Текст книги "Музыка как шанс. Победить рассеянный склероз"

4. Училище. (Em)

«Все продай, купи курай».

Настала осень. Ришат в очередной раз пропал, вместе с тренировками и баней. В колледже учиться не хотелось. Мы так же собирались в актовом зале вместо посещения лекций. Зимой я поругался с отцом и, взяв гитару, ушел из дома. Не долго думая, куда пойти, я отправился на другой конец города к своему другу Джонику.

Джоник славился своей веселостью, быстротой реакции, умением выносить ударом ноги дверь и обилием влюбленных в него девушек, несмотря на его внешний вид. На мачо Джоник был не похож. Но совершенно точно, что если бы любой заправский мачо был осведомлен о том, сколько было девушек у Джоника, то захотел бы стать Джоником. Помимо вышеперечисленных достоинств, Джоник был маленького роста, тощий, кудрявый, носил очки с толстыми линзами и умел обращаться с женщинами. Секрет его успеха был прост. Он их бил. Может быть, тогда мне следовало бы взять пару уроков его мастерства для упрощения дальнейшей жизни, но что-то меня останавливало. Возможно, недавнее комсомольское воспитание.

Потом я жил у своего приятеля по прозвищу Ленин, потом еще где-то… Бродяжничество продолжалось до тех пор, пока родители меня не выловили в актовом зале колледжа и не вернули домой.

Наконец, когда согретые первыми лучами мартовского солнца воробьи особенно громко призывали к обновлению все сущее, меня благополучно и окончательно изгнали из радиотехников, а у отца в очередной раз обновился вопрос: что со мной делать? Но поскольку человек он военный, думать долго ему было не свойственно…

Дело было поздним вечером. Точнее сказать ранней ночью, когда преподаватель по классу саксофона и по совместительству заведующий эстрадным отделением Уфимского училища искусств, Анатолий Богомолов, собираясь отойти к ежесуточному, оздоровительному сну, услышал звонок в свою дверь. Только его жене и Богу были ведомы комментарии преподавателя по поводу позднего, нежданного визита. Открыв дверь, Анатолий Николаевич чуть было не лишился дара речи, увидев на пороге своей квартиры заместителя министра культуры Башкортостана в сопровождении человека в погонах.

Все оказалось не так страшно, когда гости предложили хозяину в трусах выпить принесенной ими водки и успокоиться.

Через неделю я начал осваивать музыкальный инструмент под названием саксофон. Так, среди местной гопоты и праздно слоняющихся по улицам бездельников появился саксофонист.

Рвения, как и прежде, к обучению я не проявлял. Обычно уроки заканчивались следующим образом: дверь аудитории с грохотом распахивалась, затем с характерным шелестом страниц вылетала моя нотная тетрадь, далее раздавалась бранная, высокохудожественная в литературном смысле характеристика меня как индивида, и наконец в дверях появлялся я.

Так было до тех пор, пока мне не попалась запись американского саксофониста Бена Уэбстера. Я ничего не понял из услышанного, но звучание его саксофона меня заворожило. Это было странно и не похоже на то, что звучало вокруг меня. Я брал саксофон и пытался подражать ему, играя субтоном. Конечно же, все это было очень коряво и нелепо, но аппетит, как известно, приходит во время еды, и он пришел.

Несмотря на явное недоумение двух моих закадычных дружков – Длинного и Руслана – я начал заниматься. Через какое-то время преподаватель по джазовой гармонии и импровизации Анатолий Иващенко, поэт, художник и местный гений, дал мне послушать Джона Колтрейна. А поскольку Анатолий был человек увлекающийся, особенно когда видел внимательный, непонимающий взгляд своего студента, он не останавливаясь на «достигнутом», принимался с еще большим жаром разрушать мой девственный мозг сложными аккордами пианиста Маккой Тайнера.

Для моего эрудированного в музыкальном смысле читателя не составит труда догадаться, что подобная система образования должна была привести студента, не знавшего на тот момент элементарных азов музицирования, по меньшей мере к суициду.

