Текст книги "Граница"

– Если я до старости дотяну, то тоже поплыву, обещаю. Обещаю постараться.

– А что Вам тянуть? Следите за телом, следите за духом. Я считаю так: либо живете, либо изображаете жизнь.

– А в чем разница?

– Разница – в пользе. В продукте жизни.

– Это Вы, Петра, верно указали. Наверное, надо так жить, чтобы и самому успеть пожить, и другим жить дать.

Выражение лица женщины, в общем-то суровое и каменистое, тут смягчилось.

– Это полезный принцип. Если можешь жить хорошо – а мы научились хорошо жить – пусть и беженцы к такому привыкнут. Согласны?

Виктор осторожно вынырнул из воды. Вопрос его подцепил, как крючок рыбешку, и он забыл про свое смущение. На его лице вновь появилась улыбка, объяснения которой никак не находила Петра, и которая стала причиной ее «отрицательного внимания» к нему.

– Я только вот как понимаю. Если в жизнь не играть, а исполнять ее ответственно, с обязательным знанием, что за чем и что плохо для того, чтобы жилось хорошо – обязательно кому-то и помешаешь.

– Это почему? – совершенно искренне ни поняла довода женщина.

Виктор в ответ пожал плечами.

– Не знаю. Может быть, чтобы мы не возгордились, что правильнее других. Вашим беженцам нужен не бассейн, – лицо русского на миг застыло в серьезном выражении.

– А что же им по-вашему надо?

– Петра, хотите, я побуду с вашим малым, а Вы поплаваете с Оливером? – неожиданно соскочил с крючка русский.

Петра задумалась. Прошло время. Хотя в воде оно течет не так заметно.

– Спасибо. Мы сами сейчас идем к нему. Нам с Оливером дети не мешают. Скоро Давид научится плавать не хуже Марка. Немного терпения и труда. Так? – женщина обратила взгляд к сыну, тон ее голоса изменился, снова стал уверенным и строгим.

Виктор выслушал эти слова, а глаза невольно скользнули по смуглым мокрым плечам рослой женщины, и по ее груди, возвышающейся над водой безо всякого стеснения. «Как же они с мужем подходят друг другу! Или они так подогнали себя друг под дружку? Имеется ведь и такой логический вариант», – подумалось ему про эту, в общем-то, сложившуюся пару. Виктор относился к тому разряду одиноких людей, которых чужое семейное счастье не раздражало. Обычно вне зависимости от того, находил ли он привлекательной женскую половину, или нет.

Ему захотелось еще на минутку удержать возле себя эту Брунгильду.

– Петра, моя лень для вашей семьи вовсе не опасна. Тем более, что я не ищу сближения. Я остаюсь на средней дистанции и не потребую опеки. Мне лучше доверять ребенка, чем бельгийскому трудолюбивому чиновнику.

Петра покраснела. Она быстро оглянулась в сторону перегородки, что отделяет внутренний сектор от внешней купальни, и ответила, торопясь в словах, и стараясь не выдать поспешности.

– Я Вас не всегда могу понять, Виктор, но это не так важно. Ведь я не обязана разбираться в стоматологии, чтобы поддерживать Оливера, его проекты. Я принимаю тех, кому он решил помогать. Кроме того, тот, кто не причиняет нам зла, может рассчитывать на нашу доброжелательность и лояльность.

Она произнесла последние слова медленнее и как можно мягче, почти вкрадчиво, но Виктор поймал себя на том, что в них скрыта угроза – мол, не дай бог, если эта крупная самка-воительница с мускулистым прессом и развитыми длинными мышцами рук и ног сочтет, что он – не добро для ее стаи?

С другой стороны, чего ему бояться? Он не желает становиться другом семьи и всё равно останется «проектом Оливера». Это она так деликатно ему только что объяснила!

Интересно, Марк или Давид – это тоже «проекты Оливера», или их общий проект?

