Текст книги "Тайна золотой реки (сборник)"

Идём на задержание
Рассказ

Когда по стене хлёстко ударил выстрел, участковый инспектор милиции Назар Хватов сидел у домашней печки: согревался, перебирая в уме задачи со многими неизвестными по фактам хищений золота из контейнеров прииска «Шахтный». Вломившийся вслед за выстрелом вопль отчаяния встряхнул Назара и вытолкнул наружу. В два прыжка он очутился на соседском крыльце. Проскочил тёмный тамбур. Распахнул дверь и замер на пороге небольшой комнаты, залитой электрическим светом. Напротив входа на тёмно-зелёном фоне задёрнутой на окне шторы, в глубокое казённое кресло был втиснут лысоватый мужчина. Его неопределённая поза, откинутая навзничь безжизненная голова с опалиной у виска, впившиеся в подлокотники окоченевшие пальцы подводили черту…

В убитом Назар признал приискового снабженца Казимира Косова. Его сомнительная репутация и прошлое были известны оперативной службе милиции. Ясно было и другое…

Глядя на раздавленного страхом соседа, у Назара сорвалось сурово:

– Кто его? – И он кивнул тяжёлым подбородком на Косова.

– Пашка Нырок… – вяло, поднимаясь с табурета, выдохнул сосед и, задержав взгляд на Казимире, продолжал горестно: – Земляк он мне. Наведывался иногда… Однако всё мирно было. Нынче пришёл, бросил у двери котомку… Даже словом не успели обмолвиться, как дверь распахнулась… Пашка Нырок прямо с порога по нему вдарил из двустволки. Схватил котомку и утёк.

Сосед обессиленно опустился на табурет и, сжав голову жилистыми ладонями, сокрушённо застонал:

– Что ж теперь будет-то, Назар? Что?..

– Значит, Пашка Нырок? – как бы пропуская слова соседа, нервно ворочая желваками, соображал с чего начать Назар. – Значит, котомку схватил… – как бы для себя уточнял он. – Ладно, сосед, разберёмся! – гвоздил Назар каждое слово. – Сиди и до прибытия прокурорской группы ничего не касайся – так надо!..

Не замечая февральской стужи, Хватов выскочил из дома и, перескочив через изоляционную обшивку тепловой магистрали, пролегающей вдоль проезжей части дороги, идущей от котельной, пробежал сугробные дворы и, скатившись по шлаковой горке, нырнул в котельную. Дежурный истопник не удивился появлению участкового инспектора милиции. Отставив в сторону гранёный стакан с парящим чаем, он пододвинул к краю стола телефон и спросил, испытывающе уставившись на Назара:

– Никак – чрезвычайное?

– Очень даже серьёзное, Нил Нилыч, – едва перевёл дыхание инспектор и выпулил: – Нырок не появлялся?

– Опять что-то натворил? – всплеснул руками старик.

– Почему опять? – насторожился Назар.

– Так его ж уволили из котельни! – вроде как возмутился Нил Нилыч. – Пил, прогуливал…

– Да-да… – закивал Назар, поймав на себе неспокойный и неискренний взгляд истопника.

Однако рассказал о случившемся.

После короткого телефонного разговора с дежурной частью милиции Хватов положил трубку на рычаг и, уставившись острым прищуром на прыгающие язычки пламени в смотровых отверстиях заслонок котла, некоторое время стоял неподвижно – прикидывал…

– Вы, товарищ старший лейтенант, послушайте меня, старого человека, – прервал Назаровы мысли Нил Нилыч, поднимаясь с лавки. – Вы, наверное, знаете Савелия Кепкина из районного управления рыбнадзора? Так вот у него одно время с Пашкой Нырком отношения не сложились. Пашка хищно браконьерничал. Савелий поймал его и повязал. Нырок ощетинился, лицемерить, выворачиваться было стал, на взятку Кепкина подбивал. Не вышло. Савелий мужик жёсткий, честный, от своего не отступится. Пашку под суд подвёл. Мы-то думали, что Нырка определённо в кутузку упекут, да только вывернулся он, как ни странно. Отделался лёгким штрафом. А уж Савелия Егоровича возненавидел люто. Грозился убить. К чему это я говорю? Да потому что Пашка и на Савелия руку поднять может. Теперь ему одна статья. Нырок может скрыться. У него на протоке Ползунихе места скрытные имеются. Вовек не отыщешь. Правда, Савелий Кепкин Пашкины повадки знает. Нырок тихарь. С ним надобно быть начеку…

Слушая истопника, Назар уловил в его голосе едва заметную нервозность. Выдавали это состояние: и слезливые глазки, и въедливый румянец на скулах, шее, на лбу… Заостряло внимание предупреждение в последней реплике.

