Текст книги "Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва: от Белоруссии до Эльбы"

Возвращались с мамой прямо на работу, каждый на свою. Вначале был обычный рабочий ритм, каждый занимался своим делом. Я растачивал и складывал в лоток свои фланцы. Начало темнеть. Вдруг в мастерскую с тревожно-растерянным видом с дорожным вещмешком за плечами вошел один из наших ребят, отправленных на рытье укреплений. Он прошел прямо к начальнику мастерской, сбросил рюкзак и стал рассказывать, что с ним и остальными приключилось. Все, кто был в мастерской, поняли, что произошло что-то скверное, и сбежались послушать. Вот краткое, по памяти, изложение его рассказа:

«Я только что с поезда. Все дни по прибытии на место под Можайском мы рыли противотанковый ров, днем и ночью с перерывами на отдых и на жратву прямо на месте, народу было уйма, мужиков побольше, баб поменьше, и ров рос прямо на глазах. Последние дни нас часто бомбили и обстреливали, прятались во рву, никого вроде не убило, говорили, что есть раненые, я не видел. Сегодня утром послышалась редкая стрельба, и вдруг сообщили, что всем немедленно надо уходить, недалеко немцы сбросили десант или появилась какая-то прорвавшаяся группа. Все схватили свои пожитки, и кто куда. Я помчался на станцию в Можайске и еле успел на последний поезд, уже набитый людьми. В пути несколько раз нас обстреливали с самолетов, но обошлось, поезд не останавливался и прибыл на Белорусский вокзал. Я сразу сюда, узнать, что теперь делать…» Пока наш начальник куда-то звонил, паренька засыпали вопросами. Но вот он оторвался от телефона и распорядился, чтобы все и паренек отправились поскорей по домам, пока нет бомбежки. Я почти бежал по уже темным переулкам к себе на Арбат, а в голове стучала мысль: Можайск рядом, неужели все так плохо? Мама была уже дома, но она ничего не знала и не слышала. По радио тоже ничего нового не сообщалось, повторение утренней сводки об ожесточенных боях на Вяземском направлении, успехах под Таганрогом, всяких эпизодах. В доме не топили, в комнате было холодно, хотя мы завесили наши 2 окна одеялами. Поговорили, как там наш Феликс едет, скоро должен выбраться в безопасное место! Надо скорей спать, наверно, будет тревога! Быстро сбросил ботинки и одетым, на случай тревоги, забрался под одеяло. За окном выл ветер и временами продолжал идти мелкий снежок. Но в эту ночь, впервые за последние недели, не было налета, и я, также впервые за много дней, крепко выспался.

Утром, 16 октября, как всегда, заговорило радио, и сразу необычайно краткое, почти паническое сообщение, единственное по своему безнадежному содержанию за всю войну(!), которое ударило как обухом по голове и потому, наверное, запомнилось почти дословно: «В течение 15 октября положение на Западном фронте ухудшилось. Превосходящим силам противника удалось прорвать нашу оборону… Наши войска ведут ожесточенные бои на ближних подступах к Москве». Все! Ни слова о других фронтах и направлениях, ни обычного в каждой сводке перечня отдельных боевых эпизодов. Сразу за сводкой заиграли марши, один за другим, и никаких передач! Ничего подобного больше никогда не было. Сразу вспомнился вчерашний разговор на работе. Мы с мамой быстро умылись и позавтракали и все прислушивались к «тарелке» репродуктора: ну, скажите еще что-то, что нам делать? Бежать или ждать разъяснений? Что предпринимает власть? Из репродуктора по-прежнему никаких сообщений, только марши, один за другим. Мама звонила сестре, чтобы обсудить создавшееся положение, а я поспешил на работу, захватив хлебные карточки, чтобы отоварить дневной паек на обратном пути.

