Текст книги "Она. Дневник восьмиклассника"

– Нина Павловна, все, чего мы достигли, это благодаря вам, – говорили они ей. – Это не наши, это ваши достижения!

– Нет, мальчики, и ваши тоже, – неизменно отвечала она.

Я, раскрыв рот, смотрел на эти потрясающие сцены. Скончалась она тихо, никого не напрягая и не беспокоя. Занемогла, слегла в постель, а на следующее утро дед обнаружил, что она скончалась, просто мирно ушла во сне.

У стариков было изобилие овощей, фруктов, и в той местности царил здоровый сухой здоровый климат. В шестнадцать лет дед сбежал на фронт, тогда шла Первая мировая война, и вскоре, не успев толком повоевать, попал под газовую атаку немцев, его комиссовали по состоянию здоровья, поскольку легкие были без преувеличения просто изуродованы, и он, не знаю, кто ему посоветовал, всю жизнь курил крепчайшую махорку, которую сам выращивал, она так и называется – самосад. Дед верил, что махорка лечит легкие от мокроты, которая преследовала его после ранения всю жизнь.

Видимо, курение стало причиной инсульта, однако он в свои семьдесят девять лет имел крепкий организм, поскольку всю жизнь занимался умеренным физическим трудом на свежем воздухе и держался молодцом, поэтому выкарабкался. Дед стал ходить с палкой и усиленно разрабатывал парализованные правые конечности, чтобы восстановить их функцию. Тем не менее, папа продал его дом с садом, его самого перевез к нам в город, в нашу маломерную двухкомнатную квартиру, чем дед был страшно недоволен, поскольку здесь ему нечем было заняться. Мой папа считал, что поступил правильно, поскольку деду требовался медицинский уход, он не только плохо ходил после инсульта, но также не мог разговаривать.

Помню одну фразу, которую он часто говорил, когда я гостил у него совсем маленьким. Несмотря на свое малолетство, эту фразу я почему-то запомнил на всю жизнь.

– Была бы такая таблетка, чтобы проглотил и уснул навеки, когда время подойдет. Умирать в мучениях не хочется!

Когда я приходил со школы, он ждал меня с приготовленным обедом, а затем мы частенько играли в шахматы, до которых он был большой охотник, однако дед очень переживал, когда проигрывал. Было жалко смотреть на него, однако я тоже хотел выигрывать, поэтому в игре ему не поддавался.

Как-то раз он, проиграв, вспылил так, что сбросил шахматные фигуры на пол, чем меня сильно возмутил, и с того дня мы больше не играли. Когда он предлагал, я упрямо отказывался, помня его вспышку, о чем до сих пор жалею, – во вспыльчивости деда не было злобы, это была всего лишь естественная реакция властного по натуре человека.

Каждый день он подолгу стоял с палкой у окна и смотрел вдаль влажными от слез глазами или сидел на балконе, если была теплая погода. Беременность мамы проходила нелегко, она постоянно жаловалась, что ей приходится выгребать грязь, никто не помогает, а дед, как оказалось, отнес все на свой счет.

Конечно, он понимал, что в маленькой двухкомнатной квартире, где одна комната проходная и служит гостиной, после рождения второго ребенка будет просто негде развернуться, и решил кардинально решить квартирный вопрос, дабы не доставлять никому неудобств, – лечь в гроб и переселиться на кладбище. В один прекрасный день, это было после внезапной простуды, он слег и больше не поднялся.

Глава пятая

Наверное, тяжелая болезнь, напряженные отношения с одноклассниками, стесненные жилищные условия, безрадостная обстановка в семье, связанная с постоянной нехваткой денег и тупиком, наступившим в отцовской карьере, а также предстоящее рождение брата сыграли свою роль. В учебе у меня наступил полный завал.

В те дни я думал о Лиле Бедренко. Какая прекрасная она была девочка в начальных классах! Здоровая, румяная, жизнерадостная, всегда в окружении подруг и к тому же круглая отличница. Приехав из Москвы, я не узнал ее, – за школьной партой небрежно сидела вполне сформировавшаяся взрослая девица, циничная, раздраженная и с каким-то странным угасшим взглядом. Она грубила учителям и равнодушно получала двойки. Тогда мне подумалось, – а может быть Лиля в самом деле знает правду о том, почему школа ничему жизненно важному не учит, истинного образования не дает, а пичкает искусствено раздутыми объемами информации и насаждает формализм.