Мысль русского, не принимая препятствий и окончательных форм, утекла в обобщённое пространство, в направлении давнего наблюдения, что все немецкое мышление, обучение и устройство нынешней жизни – это набор проектов. Начинаний, коим надлежит иметь начало и конец. Старт, финиш, результат. Желательно, успешный – чтобы подсчитать прибыль и другие позитивные итоги. И перейти к следующему проекту. Но разве жизнь может стать таким проектом? Или проектом проектов? Или даже проектом проекта проектов? Разве реку можно разделить на отрезки? В его представление это не укладывается. Одно лишь такое допущение претит ему.

Петра заметила, как рассеялся, распался взгляд ее визави. Она решила, что русского смутила ее прямота. Она коротко обдумала, не стоит ли ей еще раз объяснить, что она имела в виду. И приняла новое решение.

– В самом деле, Виктор, пять минут позанимайтесь с Давидом, если Вам не скучно, а я схожу в горячий пулл. Давид у нас философ, в отличие от рукодельника Марка. Расскажите ему, как все возникло из воды. У Вас уже очень хороший немецкий. Без старания так не заговорить, Вы на себя наговариваете от ложной скромности. Или от лукавства.

И Петра ушла, довольная собой. Она преодолела себя, и сохранила объективность. А ведь, в самом деле, этот приезжий здорово успел овладеть их сложным богатым языком, которым не всякий-то немец теперь умеет пользоваться. По крайней мере это обстоятельство говорит в его пользу!

Давид тем временем взвесил, чего ему больше хочется, – послушать рассказ нового дядьки о воде, или последовать за мамой.

– Ну что, останешься со мной? Дадим маме поплавать? – подбодрил мальчика Виктор. Похвалу про язык Гете, которая является наивысшей наградой иностранцу, он как будто пропустил мимо ушей.

– Мы его приучаем не бояться иностранцев. С Вами ему полезно побыть, – из лучших, в общем-то, побуждений, и уж по крайней мере не кривя душой, ответила за сына Петра. Она была убеждена в том, что приоритетом в любом действии является польза.

– А вы не думали адаптировать ребенка из Афганистана или из Ливии? – спросил русский, задетый ее словами. Он не желал в ответ тоже задеть женщину, а естественным образом совместил в вопросе размышление о ребенке-проекте и тезис о приучении к близости с иностранцем.

Но Петра не имела возможности вникнуть в его подспудное намерение. Она решила, что русский снова насмехается над ее прямотой, и считает себя умнее их, что ли? Ладно, она сумеет указать «русскому пациенту» на неуместность определенного рода шуток. Если сумел выучить язык, пусть теперь освоит правила общественного договора!

– Я этого не исключаю. Да, это возможно, если Оливер создаст условия. По крайней мере Марку и Давиду это пошло бы на пользу.

– Ну что, останешься с ним? – переспросила она мальчика, но уже другим тоном.

Давид вдруг изобразил гримасу, словно собираясь заплакать, и отвернулся. Собственно, Петра не сомневалась, что младший сын именно так отреагирует на ее интонацию. Так что Виктор все таки на время остался один.

Когда Оливер вернулся с улицы, то застал русского вялым, размякшим, отводящим взгляд. Петра дала понять, что программа оздоровления выполнена и семье пора домой. Оливер, тем не менее, пригласил всех в кафе, но к себе на чай Дитрихи русского не позвали – так и разошлись до следующего раза, вымытые и охлажденные.

После того, как жена коротко и четко посвятила Оливера во время пребывания на воздухе, среди «водяных трупов», в суть ее диалога с русским, его подмывало задать Виктору вопрос – как тот считает, лучше ничего не делать благого, не творить благо по мере сил, умения и возможностей, и тогда мир сам собой станет более гуманным и разумным? Но, застав гостя в апатии, он сдержался. Однако, попрощавшись, все-таки решил про себя, что через неделю позовет Виктора в кафе. Без Петры.

