедра. От неожиданности, услышав над собой ее голос, Виктор едва не хлебнул пузырей.

– Что же Вы с ними не пошли? – поинтересовалась она. В интонации женщины было легко различить вызов.

Виктор отчего-то смутился. Он не стал повторяться про свою лень, и про водяных трупов, а пробормотал, что слаб в плавании.

– Там старики и те не тонут! – возразила Петра, твердо, не отводя глаз, глядя сквозь его зрачки. Виктор погрузился в воду по самый подбородок, так что защекотало у губ и ушей.