Текст книги "Большая алия. Сборник рассказов о репатриации в Израиль"

Большая алия
Сборник рассказов о репатриации в Израиль
Влад Ривлин

© Влад Ривлин, 2023

ISBN 978-5-0059-7598-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Большая алия
Сборник рассказов
Андрей и Ева

После 27 лет службы в Армии, пожилой майор со своей женой еврейкой и уже взрослыми детьми приехал в Израиль.

Работать они начали почти сразу– на третий день после того, как сошли с трапа самолета.

Работали все: и он сам, и жена, и дети, которые совмещали работу с учебой.

Он все умел и потому, спустя какое то время, нашел работу в гараже.

Ему платили гораздо меньше, чем местным, но больше, чем израильским арабам, которые работали здесь до него и на несколько порядков выше чем арабам из Газы, которые трудились здесь до своих собратьев из Тайбе (арабский город в Израиле).

Их зарплаты хватало на то, что бы позволить себе жить в центре страны, снимая трехкомнатную квартиру, платить счета, делать ежедневные покупки, иногда покупать не только то, что необходимо, но и то, чего просто хочется. Словом– жить.

Все было бы хорошо, но жена, работавшая в доме престарелых, надорвала спину и теперь сама нуждалась в постоянном уходе.

У жены здесь была многочисленная родня, но майор их недолюбливал. И вовсе не из за того, что они были евреями.

Те из родственников жены, которые жили в Израиле давно, смотрели на них как на бедных родственников– с явным превосходством и даже не пытались этого скрывать..

Когда они только приехали, Ева пыталась наладить с ними отношения.

Но родственники оказали им весьма прохладный прием.

У них была какая-то паталогическая ненависть к тем, кто приехал позже.

с их бывшей Родины.

Иногда даже казалось, что их объединяют не столько родственные узы, сколько ненависть.

Ненависть к арабам, русским и вобще гоям.

Ненавидели они дружно и с каким-то смаком.

Его они называли не иначе как генерал -майором, вкладывая в это обращение всю издевку, как будто у него не было даже имени. Этим «генерал– майор», произносимом с особыми интонациями и с особым подчеркиванием, родственники изливалали все свое злорадство маленьких людей, вдруг почувствовавших собственную значимость. Они злорадствовали по поводу гибели великой державы, вдруг почувствовав себя могущественными и значимыми. В своем стремлении принадлежать к победителями, они даже со своими детьми говорили только на иврите.

Иногда Андрей еле сдерживался, чтобы не съездить кулаком по этим сытым, лоснящимся от самодовольства физиономиям спекулянтов из Молдавии, уехавших в свое время из Союза, чтобы не оказаться в тюрьме.

Он никак не мог понять, каким образом они оказались вдруг победителями, а он, солдат великой армии, защитник великой державы, оказался побежденным. Среднего роста, худощавый, жилистый, с широкими скулами и почти совсем седой, он плохо вписывался в местный колорит. Его большие, цвета стали глаза и упрямый подбородок придавали ему весьма уверенный вид, но взгляд был странный, как будто кто то внутри него потушил свет.

Он взирал на окружавший его мир и не представлял себе, чем он здесь будет жить. Новая действительность напоминала ему виденное в Афганистане и республиках Средней Азии.

Такой же чужой мир.

Единственным, что он осознавал совершенно четко, это то, что его место не здесь.

Но возвращаться обратно было некуда, а искать лучшую жизнь за морями и океанами с больной женой было бы весьма сомнительным предприятием.

Все вокруг них пытались вписаться в окружающую действительность, заучивали расхожие выражения на новом для себя языке, пытались перенимать интонацию и манеру речи местных. Суетились по поводу квартир, машин, дополнительных заработков

А ему не хотелось ни вписываться, ни приспосабливаться.

Вся прежняя его жизнь была наполнена смыслом. Так, во всяком случае, ему казалось теперь.

В новой же, смыслом жизни были лишь дети. И только ради них стоило жить.

Привыкший всю жизнь рассчитывать только на себя, он и сейчас ни в ком не нуждался и не собирался ничего просить.

«Тем более у них», с едкой усмешкой думал Андрей.

В 18 лет его призвали в армию. Отслужив два года, он решил не возвращаться в провинциальный городок в Cаратовской области, и остался в армии, поступив в высшее командное училище.