Когда Лиля бросила школу, мне тоже захотелось последовать ее примеру, настолько сильным было отторжение к бездушной учебе, и только Лена удерживала меня. Без нее было просто невозможно жить, я должен был видеть ее каждый день, поэтому каждое утро, стиснув зубы, я снова шел на уроки, несмотря на то, что школа, кроме неприятия, никаких чувств не вызывала.

Варвара Павловна чутко уловила мое унылое настроение и вновь попросила Самолова подтянуть меня, однако я наотрез отказался от его помощи.

– Почему, Валера? Вы друзья, и он будет рад помочь!

Мне не хотелось рассказывать ей о своих личных передрягах, поэтому я не стал говорить, что в действительности то золотое время, когда в четвертом классе мы с Самоловым были друзьями, безвозвратно кануло в Лету.

– Я хочу сам наверстать пропущенные уроки.

Чувствовалось, что Варвара Павловна не прочь узнать истинную причину моего решительного отказа, однако рассказывать о моих отношениях с Самоловым мне не хотелось.

– Хорошо, Валера, сегодня останешься после уроков, я подтяну тебя по алгебре и геометрии, однако как быть с химией и физикой? Меня волнуют твои тройки, а по физике ты двойку схватил. Следует срочно что-то делать!

– Не знаю, что делать.

Она с улыбкой посмотрела в мое бледное унылое лицо.

– Прояви активность на уроках, задавай вопросы, попроси, чтобы тебе дали задания по пройденным темам, скажи, что тяжело болел и поэтому много пропустил. Что с тобой происходит? Встряхнись! В четвертом классе ты был совсем другим.

А меня охватывало взросление, тело становилось как будто чужим со своими новыми ранее совершенно незнакомыми потребностями. Все это вызывало бурные переживания и сопровождалось обычной для подростка замкнутостью. Подступавшая к сердцу и властно окатывавшая волна циничного отношения к окружающему миру иногда была сильнее меня.

Конечно, я мог уподобиться Самолову, компенсировавшего свою неуверенность переходного возраста развязным поведением, хотя когда было нужно, он выглядел настоящим лапочкой. Мне вдруг открылось самое главное в его поведении, – все его взрослое понимание жизни сводится к умению приспосабливаться!

А я так жить не желал. Мне хотелось сделать что-то самому, а не подстраиваться под то, что создано другими, да еще выгадывать при этом.

С удивлением я вдруг обнаружил, что принципиально не желаю быть таким, как Самолов. Он, конечно, почувствовал это, и всячески старался меня морально уничтожить.

Мои ответы на уроках отличались оригинальностью. Самолов рассчитывал, что надо мной будут потешаться, и провоцировал насмешки в мой адрес по поводу моих ответов, сам оставаясь вроде бы в стороне, однако совершенно неожиданно многие учителя стали хвалить меня, и он мгновенно притих.

Удивительный тип! Нет, не разглядел я его в нашем доподростковом детстве, не различил суть.

Лена училась старательно и, несмотря на частые пропуски занятий, после которых она выглядела уставшей и сонной, неизменно отвечала на пятерки. Я с замиранием сердца смотрел на нее, когда она стояла перед классом и что-то писала мелом на доске. Ничего, кажется, не было в ней особенного, – Кузанова, например, была выше ее ростом на голову, – и черты лица у нее были так себе, – Кузанова, кажется, была красивее, – однако что-то, похожее на таинственное и очень привлекательное пламя, иногда мелькало в ее глубоких карих глазах.

Лишь спортивное телосложение выделяло ее из всех девочек, она единственная в нашем классе серьезно занималась спортом. Физические нагрузки и растяжка сделали свое дело. Несмотря на миниатюрность, ее тело казалось натянутым как струна, сильным и стройным. Она стала ходить, как ходят все балерины и гимнастки, – немного разворачивая носок стопы наружу. В школу Лена приходила в кофточке и довольно короткой юбке, в восьмом классе школьные платья девочкам разрешили не носить, и я всегда украдкой созерцал ее ноги, когда она отвечала у доски. Не знаю, почему, однако они завораживали и производили захватывающее впечатление, так бывает, когда летишь на тросе над пропастью.

Вдруг выяснилось, что у других одноклассников ноги Лены не вызывают ничего, кроме насмешек.

– Бройлерный цыпленок!