* * *

Но ни через неделю, ни через две недели Оливер не позвонил Виктору. Шел день за днем, и каждый раз находились новые дела. К тому же Петра отправилась на курсы вождения, и ему после работы чаще надо было спешить домой, к детям. И у Виктора текла своя жизнь, жизнь безработного холостяка, самая занятая жизнь, если только не брать в расчет жизнь страховых маклеров и пенсионеров. Так вышло, что этой весной среди знакомых распространилась эпидемия переездов. Трое подряд собрались расширять жилплощадь, и ему пришлось перетаскивать мебель, участвовать во всей сопутствующей суете и последующих возлияниях.

Кроме того, вечерами он провожал женщину. В этом не было ничего обязывающего. У женщины год назад умерла мама, и она переехала в квартиру поменьше, возле Кельнской синагоги. Художница с умным лицом, и глазами, как у большой встревоженной птицы, стала бояться вечерами возвращаться домой. Причиной страха послужило известие, которое пришло от евреев, но с быстротой молнии распространилось среди армян – а она была армянка – напротив синагоги, в парке, кельнские власти стали сооружать контейнер для беженцев-мусульман. И как армянку ни убеждали, посмеиваясь, приятели, что у синагоги всегда дежурит полиция, и что в Германии возле евреев самое безопасное место для армян – она ни в какую. Страшно, и все. «Меня изнасилуют», – говорила она, мрачной убежденностью гася искры шуток и отметая любые аргументы.

Виктор был поначалу с ней знаком шапочно, но услышав такой анекдот во время одного из переездов, взял, да позвонил ей. Бог знает почему, он предложил ей помощь. К тому же, восстановив в памяти ее складный женский силуэт, он счел, что угроза изнасилования имеет под собой почву, хотя бы теоретически.

– А Вы не побоитесь? Вы ведь не богатырь, – серьезно поинтересовалась женщина. Она и не думала его отговаривать.

– Будем бояться вместе. К тому же, изнасилование мне не грозит, – в своей манере подбодрил ее Виктор. Звоня, он не был уверен, что маленькая, себе на уме художница, его вспомнит. Выходит, запомнила. Не богатырь. Точная характеристика. А ведь когда-то, молодой и стройный, жал от плеча двухпудовик…

Пару раз в неделю он стал ездить в центр, к «народной школе», там встречал армянку, провожал ее до дома, и ехал обратно, к себе. Случалось, что поздним вечером они подолгу беседовали по телефону на самые разные темы. Женщина требовала его звонка, желая удостовериться в том, что ее охранитель целым и невредимым добрался домой. Сколько было в этом заботы о нем, а сколько эгоизма, Виктору было безразлично. Тем более, что эти-то телефонные разговоры стоили мессы, подтверждая давно выведенное им правило – хорошее прорастает только там, где ты не ждешь, и только так, как ты не ждешь. Телефонная беседа могла длиться несколько кружек чаю, и женщина, оказавшись в своих стенах, оставив страх за порогом, оказывалась разносторонней, проницательный, остроумной собеседницей. Как еще Бог добра мог отблагодарить немолодого московского инженера, прописавшего себе до конца жизни бессемейное существование?

О чем только они ни беседовали – от разницы между беженцами от османов сто лет назад и нынешними беженцами-арабами до разницы между Цветаевой и Ахматовой – или до разницы между Сталинградом и Новороссией. Но обязательно о какой-либо разнице. Иначе армянка не воспринимала мир… Ей чужды были акварели, где море могло перетечь в небо без яркой линии горизонта… Откуда в Армении море?… Было бы странно иметь другой взгляд на мир, обладая столь выдающейся горбинкой носа…

Прошло еще немного времени, и их беседы стали происходить вне прямой зависимости от провожаний.

Привычки в эмиграции закрепляются быстро. В том числе, привычка к опеке. И когда однажды Виктор услышал в трубке скрипучий, с баском, голос Оливера, с предложением повторить их вояж в Бад Ар, он не поспешил соглашаться на радостях, а прикинул, есть ли у него на это время, и отказался.

– Ты работаешь? – удивился Оливер. Он совершенно не ожидал отказа.