На улице было еще мало народу, а те, кто попадался, быстро шли куда-то с озабоченными лицами. Было пасмурно, временами шел снег в виде крупы. Весь мой маршрут пролегал по переулкам, на которых располагался ряд посольств и разные иностранные представительства. Во дворе каждого из них, начиная с резиденции посла США в Спасопесковском переулке, стояли машины, в них что-то спешно грузили, кое-где во дворах жгли бумаги. Кругом машин было сильно намусорено, бумагами, папками, какими-то обрывками. Ветер разносил этот мусор по переулкам. Нагруженные легковые и грузовые машины тут же уезжали. Чувствовалась торопливость и спешка. Эвакуация, к тому же спешная! – понял я. Вот и Дом звукозаписи. Спускаюсь в мастерскую. Тихо, станки не работают. Все, кто пришел, читают вывешенный приказ, тихо обмениваются новостями. В приказе сказано, что все (!) сотрудники с сегодняшнего дня увольняются с выплатой 2-месячного содержания. Остается небольшая группа по охране и эвакуации оборудования, им выплачивается 3-месячное содержание. Прилагался список остающихся, остальным предлагается срочно эвакуироваться своим ходом.

В этот день уволили всю Москву! Закрылось метро (говорили, что перевозят раненых), к полудню перестал работать наземный транспорт, троллейбусы замерли там, где их бросили водители. Я с напарником поднялся на крышу и стал прислушиваться, не слышно ли канонады. Но нет, тихо. Изредка в разных концах города стреляют зенитки, тревоги не объявляют. По Садовой торопливо идут прохожие, мимо планетария прошла большая колонна грузовиков без кузовов, это едут с ЗИСа (сейчас ЗИЛ). Похоже, все, что может само двигаться, уезжает – предположили мы.

Спустились вниз, всем выдали трудовые книжки с пометкой об увольнении, ждем расчета по зарплате. Час, другой, кассира нет. По радио марши, но вот диктор сообщил, что сейчас выступит председатель Моссовета Попов, и опять бодрые марши и никаких сообщений. Наконец нам говорят, что в банке жуткая очередь и вряд ли сегодня удастся рассчитаться, кто может, ждите. Я не стал ждать и пошел домой. В переулках усилилась суета; грузятся и тут же отъезжают машины, оставляя за собой ворох бумаг, разносимых ветром. Идут группами и поодиночке люди с чемоданами, баулами, узлами. Вот и Арбат. Мой магазин «ХЛЕБ» стоит с настежь распахнутой дверью, внутри пусто – и за прилавками, и в подсобках, и никого нет. Кинулся на Смоленскую площадь в большой гастроном № 2 на углу площади. Перед ним сиротливо стоит покинутый пустой троллейбус. Увы, та же картина: распахнутые двери, пустота, только обрывки бумаг, картонок, тряпья. «Все уже растащили, опоздал… Паника… Все магазины открыты, бери что и сколько можешь…» – говорил случайный прохожий. Я понял, что отовариться не придется. Но то, что я увидел на Смоленской площади, меня поразило и удручило. Нескончаемой лентой с Бородинского моста, а значит, с Можайского шоссе, двигалась необычная, нескончаемая колонна телег, повозок на конной тяге, между которых гнали отары овец, стада коров, свиней. Часть животных лежала на соломе на подводах, вперемежку с домашним скарбом и птицей в корзинках (очевидно, не выдержали дороги, подумал я), на некоторых телегах сидели и лежали ребятишки и женщины. Колонна заворачивала на Садовое кольцо к Крымскому мосту, и ни начала, ни конца этой колонны не было видно. Прохожие и я засыпали сопровождающих мужиков вопросами: «Откуда, далеко ли немцы, что там делается…» Отвечали устало, часто с какой то безнадежностью: «Мы из-под Можайска… от Кубинки (еще откуда-то), все бросили, захватили только то, что успели наспех, с воздуха обстреливали, но обошлось, что дальше будет, не знаем, военные есть, но ничего не поймешь, одни туда, другие сюда…» Немцы рядом, подумал я и побежал домой. Опять затарахтели зенитки, недалеко, низко пролетел самолет (наш, не наш – не поймешь), но никто не обращал внимания. Все магазины распахнуты, в них кто-то копошится, что-то находит и поспешно уходит. Чувствовалось полное отсутствие власти, милиция исчезла, и если что-то делалось, то стихийно. Вот навстречу молча беспорядочным строем прошла довольно жалкая группа в гражданской форме, часть которой была с винтовками (ополченцы!). Шли на Бородинский мост, навстречу беженцам, и растворились во встречной толпе. Что они могут сделать? Где войска, артиллерия и прочее, куда все подевалось? Где власть, наш вождь Сталин, наконец? Возникло ощущение вселенской катастрофы.