Их комментарии по этому поводу стали еще одной душевной раной, однако я ничего не мог сделать, нужные слова не находились, а физически циники были сильнее. Дело было даже не столько в физической силе. Цинизм, который они изрыгали взрывом бомбы, вводил в ступор и отравлял. У меня не было противоядия.

Все мои суждения о том, как следует вести себя правильно, вызывали лишь снисходительные похлопывания по спине.

– Дите!

Это прозвище, данное с легкой руки Самолова, подхватил Знашев. Правда, другие одноклассники, в том числе красивый стройный Димка Розов, с которым с недавних пор сдружился Самолов, – они стали вместе ходить на секцию самбо, – особо не вникали, в чем здесь смысл, и, слава богу, так меня не называли. В отличие от других одноклассников, даже Игнатова, нашего второгодника-переростка, выглядевшего солидным взрослым дядей, который не приносил в школу никаких учебников, сидел на на самой задней парте, чистой как кокчетавская степь, нес пургу на уроках, и ему со вздохом ставили тройки, Знашев грубил учителям.

Игнатов, как видно, принципиально не желал учиться, ему нужно было правдами и неправдами окончить восьмилетку и уйти в направлении, только ему одному ведомому. Несмотря на неуспеваемость и нравоучительные тирады в его адрес со стороны школьной администрации, он, тем не менее, никогда никому не грубил, – ни одноклассникам, ни учителям, и выглядел белым и пушистым.

А Знашев все больше превращался в злопыхателя. Он мог предъявить претензии учителю за якобы намеренно заниженную оценку, Варвару Павловну называл не иначе, как Варя, и постоянно с ней пререкался, словно забава у него была такая. Дружил он с Машикеевым Аскаром, щуплым, однако довольно длинным, вместе они бегали на переменах курить в дальний угол двора, и на следующем уроке в классе разило табаком.

– Знашев, опять курил, не стыдно? Дышать невозможно!

– Не ваше дело, вы своим делом занимайтесь.

Вот такие диалоги у него постоянно происходили с Варварой Павловной. Как-то раз он и Машикеев распили в подъезде бутылку вина по какому-то случаю и подожгли зажигалкой газету, которая торчала из почтового ящика, однако газеты торчали и в других ящиках, неудивительно поэтому, что вспыхнул пожар, который они не смогли остановить. Все почтовые ящики превратились в покрытый сажей черный металл.

Случился скандал, с ними разбиралась вначале милиция, затем администрация школы, встал вопрос об их исключении, затем все волшебным образом стихло, а Знашев заметно присмирел, лишь иногда бурчал что-то со своего места в ответ на замечания учителей, словно желчный дед.

Он исподтишка наблюдал за мной, ошибочно считая, что я по-прежнему пребываю в золотом детстве, мол, мои биологические часы остановились на цифре десять и не желают делать отсчет дальше, а жизнь-то заставит сделать. Такой подход, кажется, был верен, однако Знашев не видел, какая колоссальная внутренняя жизнь бурлила во мне. Она напоминала спящий вулкан, – снаружи унылая гора с черной дыркой на вершине, а внутри – всепожирающая лава!

Он все никак не мог успокоиться, глядя на меня, и как-то раз пригласил к себе домой.

– Пошли, что-то покажу.

Мы пришли к нему, нас встретила его сердобольная бабушка, – приятная интеллигентная высокая седая женщина. Вот они – гены! Рост-то у Знашева был от бабушки.

– Юрочка, а обедать?

Он отмахнулся от нее, как от назойливой мухи.

– Потом, ба!

Юра неплохо жил, у него имелась хорошо и со вкусом обставленная уютная комната, дверь которой выходила не в гостиную, как у меня, а в коридор, что по тем временам было редкостью. Мы сели за солидный огромный круглый ореховый стол, стоявший в центре, а бабушка поставила перед нами блюдо с дымящимися беляшами.

– Неужели сразу заниматься будете? Поешьте вначале!

– Будем прямо сейчас заниматься, не мешай!

Он бесцеремонно выпроводил ее за дверь на правах донельзя избалованного и, тем не менее, любимого внука.

– Чего не ешь?

– Мне нельзя жареное.

– Как это?

– Диета.

– Брось, один-то беляш можно!

Я не съел ни одного беляша, как он меня ни уговаривал, чем, кажется, очень удивил.

– Ты даешь, я так не смог бы!

Проглотив, как кашалот, несколько беляшей, он вдруг достал с полки книгу и положил ее передо мной.