– Ты нездоров? – предположил он, услышав отрицательный ответ.

– Так в чем дело? Мы ведь договаривались.

Он даже проговорился, что инициатором этой затеи сейчас выступила Петра, а если так, то путей к отступлению у Виктора нет.

Этот аргумент действительно возымел на «русского пациента» действие. Виктор вспомнил высокую женщину с капельками воды на мускулистых плечах, и себя, не богатыря, сидящего в пузырьках. Он не поверил знакомому, и задумался, с чего это доктору Дитриху понадобилась уловка, чтобы заманить его в Бад Ар? Ничего не придумав, он согласился. Прежнее любопытство к «немецкой» жизни, отошедшее, было, в тень за разговорами о проблемах армян, евреев и мира, всплыло в памяти, и ему захотелось снова оказаться рядом с двумя большими сухопарыми существами.

В любую субботу, днем, – попытался упростить Виктору решение врач.

– Я уточню и перезвоню, – пообещал русский. То, что у Виктора появилась женщина, Оливеру в голову не пришло.

Так сложилось, что женщина с тонким горбатым носом, с большими черными губами, и с интересом к хорошему красному вину, проговорилась, что в такую-то субботу отправляется на вернисаж в компании художников, и в сопровождении Виктора не нуждается. Возможно, она там останется ночевать…

– Там не надругаются? – злее обычного пошутил он, имея в виду, впрочем, критиков ее художеств.

– Там это не страшно, – в своем стиле парировала она. Виктор перезвонил доктору Дитриху.

Оливер обрадовался, что сумел вытащить Виктора из его логова. Кстати, он вовсе не лукавил в отношении Петры. Просто он не раскрыл все карты. А история с беженцами получила развитие. Оливер не забыл про петицию «Зеленых». Не такой он человек. Делай, если можешь, и сколько можешь, и еще что-то, хоть чуть чуть, но двигай дело к цели. И Оливер вечерами с помощью Марка освоил Фейсбук, а, овладев сетью, окучил своих приятелей-врачей, с которыми когда-то учился, или посещал курсы повышения квалификации. Добрался он и до прежних товарищей по институтской гандбольной команде, и по секции айкидо, где его многие уважали за ровный нрав и крепкие, но ловкие руки. Среди знакомых были профессора, юристы, и даже депутат ландтага – все хорошие разумные ребята. Под петицией, за которую поначалу коряво и неловко ратовали одни молодые энтузиасты, удалось получить несколько весомых подписей, и городская администрация дрогнула. Зарегистрированным беженцам, приехавшим не ранее полугода назад, на месяц дали разрешение по четвергам и субботам, с 13:00 по 15:00, бесплатно посещать все учреждения оздоровительного комплекса. Какой-то злой язык пошутил в Фейсбуке, что решение половинчатое и надо идти дальше – открыть им бесплатный путь в местное казино, но автора этого комментария порядочные люди, и Оливер в их числе, исключили из списка своих контактов. Что касается Петры, то Оливер не покривил душой, ее представив инициаторшей встречи с Виктором. Узнав об успехе акции с подписями, женщина издала победный клич «yes», усилив выдох сжиманием кулаков, как это делают каратисты, и немедленно пожелала, чтобы муж известил об этом русского знакомого. Ей же пришла в голову мысль посетить с детьми и с Виктором купальни в час, присутственный для беженцев. Это удивило Оливера – по его разумению, было бы правильно сначала самим, только с детьми, проверить, что вышло из инициативы с бассейном, а уже потом тянуть туда ироничного гостя с его неустойчивыми воззрениями на политику и размытыми убеждениями. Чтобы окончательно разубедить ее, он припомнил ответ русского на вопрос о Михаиле Горбачеве, тестовый, в общем-то, вопрос, ответ на который для цивилизованного человека, для жителя объединенной Германии, конечно, должен быть очевиден. Виктор же, погрустнев, сказал, что Горбачев по-русски не умел говорить, и думать не мог по-русски, поэтому угробил космос. «А без космоса какая перестройка»? Все наоборот у Виктора в голове уложено. После такого Петра должна была бы согласиться, что «русского пациента» к первой встрече с культурой перестройки беженцев надо подготовить. Но та уперлась – пусть русский увидит проект в развитии, если уже он оказался случайным свидетелем его старта. Пусть увидит результат демократии в действии. Мужу нечем было крыть этот довод. Он обязался позвать Виктора. И добился своего.

