Текст книги "Время красного дракона"

Цветь шестнадцатая

Московская художница-скульпторша Вера Игнатьевна Мухина до революции училась в Париже у Бурделя. Советскую власть она приняла как надежду на творческую свободу. В 1920 году Мухина была уже признанным мастером по исполнению проектов по ленинскому плану – «Монументальная пропаганда». Звездным взлетом для Мухиной стала 24-метровая скульптура из нержавеющей стали под названием «Рабочий и колхозница», выполненная в 1937 году. Слава, почет и Сталинская премия за эту скульптуру пришли не сразу: через четыре года. Кому-то показалось вначале, будто рабочий Мухиной весьма похож на Рыкова. Слух о вредительском замысле скульпторши расползался не только по Москве, но и по всей стране. И в ЦК ВКП(б), и в НКВД, и в газеты приходили возмущенные письма от советских трудящихся, старых большевиков. Николай Иванович Ежов трижды лично осматривал «Рабочего и колхозницу». При определенном ракурсе в непогодь лик мухинского рабочего действительно напоминал ненавистное мурло расстрелянного Рыкова, а пресловутая колхозница была схожа с Марией Спиридоновой. Пришлось доложить об этом в неопределенной форме товарищу Сталину. Такое уж было время. Люди находили фашистские знаки на рисунках обложек школьных тетрадей, обнаруживали в «Трех богатырях» вместо Поповича – врага народа и шпиона Тухачевского, Илья Муромец уподоблялся – в богатом воображении – Блюхеру, а Добрыня Никитич смахивал, как утверждали некоторые, на Троцкого, у которого украли очки, сбрили усы и бородку, да еще и набили морду.

Сталин, Молотов и Жданов после расплывчатой информации Ежова приехали, чтобы разглядеть скульптуру Мухиной еще раз, более основательно. Иосиф Виссарионович постоял молча минут пять, поглядывая изредка на Молотова и Жданова. Лицо Жданова выражало готовность подтвердить любое заключение вождя. Молотов был настроен явно саркастически. На Рыкова был похож каждый второй русский мужик, но только не мухинский рабочий. А уж колхозница и вовсе могла напоминать эсерку Спиридонову только тем, что имела подол платья.

– Ми не видим здесь сходства с врагами народа, – сказал Иосиф Виссарионович подъехавшим Ежову и Вышинскому.

Вышинский осклабился верноподданно:

– Да-с, у Спиридоновой не было никогда таких титек.

Сталин тряхнул левой полупарализованной рукой:

– Ми, в отличие от вас, товарищ Вышинский, не имели счастья созерцать титьки Марии Спиридоновой.

Жданов захохотал, показывая свой восторг остроумием Иосифа Виссарионовича. Молотов только чуточку двинул уголками губ в подобие улыбки, из вежливости. Вышинский верещал, изображая смех. Ежов прилизывал расческой свой пробор кабатчика. Коба сделал кой-какие замечания, адресуя их Жданову, посоветовал убрать «крылья развевающихся одежд». Сталин не терпел в искусстве условности и символические порывы. Диктаторы не любят абстракций, не очень понятного языка художников, предпочитают реалистический гигантизм, превращение образа в категорию. Точно так же относился к искусству и Гитлер. Сталин и Гитлер были родными душами, близнецами, но с разными религиями. Иосиф Виссарионович часто восхищался действиями Адольфа Гитлера, ставил его в пример.

И прокатилась гроза стороной: пришлось ликвидировать ордер на арест Мухиной, подписанный лично Вышинским. Обстоятельство это не огорчило Ежова, лично он и не утверждал ничего, просто по долгу службы передавал поступающую в НКВД информацию. Вера Игнатьевна Мухина знала, что ее могут обвинить и арестовать. Об опасности ее предупредил Завенягин. Но не ударила молния. Однако до славы и большого признания было еще далеко. Не водились и деньги, а молодость уходила…

Мухина приехала в Магнитогорск, поскольку нуждалась в ярких прототипах, а Максим Горький в свое время сказал, что «многообразный опыт героического Магнитогорского строительства, в котором участвуют десятки национальностей СССР, тысячи рабочих-ударников, сотни специалистов, имеет всемирно-историческое значение». И Завенягин настойчиво приглашал Веру Игнатьевну, обещал создать хорошие условия и заключить договор на солидную сумму. У Мухиной давно вызревал замысел изваять сюжетную группу из двенадцати апостолов новой эры. Она замышляла вылепить Авраамия Завенягина, молодого магнитогорского доменщика Алексея Шатилина, с которым познакомилась на съезде комсомола. Выезд из Магнитки Завенягина и направление его в Норильскую тундру не предвещали ничего хорошего. Без опеки влиятельного человека на периферию ехать было рискованно. Нового директора завода Коробова и секретаря горкома партии Бермана она не знала. Но Завенягин заверил Веру Игнатьевну, что ее встретят заботливо и дружелюбно.