Мама была на месте и лихорадочно собирала вещи, продукты, что достались с ее продбазы. «Уезжаем с эшелоном, что идет с Микояновского мясокомбината, где работает дядя, собирайся. Они позвонят, когда и куда ехать…» Я тоже стал собираться. Взял несколько книжек, в т. ч. Л. Фейербаха, философия которого меня тогда интересовала, собрал свои скудные личные вещи (2 пары белья, 2–3 пары чулок (носки тогда не носили), 1 или 2 рубашки, байковые лыжные брюки, еще что-то) и уложил их в потрепанный, но вместительный чемодан с постельным бельем. Затем собрал и сжег, чтобы ненароком не достались немцам, карты Москвы, доставшиеся от отца и служившие мне для пометок о моих «походах» по Москве. Глупость, о которой я потом страшно жалел (подробные были карты и интересные). Всего набралось: чемодан с моими и мамиными вещами, узел, кажется, с одеялами, вещмешок с продуктами и самой необходимой утварью (ложки, вилки, ножи, туалетные принадлежности…), пара сумок. Свои основные документы (паспорт, комсомольский билет, трудовую книжку) я разместил в сшитом мешочке и, как было принято, всю дорогу носил мешочек, не снимая, подвешенным за шнурок на шее, под рубашкой, на груди.

Все квартиранты (3 семьи), кроме нас, уже уехали, заперев комнаты и отдав ключи Елизавете Петровне Зауэр (Е.П.) – дореволюционной хозяйке всей квартиры. «Куда мне, старухе, ехать, будь что будет, а я все поберегу, не волнуйтесь, никого не пущу, если все обойдется», – говорила она и сдержала слово, хотя были попытки пошарить в наших комнатах и помародерствовать. В частности, приходила наша бывшая домработница Зина со своим хахалем и требовала от нее ключи от комнаты, якобы поискать свои вещи. Е.П. резко отказала и потребовала, чтобы они удалились, а то вызовет милицию или дружинников. С ними шутки плохи, сразу под трибунал!

Наша радиотарелка в перерывах между маршами опять несколько раз сообщала, что сейчас выступит председатель Моссовета Попов, но вновь и вновь шли бодрые марши. Почему молчит власть? Растерялась? Ведь нельзя бросить всех на произвол! Наконец, уже к вечеру вместо выступления Попова передали Постановление Моссовета, в котором говорилось о недопустимости паники, остановки транспорта, грабежей и предупреждалось, что все нарушения будут строго наказаны (вплоть до расстрела за мародерство), назывались ответственные. Слегка отлегло на сердце, появилась надежда, что установится порядок. Действительно, с утра 17-го заработал, хотя и плохо, транспорт, а к вечеру установился относительный порядок, но магазины на Арбате были пусты или закрыты.

Вечером 16-го мама созвонилась с тетей и получила указание, когда и куда завтра приезжать. Встречаться наметили у мясокомбината имени Микояна, где работал дядя и где на товарной станции Бойня формировался эшелон для эвакуации.