За все время своей военной карьеры он ни разу не усомнился в правильности своего решения. Тяжелые курсантские будни он воспринимал как нечто совершенно неизбежное и естественное, и в отличие от своих товарищей из более благополучных семей, никогда не думал об альтернативе своему решению.

Он гордился своей профессией, тем, что служит великой стране и тем что нужен своей Родине. На последнем курсе военного училища, он встретил Еву, которая училась в в это время в пединституте. Андрей даже не понял тогда, чем понравилась ему эта темноволосая девушка с огромными, выразительными глазами и тонкой талией.

И сейчас, когда она сильно располнела и постарела, он вряд ли смог бы ответить на вопрос о том, красива ли она и вообще почему он ее любит. Он никогда об этом не думал раньше и не задумывался сейчас. Просто любил ее и думал о ней даже в самые трудные минуты своей жизни. А таких минут было в его жизни немало. Она всегда казалась ему хрупкой, ранимой и он берег ее, как берегут дорогой хрусталь.

Спустя три месяца после первой встречи они поженились и теперь уже давно отметили серебряную свадьбу. Жизнь их не баловала, хотя Андрей быстро рос по службе. Спустя пять лет после окончания училища он был уже капитаном.

Служба была нелегкой. Служить довелось в Туркмении. Отсюда он в 1979, в числе передовых советских частей, попал в Афганистан. После полутора лет службы в ДРА он был тяжело ранен и следующие полтора года провел в госпиталях. Его признали годным к нестроевой и оставили в армии.

Друзья и сослуживцы прочили ему быструю карьеру как «афганцу», но этого не произошло. Его отправили служить в отдаленный гарнизон и похоже совершенно о нем забыли. Так же, как и о других офицерах-афганцах, дослуживавших вместе с ним.

Можно конечно было бы что то просить или даже требовать, но он никогда и никого ни о чем не просил.

Не стал просить и на этот раз.

А когда началась «перестройка», обещавшая всем скорое светлое будущее, он и его однополчане и вовсе оказались лишними.

Поначалу он с интересом стал смотреть телевизор и даже начал мечтать о новой жизни, вдруг подумав о том, что он еще достаточно молод для того, чтобы все начать сначала.

Но действительность очень скоро охладила его пыл. Он явственно ощущал развал вокруг себя по тому, как все вокруг продавалось и расталкивалось под сладкие речи с экрана.

Новая жизнь бесцеремонно вторглась в их судьбу.

А законы этой жизни устанавливали новые-старые хозяева. Те, кто требовали от него верности и потом, использовав, предали, выбросив как ненужную вещь.

Особенно действовала ему на нервы «ламбада», звуки которой неслись буквально отовсюду.

Он видел, как уничтожают его страну под звуки незамысловатой мелодии и вдруг особенно остро ощутил свою ненужность в этой новой жизни, которая выбросила его на свалку.

В 92-м, когда не стало ни прежнего государства, ни его армии, они отправились на «историческую» родину жены.

Жили они как-то обособленно– ни с кем особенно не сближаясь.

Потепление в отношениях с родственниками наступило неожиданно.

Тяжело заболела тетка Евы – мать ее троюродного брата, и им понадобилась сиделка.

Брат стал звонить чаще, несколько раз приезжал.

И Ева, жалея старуху, приходила сидеть с ней, готовила и даже делала несложную работу по дому, насколько позволяла ей больная спина.

В предверии Пасхи брат пригласил их к себе на виллу.

Собрались почти все родственники и сослуживцы брата, который был крупным строительным подрядчиком.

Собравшиеся предпочитали общаться друг с другом на иврите.

Их детей, уже неплохо владевших ивритом, сверстники почему-то игнорировали.

Андрей и Ева сразу же почувствовали отчуждение. У них было ощущение, как-будто они попали в пустое пространство, куда нет доступа.

Это ощущение особенно усилилось во время церемониальной части, когда читались молитвы и рассказывались пасхальные истории.

Они присутствовали, но не участвовали во всем этом.

Все их участие ограничивалось тем, что они сидели за столом и Андрей был в кипе.

Оба чувствовали себя неловко, но пока не решались встать и уйти.

Между тем родственники продолжали беседовать между собой на иврите.

Когда официальная часть закончилась и началась сначала торопливая, потом все более размеренная трапеза, присутствующие вспомнили наконец о своих родственниках.

Похоже он у них вызывал лишь одну ассоциацию: с неевреями и бывшей Родиной, на которую они все были жутко обижены.

