Текст книги "Аскольдова тризна"

2

Молнии иссиня-красными зигзагами исполосовали темное небо, а гром раскрошил его на куски, издав такой грохот, что медведь, забредший в малинник полакомиться, с перепугу громко рявкнул, струей жидкого поноса обдал кусты и бросился наутек.

Небо снова осветилось яркими вспышками и вместе с очередным громовым раскатом выпустило из себя огненную стрелу, которая, ударив в дуб, сломала вершину. Шелестя ветками и дымясь на сломе, вершина упала и перегородила дорогу обезумевшему лесному зверю. Тот перескочил ее и чуть было не сбил с ног чаровницу Листаву, с лучиной в руке вышедшую из ветхой избушки и взиравшую поверх раскачивающихся метел деревьев.

У Листавы, несмотря на опасность, ни один мускул не дрогнул на худом желтом лице; она ткнула в сторону песта[23]23
  Пест – старый медведь, молодого зовут пестуном.


[Закрыть] костлявой рукой и что-то забормотала. Медведь, словно споткнувшись, остановился, постоял, будто раздумывая, и не спеша скрылся в древесной глуби.

Ветер дул не только по верхам, он проникал вниз, шевелил на плечах и груди колдуньи спутанные, давно не мытые волосы, а отблески молний выхватывали дико горящие глаза, жухлые скулы и торчащие изо рта редкие зубы, скорее похожие на клыки.

Листава повернула голову на восток и стала произносить слова мольбы буре – для того и прихватила с собой лучину:

– Восток да обедник, пора потянуть! Запад да шалоник[24]24
  Шалоник – юго-западный сильный ветер, слово – производное от р. Шелони.


[Закрыть], пора покидать! Тридевять плешей, все сосчитанные, пересчитанные, востокова плешь наперед пошла…

Колдунья бросила лучину через голову и возвысила голос:

– Востоку да обеднику каши наварю и блинов напеку, а западу да шалонику спину оголю. У востока да обедника жена хороша, а у запада да шалоника жена померла!

Листава посмотрела на кинутую лучину: в какую сторону она толстым концом легла, с той и придет буря. Чаровница зашла в избу, начала ждать. Буря очень нужна была Листаве: ее сердце предчувствовало плохого гостя – авось он в такую непогодь не доберется до ее лесной халупы.

Но гроза вдруг скатилась за лес, и ветер перестая раскачивать верхушки деревьев. Озлилась старуха и решилась на последнее средство: поймала жирного черного таракана, посадила себе на щеку – почувствовала, как место под ним начало леденеть, а когда сняла насекомое, осталось на лице белое пятнышко. Опустила таракана в горшок с водой и сказала:

– Поди, таракан, на воду, подними, таракан, севера!

Хоть шалоник на море разбойник, а севера – ветер с Ледяного океана – все же похлеще!

Еще какое-то мгновение черный усач держался на воде, а затем бульк! – и пошел ко дну. Тут уж Листава не то что пуще озлилась, а пришла в дикую ярость: сорвалась с места, раззявила противный рот и издала звук, похожий на шипение нескольких змей. Потом закружилась по избе неуклюже – каракатицей – и громко вскрикнула. Филин, ссутулившийся в углу на дубовом пне, встрепенувшись, заухал – только тогда старуха-ведьма в бессилии опустилась на лавку.

– Зову, но упыри не делают бури… Боятся! Знать, бог людей, едущих ко мне, сильнее…

Она взяла со столешницы деревянную миску с кашей и сунула ее под клюв птице. Филин клюнул разок-другой и отвернулся.

– Недоволен, негодник! А сделать больше я ничего не могу…

«Можно бы, как раньше, обратиться к берегиням, – подумала Листава. – Но они живут во владениях добрых духов, а дорога туда для меня закрыта с тех пор, как однажды по дурости я воззвала к упырям… Поэтому филин мной недоволен… Зараза!»

Подошла к пню, схватила птицу за хохолок и выбросила наружу. Что-то наподобие порыва ветра прошлось по верхушкам деревьев, но затем все успокоилось.

«Жалко Бубуку-филина, но рядом его теперь держать нельзя. Будет напоминать уханьем о берегинях… Ладно, лети в свои лесные владения. Может, встретимся…»

Сердце Листаву не обмануло – не покинули его ведические силы, не предали чаровницу, как это сделали упыри, не смогшие или не пожелавшие содеять бурю. Поэтому ближе к пабедью[25]25
  Пабедье – время почти перед самым полуднем.