«Эрнст Хемингуэй», – значилось на твердой бежевой обложке. Он открыл нужную страницу и ткнул пальцем. «У нас в Мичигане», – прочитал я название рассказа.

– На, прочти, потом поговорим. Он короткий.

Пока я читал, Юра сидел напротив, привычно уплетал за обе щеки бабушкино угощение и следил за моей реакцией. Когда тарелка опустела, он встал у открытой форточки, небрежно закурил сигарету, и, выпуская дым на улицу, продолжал украдкой поглядывать на меня.

Из рассказа известного писателя я понял, что такое настоящая американская сельская глубинка. Юная Лиз жила у Смитов в прислугах, была необычайно опрятна и имела красивые ноги, а Джим имел кузницу, был рукаст и носил большие усы.

Лиз питала к нему возвышенные чувства и сладкое влечение, каждый день, встречая его, ожидала чуда, однако чуда не случилось. Она постоянно думала о нем, а он думал о том, что, похоже, у нее никогда не было мужчин. После удачной охоты на оленей, он, выпив два стакана виски, лишил ее девственности, сделав больно, а затем захрапел прямо на ней. Вначале он разжег ее в доме, а затем все случилось поздно вечером в укромном уголке на лоне природы.

Признаюсь, что когда я дочитал до фразы «Джим подошел сзади к ее стулу и остановился, и ей было слышно его дыхание, а потом он обнял ее, ее груди напряглись и округлились, и соски отвердели под его пальцами», у меня перехватило горло. Тем не менее, я продолжал изображать равнодушие, поскольку Знашев неотрывно следил за мной.

– Прочитал?

– Еще немного.

– Чего копаешься? Пробеги глазами, и все!

Его понукание было мне не по душе, и вообще, – я пожалел, что согласился прийти к нему, заинтригованный обещанием. За кого этот самодовольный тип меня принимает?

Особенно его интересовала моя реакция вот на этот на отрывок. Юра тыкал в него пальцем, пока не убедился, что я, в самом деле, его прочитал.

Вот он:

«– Нет, Джим, не надо. Нельзя. Ой, не хорошо так. Ой, не надо, больно. Не смей! Ой, Джим! О!

Доски пристани были жесткие, шершавые, холодные, и Джим был очень тяжелый и сделал ей больно. Лиз хотела оттолкнуть его, ей было так неудобно, все тело затекло».

– Понял, как все происходит? А ты, как дите, в облаках витаешь, все мечтаешь. Пойми, не будет этого! Все делается под стакан вискаря или водки. Думаешь, я не знаю, на чьи ноги ты на уроках пялишься?

– В самом деле?

– Ладно, расслабься! Я никому не скажу.

– А, может быть, ты ошибаешься?

– Хм, вот фрукт ты! Чего скрытничаешь? Я не ошибаюсь.

Всезнающий Знашев, конечно, не мог ошибаться, однако мой тон его, кажется, озадачил. Я так искусно скрывал свои чувства, что теперь он стал сомневаться в том, что Лена в самом деле мне нравится.

– Юра, вот ты строишь из себя взрослого мужчину…

– Строишь? Хм, ладно, мало мне Вари, теперь давай ты почитай мне мораль!

– Да брось ты ершиться! Можешь нормально разговаривать, по-человечески? Никто ничего, на самом деле, толком не знает! Как закончил свою жизнь Эрнст Хемингуэй? Читал?

– Много пил, вот и закончил. Все настоящие мужики так заканчивают.

Он противно ухмыльнулся с самодовольным видом человека, знающего, что такое жизнь, а я вдруг с удивлением подумал, как у такой милой, внимательной и заботливой бабушки мог вырасти такой бездушный внук!

– Не хочу спорить.

– Чего там спорить! Скоро сам все поймешь. Дите!

Мне захотелось быстрее уйти. Уходя, я в коридоре столкнулся с отцом Юрия, он как раз пришел с работы, – симпатичный высокий сухопарый мужчина с проницательными глазами, судя по всему, заядлый курильщик.

Он, кажется, не сказал ни слова, лишь оценивающе окинул меня с ног до головы. «Ну-ну», – как будто говорил его взгляд. Он поразил меня тем, что, оказывается, усталое равнодушие может одновременно сочетаться во взгляде с пытливым интересом к новому человеку, в данном случае, конечно, из-за моего возраста, – не человеку, мужчине, а еще всего лишь человечку. Скорее всего, он именно так обо мне подумал: «Ага, что за человечек? Ну-ну…». Он вел себя властно, Юрка перед ним заискивал, и его колючки мгновенно превратились в гладкий мех. Судя по тому, что папа говорил своей маме, Юриной бабушке, ему очень не нравилась обстановка в стране, и я понял, откуда у Знашева такое отношение к местному населению.