Многие из присутствующих имели высшее образование, благодаря которому трудились в Израиле врачами, адвокатами и инженерами. Некоторые успели защититься до отъезда. Да и работали они там все без исключения, не на самой черной работе.

И странное дело– чем больше они получили благ от своей бывшей Родины, тем больше ее ненавидели.

«Бывшей», или как они ее называли-«доисторической», любуясь при этом собственным остроумием.

Обращаясь к нему, они шутили по поводу «покойного Союза», интересовались что из того, что было на столе и вобще на вилле они с Евой имели «там».

Андрей держался спокойно, как волк, окруженный стаей собак.

За все время разговора ни один мускул не дрогнул на его лице.

Он спокойно слушал обращенный к нему треп и пока не произнес ни одного слова в ответ.

И лишь когда кто-то из гостей стал интересоваться его военной карьерой, почему он всего лишь майор– ведь он не еврей, которых «не пускали», затронув при этом афганскую тему и его участие в той войне, Андрей лишь с усмешкой бросил: «Зачем вам жизнь старого майора?».

Не спеша он поднялся из-за стола, потом помог встать жене и вместе с детьми они направились к выходу, глядя перед собой.

На какое-то время над столом повисла тишина. Никто из присутствовавших не пытался вернуть их назад.

Белла

Одни считали ее слишком скромной. Другие– слишком вздорной.

Третьи и вовсе считали ее дурой.

Возможно ее так воспринимали потому, что ей всегда больше всех было нужно и она постоянно и везде боролась за справедливость.

В детстве, она бесстрашно дралась с мальчишками за право кошек на существование.

Мальчишки кидали в кошек камни и стреляли из рогаток стальными шайбами и

Изюминка этой забавы заключалась в том, чтобы точно попасть кошке в голову.

В этом случае, животное валилось на землю как подкошенное, под восторженные аплодисменты зрителей и торжествующие крики самих стрелков.

Однажды став на защиту кошки в буквальном смысле слова грудью, она получила первое свое боевое крещение– железный гвоздь попал ей в руку чуть выше локтя, оставив метку на всю жизнь.

О слабых она заботилась и в школе, где помимо прочего была передовицей и по сбору мукулатуры и по сбору металлолома. Ей с детства нравилось опекать стариков и инвалидов. Ее все любили, но при этом почему-то считали странной.

Как-то в 8 классе у них появился очень близорукий юноша.

Он тоже ни на кого не был похож и одноклассники развлекались тем, что забрав у него очки, засовывали ему то в портфель, то в парту огрызки яблок и прочую дрянь, заставляя искать очки то в парте, то в портфеле.

Эта идея принадлежала одному из парней по имени Сергей – высокому красавцу-блондину, который был признанным неформальным лидером.

«Верни ему очки», сказала тогда Белла очень тихо, вплотную приблизившись к Сергею.

Непонятно почему, но Сергей тут же ее послушал и вернул парню очки. Больше над этим парнем никто не издевался.

Ее знала вся школа, эту лохматую девочку, небольшого роста, с большими, выразительными глазами.

Она мечтала быть врачом и 7 раз поступала в медицинский институт, но так и не поступила, хотя сдавала все экзамены.

То не хватало баллов, то не проходила по конкурсу, но врачом она так и не стала.

Она работала в детском саду, в больнице в доме престарелых.

Ее душевного тепла хватало и детям и инвалидам и старикам– всем, кто больше всего в этом тепле нуждались.

В годы перестройки, она сначала появилась в первых рядах народного фронта, но спустя какое-то время сцепилась с руководством из-за оппортунизма и коррумпированности последнего, а потом разочаровавшись, вдруг вспомнила что она еврейка и примкнула к только организовывавшемуся тогда еврейскому объединению.

Здесь, отдавая должное ее энергии, Беллу избрали в совет как тогда называлось это объединение– центра еврейской культуры. Здесь она заведовала отделом социальной помощи и заботилась о больных и стариках.

Для нее это была не просто должность. Она навещала больных и престарелых, умудряясь совмещать общественную деятельность со своей основной работой. При этом она стремилась помочь каждому чем только могла и постоянно выдвигала какие-то инициативы как эту помощь сделать еще более эффективной.

С этими инициативами она постоянно обращалась как к руководству общины, так и во всевозможные учреждения города.

Солидные люди отмахивались от нее как от назойливой мухи, или морщились при ее появлении как от зубной боли. Она им мешала, отвлекая от серьезных дел. Но Белла не унималась и все чего-то добивалась, причем не для всех сразу, а каждый раз для какого-то конкретного человека или семьи.