Спали не раздеваясь, тем более что стало совсем холодно (не топили!), а на улице уже ниже нуля градусов. Утром мы встали, наскоро поели, оделись потеплее (я, кажется, натянул 2 рубахи, двое кальсон и еще что-то), прослушали сводку. Она была уже близкой к обычному стилю. Сообщалось, что наши войска ведут упорные (или ожесточенные) бои на ближних подступах к Москве, на Волоколамском, Нарофоминском и Можайском направлениях. Значит, города уже сданы, а это совсем близко – рукой подать! Забрали документы и вещи, закрыли дверь. Все! Вернемся ли и когда? Отдали ключи Е.П., попрощались с ней, и она осталась опять единовластной хозяйкой квартиры.

Тоскливо было покидать свой дом, уезжать в неизвестность! Вот спустились по такой родной лестнице, вышли на улицу, немного прошли по Арбату к Смоленской площади, пересекли ее, вышли на Плющиху к трамвайной остановке и стали ждать трамвая. Нашего маршрута, № 15, долго на было. Было пасмурно, хмуро, временами стреляли зенитки, то ближе, то дальше. Тревоги не объявляли. У меня даже закралась мысль, что трамвая не будет и мы вернемся в свою квартиру. Ни тогда, ни тем более позднее я не верил, что немцы возьмут Москву (была какая-то внутренняя уверенность, что Москву ни за что не сдадут!). Но вот подошел, наконец, наш трамвай, мы сели и долго ехали до ближайшей к мясокомбинату имени Микояна остановки. Потом шли по переулкам, встретили в условленном месте тетю и уже с ней пошли дальше, по каким-то задворкам, потом по железнодорожным путям и в конце концов вышли к товарному эшелону. Вот и наша теплушка, где дядя уже разместил свои вещи. Теплушка была обычным товарным вагоном, в котором возили скот на бойню. Вагон вымыли внутри, соорудили полати по обе стороны от двери, установили буржуйку с трубой, выходящей в дверь, уже запасли сколько-то угля. По тому времени это были шикарные условия. Помимо нас и еще одной родственницы в теплушке размещалось еще 3 или 4 семьи сослуживцев дяди. Раззнакомились, делились новостями, слухами.

Из этих разговоров и позже, от очевидцев, я узнал, что творилось в Москве 16–17 октября. С полудня 16 октября вся площадь трех вокзалов, Казанского, Ленинградского и Ярославского, была запружена людьми, яблоку упасть негде. Поезда брали с бою, использовали даже электрички, прицепив впереди паровоз. Служащие вокзалов и милиция с трудом сдерживали этот, временами прорывающийся, поток беженцев. В самом городе все (или почти все) продовольственные склады были раскрыты. Якобы было указание открыть склады для населения. Все, кто узнал это, услышал, увидел, ближайшие жители бросились на склады. Оттуда мешками тащили муку, крупы, сахар, ящики с провизией, связки колбас, кому что досталось. Вакханалия кончилась только 17-го к вечеру. Многих директоров потом засадили, расстреляли, так говорили, хотя в печати об этом ни слова! Тетя потом рассказывала, что у них на работе, в ветеринарной лаборатории Асколи, позавчера (перед паникой), поздно вечером 15-го, собрали актив на партсобрание и сообщили, что немцы прорвались к Москве, положение неясное, всем надо эвакуироваться, захватив, кто может, часть оборудования лаборатории. Тете под расписку выдали микроскоп, который впоследствии очень пригодился в ветлечебнице. Такие собрания были на всех предприятиях и в учреждениях. Всех уволили. Там, где был хоть какой-либо транспорт, его использовали для эвакуации людей и оборудования. Оснований для паники было хоть отбавляй!