Семья в полном составе и при параде выехала в Бад Ар. Оливер – в новом светлом спортивном костюме, Петра в шляпке с красно-белым значком, на котором острый глаз различит три золотые короны. Марк и Давид – оба в парадных белых брючках. Тем досаднее Петре было увидеть старое и небрежное, с провисшими коленями, трико на Викторе. Но собственная досада ее даже порадовала – чем труднее соперник, тем важнее поединок.

А Виктор подумал, что Дитрихи после оздоровительного мероприятия собрались на мероприятие культурное, и никакого смущения от несоответствия не испытал. Чего еще ожидать от старого холостяка? Взгляд Петры он, однако, отметил, но не придал ему значения…

Возле комплекса в Бад Аре снова стояли люди. Посетители из Кельна узнали среди них девушку, которая в прошлый раз митинговала с плакатом. Был там и активист с клочковатой бородкой. Девушка теперь вздымала к небу вывеску со словом Willkommennskultur, «культура «добро пожаловать», раскрашенную в цвета радуги. Она смотрела поверх голов восторженным взором, и Дитрихов не узнала. Не то бородатый. Он сразу вышел из толпы единомышленников прямо к Оливеру с вытянутой для приветствия рукой и словами благодарности. Бледное от природы, аскетичное лицо врача залила краска смущения. Он так быстро осуществил рукопожатие, как будто боялся обжечься. Но молодой человек уже жал Петрину руку, ручки детей и, наконец, дошел до Виктора. Его рыжую ладонь он получил в полное владение и уже на ней решил выразить всю радость и благодарность за действенную помощь, за беженцев, за то, что благодаря ему Германия все-таки не такая, какой ее пытаются выставить в Дрездене пегидовцы[5]5
  Правое движение «Патриотические европейцы против исламизации Европы», созданное в 2014 году в Дрездене.


[Закрыть] и всякие прочие нацисты.

Виктор вслушивался в журчание этого голоса, видел, что взгляды всех окружающих людей обращены к нему, и не спешил избавлять руку. Он подумал – а вдруг действительно надо жить вот так? Просто видеть цель – воспитывать, добиваться ясности, снова воспитывать, добиваться улучшения нравов и жизни, исходя из ясности и собственной убежденности – то есть из чего-то такого, чего нет ни у него, ни у большеглазой горбоносой и черноглазой женщины, пугливой, что лесная птица? Его живой и не дисциплинированный ум представил такую картину – его армянская подопечная – вот тут, в немецкой голубой шипучей воде, среди «водяных трупов», детей и среди беженцев. В темном купальном костюме а-ля 1910-е. С опасливым взглядом и словами об изнасиловании. Виктор не к месту рассмеялся, подчиняясь внутренним течениям. Догадавшись, что его поведение может быть неверно понято, он решил сгладить неловкость, но только усугубил ее вопросом, казалось бы, совершенно безобидным:

– А беженцы? Когда они станут «водяными трупами»?

Он-то, в отличие от Дитрихов, не знал, что дело благополучно разрешилось…

Молодой человек, возможно, деталями местной этимологии не владел и слова про трупов воспринял буквально. Он отдернул свою ладонь, словно обнаружил в ней змею, и растерянным взглядом стал искать Оливера. А тот как раз умело развернулся спиной. Кончики его ушей побагровели, шея одеревенела. Тогда парень обратился лицом к Петре, не успевшей или не стремившейся прятаться.

– Наш русский гость хочет узнать, много ли уже прошло беженцев, – вмешалась женщина.