Похоже, у нее было достаточно времени и сил для всех, кроме самой себя.

Она была одинока и по-прежнему жила с матерью. Семью ей заменяли кошки и собаки, которые странным образом жили вместе на редкость дружно.

Четвероногими была полна их с матерью и без того крохотная квартирка. Казалось она собирала кошек и собак со всего города– кормила, лечила и уже не представляла своей жизни без них.

Мать зная слабость дочери к животным, терпела.

Между тем, конфликт Беллы с председателем быстро перерос в открытое противостояние и она начала борьбу с коррупцией уже в самом центре еврейской культуры.

Как партизан она неожиданно появлялась на каждом мероприятии центра и начинала неумолимо обличать, задавая вопросы во всеуслышание прямо в лоб: где деньги выделенные на закупку дорогих лекарств? Где обещанная матерриальная помощь старикам?

Ей пытались заткнуть рот, навсегда закрыть в психушке, угрожали физической расправой, но все было бесполезно. Во-первых, она была популярна– ее любили за честность, доброту и открытость. Во-вторых, она похоже никого и ничего в этой жизни не боялась.

Подобно вьетнамским партизанам, она выживала в любых условиях и продолжала свою войну против несправедливости.

С годами, она становилась все более набожной. Стала посещать занятия по Торе, организованные в синагоге для женщин. Начала носить широкополую шляпу и длинное платье.

И вскоре пришла к выводу, что ее место на Святой Земле.

А решив так, быстро оформила документы и вместе со своей уже престарелой матерью отправилась в Израиль.

Прилетев в Израиль, она какое-то время жила в благополучном Рамат-Гане, снимая здесь вместе с матерью квартиру.

Но размеренная жизнь среди израильских бюргеров была не для нее и она отправилась в самую гущу событий, поселившись в одном из еврейских поселений Сектора Газа, со всех сторон окруженном арабскими деревнями лагерями беженцев.

Газу она выбрала не случайно.

Попав сюда случайно на экскурсию, она была в восторге от увиденного.

«Это настоящий рай, который построили евреи!», воскликнула она увидев еврейский поселок Неве Дкалим.

Она восхищалась ухоженными лужайками, красивыми пляжами и комфортабельными гостинницами построенными здесь.

При этом, она и не подозревала, что те же евреи, построившие здесь рай для себя, создали совсем рядом, вполне реальный ад для своих соседей-арабов. Ад был ровесником государства Израиль и находился здесь же– на некогда самой плодородной земле Палестины, славившейся своими апельсиновыми садами. Обитатели ада – полтора миллиона бывших жителей Яффо, Лода, Рамле и других когда-то арабских городов Израиля, в большинстве чвоем жили без водопровода и канализации в в лачугах из жести или мазанках, больше напоминавших норы, нежели человеческое жилье.

Но Белла любовалась красотами еврейского рая и не замечала палестинского ада. И пока она любовалась еврейским раем, у нее созрело решение– нужно ехать сюда, защищать этот оазис от арабов.

Она выделялась и никуда не вписывалась даже здесь, эта уже немолодая, одинокая женщина, с библейской внешностью и трогательно добрыми, огромными глазами, жившая со своей престарелой матерью в одном из вагончиков района караванов в поселении Йоэль.

Вместе с тем, она была совершенно счастлива живя здесь. Ей нравилось дивное, мистическое зрелище, открывавшееся с вершины холма на котором они с матерью жили в караване.

Дымка тумана, будто занавеска то скрывала, то снова открывала красноватые холмы.

Зимой после дождя, здесь часто можно было увидеть радугу, которая будто была перевернута и лежала на земле.

С одной стороны были живописные холмы до самого горизонта. С другой– море.

И если долго стоять и смотреть на открывшуюся взгляду панораму, то можно было увидеть много всего, чего не увидишь в обычной жизни.

Тысячелетия накатывают вдруг и обрушиваются на тебя как волны, унося сознание не то вверх, в неведомое, не то вниз-в прошлое.

Казалось еще мгновение и на одном из холмов увидишь кого-то из библейских пророков.

Глядя на равнины и холмы этой земли, и вдыхая аромат цветов на ухоженных лужайках, хотелось просто жить и не отрываясь созерцать этот прекрасный и таинственный мир.