Пока устраивались, стемнело, наступил вечер. Только перекусили всухомятку, запивая чаем, приготовленным на буржуйке, как раздался знакомый и, увы, ожидаемый вой сирен воздушной тревоги. Большинство народу залезло в теплушки, часть расположилась у вагонов, тревожно наблюдая за небом, готовая нырнуть под вагоны, если рванет рядом. Кругом пути, пути и пути, спрятаться больше негде. Зато обзор отличный и слабая надежда: сюда вряд ли сбросят, кругом пустошь, только линии и линии да одинокие вагоны на путях. Я вылез из теплушки и стал наблюдать. Заполыхало небо, сначала отдаленно, потом ближе, ближе, лучи прожекторов непрерывно шарили в небе. Грохот зениток приближался. «Смотри, поймали!» – закричали несколько голосов. В перекрестии двух, а затем нескольких прожекторов, на фоне абсолютно черного ночного неба, довольно высоко медленно, словно сонная муха, двигался бомбовоз, вокруг которого вспыхивали пучки разрывов, все гуще и гуще. Казалось, что он неуязвим. Грохотали зенитки, сыпались осколки, а бомбовоз все двигался и двигался. На земле вспыхивали, правда редко, разрывы бомб и то тут, то там, разгорались пожары от зажигалок, которые в большинстве вскоре после падения были погашены (противопожарная служба, добровольная и профессиональная, работала хорошо). И тут раздался крик: «Сбили, сбили!» Действительно, самолет накренился и, все ускоряясь, полетел к земле, упав где-то вдалеке, в районе ВДНХ. Вскоре все стихло, налет кончился, прозвучал сигнал отбоя. Я забрался на 2-ю полку теплушки около окошка и задремал. Кажется, была еще 1 или 2 тревоги, но я не вылезал больше. Проснулся от толчка вагона. Прицепили паровоз. Начало светать. Толчок, еще толчок, и мы поехали все быстрее и быстрее. В окошке замелькали знакомые места. Вот платформа Люберцы. Значит, едем по Рязанской дороге! Дальше знакомые остановки: Малаховка, Кратово, Раменское. В окошко видно, как по дороге прочь от Москвы идут небольшие группки и одиночки, все с рюкзаками и вещмешками. Едут редкие машины. Беженцы! Дожили! За Раменским пошли незнакомые мне места, все дальше и дальше от дома! Было пасмурно, к счастью, висела низкая облачность, и вероятность налета на эшелон была минимальна. По дороге, правда редко, попадались сожженные остовы вагонов, уже сброшенные аварийными бригадами в кювет, а под вечер мы остановились прямо напротив длинного состава, стоявшего на соседнем пути и состоявшего из пустых полу– и полностью сгоревших остовов вагонов и платформ. Вот кому досталось! Тихо. Кругом кусты и лесок. Спрыгнул на землю. Из других вагонов тоже попрыгали люди, кто поразмяться, кто в кусты. Впереди под длинным колпаком ярко горел красный свет светофора. Вспомнил коридор в Доме звукозаписи и наши испытания… Зажегся желтый, затем зеленый свет, кто-то крикнул «По вагонам!», паровоз загудел, все попрыгали в свои теплушки, и состав двинулся дальше.