Таким образом, за один учебный год в мою пустую голову было запихано столько непонятного, что я чувствовал себя улиткой на выставке полимеров. Но чувство сопричастности к чему-то недосягаемому для окружающих, а именно – Длинного и Руслана, уже прочно укоренилось в моем неокрепшем сознании. В сумме в моей голове все эти факторы являли собой полнейшую чушь, но она поднимала меня до уровня узкого круга «посвященных».

Наступил второй учебный год. Чуда не произошло. Ничего внятного сыграть на саксофоне мне не удавалось. Общественность в лице Длинного и Руслана активно противодействовала моему музыкальному росту футболом, картами, девочками и другими невинными шалостями.

Я продолжал придумывать песни в стиле, как мне тогда казалось, – «рок». Хотя в минуты творческих сомнений, закрадывалось подозрение, что русский рок мало чем отличается от русского шансона.

Несмотря на это, я смог склонить на сторону своего рока некоторое количество доселе не определившихся балбесов, имеющих гитары, и создать свою рок-группу.

Как бы все это не казалось смешным, концерты у нас бывали. Я испытывал волнение, выходя на сцену. Точно такое же, как тогда, когда я выходил на ковер или вставал в спарринг. Спортом я давно уже не занимался, а адреналин, приятно щекочущий нервы молодому и растущему организму, требовался. К тому же было приятно внимание девушек, а наличие и виртуозное владение саксофоном выдвигало меня на более выгодные позиции в женском вопросе, в отличие от позиций остальной общественности, а в частности – Длинного и Руслана.

Педагоги не ведали, что их подопечный уже являлся большим артистом малых сцен. И непременно выгнали бы меня из рядов студентов музыкального училища за неуспеваемость по Башкирскому языку и другим музыкальным дисциплинам, когда бы ни Родина, вспомнившая про мой гражданский долг и призвавшая меня в другие ряды.

5. Как я не подходил к воинской службе. (F)

«Никак».

В шестнадцать лет, по своей романтической глупости, я принес в военкомат наградные грамоты, свидетельствующие о завоевании мною призовых мест на соревнованиях. Вследствие чего Родина решила определить меня на службу далеко и надолго. Это было в шестнадцать. Теперь же, в восемнадцать, когда я познал славу подвальных сцен, служить в морской пехоте уже не хотелось. Несмотря на то что еще недавно это было одним из страстных желаний Ришата.

С подачи, как обычно, моего отца и преподавателей училища, я был определен на службу в военный оркестр в своем же городе. Я и саксофон сблизились на почве маршей, которые я терпеть не мог, так же как и службу. Надо отдать должное службе, неприязнь была взаимной.

Не прошло и нескольких дней, как мне стало совершенно ясно, что для службы в армии я не подхожу. Так же, как я не подходил ни к радиотехническому, ни к комсомольскому, ни к воровскому образу жизни. Но как ни парадоксально во всех этих «общественных движениях» я чувствовал себя достаточно комфортно. Скорость адаптации была прямо пропорциональна скорости возникновения вокруг меня новых компаний.

Дирижера нашего оркестра – бравого майора нельзя было назвать человеком уравновешенным. На протяжении всей моей службы он грозился перевести меня в Безенчук, про который ходили пугающие слухи, сажал на гауптвахту (губу), на которой я в итоге ни разу не сидел, тряс каким-то, невесть от куда взявшимся пистолетом с требованием немедленно меня разыскать, но так никого и не застрелил. Другими словами, я никак не монтировался с армейским социумом, как собственно и с любым другим, с которым сталкивала меня судьба. Сейчас я понимаю, что в этом не было и нет моей заслуги. Это не было ни хорошо, ни плохо.

Я не выучил толком ни одного марша. Когда дирижер проверял, как музыканты играют свои партии, зная ритмические акценты и слыша гармонию данного произведения, я подставлял интервалы так, как мне нравилось. То есть импровизировал по гармонии в ритме данного марша.