Но суровая действительность на каждом шагу заявляла о себе громко и бесцеремонно.

Идилия заканчивалась сразу же за забором еврейского поселения, которое не перепутаешь ни с чем другим.

О том что это еврейское поселение, можно было сразу узнать по высокому забору сваренному из тонких, но прочных стальных прутьев и щедро намотаной и поверху и по низу колючей проволокой; по блокпостам на въезде, круглосуточно охраняемых солдатами.

Забор ограждал поселение со всех сторон.

Попасть сюда, так же как и выехать отсюда, можно было только через блокпост.

Охрана поселенцев видимо не слишком доверяя солдатам, выставила свои собственные патрули.

Машины службы безопасности поселка, круглосуточно объезжали забор по всему периметру.

Однако внутри поселка было просторно, тихо, зелено и ничто не напоминало о ненависти за его пределами.

Вся территория поселения делилась на несколько частей.

Группа одноэтажных домов и двухэтажных вилл, облицованных дорогим камнем, с ухоженными лужайками возле дома, создавали ощущение некой идилии благополучия.

Границей каждой виллы вместо забора служила затейливо выложенная из круглых камней низенькая ограда. Вход в дом украшали декоративные живые изгороди из виноградной лозы– символа еврейского присутствия.

Несколько соседних холмов были украшены новыми двухэтажными домами. К каждой квартире первого этажа расположенного на земле дома, примыкал небольшой участок служивший хозяевам садом.

Последний этаж представлял собой пентхауз. Здесь так-же можно было отдохнуть после работы или с друзьями не хуже чем в саду и строительные подрядчики, продававшие квартиры в этих домах, неизменно это подчеркивали.

Одинаковая одежда жителей поселка создавала ощущение униформы и делала живущих здесь похожими друг на друга. Иногда даже казалось, что все они на одно лицо.

Мужчины в вязанных кипах, белых рубашках и черных брюках носили бороды и почти все без исключения были в очках.

Женщины носили длинные платья и платок, либо замысловатый головной убор и казалось, что они стараются быть как можно незаметнее, но при этом взгляды у них были цепкие.

Дети у них тоже были похожи друг на друга: в одинаковых белых рубашечках и черных брючках, многие тоже почему-то в очках и с выдающимися вперед белоснежными передними зубами, которые торчали из полуоткрытых ртов, и делали их похожими на кроликов.

Старшие учились в военнизированных ешивах, а после 18 лет пополняли спецподразделения израильской армии.

Помимо домов и вилл, в поселении имелось два магазина, и еще несколько киосков, две ешивы для мальчиков и религиозная школа для девочек, три миквы и пять синагог.

В одной из синагог собирались восточные евреи. В другой– европейские.

Представители ХАБАДА захотели иметь собственную синагогу и молились отдельно.

Для живших здесь прозелитов была своя синагога.

Молодежь поселения тоже предпочитала молиться отдельно.

Почти в самом центре поселка, располагался местный совет.

Это были убогие строения, наподобе караванчиков и лишь по табличке снаружи можно было догадаться, что это именно то место, где принимаются самые важные решения о жизни поселка.

Во главе поселения стояли два равина– рав Ашер и рав Йоханан. Первый– ашкеназ, второй -сефард.

Они учили Торе в местных ешивах и их авторитет был непрерикаем.

Все работавше в местном совете, приходили и приезжали на работу из вилл и дорогих домов.

Те из поселенцев, кто не работал в местном совете, учили Торе либо в самом поселении, либо ездили в Иерусалим или Рамат Ган– там находился религиозный университет, который имел гораздо больше общего с ешивой, нежели с высшим учебным заведением.

И создавалось впечатление, что все население поселка либо учило Торе, либо ее же изучало.

Исключение составляли буквально несколько человек, которые работали инженерами за пределами поселка, врач, заведовавший местной поликлинникой, медбрат и медсестра, а также несколько семей которым принадлежали теплицы, завод по переработке винограда и маслобойня.

Это хозяйство составляло настоящую промзону поселения.

Но работали здесь в основном арабы из ближайших деревень. Эти же арабы построили сам поселок и другие поселения в округе.

Даже синагоги в поселке были построены руками арабов.

Труд арабов стоил как минимум в разы дешевле еврейского. К тому же, им не нужно было оплачивать ни отпуск, ни расходы на оздоровление, вообще ничего из того, что по закону положено платить гражданам Израиля.