Коробов показался Мухиной человеком ограниченным, неуклюжим. А Берман и вовсе не понравился по причине своей ящероподобности. Но ведь первые впечатления могут быть обманчивы. И устроили ее по приезде с должным вниманием: выделили лучший номер в гостинице, просторную мастерскую в здании заводоуправления, обеспечили гипсом и всеми необходимыми материалами, приставили рабочего-подсобника, сохранив ему зарплату на комбинате. По настоятельному совету начальника НКВД Придорогина подсобником стал бригадмилец Разенков.

– Знатную гостью мы должны охранять, оберегать, – объяснил Придорогин Коробову и Берману.

Для Мухиной были назначены и кураторы: от горкома партии – инструктор Партина Ухватова, от комсомола – Лев Рудницкий, от интеллигенции – Олимпова, Жулешкова. Навязывались в приятели молодые люди – Лещинская, Попов, но было в них нечто скользкое, неприятное. Сердце выбрало других в друзья – Люду Татьяничеву, Михаила Гейнемана, поэта Василия Макарова, Трубочиста, Фросю Меркульеву, Голубицкого… Арест Фроськи и Голубицкого парализовал работу Мухиной надолго. Две недели она была не в себе, ждала благополучного исхода, но в конце концов смирилась, вошла в струю творчества. Не с руки вмешиваться в дела чужого города. И кураторы не советовали. Зависима была Вера Игнатьевна. Такой мастерской у нее не было и в Москве. За проживание в гостинице деньги не брали, в столовой кормили по талонам – бесплатно. Рабочий-подсобник Миша Разенков отличался старательностью, не мешал. Вера Игнатьевна часто запиралась в мастерской, посетителей не пускала. И от некоторых рекомендуемых прототипов Мухина отказывалась. Но ей нравился колоритный, рубленный топором жизни Алеша Шаталин, вдохновенный организатор стахановского движения Виктор Калмыков, строители Хабибулла Галиуллин и Женя Майков, инженер Лена Джапаридзе, бригадир Александр Бутяев… Десять апостолов нового времени Вера Игнатьевна нашла довольно быстро. Для образа Иуды Мухина определила сразу двух человек – Емельяна Попова и Мордехая Шмеля. Они были очень похожи, как родные братья. Заведующий вошебойкой имени Розы Люксембург не уловил умысла скульпторши, согласился позировать. Вера Игнатьевна не относилась к нему отрицательно. Шмель был доброжелательным, вежливым. Не виноват же он в том, что природа наградила его внешними признаками Иуды. От Емели Попова пришлось отказаться: он был болтлив, вороват, от него часто пахло спиртным. А разговоры его быстро надоедали.

– Когда у меня родится сын, я назову его Борисом, – мечтал Попик.

– В честь поэта Бориса Ручьева?

– Нет, в память царя Годунова, – провокационно отвечал Емеля, пытаясь узнать, не монархистка ли скульпторша?

Скульптурная группа называлась у Мухиной для всех не «Апостолами», а условно: «Двенадцать героев труда». Впрочем, Вера Игнатьевна и не замышляла реализовать художнически в новой интерпретации христианскую идею. Двенадцать апостолов эпохи должны были выразить в основном величие рабочего класса, но без отрыва от земли, от жизни. Крупной находкой для Мухиной стали два прототипа: Григорий Коровин и Трубочист. Они были поистине великими антиподами времени и человеческой натуры.