К моему счастью, дирижер не обладал абсолютным слухом, и поэтому подобные выходки, как и многие другие, мне сходили с рук.

Мало того, прослужив полгода, я два раза в неделю стал убегать в город, чтобы играть вечером в дорогом ресторане. За один самоход я зарабатывал больше месячной зарплаты среднестатистического профессора философии любого государственного университета моей родины, что позволяло приносить блок сигарет и бутылку водки старшине оркестра, прикрывавшего мои отлучки.

Оркестр проживал в одной казарме с четвертой ротой курсантов вертолетного училища.

Одной зимней ночью после отбоя в казарму позвонил наш майор с требованием построить оркестр и провести повторную проверку. Только на этот раз ее должен был провести не дежурный по оркестру, которым был мой друг Илюха Головченко, а дежурный по роте курсантов. В результате, о моем отсутствии было немедленно доложено в штаб.

Возвращаясь в часть по «самоходной» тропинке, я ощутил неподдельную гордость за своих друзей, видя, что лопатами они владеют ничуть не хуже, чем музыкальными инструментами. Прямо перед штабом на фоне снегоуборочного оркестра стоял мой друг Славик по стойке «смирно» перед дежурным по училищу подполковником и что-то ему объяснял. Что связывало трубача оркестра Славика и подполковника Вертолетного училища, я в скором времени узнал. Когда оркестр построился перед штабом, первым делом потребовалось предъявить дежурному меня. Меня предъявить дежурному не представлялось возможным, ввиду моего отсутствия. Поэтому сообразительные друзья решили вместо меня предъявить Славика, предварительно заверив подполковника в том, что документы Славика, то есть мои, находятся у старшины, который сейчас спит у себя дома, а Славик, то есть я, из части никуда не отлучался, а был в клубе с целью ремонта нотного стана и чистки реприз, перед новогодним концертом, который в свою очередь предстоял нам через два дня. На вопрос подполковника: почему ремонт и чистку нельзя было произвести днем, я, то есть Славик, ответил, что нотный стан очень большой, репризы очень грязные, а некоторые даже вообще заржавели, поэтому дня не хватило. Неискушенного в музыкальных терминах почти полковника ответ Славика, то есть мой, удовлетворил.

С утра дирижер заговор раскрыл, и меня повели сажать на «губу», а Илюха был «награжден» несколькими нарядами вне своей очереди. Остальным оркестрантам раздали лопаты и отправили чистить снег на плацу. Мои же творческие планы на ближайшее будущее с воинскими были диаметрально противоположны. Вечером я должен был звучать на «жирной халтуре» в городе.

Идя под дружеским конвоем на губу, в нарушении устава караульной службы, между конвойным и арестованным случился неуставной, дружеский разговор:

– Ну ты че. Волк, отмазать не смог?

– Не мой косяк. Настучал кто-то.

– У меня «елка» в городе седня жирная… А еще завтра и послезавтра… Придумывай…

– Ты охренел?! Че придумывать?!

– Застрели меня из лопаты при попытке к бегству. Ну, или напиши рапорт, что я пропал без вести по состоянию здоровья.

На этой минорной ноте мы вошли в ворота гауптвахты.

– Почему рядовой привел? Без офицера не посадим, – раздался спасительный вердикт встретившего нас прапорщика.

Наш майор уже из части уехал, и я остался вдыхать сладостный воздух свободы.

В ночь с 27 на 28 декабря 1994 года оконные стекла нашей казармы дрожали так, как будто проходил концерт оркестра тубистов под управлением африканского слона.

– Где он?! – ревел майор, передергивая затвор газового пистолета перед лицом побледневшего дежурного по оркестру.

– Ты у меня год на тумбочке стоять будешь! В Безенчук! Застрелю!..

Зима выдалась снежная. Возвращаясь из «самохода» в часть, я увидел знакомую картину – оркестр чистил снег. На этот раз вокруг столовой.