На следующий день следов бомбежек уже не попадалось, напряженное ожидание беды ушло, тоска по оставленному дому усилилась. Навстречу все чаще и чаще стали попадаться эшелоны с войсками и техникой. Шли подкрепления, говорили, что из Сибири и Дальнего Востока. На одной из остановок из соседнего эшелона заглянули бойцы с наивным вопросом: далеко ли немцы? И, выслушав нас, бодро добавили: «Не горюйте, сейчас двинем их, скоро вернетесь». Нет, Москву не сдадут, подумал я в очередной раз, да и многие так считали. Через несколько дней доехали до Сызрани на Волге, долго стояли и затем, переехав длиннющий мост через Волгу, прибыли в Куйбышев (раньше и теперь Самара). Теперь здесь столица! Разгрузились и покинули наш товарный эшелон. Приехали к каким-то родственникам в центре города, там с удовольствием помылись с дороги, перекусили и отдохнули, подстелив пальто на полу, кто в комнате, кто в коридоре. Прослушали сводку с фронта боев. Под Москвой по-прежнему ожесточенные бои на Нарофоминском, Можайском, Волоколамском направлениях, под Калинином (Тверью). Но чувствуется, что немцев задерживают, нет, не видать им Москвы! Взрослые хлопотали о дальнейшем житье-бытье, долго, горячо и помногу что-то обсуждали с хозяевами, а я пошел посмотреть город, набережную, Волгу. Мирно, необычно, ходили трамваи, сновали по своим делам люди. На огромном песчаном пляже за набережной было пусто, никого, и неприятно намусорено. Холодный ветер носил множество обрывков бумаги и какого-то тряпья. Было неуютно, ощущение чужого города, своей ненужности здесь, и я вернулся в дом, где мы остановились. Здесь уже все решилось: мы едем дальше в Уфу, в семью Доценко, к Евгении Захаровне (тете Жене), сестре жены моего 2-го дяди, туда, где сейчас живет в эвакуации дочь моей московской тети. Билеты уже куплены, утром посадка на поезд «Куйбышев – Уфа». Переночевали и рано утром, как мне показалось, к облегчению хозяев, поехали на вокзал.

Перроны были буквально забиты эвакуированными. «Как они и мы поместимся в поезд? Как бы не остаться!» – подумал я. Подали состав на Ташкент. Толпа ринулась к вагонам. Крики, толчея, пробки на площадках, вещи засовывают в окна. Где-то разбили стекло. Но вот набитый людьми и вещами поезд отошел, на перроне стало свободней, хотя не всем удалось сесть. Вот подают и наш состав. Опять суета, крики, все стремятся к еще двигающейся площадке вагона. Мама впереди, я впритык за ней с чемоданом и сумкой в руках, за спиной вещмешок с продуктами (буханки хлеба, банка меду, крупа, еще что-то). Толчея жуткая, но вот мама уже на ступеньках, я за ней, ухватившись за поручни. Лезу, меня толкают, и чувствую, что сзади взрезают и лезут в мешок. Оглянутся невозможно. Дергаю плечами, бью чемоданом в кого-то сзади, рывком вваливаюсь на площадку и в вагон. Все места уже заняты? Удается плюхнуться на боковое место рядом с мамой, чемодан поставил между ног, вещмешок на колени. Дядя с тетей умудрились занять нормальное место. Хватаюсь за мешок, вот дырка, вытащили банку с медом! Первая потеря. Досадно, продукты на вес золота, но в такой толчее и так, слава богу, обошлось, основное в мешке осталось! Пассажиры все прибывают, заполняя собой и вещами все проходы, становится совсем тесно. «Счастливчики» залезли на 3-ю, вещевую полку и там блаженно развалились. Кондукторша пытается остановить лезущих в вагон. Кричит: «Некуда, некуда, все забито!..» Пытается перегородить вход. Но куда там! Никто не слушает, ее оттеснили в вагон и набились в тамбур. Все! Коробочка переполнилась. Кто-то хнычет на ступеньках вагона, но влезть некуда. Раздался гудок паровоза, и мы тронулись. Постепенно все утряслось и стало свободнее, можно повернуться и пристроиться поудобнее. Я наспех зашил прореху в мешке предусмотрительно захваченной иголкой с ниткой (всегда хранилась в шапке) и затем перекусил всухомятку куском черного хлеба с кусочком колбасы. Под стук колес, обняв вещмешок, я заснул, просыпаясь от сильных толчков и неудобного положения. Утром прибыли в Уфу.