– Что ж, совет добрый, – только и ответил Назар. – Однако пора! Время не ждёт…

– Куда вы так сразу? – засуетился Нилыч и тут же спохватился, снимая с крючка вешалки кожух и шапку-ушанку. – Вот – наденьте…

– Излишне… – отказался от одежды Назар и перед выходом из котельной бросил значительно: – Ничего, Нилыч, разберёмся…

А над полярным посёлком густела студёная ночь.

И когда холодный рассвет стал робко приподниматься над далёким горизонтом сиреневой бледностью, а ровный и зябкий предутренний ветер накатывался студёностью, уносясь вниз по ледовым плешинам реки к торосному панцирю Ледовитого океана, по узкой нартовой колее, петляющей вдоль лесистого берега Колымы, ходко шли несколько собачьих упряжек.

У устья речки Горная аргиш встал. Каюры спешились.

– Прошу быть предельно внимательными! На рожон не лезть! Держите с нами связь – аппаратура отлажена!.. Расходимся по маршрутам! – объявил начальник милиции. – Идём на задержание.

Уже позади широченная Колыма. Миновали древнюю охотничью избушку у мыска «Чабаковый»… а Савелий Кепкин всё оглядывался, всматривался в рассветившийся небосвод и, шмыгая ноздрястым носом, принюхивался… Наконец, не дождавшись от участкового инспектора ни единого словца, загудел каюрскую песенку.

– Пашка Нырок – не волк, а тундру знает, – оборвав пение, бросил он через плечо старшему лейтенанту.

– Вы с ним общались? – как бы между прочим отозвался Назар.

– Общаемся… – обидно проворчал Кепкин и выпулил с иронией, завозившись неловко на нартах: – С ним «общались», с Нилычем «общались»…

– Деликатный старичок – Нилыч, – пространственно сказал Назар. – Тихий…

– Мутный! – точно приклеил ярлык, возмущенно повысил голос Кепкин. – Омут…

– Ничего, Савелий Егорович, разберёмся, – спокойно уронил Назар и плотнее завернулся в меховое одеяло. И опять некоторое время ехали молча.

– Прошлой ночью звезда Венера совсем красной была, однако, – начал разговор Савелий.

– К ночи пурга обрушится, – согласился Назар.

Как только упряжка замедлила бег и стала прижиматься к береговой кромке, где темнели заструги и обломки вмороженных в берег льдин, Назар заметил:

– Остановку сделаем? Чай варить станем? Доберёмся до места?

– К ночи должны, – прикинул Кепкин.

– А по протоке ещё сколько?

– Три якутских шаганий.

– Тридцать километров! – уточнил Назар. – Это ж – световой день езды.

– Километры – не деньги, чего их считать, – пошутил Савелий. – В тундре, – сам знаешь, – всякое случается. Поэтому, зачем гадать на снегу, когда ветер шаманит? А так, ты дело говоришь – остановку у мыска сделаем. Там охотничий шалашик – собаки чуют.

Уже километра за полтора до остановки головная собака стала чаще поглядывать на каюра. Кепкин, ухватившись за упругий нартовый баран, зорко вглядываясь в берега, заметил:

– Чего-то Тын нервозничает. – И тут же оговорился: – Он завсегда так головой крутит. Отдых зачуял. Ленивым становится – стареет.

Шалаш вынырнул тёмным поплавком на пологом береговом скосе. Сложенный и прочно увязанный из тонкоствольной лиственницы, он мог быть надёжным временным укрытием. Обращал внимание помятый снежный намёт внутри. Железный бочонок, где хранились обычно предметы первой необходимости, оставляемые охотниками: спички, огнево, провиант – пуст…

– Ушлый, видать, этот Нырок, – сказал Назар, присаживаясь к разведённому Савелием огню. – Позёмка вокруг все следы замела. Определённо через долинку вниз к устью подался.