На следующий день, майор отвел меня на «губу» сам. Легкомысленно недооформив мою посадку, он покинул территорию гауптвахты, оставив меня на попечение пресловутого Илюхи и прапорщика, дежурившего в тот день на «губе». Когда с меня сняли ремень, шнурки и кокарду, прапор сел за стол и начал оформлять документы.

– Медкомиссию прошли? – изрыгнул военный. В воздухе послышались запах вечерних денег и звук открывающейся бутылки нашим дорогим старшиной.

Илюха повел меня в медсанчасть. Я предчувствовал, что сегодня уйду от ответственности в ресторан. И действительно. Нужного доктора на месте не оказалось, и как нам сказали – сегодня и не предвидится. «Посадка» перенеслась на завтра.

Когда я ночью вернулся в часть, оркестр устало шаркал лопатами по голому асфальту.

– Тебя щас как путного на «губу» поведут, а нас опять на снежные работы… – обреченно прокряхтел уже ставший бессменным дежурный по оркестру.

– Ну, расстреляйте меня снежками! Я вам сигарет принес и водки к празднику.

И опять Илюха повел меня на «губу».

– Лампочки есть? – спросил старший наряда по гауптвахте.

– Какие лампочки?! – не зная, чего уже ожидать, простонал дежурный по оркестру.

– Стеклянные. Которые, если в рот затолкать – потом не вытащишь. Они еще в камерах перегорают, и потом там света нет. Как сейчас. А в темноте у арестантов клаустрофобия развивается. Боязнь Клаусов – слышал про такую? Ну вот. А у нас Новый год на носу. Ты че, Музобоз, хочешь нам праздник испортить?

– Нету лампочек! – хором ответили мы.

– Лампочки принесете – посадим.

Лампочек, как на зло нигде не оказалось. Как мы ни искали. Даже в футляре из-под очков майора.

30 декабря состоялся традиционный новогодний концерт, с ожидаемым оглушительным успехом и праздничным ужином по этому поводу. Увидев меня в составе оркестра, дирижер снова очень удивился, но было уже не до меня.

31 декабря пришел приказ из штаба – обеспечить чьи-то похороны, и нас отправили «на хмура».

А там и праздник Новый год, имеющий обыкновение стирать прошлогодние грехи повальным пьянством.

По чести сказать – майор наш был хоть и вспыльчив, но отходчив и понятлив. И о солдатах, как умел, заботился, а эгоцентричность уставом не запрещена. По сравнению со многими другими формами службы, моя была легкой. Как в любой службе, ситуации были разные, но вспомнить что-то ужасное об этом времени я не могу, благодаря, в том числе, нашему дирижеру и старшине. Шла первая чеченская война. Из Башкирии солдат в Чечню не брали, так нам говорили офицеры, уверяя, что у них есть какой-то договор черта с бесами. Поэтому некоторых солдат, по разным причинам, переводили за пределы Башкирии (например в Безенчук), а уж только потом отправляли в Чечню.

Как-то раз оркестр пополнили молодыми призывниками. Старослужащие, то есть солдаты моего призыва, решили их «воспитать». Я напомнил одному из них, что над нами «дедов» не было, когда мы «духами» пришли в часть. Слово за слово. Получилась знатная, с трудом разнимаемая, веселая массовая драка, в которую были вовлечены и солдаты сверхсрочной службы (контрактники). Это осталось бы невинной забавой, когда бы ни дошло до штаба. По совокупности моих предыдущих подвигов и подвигов еще двоих тружеников скрипичного ключа, решено было перевести нас из Уфы в Безенчук.

Уже из штаба и приказ приносили о моем переводе, и постельное белье заставляли сдавать, но у Бога опять были свои планы по поводу меня.