Захватив вещи, мы вышли на пристанционную площадь Уфы к трамвайной остановке. Ждали довольно долго, но вот пришел трамвай, такой же, как московский, сели и медленно поползли в гору к центру города. Площадь в центре, где мы слезли, была завалена множеством ткацких станков, эвакуированных с фабрики, кажется, из Белоруссии. Они лежали довольно долго, 1 или 2 месяца, пока им подготовили помещение. Дом, в котором жила семья Доценко, оказался недалеко, и вскоре мы были уже у них на квартире. Обычная при приезде суета, расспросы, знакомства прошли быстро. Мы с облегчением свалили вещи в довольно большом коридоре, помылись, поели (каша, хлеб, чай) и расположились отдохнуть. Уже в товарном эшелоне я начал испытывать скудость пищи, еще не голод, но частое желание еще бы поесть, которое глушил кружкой воды. Но, когда меня спрашивали, наелся ли я, всегда отвечал «да, да», «конечно» и т. п., понимал, что при скудном карточном пайке рассчитывать на большее неприлично. Слегка позавидовал своей двоюродной сестре, которая жила здесь с июля и уже ходила в школу (вот бы мне снова сесть за парту, пусть и не в своей школе!).

Надо было определяться с устройством на новом месте (работа, жилье, карточки на продукты!), и тетя с дядей уже на другой день приезда пошли в республиканское Земельное управление для трудоустройства. Я также отправился на поиски (ведь токарные и слесарные навыки получил!). Поблизости обустраивался цех какого-то эвакуированного авиационного завода. Мне сказали, что меня могут взять попозже, но общежития пока нет, и этот вариант отпал. Недалеко я обнаружил авиационный техникум. Там давали небольшую стипендию, рабочую(!) карточку и возможность подработать, но опять: «пока» нет общежития. Тогда я просто побродил, как в Москве, по городу и ни с чем вернулся домой. Там мама с тетей Женей готовили обед и что-то обсуждали.

После скудноватого обеда я задумался: что дальше делать? На душе было тоскливо, очень хотелось домой, в Москву. В один из дней поиска работы я, никому ничего не сказав, пошел в военкомат и попытался записаться в добровольцы. С начала войны это было довольно массовым явлением, хотя к осени стало затихать, так как все уже как-то определились. В военкомате было много народу, но они толпились только у определенных дверей. Чувствовалась какая-то казенная атмосфера, и было ощущение, что ты лишний. Я не захотел никого расспрашивать и выбрал кабинет, около которого никого не было, постучал и вошел. За столом сидел пожилой военный, и я протянул ему паспорт с комсомольским билетом и довольно сбивчиво стал излагать свою просьбу. Сказал, что попал с мамой в эвакуацию (надо было ее вывезти), а теперь хочу на фронт под Москву. Он посмотрел документы, задал несколько вопросов, затем встал и стал расхаживать по кабинету, о чем-то думая. Потом резко повернулся ко мне, отдал документы и заявил, что я еще не дорос, что еще успею, а пока «иди, береги маму и ищи брата». Я с непонятным облегчением покинул военкомат.

Через день или два, придя домой, я увидел, что все: мама, тетя Женя и ее ребятишки – были радостно возбуждены – только что получили письмо от мужа и папы (дяди Пети), он жив и здоров, его полк уже на фронте, и все нормально! Гадали, где они: под Москвой или в ином месте, обсудили новости с фронта. Там все еще шли тяжелые бои под Москвой. Ленинград окружен, но вроде немцы дальше продвинуться не могут. Может, намечается такой желанный перелом? Строили прогнозы.

Через несколько дней, вернувшись после очередных поисков работы, тетя с дядей сказали, что в Уфе есть работа, но нет жилья и им предложили любой ближайший к Уфе район. Они остановили свой выбор на Чишминском районе (ближайший к Уфе, удобное сообщение): тете быть главным врачом районной ветлечебницы, дяде тоже ветврачом в том же районе в «Кумыспроме» – совхозе недалеко от райцентра Чишмы. Завтра же мы (я с тетей) рано утром едем в Чишмы, осмотреться и определиться.