– Хитрее лисы, – согласился Кепкин.

Пока Назар настраивал рацию, Савелий Егорович возился, колдуя, над очагом, заваривал чай и пояснял:

– Он на Ползуниху зачем подался? Там землянка. Да живность водится. Завалил сохатого – мяса, посчитай, на ползимы хватит. Ягоду, коренья добыть можно. Протоку прозвали Ползунихой, потому как по её откосам и всей округе на коленях ползают – ягоду и всё съестное собирают. В колымской тундре, Назар, заблудный человек, если знает хотя бы азбуку тундры, во все времена года может себе пропитание найти. Тундра не даст погибнуть.

– Это нам доподлинно известно: тундра даёт, человек берёт, ничего не давая взамен. Такому потребительству скоро придёт конец.

– Да-да, – глянув на Назара с откровенной доверительностью, закивал головой Савелий, – вся тундра колымская больная стала, вот только… – он досадно махнул рукой, – у тебя, Назар, маловато власти – не одолеть одному нерадивость да равнодушие.

– Общественность поможет, – насупился Назар.

– Оно, конечно, если так… – с хитрецой вывел Кепкин: – Однако времена нынче мутноватые.

После сеанса связи Назар понял, что всякая надежда на помощь отпадает. Оперативная обстановка осложнена ещё из-за того, что ухудшаются метеорологические условия, не позволяющие выслать в район поиска вертолёт.

Короткий отдых придал собакам силы. Они резво пошли по чистому плотному насту. Кепкин даже не понукал их. Он, опершись на баран, как только ездовики дружно взяли упряжковый шаг, замурлыкал под нос дорожный каюрский мотив, зыркая по сторонам. Назар поудобнее разместился позади Кепкина, закутался в одеяло из оленьих шкурок с мешком для ног. Привалившись к спине каюра, он стал смотреть на уплывающий в мутнеющую даль ровный нартовый след. Ему с раннего детства был привычен этот тундровый транспорт. Сопение ездовиков, равномерный перехруст снега под полозьями, неясный наплывающий шелест позёмки, точно гонимый осенним ветром лист по жухлой стерне – всё это успокаивало, расслабляло и в той же мере давало простор воображению, помогало выстроить путаные мысли, придать им строгую форму.

– Вы давно знакомы с Нил Нилычем? – ненавязчиво спросил Назар Кепкина.

– Знаком… – неопределённо, неохотно отозвался Савелий Егорович и раздражительно завозился, прикрикнув на собак.

Назар сразу уловил, что разговора по данному вопросу у него с Кепкиным не получится. Видимо, у Савелия была причина…

– Как вы думаете, Савелий Егорович, – Назар перевёл разговор, – мог кто-то другой побывать в шалаше, кроме Нырка?

– Чужих для тундры людей, однако, и сюда заносит, – не раздумывая бросил он через плечо. – Сам знаешь, – и кто тут только не шастает. Народ снуёт шалый. Напакостят, а следа-то и не отыщешь…

– Вот те раз! – выдохнулось у Назара.

«В чём-то Кепкин прав, – думал Назар под протяжный мотив каюра, – Колыма ему – дом родной…»

Вскоре упряжка вышла на свободный плёс. Протока в этом месте широченная – есть, где разгуляться ветрам. Закованная махина поскрипывала трещинами, ухала провалами оседающего льда. Короткий полярный день, не успев рассветиться, начинал угасать. За сереющим краем окоёма, казалось, кончался выстуженный свет. Задуло. Запылили вихреватостью снега. Дышалось труднее. Лесистая береговая синь расплылась в сгущающейся мглистости. Потянуло сыростью.

Вожак без команды резко потянул вправо. Вся упряжка шарахнулась за ним и, чуть было не опрокинув нарты, встала. Собаки тревожно завыли…

Кепкин и Назар спешились. Сделав несколько шагов вперёд, Назар замер на месте. Перед ним, едва заметная, парила припудренная позёмкой полынья.

– Ой, горько, совсем головы нет, – стонал Савелий Кепкин. – Колыма – злая река, а Злой Дух ужасен, – ругательно заворчал он и, придерживая вожака, потянул упряжку подальше от опасного места, продолжая корить чертей.