Случилось так, что как раз накануне этих событий, по случайному совпадению умер некий полковник. На улице стоял мороз много ниже двадцати градусов. При такой температуре оркестр играть не мог. Но умерший герой был настолько геройский и уважаемый, что оркестру все же играть приказали. На морозе замерзали все духовые инструменты. Спирт, выдаваемый солдатам оркестра для заливки в инструменты в подобных условиях, до труб по понятным причинам не доходил.

У меня был саксофон сопрано. Он не замерзал и спирт ему был не нужен. В итоге – похороны прошли под аккомпанемент саксофона, двух барабанов и пары тарелок. Этот сомнительный шедевр музыкального искусства стал убойным аргументом нашего старшины перед вышестоящим начальством в пользу оставления меня в музыке.

Из нашего оркестра в Безенчук перевели только моего спарринг-партнера и другого проштрафившегося бойца. Про первого я впоследствии слышал, что он продолжил службу в похоронной команде, что позволило ему благополучно вернуться из армии и сойти сума. Про второго поговаривали, что он загремел в дизбат и больше ничего.

Незаметно пришла долгожданная весна моей демобилизации. Перед последним концертом оркестра с моим участием, когда музыканты уже сидели по группам и ждали начала, с характерной ему офицерской выправкой вошел наш майор. После команды старшины: «Оркестр смирно!» – майор обратился ко мне по имени-отчеству. Все замерли в оцепенении. Что-то вселенское читалось в повисшей тишине. Казалось, неосмотрительно рано проснувшиеся I армейские мухи, после долгой зимы, перестали жужжать. Чтобы меня на «Вы»! Все бы менее удивились, если бы он воткнул мне дирижерскую палочку в глаз на закате моей службы.

– Я Вам предлагаю контрактную службу, – чеканя слова, подчеркивая этим официальность предложения, произнес дирижер.

Мне показалось это таким же трогательным, как в детстве, когда дед, смешно задрав ногу, показывал мне под каким углом, в каком месте и что расположено у девочек.

Через несколько дней я получил свои документы в штабе с печатями и подписями о том, что родине на тот момент все долги мною были отданы.

6. Пруха. (Dm)

«Не стреляйте в пианиста, он играет, как умеет».

Я восстановился на эстрадном отделении Училища искусств и зажил гражданской жизнью.

Я был молод, привлекателен и в будущее смотрел бодро. Дальнейшее мое существование мне представлялось беззаботным и праздничным. И ведь так оно и было!

В Училище я был местечковой звездой. Лекции я практически не посещал, в совершенстве овладев приемами отлынивания в армии. Думаю, мой многоопытный служивый читатель не станет возражать против утверждения, что армейский «сачок» десяти гражданских стоит.

Мне все прощалось еще и за то, что я играл на всех отчетных концертах эстрадного отделения Училища искусств и делал это с легкостью и удовольствием.

Еще в бытность службы в оркестре нам с коллегой по ресторанной работе, пианистом Мишей, понадобилась в компанию певица. Не мудрствуя лукаво, я пришел в Училище и спросил у друзей, не поступил ли на отделение кто-нибудь интересный…

Девочка, которую мне рекомендовали, поступила в этом году на вокал, сразу на второй курс. Несмотря на очевидную талантливость, никто тогда не думал предполагать в ней певицу, которая совсем скоро будет собирать многотысячные стадионы. Кроме нее. Я же в тот момент видел перед собой волчонка, в джинсах, маленького роста, со всклоченными волосами.

На мой короткий простой вопрос: «Пойдешь работать в кабак?» – я получил не менее простой и короткий утвердительный ответ.

На скорую руку мы слепили программу и через некоторое время работали уже в трио.

Так певица Земфира вышла к первому своему микрофону на профессиональной сцене.

Напомню моему смутившемуся читателю: профессиональная музыкальная сцена – это то место, где работают профессиональные музыканты. Профессия подразумевает зарабатывание денег. Деньги мы там зарабатывали, в дипломах о получении специальности было написано «музыкант», поэтому я называю это профессиональной сценой.