Интеллектуал Трубочист потрясал Веру Игнатьевну своим отрицанием действительности, пророчествами, фантазиями. Он был безвестным гением критической мысли. Но мысли не бесовской, а идущей с высот бога. Он пришел на эту землю слишком рано. Коровин, как антипод, прямая противоположность Трубочиста, был переполнен просветлением и радостью дикаря, который окрещен не так давно, но уже велик в своей вере. И не так уж важно, какая это вера. Наверно, в годы Гражданской войны Коровин командовал бы дивизией белоказачества, если бы судьба толкнула его к ним. А если бы участь свела Коровина с красными, он бы поверил в них, стал бы фанатичным комиссаром. Душа такой личности жаждет большой веры. И если обретает ее, то идет с ней – хоть в огонь.

Сталевар Гриша Коровин поверил в социализм, в переустройство мира, в справедливость и великую миссию советской власти. И он полыхал этой верой. Жена его Леночка казалась цветочком, растущим на склоне вулкана. Коровин признавался Вере Игнатьевне:

– По юности был я глуповат. Поджигал степь, штобы горели в пожаре бараки и склады первостроителей. Бросал камни с привязанной проволокой – электролинии замыкал, вредил большевикам. И более тяжкий грех был, чуть ли не убийство… Сгинул бы я в мелкой ненависти. Да вот рабочий класс поставил меня на ноги.

– На голову поставил, кверху ногами, – посмеивалась его жена Лена.

С первого взгляда сивый, белесобровый парень-увалень казался простоватым. Но Мухина разглядела его цельность, глыбность, предугадала силу его духа, казачьего – русского. Коровин и Трубочист хорошо вставали по краям скульптурной композиции. На правом фланге – Коровин, на левом – Трубочист. Однако объединяющего центра Вера Игнатьевна не находила. Решение пришло во сне. Мухиной привиделось ночью, будто она закончила работу в гипсе. И все эти апостолы: Трубочист, Коровин, Калмыков, Шатилин, Бутяев и даже Иуда – притянулись вдруг к одному солнышку – Фроське. Она, Фроська Меркульева, стояла в центре, держа в одной руке кастрюлю, в другой – поварешку. А у ног ее – дочка, девочка трех лет.

– Как тебя зовут? – спросила Вера Игнатьевна у девочки.

– Дуня-колдунья! – ответила девчонка.

Сновидение Веры Игнатьевны было длинным и сумбурным… Будто собрались люди, важная комиссия, чтобы оценить и принять скульптурную композицию, выставленную на площади, под открытым небом. В составе комиссии были Сталин, Молотов, Ворошилов, Калинин. Играли два оркестра: один – на трубах медных, другой – на железных, черного цвета. И милиция конная окружила площадь. Завенягин из толпы знаки подает: мол, уходите, Вера Игнатьевна! И тут небо неожиданно заклубилось темными тучами, засверкали молнии, хлынул ливень. Дождь был красным. И малиновые змеи молний прыгали из туч, жалили апостолов, разбивали их на куски. Вскоре все гипсовые статуи превратились в бугры белого месива. Но три фигуры уцелели: Трубочист, Коровин и Фроська с дочкой.

– Я Дуня-колдунья! – прыгала под дождем девочка.

На Сталина и его высокое окружение дождь не попадал, они стояли на сухом солнечном островке площади.

– Иди ко мне, девочка! – поманил Иосиф Виссарионович маленькую шалунью. – Я дам тебе конфетку, подарю счастливое детство.

Дуня наклонилась, задрала подольчик платьица и показала товарищу Сталину голую задницу. Да еще и плюнула в сторону вождя. А Трубочист начал бросать в членов правительства сырые яйца и гнилые помидоры. Одно яйцо угодило Сталину в лоб, растеклось по лицу, оклеило нос и усы разбившейся скорлупой.

– Народ голодает, испытывает затруднения, а он бьет куриные яйца! Совершенно безответственное поведение! – резюмировал Сталин.

– Троцкист! – теребил козлиную бородку Калинин.

Трубочист забросал яйцами Молотова, Ворошилова и Калинина, намеревался бросить помидором в Иосифа Виссарионовича, но Григорий Коровин заслонил вождя грудью.

– Народ любит товарища Сталина, – размазывал по лицу яичный желток Иосиф Виссарионович.