[Закрыть] беспрепятственно наехали на избу ведьмы два человека из Старой Ладоги – люди Водима Храброго – и приказали Листаве с колдовскими причиндалами – бычьим рогом и пеплом от сожженных жаб – отбыть к «морскому королю».

Водима и в Старой Ладоге его дружинники по-прежнему называли «морским королем», конунгом, хотя их дракарра «Медведь» давно стоит на якоре у истока Волхова – с тех пор, как Рюрик позволил причалить сюда. Да, Водим – конунг, но, перебравшись с палубы на землю и обосновавшись на ней, он теперь скорее «вождь, раздающий кольца», то есть щедро дарящий воинам драгоценности.

По древним поверьям норвежских викингов выходило, что вместе с подарком вождь передавал частицу своей храбрости и удачи. Поэтому каждый дорожил подношением. А через это воин еще больше привязывался к повелителю. Чего и надо было последнему. Потому и не скупился.

«Крупинку храбрости я отдам дружиннику не задумываясь. А что касается удачи… Ею поделиться можно тогда, когда она сопутствует тебе… Она же от меня, кажется, отвернулась, – размышлял на досуге Водим. – И отступилась в тот момент, когда я, наслушавшись сказок от конунга Надодда об острове с растущей на нем травой, с которой стекает масло[26]26
  Речь идет об Исландии, к которой в 861 г. прибился корабль Надодда. Вскоре началось ее заселение скандинавами.


[Закрыть], поверил в них и, отчалив от пристани Боргардфьорда в Норвегии, отправился в поисках лучшей доли в неведомую даль…»

С Водимом находились на лодье-дракарре «Медведь» опытные дружинники-моряки. Многого, к примеру, стоили мужество кормчего Торгрима и ум скальда – поэта-певца – Рюне Торфинсона. Или могучая сила кузнеца Олафа, а также неукротимый дух Торстейна, которым во время битвы овладевал берсерк – свирепое чувство, приводящее в исступление человека и делающее его одержимым припадком безумия. Согласно поверью, воин, в которого вселялся берсерк, становился неуязвимым…

А выдержка, мудрость, смелость и воля самого конунга Водима! Когда желто-синие паруса дракарры замаячили в исландском заливе Гунбьерна, «морской король» не направил легкомысленно ее высокий нос, увенчанный головой дракона, мимо, казалось бы, спокойных шхер[27]27
  Шхеры – небольшие острова вблизи сложно расчлененных ледниками берегов.


[Закрыть], но коварно скрывавших за льдинами острые скалистые неровности, а отважно провел «Медведя» между двух огромных айсбергов, плавающих всегда в глубокой воде, и отдал якорь в тихой гавани напротив пещер.

В них жили ирландские отшельники-монахи – единственные тогда жители Исландии. Но за право поселиться здесь надо было еще побороться. Чтобы не лить понапрасну много крови, могучему духом Торстейну и поручили вызвать на хольмганг – своеобразный поединок, который должен происходить вдали от посторонних глаз, одного отшельника, обладавшего в отличие от своих тщедушных братьев по христианской вере горой мышц.

Торстейн победил монаха, уложив его на холодные плоские камни, а затем, отрезав голову, бросил ее к ногам Водима. Конунг послал трех рабов, одетых по древнему скандинавскому обычаю в белые одежды, искать удобное для жилья место. Они пошли по тропинке, протоптанной дикими козами, в глубь фьорда; дружинники ждали их три дня, но так и не дождались.

А на четвертые сутки ночью раздался страшный гул, идущий как бы из-под земли. Утром, поднявшись наверх, моряки увидели палубу, заваленную пеплом до половины. А за фьордом, куда ушли рабы, обнаружили огонь, вздымавшийся к небу.

– Это заработал вулкан, – сообщил скальд Рюне Торфинсон. – Видимо, он и похоронил людей в белых одеждах…

Тогда Водим приказал взяться за весла, чтобы вывести «Медведя» из залива, а когда шхеры остались позади, повелел выбрать шкоты.

О том, какое разочарование постигло их на острове, Рюне сочинил песню и, сидя на носу «Медведя» рядом с головой дракона, пел ее, вытягивая из ножен меч и по окончании каждой висы[28]28
  Виса – строфа в поэзии скальдов.


[Закрыть] вталкивая его обратно:

 
Я гибну, но мой смех еще не стих.
Мелькнув, ушли дни радостей моих.
Я гибну, но мой стих еще не стих…
 

Позднее, оказавшись на земле Гардарики[29]29
  Гардарика – так викинги в VIII–IX вв. называли Северную Русь. В скандинавских сагах так же именовался и «великий град» на севере восточнославянских земель; возможно, это Старая Ладога – предшественник Новгорода.