Назару стоило большого терпения успокоить Кепкина. Наконец, усадив его на нарты, помог собакам раскатиться и ещё некоторое расстояние бежал следом, покрикивая и подгоняя… Упряжка вышла на простор и понеслась, точно парусник, подхваченный свежим ветром.

Темнело. Пурга накалялась. Слепила фирновая пыль, набивалась в собачью шерсть. Приходилось останавливаться и сдирать с собачьих морд ледяной нарост…

Дотащились до сутулого островка, поросшего щетинистым терновником, встали. Продвигаться вперёд было невозможно. У берегового среза обнаружили надув, напоминающий грот. Собаки тут же свёрнутыми комочками легли на продуве. Их прямо на глазах зализывала пурга. Кепкин закрепил нарты оштолом и, по-каюрски кряхтя, у нарт вырыл под свой рост лежку и крикнул Назару:

– На всякий случай запомни, что версты три-четыре ниже этого острова за мыском изба стоит рубленая, для кочевых… Я чуткий, а ты – подремли, чай, устал?!

– Всё понял! – прокричал в ответ Назар и, завернувшись в мягкую ровдугу, привалился к стенке грота.

Назар прилёг. Под шкурой было тепло, пахло квасцами, прелым прошлогодним ягелем, костровой прокуренностью… Он уткнулся в тёплый мех и… поплыл над весенним простором Алазеевской тундры. Чистым видением неслась на него в радужных переливчатых световых сполохах река Алазея, мощно раскинув чешуйчатое серебро рукавов по зелёному ковру долин, свободно вливаясь в прозрачную студеность океана. Назар был привязан к тундре со всей её нежностью и суровостью, чистотой и откровением, с неповторимой красотой, от которой невозможно оторвать влюбленного взгляда. Алазеевская тундра великолепна в своём весеннем разноцветье!.. И вдруг! Ровные узкие борозды засверкали рыбьей чешуёй, перерезая ягельные островки синежилой опухолью. Незаживающие шрамы!..

– Как же могли грамотные люди поднять беспощадную руку на твою чистоту, на твою вечную красоту и щедрость, Тундра? – зашептал Назар с гневом, всматриваясь в сорванный трактором покров.

А над ним чахоточно охал ветер. Завывал хоровод ведьм. Пурга неистово раскачивала сыпучие снега и шелестела фирновой пылью, убаюкивая Назара Хватова, пригревшегося под тёплой ровдугой…

Лёгкое шуршание над головой разбудило Назара. Это гуляла позёмка по плотной снеговой корочке. Не хотелось покидать тёплую снеговую постель. И он лежал в полудрёме, ловил приятные шорохи, как когда-то на домашнем сеновале под дробный перестук на крыше навеса летнего дождя, наслаждаясь спокойствием и теплом. Однако состояние это длилось недолго. Странное ощущение одиночества встряхнуло его и испугом выдернуло из лёжки…

Февральский рассвет на Колыме неторопливый. Сначала появляются первые робкие блики за узкой полосой окоёма, потом уже разливается от края неба световой ручей. Угрюмая и жутковатая окрестность становится выразительнее, огляднее. Ни собачьей упряжки, ни Кепкина – никого вокруг Назар не увидел. Не раздумывая, он привёл в порядок одежду и решил обойти островок – осмотреть округу. Прикидывая, что заставило Кепкина уйти одному. Назар спустился по пологому спуску на плотный наст реки. Сон под снегом придал бодрости, восстановил силы, поэтому хотелось чего-нибудь перекусить, сделать глоток крепкого горячего чая… Обойдя вокруг островка, он двинулся вниз по реке в сторону того мыска, за которым, по упоминанию Савелия, стояла изба. Идти было легко. На полпути его внимание привлёк поднявшийся над рекой старинной крепостью узкий, вытянутый остров с очерченными высокими берегами.

Выбравшись из кустарника на ровную чистую поляну, Назар остановился в нерешительности. Посреди возвышался над дымящимися позёмкой сугробами одинокий могильный крест. Давностью и унынием веяло от хмурого надгробья. На морщинистой тесине он заметил неясные очертания даты захоронения. Приглядевшись, разобрал: «Август двадцатого дня тысяча шестьсот сорок семь». Назар смотрел на почерневший сосновый крест и хмурил заиндевевшие брови. Сквозь узорчатую ткань легенд и сказаний на него пахнуло историей дальних времён, когда, открывая новые земли, на костях служивых холопов, поднимались на самом краю земли форпосты России… И тут Назар разглядел на снегу едва заметные следы широкой когтистой лапы. Следы были свежие. Однако разобрать их принадлежность было невозможно.