Вера Игнатьевна проснулась и попыталась осмыслить сновидение. Она была, как все талантливые художники, обостренно суеверной. Что бы мог означать этот дурацкий сон? Какая в нем скрыта метафора подсознания? О чем предупреждает подкорка? Ответа из сновидения извлечь не удалось. Сны интересно разгадывают доктор Функ и Трубочист. Но ни тому, ни другому Вера Игнатьевна не решилась бы рассказать, что видела во сне, как Иосифа Виссарионовича забрасывали яйцами и гнилыми помидорами. Просто было бы не очень серьезно говорить о такой чепухе. Трубочиста Мухина уважала, испытывала перед ним чувство застенчивости, легкой влюбленности и преклонения. Трубочист рисовал профессионально и лучше некоторых известных в стране художников. Но где он учился? Не на звезде же Танаит. И почему о нем ничего и никому неизвестно? Может, он из рода князей Мстиславских? Уж очень похож… А дворяне, князья сейчас в могилах, в тюрьмах, в бегах, скрывают свою родословную. И саднила судьба Фроси.

Мухина знала: девушка уже осуждена выездным военным трибуналом и переведена из тюрьмы в концлагерь Гейнемана. Однако не верилось, будто она могла распространять какие-то антисоветские прокламации, прятать пулемет, хранить яд для руководителей города и страны. Невозможно было представить Фроську за пулеметом. Зачем ей это? Вера Игнатьевна надеялась, что невиновность девушки будет установлена, ее освободят. Трудно было перебороть желание как-то исхитриться и увидеть Фросю. В один из вечеров, когда в мастерской было много гостей, Мухина подошла к начальнику исправительно-трудового лагеря:

– Михаил, я хочу попасть в вашу колонию.

– В наше время это не так уж и трудно, – сострил Гейнеман.

– Михаил, я говорю серьезно.

– Если серьезно, то к нам категорически запрещено приходить и журналистам, и фотографам, и художникам.

– Но я намереваюсь набросать эскизы, зарисовки с бойцов вашей охраны, – начала лукавить Вера Игнатьевна.

Гейнеман догадался, что Мухина подсказывает ему, как можно будет оформить разрешение на вход в концлагерь, чтобы встретиться с Фросей. Он не мог отказать Вере Игнатьевне, но опасался за последствия. Рисковать не хотелось даже ради Мухиной. По инструкции Фроську давно надо было отправить этапом на север, в другой лагерь. Он держал ее ради Порошина, своего друга, ждал его возвращения из Челябинска.

– Поговорите, пожалуйста, Вера Игнатьевна, о своем намерении с начальником НКВД. Намекните ему, будто планируете отлить в бронзе и его бюст, в чугуне – его заместителей.

Как ни странно, Придорогин встретил Мухину радушно, выслушал внимательно. Увековечить в бронзе работников НКВД, охрану ИТК? Прекрасная идея! Возражает Гейнеман? Да он просто перестраховщик и трус. Мухина прошлась по отделам НКВД, сделала несколько мгновенных эскизов-зарисовок. Карандашные наброски портретов Пушкова, Груздева и Бурдина начальнику милиции понравились. Матафонов и Степанов выглядели звероподобно, да такие уж у них страхолюдные хари. Для испуга на допросах пригодны, для высокого искусства – жутковаты.

– А меня изображать не надо, – вздохнул Придорогин.

– Почему? – спросила Вера Игнатьевна.

– Недостатки у меня были. И невезучий я. Сочинил про меня правду один писатель. Да и тот врагом народа оказался.

– Какой писатель?

– Бабель. Читали такого?

– Вы были знакомы с Бабелем?

– В одной армии были, – покручивал барабан револьвера Придорогин.

– Может быть, Бабель – не враг? Арестован по ошибке?

– Ошибки нет. Я еще тогда рассмотрел его, хотел шлепнуть.

– В каком смысле – шлепнуть?

– К стенке поставить, расстрелять. В других смыслах мы не шлепаем.

– Как выглядел в те годы Бабель?

– Выглядел, как все евреи, подозрительно.

– Каким бы вы хотели увидеть себя на портрете, на картине?

– Плывущим через реку, с наганом в руке, как Чапай.

– Вы когда-нибудь, Александр Николаевич, испытывали чувство страха?

– Было, однажды.

– В бою?

– Нет, в кровати. И рассказать неудобно. Смеяться будете.

– Интересно, хотелось бы услышать, – рисовала Мухина начальника НКВД.

– Могу и рассказать.

– Поведайте.

– Рассказ мой короткий: лег в постель с девицей, а она обернулась мертвой старухой, трупом страшным…

– Шутите, Александр Николаич?