В начале выступления мы с Мишей играли вдвоем. Во втором отделении появлялась Земфира и пела свои восемь песен. Позволю себе вспомнить еще одну трогательную сцену, которой я был неоднократным свидетелем и невольным участником. Когда она выходила петь песню, в которой я не играл, она просила меня просто выйти постоять с ней рядом.

Очень скоро наш репертуар расширился. Земфира самообучалась очень быстро и, повздорив с Мишей, вскоре сама села за клавиши. Так мы остались в оркестре вдвоем.

Я не пожалел, что позвал петь именно ее, хотя наши характеры были как будто специально подобраны по принципу несовместимости. И тем не менее мы проработали вместе, уже вдвоем, I четыре года. Она играла на клавишных и пела, я играл на саксофоне. Про нас говорили: «Нашла коса на камень». Лично у меня было устойчивое ощущение, что я отрабатываю с ней какую-то кармическую программу. Психиатр посредственного профессионального уровня мог бы с блеском защитить диссертацию на тему: «Антиподы в искусстве – правда или вымысел», на нашем дуэте.

Надо сказать, что рестораны, в которых мы работали, не являлись «кабаками» в прямом и понятном в постсоветское время смысле. Наш репертуар заметно отличался от того, который можно было слышать в других ресторанах. Блатных песен мы не исполняли. У нас звучали джазовые стандарты, соул и те отечественные песни, которые лично для нас представляли музыкальный интерес. Нам часто завидовали – мы играли в лучших, самых дорогих заведениях города и по тем временам неплохо зарабатывали.

Жулики разного сорта, бандиты, дети партийных начальников, начинающие, а часто, здесь же и заканчивающие коммерсанты – вот та публика, которая посещала рестораны в то время. Но как бы то ни казалось парадоксальным, мы в этой жизни как будто не участвовали. Мы просто приходили, играли то, что нам нравится, забирали деньги и уходили.

Много забавных людей и ситуаций можно было наблюдать на этом «празднике жизни», на котором мы оказались не лишними. Но я стал видеть… Одиночество.

«А какая она, «Ваша жизнь», если у нее такой праздник?» – стал задумываться я.

В память врезался мужчина преклонных лет и телосложения, приходящий в дорогой ресторан в костюме младшего инженера. Когда-то казавшийся ему модным, а теперь истлевший пиджак, стоптанные ботинки, не первой свежести рубашки, нелепый галстук с огромным узлом, вышедший из моды лет тридцать назад. Его внешний вид настолько выпадал из общей карусели образов, что пускали его в ресторан только благодаря его неслыханной щедрости.

В светском обществе, как известно, шила в мешке не утаить, а потому официанты быстро «раструбили», что банкеты у дедушки оплачивались из средств недавно проданной им собственной квартиры. Дедушке хотелось праздника, и он решил на старости лет выпустить пар.

Ресторан так и назывался – «Джеспар». Что означает несущественная приставка «Джее» до сих пор неизвестно, но слово «пар» дедушкой было воспринято как вызов судьбы. И теперь, дивясь и восторгаясь красотами интерьера в стиле хай-тек, под звуки непонятной, предположительно заграничной музыки запивая дорогим вином, купленным официантами в ларьке через дорогу, инженер щедро раздавал чаевые налево и направо.

А дивиться в ресторане было чему: это и дорогие явства, заботливо приносимые заглядывающими в глаза официантами, и интерьер из пластмассовых панелей по цене 53 рубля 37 копеек за штуку с гарантией, и столы из оргстекла, и огурцы-корнишоны, ворвавшиеся на постсоветское пространство из-за границы вместе с джазом и манящим таинственностью СПИДом, и владелец, ученый и гомосексуалист, по причине наклонностей которого Земфира на всякий случай, опасаясь за мою сексуальную безопасность, как могла, исполняла роль моей девушки.