Не успел Назар спуститься с острова, как увидел, что в его сторону, отделяясь от противоположного берега, покатился быстрый тёмный ком. Непроизвольно он сжал под кухлянкой холодную рукоять револьвера и, поджидая мчащуюся зверюгу, замер… Тяжёлый здоровенный ездовик по кличке Тын с визгом бросился к его ногам. Тревожно тявкая, и завывая, он хватал Назара за полу кухлянки и тащил за собой. Назар понял собаку… Через час быстрого хода он увидел на утёсистом краю у заструговой виски тёмный сруб, а рядом приткнувшуюся к покосившейся стене плоскокрышую времянку. Возвращение Тына вызвало у упряжковой своры стонущий голодный вой. Назар же задержался в ивняке и, ожидая появления Кепкина, внимательно просматривал подходы к заимке. Вкрадчивая тревога сдерживала его. И только когда вернувшийся к нему Тын вновь потянул его за собой, Назар осторожно приблизился к жилью. Собаки присмирели… Эта приметная повадка давала знать, что поблизости нет посторонних, нет прямой опасности. И всё же не сразу Назар вошёл в тордох. Тёмные пятна на притоптанном снегу заставили его крепче сжать рукоять револьвера.

Кепкин лежал на полати. Ровный серый свет из единственного промерзшего окна падал на его восковое лицо, высвечивая наплывающую тень страдания. Тын, точно верный страж, сел у двери и с покорностью следил за Назаром, бросая пугливый взгляд на хозяина. Как только Назар склонился над Савелием, Тын тут же подошёл к полати и, жалобно повизгивая, стал лизать руку Кепкина. Назар осмотрел одежду Савелия, с правой стороны обнаружил влажное пятно. Запустив руку под кухлянку, ощутил тёплую липкую жижу, испуганно выдернул руку назад. Ладонь была в крови. Оправившись от неприятного ощущения страха и растерянности, Назар располосовал кепкинскую кухлянку до пояса и осмотрел рану. Жакан задел локтевой край предплечья. Угрозы жизни могло не быть. Однако от потери крови Кепкин ослаб. Связаться по рации с базой Назар не мог, так как на морозе окончательно обесточились аккумуляторные батареи. Савелия Егоровича надо было срочно отправлять на упряжке, чтобы до наступления темноты он добрался до оперативного штаба на речке Горной.

Назар протопил тордох. Нагрел в оцинкованном тазу воду. Дорожная аптечка, с которой он не расставался, дала возможность сделать Кепкину перевязку, после которой он пришёл в себя.

– Не успел я поднять тебя, Назар, когда на рассвете Тын учуял Нырка, – сокрушённо оправдывался Савелий. – Думал, один справлюсь – вот и ухлестнул за ним, а он в меня два заряда вложил. Эка досада… Никак ушёл?.. От меня ни один зверь не уходил, а этот бандюга…

– Связи у нас нет, Савелий Егорович, – сказал Назар, – однако собаки тебя одного к ночи дотянут до Горной, там наши. А мне Нырка надо преследовать…

– Тына оставь, – соглашаясь, посоветовал Савелий, – собака надёжная…

Назар напоил и подкормил Кепкина. Перенёс его на нарты. Завернул в меховую ави, надёжно усадил, привалив и закрепив к барану, чтобы не вывалился, поудобнее приладил двустволку, поставив на боевой предохранитель и, ещё раз проверив все упряжковое снаряжение, дал команду вожаку:

– Поть-поть! – Вперёд-вперёд! – кричал он ездовикам. – Пошёл!..

Он помог собакам раскатить нарты. И когда упряжка ходко пошла, подгоняемая попутным ветром, вверх по реке, Назар смотрел ей вслед до тех пор, пока она не исчезла в сгущающейся пасмурности. Увязавшийся было за упряжкой Тын тут же вернулся и, виновато уткнувшись в Назара, заскулил обиженно и тоскливо.