– Не шутю, было наваждение. До сих пор, как вспомню, мурашки по коже.

Мухина сделала последний штрих к портрету. Она изобразила Придорогина сидящим за письменным столом, с оружием в руке. Будто он размышлял – выстрелить или нет в того, кто перед ним. Костистые руки были, однако, решительны, а сабельный шрам на лице требовал возмездия.

– Шрам у вас с Гражданской войны?

– Белоказаки полоснули.

– Дарю вам портрет, Александр Николаич.

– Замечательно, очень похож! – поблагодарил Мухину Придорогин. – А начальнику ИТК Гейнеману я позвоню. И пропуск мы вам выдадим от НКВД. А прокурора нашего вы рисовать не собираетесь?

– Не собираюсь.

– И правильно. Свинья, а не прокурор. Он и говорить не умеет – хрюкает! И тайно доносы пишет!

– А на меня у вас доносов нет?

– Есть и на вас, Вера Игнатьевна.

– Донос от прокурора?

– Нет, не от прокурора. Одна девица сообщила, будто вы с нашим доктором Функом любовную связь образовали. Да мы сплетни не собираем. Однако советую быть осторожней. И с нашим лекарем в том числе.

– Но Юрий Георгиевич интересный и прекрасный человек.

– А вы знаете, Вера Игнатьевна, кто у него был в предках?

– Представления не имею.

– В том-то и дело. У Юрия Георгиевича Функа заграничное происхождение от Рембрандта!

– Вы имеете в виду голландского художника Харменса ван Рейна Рембрандта?

– Не знаю, ждем вот, сделали запросы.

– Александр Николаевич, вы меня потрясли! Если Функ – потомок Рембрандта, мой интерес к нему возрастет в тысячу раз.

– Вера Игнатьевна, у меня весь город забит этими дворянскими и княжеско-графскими отродьями, спецпереселенцами, заключенными колонии. Кадров не хватает следить за ними.

* * *

До ворот концлагеря Мухину провожал Функ. Она изредка поглядывала на его благородный профиль с трепетным любопытством. А он пытался ответить на ее вопрос, разгадывая, которая из девиц распространяет сплетни:

– Жулешкова и Олимпова не такие уж мелкие характеры, они горят идеями, политикой. Скорее всего, это сделала Мартышка.

– Лещинская?

– Да, она. Но мне льстит этот слушок. Функ – любовник Веры Игнатьевны Мухиной! Таким забавным образом я могу попасть на страницы истории. А Мартышку вы напрасно впускаете в мастерскую.

– Я слышала, Юрий Георгиевич, что вы из дворян.

– Бог сподобил.

– А правда, что вы потомок Рембрандта?

– Вам известно и об этом?

– Об этом известно начальнику НКВД Придорогину.

– Вера Игнатьевна, наш Придорогин не может знать, кем был Рембрандт. Он темен, как квадрат Малевича. Но не загадочен, не гениален. Трубочист предрекает ему трагическую смерть.

– Вы, Юрий Георгиевич, верите предсказаниям?

– Я мистик в рамках разума.

Дежурный офицер провел Веру Игнатьевну в административный барак колонии по чистой песчаной дорожке, предварительно порывшись в дамской сумочке знатной гостьи:

– Извините, инструкция.

Гейнеман встретил Мухину в своем неряшливом кабинете, заварил чай, поставил на стол тарелку с печеньем, вазочку с колотым рафинадом и медовыми вафлями:

– Чем богаты, тем и рады. К чаю будет и коньяк.

Вера Игнатьевна не знала, как начать разговор, потому раскрыла альбом, взялась за карандаш. Гейнеман ускользал от позирования.

– Вам ведь нужен не я, не бойцы охраны. Вам хочется увидеть Фросю.

– Да, именно так, – призналась Мухина.

– Сейчас она будет здесь, а я выйду по своим служебным заботам. Вы уж побеседуйте наедине, пожалуйста.

– Спасибо, Михаил. Вы кто по национальности: немец или…?

– Да, я – или… еврей. Но не жидовствующий еврей, с русским нутром.

Фрося вошла робко, руки закинуты за спину.

– Здрасьте, Вера Игнатьевна.

Мухина расплакалась, обнимая Фроську.

– Ты ведь, Фрося, ни в чем не замешана, ни в чем не виновата?