– Ах, ясно! – обрадовался парень, и пустился в объяснение, – нет, пока мало. Мало местных. Мы до них еще будем доводить. Будем приглашать и даже приводить. Я сейчас уточню число…

Он собрался снова завладеть рукой Виктора, но тот, пятясь, поспешил за Оливером, исполнив дугу за спиной Петры. Русский догадался, в чем было дело, и тем более хотел избежать чужой славы. К тому же в самой затее он еще в прошлый раз заподозрил изъян. Не то, чтобы он был бы против возможности для сирийцев и афганцев попользоваться настоящим европейским курортом, нет! Если уж пустили в страну, так что же не давать? Пустили – терпите, господа немцы… В любви имеют право присутствовать суицидальные мотивы. Нет, его больше беспокоил чахоточный блеск в глазах защитников беженцев. Не логика, но жизненный опыт говорил, что этот блеск свидетельствует о не совсем здоровой, хищной и нелинейной любви… к себе. В их риторической убежденности в собственной единственной правоте ему чудилась коварная конструкционная ошибка и даже опасность. Хорошо, если эта ошибка сулит супицидальный финал, тем более символичный при виде «водяных трупов». А если «рыцари толерантности», не выдержав отсутствия взаимности в любви, столкнувшись с тем, сколь сильно Земля отличается от глобуса, назначат виновника, возьмутся за копье, оседлают старую кобылицу и снова на войну? Тайным третий глазом Виктор стал присматриваться к окружающим именно на этот предмет. Вот Петра – эта достойная женщина на самом деле видится вдохновительницей крестового похода. «Что-то подсказывает мне – «копье толерантности» она направит в меня. Все стало в жизни наоборот…», – про себя пошутил он.

Виктору не терпелось в воду, где можно побеседовать с Оливером. В приятеле он кстати, не видел скрытой воинственности. Хотя о политике, о беженцах он и с ним беседовать не стал бы, боже упаси. Это сейчас у немцев больная мозоль, а мир спорами не изменить. Но ведь можно поговорить отвлечённо – о природе человеческой? Существует ли некий правильный образ жизни? По сути новый мир – мир компьютера, а там в основе – двоичная логика, логика «да» или «нет». Правильное существует в виде атома, единицы, которая индивидуальна, хотя ей доступно химическое взаимодействие с другими единицами, она может отдать энергию для всеобщей электрификации – то есть с общественной пользой. И такая атомарная форма существования – это как раз жизнь как проект. Начало и конец.

Единица в случае успеха, иначе ноль. Ноль. Неправильный образ жизни. Или жизненная суть – это суть волны? А эра компьютера – тонкая пленка на поверхности поэтического океана? Жизнь как форма существования не вполне индивидуальна. Она складывается из наложения фаз – я – это и я сам, но это и бабушка из Бреста, и запах божественных драников с ее чугунной сковородки на ручке, длинной, как черенок саперной лопатки, и прадедушка из Санкт-Петербурга, в мундире инженера-железнодорожника с удивительной пуговицей, где топор перекрещен с якорем, и его пропыленная фуражка, которую отец передал тебе на десятилетие, это и дядя, насквозь прокуренный в казлаге, – он сам успел подарить тебе армейский бинокль, но на совершеннолетие… Семейный фотоальбом на чердаке. Твои собственные неосуществлённые помыслы, катящие волну к какому-то берегу. Почему-то до Германии. Волна не заканчивается, ее суть не определяется ни единицей, ни нулем, и она не начинается рождением атома. Это жизнь только с определенной вероятностью осуществления, и потому она не допускает совсем уж серьезного отношения к реальности, к «своему проекту» – потому что такая реальность – только одна из возможностей, которую взялся осуществить «вроде бы ты».

Господи, как быстро могут в праздную голову приходить всякие умности, и как мало от них бывает прока… А, с другой стороны, в этом спасение от атомов и единиц, когда нечто возникает безо всякого прока, и растет себе в праздной головушке – потому что все, от чего ожидается прямая столбовая польза, кривой дорожкой принесет и вред. Тем же беженцам субботние воды с наилучшими побуждениями еще выйдут боком.