– Надо идти, Тын, – взъерошивая вислоухую голову собаки, строго сказал Назар, – надо…

С собаками Назар Хватов обращался строго. Сильные неласковые псы-работяги вызывали симпатию, поэтому уже с давних пор он уяснил, что если у каюра с ездовиками установлено понимание, то животные послушны. А складывалась эта собачья дисциплина из простого: вовремя накорми, не дай в дальнем пути надорваться, не бей, не кричи…

У собак разные характеры, и это надо учитывать. Грызня в упряжке, значит, нет порядка. И конечно же собаки бывают злы только ко злу, к жестокости, к несправедливости… И Тын не был исключением. Если каюр по невниманию наделял его меньшим куском, он при случае давал понять, что не последняя собака в упряжке.

К закату они добрались до лесистых островков, рассыпанных по неширокой развилке, откуда крутыми берегами обозначила свои владения заснеженная Ползуниха. Пробираясь через заструговой буш к зализанной пургами поляне от береговой кромки, Назар заприметил свежие следы. Человек прошёл через поляну со стороны леса. След терялся у берега… По рассказам Кепкина, за поляной, у незамерзающего родника на пойменном топольнике, в зарослях ив-кореянок землянка поставлена…

В густых сумерках они с Тыном, наконец, уткнулись в полузанесённый шалашный насып. Вокруг никаких следов – это насторожило… И как не хотелось Назару откапывать вход в землянку, всё-таки решил: как-никак – крыша над головой.

Тын, прижимаясь влажными боками, голодно скулил. Разделив поровну скудный ужин, Назар залез на приподнятую над земляным полом, сложенную из мелкоствольного лиственника лежанку, завернулся в ави, притулился к Тыну и задремал. В землянке было тихо, не страшно – рядом Тын… А за стенами неистовствовал ветер…

Очнулся Назар от ощущения постороннего, неприятного.

Выбрался из ави и увидел, что дверь приоткрыта, а Тын исчез. Выскочив наружу, он сразу заметил собачьи следы. Они уходили к парящему чуть в стороне от землянки роднику. Сначала Назар подумал, что собака где-то поблизости мышкует. Но, заметив рядом с собачьими следами отпечаток торбасов, поспешил к реке. Он зорко всматривался в посветлевшую пуржистую округу и раздражался, так как после сна предметы виделись ему не ясно, как бы в притуманенном плавающем состоянии.

Тёмный предмет он заметил издали. Курковка валялась, оставленная на изломе. Из патронников торчали стреляные гильзы. На полировке приклада глубокие царапины. Ремень из нерпичьей кожи надорван в антабке. В нескольких шагах от ружья разбросаны уплотнительные войлочные пыжи. Чуть в стороне заметный бугорок.

Тын лежал окоченевший. На боку тёмная борозда от жакана. В передней лопатке торчала деревянная рукоять ножа. Рядом лежал человек. Опрокинутый навзничь, весь в белом, он будто окаменел.

«Стало быть, Тын реактивной мощью, как обухом, оглушил несчастного после выстрела, – подумал Назар».

Лица человека не было видно. Его прикрывал меховой лоскут, плотно пристегнутый к пыжиковому малахаю. Камусные рукавицы, кухлянка и меховые штаны хамби надёжно предохраняли от холода. Назар отвёл с его лица заиндевевший лоскут и… Как летучая мышь в тёмный вечер с лёту цепко зависает на тонюсенькой веточке, так Пашка Нырок ухватился за Назара, едва тот снова прикоснулся к нему. Но Хватов легко оторвал Пашку от себя.

– Не балуй, – спокойно и грозно предупредил он, стиснув запястье Нырка.

– Нашёл-таки… – Нырок по-петушиному встрепенулся, досадно вспыхнул и демонстративно уселся на снегу, поджав под себя ноги по-азиатски. – Твой кобель повредил меня окончательно, гражданин начальник, – огрызнулся Пашка. – На себе потащишь, али как?

– Тяжело спине – легче сердцу, – бросил Назар, не спуская прямого взгляда с Нырка.

– В тундре опасливо – один на один, – выдавил Пашка из себя язвительно.