– Виновата я, Вера Игнатьевна.

– Неужели ты прятала пулемет, расклеивала прокламации?

– Да, Вера Игнатьевна. И пулемет я прятала, и листовку переписывала.

– Но ты, Фрось, делала это по глупости. Ты же еще дитя.

– Ой, не знаю, што и сказать. У меня такая судьба.

– Ты умеешь стрелять из пулемета?

– Умею, дед научил.

Вера Игнатьевна извлекла торопливо из карманов своей кожаной куртки бутерброды с ветчиной, завернутые в обрывки газет.

– Кушай, Фрося. И разденься, я сделаю несколько набросков.

– До гольности разболокаться? Нагишом быть?

– Да, Фрося, и побыстрей.

– Закройте тогда двери на крюк.

– Запру, но к нам никто и не войдет.

Фроська разделась, однако трусы не скинула. Мухина улыбнулась:

– Что это на тебе напялено?

– Энто панталоны императрицы, Вера Игнатьевна.

– Не смеши меня, сбрось. Никакие это не панталоны. Это парашют или, может быть, купол от бродячего цирка.

– Нет уж, оговор напраслинный. Этими панталонами сам Орджоникидзе восторгался, с удовольствием нюхал. Не даром нюхал – за деньги!

– Ты раздевалась перед Орджоникидзе?

– Зачем же обязательно разболокаться?

– Ах, да – понимаю…

– Ничего-то вы не понимаете, Вера Игнатьевна. На базаре, на толкучке я продавала эти трусы императрицы. А Серго Орджоникидзе подошел ко мне и понюхал.

– У тебя, Фрося, остаются силы для юмора? Это хорошо. Однако не будем терять время, сними штаны.

– Стыдно как-то, Вера Игнатьевна. И несогласная я на гольное запечатление.

Мухина сдернула с Фроськи нелепые панталоны, бросила их на стол начальника колонии, начала рисовать. В кабинете было прохладно, Фроська ужималась, стыдливо закрывала ладошками междуножье, приплясывала.

– Мне пересуд будет, Вера Игнатьевна. Наверно, расстреляют. А для чего вы меня изображаете? Для показу в Париже? Ежли для показу, то я несогласная. И после смерти – несогласная. Людям и после смерти стыдно.

– Фрося, ты меня потрясаешь! Погоди, я запишу: «Людям и после смерти стыдно». Две тысячи лет мы говорили: мертвые сраму не имут. Ты перевернула мой мозг! Как ты свершила это открытие? Как проникла в эту суть?

– А я колдунья.

– Если ты колдунья, наколдуй, чтобы тебя освободили.

– Колдуньи не боятся смерти, идут по линии судьбы.

– Ты мне приснилась недавно, Фрося.

– Знаю, Вера Игнатьевна.

– Ты знаешь, что мне приснилось?

– Знаю: вам привиделась во сне гроза, молнии разбили вашу лепнину. Приснились вам вот эти! – показала Фроська на портреты вождей в кабинете.

– А Трубочист был в сновидении?

– Как же ему не быть?

– А что он делал?

– Забрасывал вождей тухлыми яйцами и гнилыми помидорами.

– Фрося, я сойду с ума…

– Нету у вас этого в линии судьбы.

– Фрося, как ты узнала содержание моего сна?

– Я ведь и вправду – колдунья.

– А ты можешь предсказать судьбу одного моего друга?

– Завенягина?

– Фроська, я рехнусь…

– Не заарестуют вашего друга и не расстреляют, долго он будет жить.

– А мне что-нибудь угрожает?

Фроська не ответила на вопрос Веры Игнатьевны, оделась, накинула на плечики лагерную телогрейку. Гейнеман пришел с офицером охраны, который и увел Фроську в барак. Мухину трясло ознобом, она отказалась от чая, попросила проводить ее к выходу из колонии. Гейнеман повел скульпторшу к воротам – с дорожкой на тринадцатый участок. Возле забора из колючей проволоки стояли две телеги, а рядом громоздилась куча-груда примерно из сорока-пятидесяти обнаженных трупов. Оборванец татарин из лагерников запрягал коней. Лошади сердито фыркали, боялись мертвецов. Два других зэка пробивали ломами грудь каждого трупа и только потом забрасывали мертвяков на телеги. За всем этим наблюдал молоденький красноармеец с винтовкой. Иногда он командовал:

– Проткни его еще раз!