Оливер обрадовался, когда Виктор по пути в кабины для переодевания оказался возле него, и завел разговор не о Сирии, не о битве мировой бюрократии с мировыми лево-консерваторами (сколько прежде ни пытался объяснить этот термин «русский пациент», Оливер, как ни силился, не мог его понять – ведь политик может быть либо левым, либо правым, и никак не лево-правым, даже если в России все перепутали и левых сочли правыми, и наоборот), а о физике, о науке – так он понял заход про атомы и про волны. Уши у него все еще горели, поэтому возможность отвлечённой беседы его обрадовала. И мужчины зацепились языками, задержались, пока Петра сама, не дождавшись их, вывела мальчиков в купальню.

Но радость Дитриха была преждевременной. Оливер увлекся спором с удивительным человеком, у которого в голове хранится целый архив восхитительных знаний, и который относится к ним безалаберно, как прежде к собственным зубам – Дитрих никак не хотел согласиться с той вольностью, с которой «русский пациент» обращается с фактами физического мира, с той легкостью, с которой тот рождает аналогии, проводит параллели, обходясь без фундированных аргументов. Как можно просто так качества физического мира перенести на человека? Доктор Дитрих отчасти извинял это обстоятельство предположением, что Виктор, вероятно, носитель какой-нибудь поэтической профессии. Он слышал о том, что среди русских эмигрантов больше поэтов, чем автомехаников. Однажды он поинтересовался у пациента, в чем его ремесло, а тот от ответа ушел. Может, журналист? Или писатель? Человек свободной профессии… Уж точно не инженер по машинам и механизмам. Но даже поэт, а тем более журналист должны уметь алгеброй поверять гармонию… Ну как так, образованный человек, а не понимает – если бы автомобильный мастер чинил машину, опираясь на параллель между мотором и сердцем, между кондиционером и горлом, они бы до бассейна не доехали. А добрались бы до кладбища.

Оливеру ущербность и бесполезность бесшабашного обобщения на примере с автомобилем стала особенно очевидна, и то, что она не убедила Виктора отказаться от какого-то «гармонического» отношения к практике, в конце концов вызвало в нем раздражение. А манера русского широко растягивать рот в стремлении особенно ясно артикулировать слова, будто препятствием в понимании служит его немецкое произношение? Вовсе нет. Препятствием служит упрямство в заблуждении. А при чём тут несчастные древние греки, которые, если ему верить, могли проводить точные астрономические расчеты и создавать сложные механизмы, исходя не из строгой арифметики, а из представлений о гармонии, о пропорциях и о подобии? Это уже слишком. Это абсурд, абракадабра и даже что-то небезопасное, анархистское. Помимо раздражения, Оливер ощутил логическое превосходство, превосходство своего рассудка и даже больше – своего подхода – над мыслительным аппаратом и подходом Виктора. При всём его широком кругозоре. Что за подход – символическое значение реальности? Что за заглавие? Почему он, доктор Дитрих, врач, интеллигент 21-го века, должен допускать, что истинная жизнь и ее цели соотносятся с проживаемой жизнью, как траектория мухи или пчелы, и ее проекция на стекло, на плоскость? И единственное, что остается наблюдателю – это искать в проекции закономерности – что есть занятие столь же увлекательное и, бывает, самосогласованное, сколь и пустокружное. Почему он должен соглашаться с тем, что поступательное развитие знания и науки не приближает к пониманию себя? Символ это символ, реальность это реальность. А так – опять какая-то мистика. Оливера подмывало перебить Виктора, располовинить его фразу, заменить в ДНК мысли, составленной из слов, ошибочный ген на ген верный. Но, из благородства, он как можно реже пересекал речь оппонента, удерживая себя соображением, что тому надо дать возможность высказаться. Поэтому и затянулась их беседа, внешне протекавшая благочинно и ровно. А раздражение он унял воспоминанием, что в каком-то смысле русский взят под опеку. А зачем брать под опеку того, у которого в устройстве нет дефектов! И совсем не обязательно ждать от подопечного признания этого факта!