Их боялись и ненавидели. Но законы экономической целесообразности, или попросту выгоды, были так же беспощадны как и физиологические.

Поэтому несмотря на открытую неприязнь, ненависть и казавшуюся уже вечной вражду к арабам, евреи разрешали строить им для себя поселки, дороги и работать в принадлежавших им теплицах.

Впрочем, ненависть была взаимной.

Арабы ненавидели евреев не меньше, но были вынуждены строить роскошные виллы, дома, забор и даже синагоги для евреев на земле, которую считали своею, поскольку в соседних арабских городах и деревнях не было не только промышленных зон, но даже канализации и водопровода. А большие семьи нужно было как-то содержать. И они работали тут, утешая себя мыслью, что рано или поздно, все здесь все равно будет принадлежать им.

Особую категорию жителей поселка составляли прозелиты и новые иммигранты.

Они жили в караванах, заменявших им дом.

Караваны стояли как-то особняком и выделялись, создавая диссонанс виллам и просторным домам.

Резким контрастом с остальными жителями поселка являлись и сами обитатели караванов.

Это были в основном «русские», как здесь называли выходцев из России и еще несколько иммигрантов из Америки, один из которых по имени Барух не желал говорить ни на каком другом языке кроме иврита, и две девушки – одна из Голландии, другая из Франции.

Обе в разное время решили вдруг что они еврейки и отправились в Израиль.

В поселении они прожили уже несколько лет в ожидании гиюра.

Все это время они учили Тору с женой рава Ашера, а в остальное время работали– одна, бывшая медсестра из Голландии на кухне, вторая– учительница младших классов из пригорода Парижа убирала и мыла служебные помещения и туалеты в поселковом совете.

Так они жили уже несколько лет и покорно ждали, когда наконец им разрешат стать еврейками.

В отличие от остальных жителей поселка, жившие в караванах прозелиты и иммигранты белые рубашки носили лишь по субботам и праздникам, и вместо туфель, ходили в кроссовках.

Несмотря на молодость большинства из них, почти все носили длинные бороды и ходили лохматыми, так что кипа терялась в их черных и рыжих шевелюрах.

Элегантным брюкам они предпочитали в повседневной жизни джинсы или штаны типа бермуды из которых торчали кисточки – цицит на иврите, как напоминание о 613 заповедях полученных евреями от Творца на Синае.

Их было здесь человек 15, самых стойких.

Лет десять назад, здесь возник целый караванный поселок.

В то время, тут можно было встретить евреев со всего мира.

Здесь были иммигранты из Аргентины, Штатов, Канады, Британии и конечно же, из бывшего СССР.

Они приезжали сюда со всего мира по зову еврейской души, прилежно штудировали иврит и старательно учили Тору, лишь с перерывами на еду и сон.

Однако остались лишь единицы– самые стойкие.

Кто-то не выдержал соблазнов городской жизни в крупных городах, кто-то начал учиться и из-за расстояний пересилились в Иерусалим и Тель-Авив и вспоминали теперь поселок лишь как романтический эпизод своей юности.

А кто-то просто не выдержал особенностей караванной жизни.

Зимой, когда дул сильный ветер, обитателям вагончиков казалось, что кто-то невидимый и могущественный, изо всех сил трясет их пристанища, в которых они жили.

Зимой здесь было холодно, а летом жарко.

Но тех, кто остался, это обстоятельство не смущало. Казалось, что они лишь числятся живущими в этих караванах, а сами живут какой-то особой, неведомой для окружающих жизнью.

В этой жизни для них все было логично и подчиненно совершенно ясной цели.

Да и жили они здесь в основном по субботам, и лишь в перерывах на молитвы. В остальные же дни, они с утра до ночи находились в ешиве-вагончике с книгами, где они учили Тору, Галаху, книгу поучений отцов и другие, священные для евреев книги под руководством кого-нибудь из раввинов.

Здесь же жила и Белла со своей матерью.

Если не считать всех этих различий, то жизнь обитателей Йоэля проходила примерно одинаково.

По субботам, женщины зажигали свечи и пока мужчины молились, хлопотали по дому, разумеется, в рамках того, что было дозволено Шаббатом.

Потом вся семья собиралась за столом, где глава семейства освящал молитвой вино и специальный шаббатний хлеб-халлу. Потом начиналась церемония омовения рук, а после, все члены семьи читали молитвы, делали по глотку освященного вина или виноградного сока, если это были дети, и приступали к трапезе.