– Что это такое? – ужаснулась Мухина.

Гейнеман ответил с провокационным показом безразличия:

– Они вывозят умерших на захоронение, за территорию лагеря.

– Но зачем умершим протыкать грудь ломом? – не своим голосом спросила Мухина, ощущая подступающую рвоту.

– Инструкция, Вера Игнатьевна. Чтобы не вывезли кого-то живым. Разумеется, не обязательно брать в руки лом. Можно бить кувалдой по черепам. В большинстве концлагерей используют кувалды. От меня лично ничего не зависит. Я сам сослан в этот ад на мучения. Я ведь – москвич.

Гейнеман понимал, что видит Мухину в последний раз. Она побрезгует, не пожелает больше встречаться с ним. И он мог бы вывести Веру Игнатьевну через другие ворота, чтобы она не увидела этой омерзительной операции. Но ему хотелось ткнуть носом художницу в жестокую действительность. Может, поведает когда-нибудь миру о том, что увидела и ощутила, хотя вероятность этого мизерна.

Мухина бежала от концлагеря к заводу, спотыкаясь и падая. Возле гостиницы ее встретили Жулешкова, студентка Лещинская, Емеля Попов.

– Вера Игнатьевна, мы просим вас выступить с лекцией в нашем институте, – лизала мороженое Жулешкова. – Что-нибудь о социалистическом реализме в искусстве…

Мухину тошнило, она не могла говорить, не могла видеть и внешне элегантную Жулешкову, и Мартышку-Лещинскую, и подобного иудушке Попика.

– Мне нездоровится, я приболела, – процедила сквозь зубы Вера Игнатьевна, уходя в гостиницу.

Больше недели провалялась Мухина в кровати с горячкой. Выхаживал ее доктор Функ, приходили раза два Григорий Коровин со своей Леночкой и Трубочист. Каждый день забегала и Люда Татьяничева. Вера Игнатьевна на каждом из посетителей испытывала фразу: «Людям и после смерти стыдно». Реагировали все по-разному:

– Не знаю, – уклонялась Леночка Коровина.

– В смысле ответственности перед будущими поколениями – это хорошо, правильно! – развивал мысль по своему видению Гришка.

– Людям, если они – люди! – уточнял Функ.

После болезни работа у Мухиной пошла споро. Скульптура сталевара Коровина в полный рост, с мартеновской кочергой, привлекала внимание многих. Он как бы декламировал строки Микеланджело: «Войди в огонь, которым я горю». Доменщик Шатилин держал бугристую ладонь над лохматыми бровями, всматриваясь в расплавленный чугун, видя в нем опору державы. Виктор Калмыков и Евгений Майков олицетворяли рабочую молодость. Трубочиста Вера Игнатьевна исполнила улыбчиво: на голове шляпа-цилиндр, в руке – трость. И вроде бы никто не возражал против такого образа, тем более что Трубочист действительно ходил в такой шляпе, раздобыв ее в театральном реквизите. Конечно, от привкуса клоунадности в образе Трубочиста избавиться не удалось. Но эта улыбка смягчала плакатность других фигур, вносила противоречивую непонятность, таинственность иносказания.

Фросю Меркульеву Мухина изваяла скрытно, пряча заготовку за фанерным щитом в углу мастерской. Вера Игнатьевна изобразила девушку не по эскизам, а такой, какой она явилась в сновидении: с кастрюлей, с поварешкой, с лицом, поднятым к небу, с дочкой Дуней-колдуньей. Скульптурная группа была готова к выставке, к приему на комиссии. Состав комиссии известен: директор завода Коробов, секретарь горкома партии Берман, прокурор Соронин, начальник НКВД Придорогин, комсомольский вожак Рудницкий, преподаватель института Жулешкова, инструктор горкома Ухватова, от журналистов – Олимпова и Татьяничева.

Мухина пригласила на предварительный осмотр своей работы и друзей, и знакомых, и тех, кого видеть не хотелось. До комиссии оставалось три дня. Рабочий-подсобник Разенков и Шмель с Попиком взяли у Веры Игнатьевны деньги и купили дюжину шампанского, печенья, конфет, яблок. Вечеринка состоялась в мастерской. Все восторгались, шумели, каждому хотелось высказать свое мнение.