Назар на какое-то мгновение растерялся. Нырок уловил эту оторопь. Но одного не учёл он, вылезая гусеничным червём из личинки смиренности, не мог понять той сути, ради которой участковый инспектор шёл на риск. Их разделял барьер неопределённости для одного и надёжности для другого.

– Уйду я от тебя, начальник, – издевательски просипел Пашка, и вытянутое, остроскулое лицо его с тонким прищуром водянистых глаз передёрнулось гримасой ожесточения. – Не стращай, – процедил он нервно встряхнувшись, будто собака выскочившая из воды, – о себе подумай! Ты ж теперь за меня в ответе… Горбешник подставляй, начальник.

Шли долго, молча, ходко… Округа присмирела, затаилась – так бывает перед шквальной пургой. Нырок переваливался впереди. Под его торбасами мягко поскрипывал снег. Шаги Назара звенели рассыпчатым хрустом, будто на крепких зубах сочная капустная кочерыжка. Ему было неловко нести скрученное в скатку меховое одеяло ави. Хотелось бросить, избавиться от лишней тяжести, но в этой обузе было спасение.

У первого мыска протока уходила круто вправо. Чтобы не прижиматься к правому берегу, где двухметровый лёд просел под своей тяжестью, образуя заструговые нагромождения, пошли напрямую по взгорью, срезая извилистую петлю. По твёрдому чистому насту, подгоняемые ветром, засеменили, как по гладкому асфальту. Когда же вновь спустились на протоку, то после нескольких заструговых наломов пришлось задержаться. Необычный марафон утомил обоих. У Назара от голода кружилась голова, ломило все суставы. Нырок же, измученный дорогой и пустым желудком, разгрёб под небольшим наносом лунку и, вытянув в ней ноги, тут же засопел. Привалился к заструге и Назар.

Вдруг… Слабым отголоском к слуху прикоснулся моторный звук. Точно ныряющий в пенистых гребнях прибоя чёлн, он то появлялся, то исчезал…

«Вертолёт? – подумал Назар, отодвигая навалившуюся дрёму. – Теперь главное – терпение…»

– А ты тихий, – неожиданно сказал Нырок, заворочавшись в лёжке. – Только знай – вышки мне не будет.

– Суд решит, – скупо отозвался Назар.

– Судят подсудимых, а когда их нет, то и суда – нет.

– Всё состоится! – утвердил Назар.

Он напрягал слух и уже не слышал нисходящего из заоблачности моторного шума. Всматриваясь в сгущающиеся сумерки, приходил к выводу, что это вовсе не вертолёт, а усиливающийся ветер раздувает свои вихревые меха… Его отяжелевшие веки снова сомкнулись… и в тот же миг мощный тупой звук ослепительной вспышкой разломил раскалённые виски. Встрепенувшись, Назар вскочил. Леденящая темень сдавила его со всех сторон, обессилила. Колючая боль обволакивала тело. Горло перехватила спазма удушья. Ему казалось, что его опустили в вакуумную камеру, а через плотную переборку, откуда-то из сквозняковой глубины жуткого колодца доносился язвительный голос Пашки Нырка:

– Панихиду заказывай, гражданин начальник!.. Пурга, чай, отпоёт!.. – Он издевательски захихикал: – А золотишко, что взял у артельных уркаганов, моё. Сдохну, а не отдам. Колыма большая…

И он тенью метнулся в сторону. Пурга подхватила его и проглотила в беззубой пасти.

– Сто-о-ой! – задыхаясь, кричал Назар. – Стрелять буду!..

Но голос его осел, увяз, и он выстрелил в стонущую ночь.

Пурга прекратилась так же неожиданно, как и начиналась. Стало морознее. Небо высветилось пучками мелких звёзд. Лёгкое дыхание световой белизны разлилось, заплескалось в цветовой гамме на одном краю небосклона, переметнулось и вспыхнуло на другом ярким пламенем сполохов. Ничто не мешало вольности полярного сияния…

Назар кутался в ави и вслушивался в неспокойную тишину, живительной негой которой наслаждается утомленный. Знал Назар и другое свойство тишины, когда она наваливалась тяжестью, разрывая в клочья мозг, клокоча в жилах обезумевшим пульсом, отбирая последние силы, надежду, чтобы столкнуть обессиленного в пропасть, откуда не бывает шанса выбраться. Назар держался из последних сил…

Делая разминку, он чувствовал, что одежда на нём стала просторной. Остывшее тело уменьшилось, как самый что ни на есть обыкновенный предмет при минусовой температуре… Растирая руки снегом, он обжёгся его колючей студёностью. Он уже не ощущал голода, но зато нестерпимо хотелось пить. Пробовал сосать снег, однако это вызывало тошноту, резь в глазах, как это бывает при снежной слепоте. Он понимал, что только движения, силовая нагрузка с короткими паузами выведет его из угрожающего жизни состояния.