А чего стоил один только стриптиз! Это слово тоже ворвалось вместе с джазом, СПИДом и огурцами, а вместе со словом ворвались и пионеры этого жанра. В случае с «Джеспаром», стриптизершами были две притягательные особы. Боже! Что они делали с публикой!

Одна из них, красивая, была сорока лет, высокая, тощая мать-одиночка, с маленькой грудью и «из Москвы». Она всегда была в романтическом образе: дамской шляпке из кино и курила сигареты с мундштуком, потому, что «без мундштука – вредно». А вторая, красивая, в противовес первой, была маленькая, с большой грудью, угрожающе активной, и неизвестно откуда. У них было боа и такая ткань, знаете, эротическая… Белая, как тюль, которая на окнах. Может это и была тюль. Они заворачивались в нее, разворачивались, эмоционально страдали и т. д. Весь их перфоманс был подсвечен лампочками. Большими лампочками, маленькими лампочками, разными лампочками, всякими лампочками, пол ресторана изнутри мерцал и искрился, и даже над входом в подвал, где затаился, словно тигр перед прыжком на серость бытия, ресторан «Джеспар», что-то всегда нервно подмигивало.

А когда от накала страстности и таинственности, воздух, казалось, начинал звенеть, стриптизерши принимались танцевать свой коронный заграничный танец – «лесбис». Это было словно удар в промежность. Ху! Недолгая пауза в два такта в балладном темпе, а потом… Свет приглушался, и даже работники кухни и разнорабочий Толик высовывали свои носы из подсобных помещений, чтобы тайком наблюдать этот акт развратного искусства.

Толику «лесбис» нравился. Толик был всегда подшофе и всегда один, за стеной праздника жизни. Мы звали его из каморки, когда заканчивали отделение и стриптизерши шли танцевать его любимый танец. Толик был в такой благодарности, что в подарок расточил мне газовый пистолет под «мелкашку»[1]1
  Мелкокалиберное ружье. – Прим. ред.


[Закрыть]. Я стал огнестрельно вооружен и казался себе очень опасным. Что поделаешь: «Бытие определяет сознание».

Да, в таких местах мы работали.

В этих заведениях можно было часто наблюдать некоторых активисток комсомольского движения моей школы, совсем недавно агитирующих четырнадцатилетнего меня за вступление в комсомол. Справедливости ради, надо сказать, что теперь, работая проститутками, в свои ряды они меня вступить не агитировали. Я встречал там Олиных бывших подруг. Но ни разу не видел саму Олю, что лишний раз подтверждало мою убежденность в том, что девушка, выбранная мною когда-то на роль музы, – правильная.

Время шло. Несмотря на наши с Земфирой несовместимые темпераменты, все наши попытки расстаться и работать каждому с другими музыкантами ни к чему не приводили. Меня никто не устраивал, ее никто не устраивал, а друг без друга скучали.

Параллельно с ресторанной работой она устроилась на местную радиостанцию записывать рекламные ролики, я же все больше увлекался околоджазовой местной жизнью.

К четвертому курсу вокруг меня собралась компания единомышленников, и мы открыли свой джаз-клуб.

Джаз-клуб наш не имел своих стен и дрейфовал в свободном плавании по городу от одного Дома культуры к другому. Думаю, что именно по причине молодости и энергоизбыточности дрейфующих участников проблема нехватки поклонников нам была неведома.

В то время как интерес населения к культурным домам падал, вследствие ужесточения условий так называемой «жизни», ряды поклонников джазовой музыки ширились. У нас стали завсегдатаями студенты театрального факультета Института искусств, хореографы, художники и другие «отбросы общества», плохо пригодные к любым видам социальной адаптации.

В стране набирал ход паровоз капитализма. В окнах отъезжающих вагонов то и дело мелькали лица недавних активистов комсомольского движения, предприимчивых «слуг народа» из бывшей партийной номенклатуры, бандитов разных мастей, проституток разных полов, внезапно возникших колдунов и экстрасенсов, спекулянтов, попов с крестами, в некоторых окнах можно было разглядеть НЛО. Элита отъехала, нас не взяли, машиниста в поезде не было.