– Понаехали из сел, все заполонили, сами тупые как пробки. Нет, не будет у нас порядка!

– Ладно, поешь вначале, – нежно и очень спокойно отвечала бабушка, – потом пар будешь выпускать.

Как бы то ни было, Знашев и другие мои теперь бывшие друзья кожей чувствовали мой страх перед девочкой, и всякими доступными способами пытались его развеять. Они хотели, чтобы я признался, что они правы, однако я не признался бы в этом даже под пыткой, так что все их усилия были напрасны, и я по-прежнему делал вид, что никаких страхов у меня нет.

Впрочем, с того дня Знашев перестал открыто насмехаться надо мной. Теперь в моем присутствии он ничего не говорил в мой адрес, лишь саркастическая улыбка иногда трогала его пухлые губы. Кажется, он стал понимать, что я не только принципиально не желаю быть таким, как все, я, в самом деле, не такой, как все.

Лишь один раз Лена вышла к доске с неподготовленным домашним заданием. Вначале, правда, пыталась что-то отвечать невпопад, а затем устало призналась Варваре Павловне, что не готова. Случился скандал, и урок по алгебре был сорван. Варвара Павловна отчитывала ее, пока не прозвенел звонок на перемену.

– Твои занятия спортом не идут тебе на пользу, неужели непонятно? Я просто убеждена, что если ты не бросишь спорт, то станешь двоечницей. Позор! Отличница докатилась. Куда? Спорт забирает все твое время, посмотри на себя, ты еле на ногах держишься!

Лена ничего не говорила, она стояла с отсутствующим видом, как будто ей было все равно. Я очень переживал за нее.

Буквально на следующий день в перерыве между занятиями в класс вошел спортивный легкий большеголовый мужчина с заметным залысинами и в больших очках. Так я впервые увидел ее папу.

Он с интеллигентной улыбкой дипломата-контрразведчика что-то долго объяснял Варваре Павловне, и если вначале она выглядела мрачнее грозовой тучи, то к концу разговора просветлела лицом, и расстались они довольные друг другом, даже вместе посмеялись над чем-то. Лишь позже я узнал, о чем был этот разговор, и почему Лена схватила двойку.

Варвара Павловна дала ей дополнительные задания, инцидент был исчерпан, и скоро положение, в самом деле, чудесным образом выправилось, Лена снова стала отвечать на одни пятерки. А по другим предметам у нее вообще никаких эксцессов не было, она всегда получала только четверки и пятерки.

Кончилось тем, что Варвара Павловна посадила Лену на одну парту с Игнатовым, до этого он возвышался там, на галерке, в гордом одиночестве, и поручила ей подтянуть его по всем предметам. Удивительно, но из этого что-то получилось. Игнатов стал отвечать на уроках нечто вразумительное, однако, вскоре выяснилось, в чем дело. Лена подсказывала ему шепотом, однако нарвалась на замечание учителей, тогда она стала быстро писать ему ответы, пока он тянул время, растягивая до бесконечности каждое слово.

Вообще, надо сказать, что этот дядя-второгодник был оригинальным персонажем, его неизменная улыбка подкупала, а полное равнодушие к школьным занятиям ужасала. Он как будто имел некую информацию о том, что происходит в стране, и какой коммунизм мы строим. До сих пор жалею, что мне не удалось с ним познакомиться ближе. Я хотел узнать его взгляды на жизнь, и что он планировал делать после окончания восьми классов. Моя замкнутость и высокомерие не позволяли всерьез заинтересоваться феноменом Игнатова и завязать с ним пусть не дружбу, хотя бы приятельские отношения. Было видно, что он неплохо ко мне относился, ему нравились мои оригинальные ответы на уроках, он, кажется, их даже иногда внимательно слушал, однако моя правильность вызывала у него скептическую улыбку. Тем не менее, в отличие от Самолова и Знашева, он никогда не высказывал колкие замечания в мой адрес и ни разу не усмехнулся в ответ на мои слова. Он вызывал во мне противоречивые чувства, – непонимание, смешанное с интересом. Меня тянуло к нему, но спросить его о чем-то я так и не решился, будучи уверенным, что вряд ли он откроет мне свою душу.