Пройдя несколько сот метров, он остановился. Ходьба согревала. После короткой передышки двинулся дальше. За ночь хотя и намело, но наст был плотен и идти было нетрудно. Но когда пошли заструги, привьюженные трещины, торосное нагромождение серого льда, сказалась усталость.

Туманность осела. На горизонте показалось белое солнце… Белая тундра…

Слегка заметённый порошей, Нырок замер в позе спринтера. Его нога попала в трещину. Он так и остался, как попавший в капкан зверь, пребывая в забытье. Оттащив его от трещины, Назар выхватил из-за пояса нож. Лезвие мягко располосовало меховую обувку. Нога оголилась. Острая кость, разорвав мягкие ткани, торчала угрожающе. Отмороженные пальцы и стопа почернели, а в месте перелома расползлась плотная, в гнойных пузырях краснота.

– Гангрена, – устало выдохнул Назар, – надо ампутировать.

Он стал припоминать примеры, случаи во время практики по судебной медицине, посещения анатомички медицинского института, действия во время дежурств с врачами скорой помощи… Вспоминал, а сам готовился к операции.

Поначалу он обложил место перелома ледяным бортиком, наметил полосу отсечения и стал ждать, когда ткань остынет, побледнеет, кожа натянется, помертвеет.

Облизывая раскалённым языком сухие губы, он не помнил, как коротким взмахом ножа полоснул по чёрной голени. Очухался тогда, когда отделённая нога лежала рядом. Кровоточащий обрубок культи осыпала прозрачная, брусничного цвета мелкая роса. Оставшийся лоскут кожи натянул на культю, сделал тугую повязку. Отрезал от ави широкий кусок, обвернул культю, утеплил. Закутал Нырка в меховое одеяло, плотно стянув ременными полосками. Оставил недлинный конец для потяжной лямки и… в изнеможении опустился возле.

И теперь Назар с томительной тревожностью и надеждой то и дело всматривался в, как ему казалось, начинающее проясняться небо. Нет-нет, да и вздрагивал он от напряжения, вслушиваясь в каждый посторонний звук. Он даже чувствовал, что вот-вот из пустынного волнообразия тундрового простора вынырнет тёмная точка и устремится в его сторону, вырастая небыстрым вертолётом или вездесущим вездеходом. Однако вместо приятного до трепетности моторного перегуда, его раздражал надоедливый шорох сухой позёмки.

На западном небосклоне закатные отблески засветили первые звёздочки. С противоположной стороны подкрадывалась мглистая дымка. Погаснет недолгий закат. Заиграют млечные дали сполохами северного сияния. Ночная стужа станет заковывать в нещадные кандалы всё живое. А измученный человек не в состоянии будет противостоять. Без пищи, без воды нет нормального кровообращения. Нарушается деятельность всех органов. Происходит быстрое уменьшение веса тела. Вымерзание. Поэтому положение Назара и задержанного становилось катастрофичным. Хватов помнил, что на севере выживает тот, у кого есть пища. Натягивая шнурковый постромок, он мыслил только об одном – дойти до тёмной полосы противоположного берега, а там недалеко до рыбацкой развалюхи. И всё равно это спасение. Там можно развести огонь в очаге, там они прошлый раз с Савелием Кепкиным оставили кое-какой провиант: галеты, чай, крупа, соль… Этот настрой придавал силы. Ещё он надеялся, что, глядишь, покажется из-за поворота собачья упряжка… Ещё – переживал Назар и мучился в догадках: добрался ли Кепкин до Горной. Корил он себя и за то, что не доглядел за его верным Тыном. Назару жаль было могучего пса и обидно, что весть о его гибели станет для Кепкина ощутимой потерей, огорчением.