Поездка на пригородном поезде «Уфа – Чишмы» заняла два или три часа. В дальнейшем я не реже раза в месяц совершал этот маршрут: туда – сюда, поскольку Чишмы явились последним пунктом нашей эвакуации, где я прожил полтора года до призыва в армию, а все остальные прожили до возвращения в Москву.

Летом 1943-го сводки с фронта опять становились все тревожнее и тревожнее. В мае, впервые не зимой, было наше наступление под Харьковом. Вначале сообщали о больших успехах, прорвали фронт… продвинулись до 100 км… освобождены десятки населенных пунктов… много пленных и вражеской техники… Потом сводки стали скупыми: идут упорные бои… противник контратакует… И вдруг странное сообщение: операция закончилась… наши потери 10 или 20 тысяч убитых и, впервые в сводке, примерно столько же «пропавших без вести», т. е. пленных(!). У немцев (по сводке) наши потери, конечно, больше. Мы поняли, что операция провалилась, у нас большие потери и назревает немецкое наступление (в действительности их наступление уже началось). Опять разгромив Южный фронт, немцы ринулись на Воронеж, Ростов и дальше, дальше на Кавказ и по степи на Волгу к Сталинграду. Отрезают Кавказ с его нефтью от остальной России. Почти каждый день новые направления, как в прошлом, 1941 году. В чем дело? Опять просчитались?

Эти события не увязывались со слухами и письмами от дяди Пети, в которых говорилось, что у них скопилось много войск и техники и скоро немцам дадут прикурить. Правда, по намекам и косвенным признакам эти войска были под Москвой, на Центральном и Калининском фронтах. Уже много после войны мы узнали, что был просчет, ожидали удар немцев здесь, а не на юге, где оказалось преступно мало сил для отражения мощного удара немцев.

Слабым утешением было только то, что уже нет наступления немцев по всему фронту, как в прошлом году. Значит, есть надежда, что положение может исправиться.

Этой же весной появился с искалеченной рукой сын нашего бухгалтера Виктор Палей. На него смотрели, как на героя. Особенно гордились родители. Мы быстро сдружились, и все с жадностью слушали неприкрашенные рассказы Виктора о битве под Москвой. Помнится, он участвовал в наступлении на Калининском фронте в пехотной части. В первый же день наступления во время атаки был ранен при минометном обстреле. Вначале кое-как перевязался из индивидуального пакета, потом полз сам, затем его перевязала санитарка, и, уже на телеге, он был отправлен в госпиталь, удачно пережив бомбежку на дороге. Там оперировали, но кисть руки восстановить не удалось, она висит плетью. Теперь инвалид, комиссован, с армией покончено, но главное – остался жив.

Весной и летом начали прибывать из блокады ленинградцы, истощенные, хмурые, неразговорчивые. Им сразу же выдали рабочий паек и кое-что дополнительно. Позднее, придя в себя, они, правда с оглядкой и не всем, рассказывали об ужасах блокады.

В июле и августе, слушая сводки с фронтов, мы поняли, что положение на юге стало совсем скверным. Сообщалось об ожесточенных боях (знаем, что это значит!) под Майкопом и Грозном, о подходе немцев к Сталинграду. Почти весь Северный Кавказ, Калмыкия, большая часть Сталинградской области под немцем! Когда же их остановят? Поползли слухи о заградотрядах, о предательстве, о власовцах, о калмыцких и чеченских отрядах, воюющих на стороне немцев, даже о немыслимом, что часть татар здесь, в глубоком тылу, ждет прихода немцев. Говорили о большом числе дезертиров (даже в нашем районе поймали несколько человек). Конечно, это слухи, но становилось очень тревожно и неуютно. Но вот к октябрю перестали появляться новые направления, хотя сообщения об упорных, тяжелых, ожесточенных боях у Майкопа, Грозного и в Сталинграде продолжались. Значит, большие потери, но немцы выдыхаются, а наши крепнут, и к зиме надо ждать перелома, надеялись мы, и не ошиблись.