Наконец, они вспомнили о Петре. «Вау, как мы заболтались!», – воскликнул Оливер, осознав себя во времени – благо, над его головой тикали часы с серым круглым циферблатом и черными огромными стрелками. Он прихлопнул ладонью по голой ляшке и двинулся вглубь купален, искать жену. Виктор последовал за ним. На сердце его вдруг стало не вполне спокойно, как во внезапном предчувствии скорого разряда молнии.

Оливер нашел семью на улице, во внешней купальне. Жена цаплей стояла в воде, с подчеркнуто доброжелательной улыбкой на губах. Мальчики, оба по правую руку от нее, тихо сидели по самую шею в воде. Оба выставили вперед нижние челюсти, как будто зачерпнули ими воды. А перед женщиной трое молодых людей, юношей, громко и нарочито гогоча, гримасничали и жестикулировали, то ли в чем-то убеждая Петру, то ли дразня ее. Появление Оливера их не смутило ни в малейшей степени.

– В чем дело? – ровным тоном поинтересовался муж.

– В чем дело? – передразнил его заводила, кучерявый паренек лет пятнадцати.

– Пожалуйста, Оливер, не надо никакого давления. Эти юноши впервые видят в бассейне женщину.

«Зенцину, зенцину, фак, фак»! – поганеньким, юродивым фальцетом взвизгнул кучерявый.

– Это нормально – в таком возрасте мальчишку с трудным детством, неблагополучным детством, интересуют зрелые женщины. А у восточных мальчиков – ранний пубертет, – словно не обращая внимания на гогот, разъяснила Петра. И, без паузы, будто продолжая с улыбкой ту же фразу, она заговорила с юношами по-английски – что-то про пользу солей и серы в этом бассейне. Виктор, наблюдавший за сценой со стороны, отметил, какая она умелая и твердая воспитательница.

– Давайте я научу вас правильно плавать, – тоже по-английски подхватил ее тон Оливер.

Но заводила смерил Дитриха-старшего таким долгим и презрительным взглядом, что Виктор, его перехвативший, усомнился, а юноша ли это? Не взрослый ли недоросток? И чем педагогичнее вели себя Дитрихи, тем сильнее укреплялось это его опасение.

А кучерявый смуглыми руками (пальцы с внутренней стороны ладоней были светлыми, словно ими мяли мел), как будто обозначил и погладил мнимые большие груди, и причмокнул так, словно он кормится грудью – этот жест он адресовал не взрослым, а Марку и Давиду.

Старший из сыновей выжидательно посмотрел на мать, потом на отца – как они ответят, как себя поведут? В школе он уже встречался с такими мальчишками, но до сих пор не знал, как ему их перестать бояться – ему было очень сложно – в общем-то, его убедила жизнь, что они – нормальные – так на них смотрят и другие школьники, и учителя – но если они нормальны, то почему он, Марк, боится их, как боится собак без ошейника? Нет, как боится собак, похожих на поросят, с розовыми глазами?

– Оливер, попробуй им еще раз объяснить, что научиться правильно плавать – интересно и полезно. А я займусь детьми, – четко выговорила Петра, не отводя взгляда от лица юноши, и прикрыла собой сыновей. Она наметила отвести их в обход клики во внутреннюю купальню.

Но заводила, распознав это намерение, плюхнулся в воду, в два гребка оказался возле Давида и плеснул ему в лицо снопом воды.

Мальчик заплакал. Клика загоготала с удвоенной силой.

– Эй, – повысил голос Оливер и погрозил пальцем, но этот жест не возымел на парней никакого действия. Тогда Оливер шагнул к вожаку. Но клика во мгновение ока дружно расширила полукруг, продемонстрировав высокую координацию при таком маневре.