– Это гениально! Я рыдаю от счастья! – обнимала Мухину Олимпова.

– Партийно, патриотично, содержательно. Лишь одно маленькое замечание: шляпа на Трубочисте буржуазна, лучше бы надеть на него рабочую кепку, – басила Партина Ухватова, расставив свои длинные ноги циркулем.

– Я из иноверцев, – заигрывала Жулешкова. – Я не против шляпы. Но на случай изменения политической ситуации рабочую кепку надо держать в запасе, может пригодиться.

– Поздравляю! – поцеловал руку Веры Игнатьевны Функ.

Мартышка-Лещинская и хилявый Попик вежливо молчали, поедая конфеты. Шмель крутился у скульптуры, которая изображала его. Он никак не мог понять, почему ему оказано такое высокое доверие? Гипсовый двойник Шмеля держал в руках книгу «История ВКП(б)». Вообще-то Шмель мечтал и просил Мухину, чтобы она вылепила его на бочке-вошебойке, как Ленина на броневике. Но Вера Игнатьевна не прислушалась к его совету. Все эти художники и писатели оторваны от народа. Одним словом – гнилая интеллигенция. Нет у них истинной преданности партии. Но социализм овладел умами миллионов людей, и он непобедим. А Мухина политически ущербна: изваяла врагиню народа – Фроську Меркульеву, отбывающую срок без права переписки. Все смотрят, восторгаются, будто не узнали гадину. Надо срочно сообщить об этом в НКВД.

Шмель ошибался, полагая, будто он один не утратил революционной бдительности. Жулешкова выпила шампанского за успех Веры Игнатьевны и ушла, сославшись на занятость. А торопилась преподавательница института в НКВД, чтобы первой сообщить о вражеском умысле московской скульпторши. Спешила бдительная дама напрасно. Она не могла стать первой, ибо рабочий-подсобник, бригадмилец Разенков уже известил Придорогина о том, что Мухина пытается увековечить арестованную и осужденную буфетчицу горкома партии.

Замыслили просигналить в НКВД и Мартышка с Попиком. И все же Шмель имел перед ними большое преимущество. Они не знали, что НКВД установило жесткое, круглосуточное наблюдение за Коровиным, Калмыковым и Трубочистом. Коровин и Калмыков были дружками Терехова и Огородникова, бывали не единожды в гостях у Голубицкого. Трубочиста засекли на самой наинаглейшей контрреволюции. Он нарисовал картину под названием «Ад», где изобразил оскорбительно Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, Свердлова, Дзержинского и других выдающихся деятелей партии и Советского государства. Маркс и Энгельс на полотне Трубочиста кипели в котле со смолой, рвали друг другу бороды. Ленин жарился на вертеле со Свердловым. Дзержинский подбрасывал уголь в топки, работая у чертей кочегаром. А Сталин пьянствовал с дьяволом, закусывая живыми детьми.

Трубочиста не арестовали, чтобы выследить его связи, контакты. Коровина и Калмыкова не взяли сразу по этой же причине. Что же получается в итоге? Не сегодня-завтра их арестуют, ордера прокурором уже подписаны. И скульптурная группа Мухиной превратится в галерею врагов народа: Фроська Меркульева, Трубочист, Григорий Коровин, Виктор Калмыков. Ха-ха! Придется Вере Игнатьевне подбирать для позирования других людей, настоящих героев труда. Много места освободится. И Шмель поднимется на вошебойке, как Владимир Ильич на броневике.

Однако Шмель ошибался, будто НКВД доверило только ему тайну о предстоящем аресте Трубочиста, Коровина и Калмыкова. Придорогин не был таким уж коварным. Он побеседовал в горкоме партии с Берманом, изложил подробно ситуацию и директору заводу Коробову. Они уже знали, что Мухина изваяла плеяду местных врагов народа. Не ведала ни о чем только Вера Игнатьевна. Она спокойно ожидала день, когда в мастерскую явится приемная комиссия. В связи с этим теплились надежды на получение аванса по договору: поиздержалась, была стеснена безденежьем. Последнюю сотню истратила на шампанское. Ожидая прихода комиссии, Мухина продолжала работать, вносить в композицию поправки. Одна из новинок была особенно дорогой. Вера Игнатьевна вылепила из гипса свою голову и поместила ее на ладонь Трубочиста. Теперь его фигура стала еще аллегоричней.