– Не мы такие, жизнь такая, вертеться надо! – доносился из открытых окон новый лозунг.

Да, да, друзья, именно НЛО. Вы думаете это шутка? Ничего похожего, когда бы я с вами шутил! Разве вы забыли, что существует прямая связь между повышением цен в государственных магазинах на продукты и появлением НЛО? Не нужно недооценивать влияние неопознанных летающих объектов на экономику.

Все еще не поняли? Ну, хорошо.

Перед очередным повышением цен на продукты, всегда прилетает НЛО. Во всяком случае, так утверждает пресса. Если в понедельник выходит статья об инопланетном контакте с землянами в районе деревни «Тихая заводь», то к среде из магазинов исчезнет сахар, а в четверг, когда вы скупаете соль и спички, готовясь к концу света, вы наверняка обнаружите, что инфляция съела половину вашей зарплаты.

И не то чтобы мы были какой-то оппозицией, как, к примеру, идеологи рок движения, празднующие в ту пору победу над «поработительным» коммунистическим режимом. Мы вообще ничем не были. На фиг мы были не нужны ни кому, как и все отставшие от элитного паровоза учителя, пенсионеры, доктора, инженеры и прочие «лохи», не усвоившие новую национальную идею: «Жизнь такая, вертеться надо!»

Мы ничего не разрушали. Все было уже разрушено до нас. Мы ничего не создавали. Потому что все, что было создано до нас, было уже оплевано и обесценено теми, кто совсем недавно кричал с высоких трибун, что все, что создано до нас, – свято.

Может, еще и поэтому нам было не понятно, в какую сторону жить. А поскольку было ничего не понятно, мы просто играли музыку. И делали это так, как нам было на тот момент понятно.

И еще было понятно, что лица тех, кого мы видели в зале нашего клуба, разительно отличаются от лиц, вертящихся в «такой жизни». Так бывало, выйдешь после концерта, встретишь человека на улице, посмотришь на лицо его, видишь – нос. А только бывало моргнешь опрометчиво, а уже на том месте задница.

– Жизнь такая, вертеться надо, – говорят тебе.

А мне хотелось играть на дудке, вот и все. К тому же меня пригласили работать в «Сим-фо» – джаз-оркестр, создающийся при Башкирской государственной филармонии. У меня не оставалось времени на общение ни с гопо-той, ни с «вертящимися». Я был захвачен музыкой и всем тем, что с ней было связано.

Я жил на квартире у своего двоюрдного брата Шурика на улице Ленина, то есть в центре.

Ну нет, конечно, не того Ленина, который был моим приятелем, а того Ленина, которого жизнь провертела до состояния мумии.

Шурик часто влипал в разные криминальные истории и мои прежние знакомства с активной татуированной молодежью периодически пригождались.

Жили мы с братом весело и даже очень. В этот творческий период я познал, как умещаются на одном диване восемь разнополых пьяных друзей, при условии наличия четырех табуреток. Деньги у меня водились, компании тоже, девушки своим вниманием нас не обделяли. И не нужно искать подвоха в последнем предложении. Ох уж этот великий русский язык! Просто не обделяли. Ко всему прочему, у меня появился очередной музыкальный друг. Звали его Урал.

У Урала была студия рядом с нашим домом в огромном культурном доме под названием «Нефтяник». Это был самый большой и пафосный дом культуры Уфы.

К нефтяникам как к таковым я особого интереса не имел. Но к нефтяной студии – безусловно. Урал был уже тогда популярным Башкирским композитором, вхожим в высокие чиновничьи кабинеты, но его любознательная творческая натура жаждала покорения и других вершин. Я был его билетом в джаз. Мы оказались друг другу весьма полезны, и после нескольких репетиций наш джаз-клуб вновь открылся. На этот раз в доме культуры тепловозо-ремонтного завода под незамысловатой аббревиатурой – ТРЗ.