Утром они всей семьей отправлялись в синагогу, где читали очередную главу Торы и молились. Затем возвращались домой, снова ели. Затем шли в синагогу для полуденной молитвы. А вернувшись после молитвы домой садились за трапезу, как предписывл обычай.

Для тех, кто жил в караванах, в специально выделенном вагончике, кто-нибудь из равов также освящал шаббат.

Часто жителей караванов приглашали на встречу шаббата в семьи поселенцев.

Согласно традиции, пригласить в гости на шаббат нуждающегося еврея считалось благом и поселенцы охотно следовали этой традиции, желая приобщиться блага.

В перерывах между едой и молитвами, ближе к вечеру на исходе субботы, жители Йоэля целыми семьями гуляли по просторам поселка.

Времена когда дети и взрослые беззаботно гуляли в шаббат по соседним холмам безвозвратно прошли.

Самые отчаянные из жителей поселка не решались теперь на подобные экскурсии даже в сопровождении автомата, который тоже уже не гарантировал полной безопасности.

Забор четко обозначил границу поселения.

Шаббат заканчивался молитвой, по окончании которой, молящиеся желали друг другу хорошей недели и расходились по домам, готовясь к будням.

Так же они проводили почти все праздники и так было до тех пор, пока правительство не приняло решение об эвакуации Йоэля и всех остальных поселений в секторе Газа.

Эта эвакуация знаменовала крах титанических усилий по утверждению еврейского присутствия в Газе и на Западном Берегу Иордана.

Несмотря на колоссальный энтузиазм поселенцев и огромные дотации, эти поселения со временем превратились в непосильное бремя как для экономики, так и для армии.

За время противостояния евреев и арабов, по обе стороны забора выросло новое поколение.

И за это же время, лагеря беженцев, жители которых в 1948 году бежали или были изгнаны из своих домов в Яффо, Лоде, Рамле, Хайфе, превратились в густонаселенные города, а поселения, призванные утвердить право евреев на эту землю, оказались со всех сторон окруженными арабскими деревнями. Повсюду – и справа и слева виднелись новые постройки в лагерях беженцев.

С территорией Израиля, Йоэль был связан теперь одной единственной дорогой, ездить по которой разрешалось только евреям.

Ничто не говорило о том, что дорога предназначенна только для евреев.

Лишь тщательно охраняемые блокпосты и ограждения с колючей проволокой вдоль шоссе говорили о том, что это не просто дорога.

Да еще то, что по дороге в обе стороны двигались машины только с израильскими номерами.

Арабы– жители территорий, ездили в объезд, через арабские деревни.

Дорога для евреев прошла по землям принадлежавшим до этого палестинцам.

Когда строили эту дорогу, работы тщательно охранялись.

Любые попытки воспрепятствовать строительству жестко подавлялись армией.

Жителей окрестных деревень и израильских анархистов солдаты разгоняли с помощью резиновых пуль и слезоточивого газа.

Если это не помогало, в ход шли дубинки, приклады и обутые в армейские ботинки ноги солдат.

Не раз и не два, под вечер или глубокой ночью в деревню врывались агенты общей службы безопасности ШАБАК при поддержке солдат и арестовывали наиболее активных участников протеста– благо, технический прогресс не стоял на месте и помимо осведомителей, скрытые камеры снимали на пленку всех.

Сила была на стороне евреев, но противостояние не прекращалось ни на один день и именно дорога стала линией фронта, разделявшей поселенцев-евреев и их соседей -арабов.

Молодежь из арабских деревень кидала камни в жителей поселка, проезжавших ежедневно по дороге в израильские города– главным образом, в Тель-Авив и Иерусалим, где они работали, делали покупки, или навещали родственников, а вечером или на следующий день возвращались обратно.

Несколько поселенцев были убиты на этой дороге, хотя практически все они были вооружены автоматами и стреляли не колеблясь.

Армия и полиция жестоко мстили за нападения на поселенцев. Они устраивали рейды в соседние арабские деревни, арестовывали подозрительных и для устрашения, разрушали дома тех, кто был причастен к нападениям на поселенцев.

Не оставались в долгу и сами поселенцы.

Ночью, а иногда и днем они вырубали и поджигали оливковые рощи, принадлежавшие жителям арабских деревень, нападали на палестинских фермеров, строили форпосты на землях, принадлежавшим арабам.

На месте уничтоженных маслин, поселенцы сажали виноград-символ еврейского присутствия.