[Закрыть], Торфинсон уже в новых висах рассказал о дальнейших приключениях дружины Водима. Слушали их со вниманием не только воины-викинги, но и рабы, делившие с ними тяготы нелегкой жизни, полной опасностей. Мужеством и сообразительностью отличались пикты[30]30
  Пикты – племя, населявшее древнюю Шотландию.


[Закрыть], и среди них находились те, кому конунг преподнес в знак освобождения от рабства кубок пенного пива и разрешил носить волосы; остальные пока ходили с бритыми головами.

Слушание вис, как всегда, происходило по одному и тому же издревле заведенному порядку, с принародного от конунга подарка-кольца скальду, а если у последнего погибал в бою или походе кто-то из родственников, то он получал еще и достойный вергельд – драгоценность, в которой воплощается возмещение за жизнь, скажем, брата или сына; душа же убитого после этого успокоится, а «хмурый взор» скальда «сном ясным станет».

Вот как говорится об этом в древнем рассказе о поэте-певце Этиле:

«Эгиль сел и положил щит себе под ноги. На голове у него был шлем, а меч он положил на колени и то вытягивал его до половины из ножен, то вкладывал обратно… Одна бровь у него опустилась до скулы, а другая поднялась до корней волос Он не пил, когда ему подносили брагу, и то поднимал, то опускал брови.

Конунг Адальстайн сидел на возвышении. Он, как и Эгиль, положил меч себе на колени, а после того, как они посидели так некоторое время, конунг вынул меч из ножен, снял с руки большое дорогое запястье[31]31
  Запястье – браслет.


[Закрыть] и надел его на конец меча. Затем он встал, подошел к очагу и над огнем протянул меч с запястьем Эгилю. Эгиль встал, обнажил меч и пошел по палате навстречу конунгу. Он продел меч в запястье и притянул его к себе, а потом вернулся на свое место. Конунг снова сел на возвышение. Эгиль тоже сел, надел запястье на руку, и тогда его брови расправились. Он отложил меч и шлем, взял олений рог, который ему поднесли, и осушил его. Он сказал:

 
Путы рук звенящие
В дар мне отдал конунг,
Чтоб украсить ими
Ветвь – гнездовье ястреба[32]32
  Ястреб – здесь: рука.


[Закрыть].
Я ношу запястье
На руке и славлю
Конунга могучего
За подарок щедрый.
 

После этого Эгиль каждый раз выпивал свою долю и беседовал с другими.

А конунг велел принести два сундука. Оба они были полны серебра, и каждый из них несли по два человека. Это серебро Адалъстайн посылал Эгилю в возмещение за погибшего сына.

Эгиль взял серебро и поблагодарил конунга за подарки и дружеские слова. Он повеселел и сказал:

 
Брови хмурил горько,
Но от доброй встречи
Разошлись морщины —
Лба нависших скалы.
Конунг их раздвинул,
Подарив запястье.
Хмурый взор мой ныне
Снова ясным станет.
 

У Рюне Торфинсона – скальда дружины Водима – не было ни брата, ни отца, рос круглой сиротой, поэтому вергельд из рук конунга после каждой спетой саги не получал – и слава всемогущему Одину[33]33
  Один – верховный бог норманнов, почитаемый ими так же, как славянами Перун.


[Закрыть].

Висы саг Торфинсона говорили о том, как моряки «Медведя», убоявшись огня и пепла вулкана, нареченного отшельниками Герклом, отплыли назад. Каждого предводителя, который достигал берегов острова Эйрин, нарекали Храбрым, и Водим получил такое звание, но, пожив какое-то время в родном Боргардфьорде, вынужден был снова поднять паруса, ибо, пока воины Водима путешествовали, хозяином поместья стал по закону его младший брат. И мать, старшая дочь новгородского старейшины Гострмысла, поощрила Водима на поездку к словенам, напутствуя его словами:

«Ты полетишь к ним серым кречетом… Понесешь на крыльях обиду мою, ибо властвовать в Новгороде по праву надлежало тебе… Пока ты бороздил грудью дракона морские волны, умер твой могучий дед Гостомысл, но перед смертью позвал он на престол Рюрика. Узнав об этом, сердце мое сжалось от боли: не поехала я на отцовские похороны, но тебя на поездку в Гардарику благословляю… Не отберешь власть у Рюрика, так возьмешь богатые земли у Ильмень-озера на другой стороне от Новгорода…»

«И опять взвились над “Медведем” сине-желтые паруса и сделались под ветром упругими, как бедра молодой роженицы…» – пел далее скальд Рюне.

Дракарра норманнов преодолела Варяжское море, вошла в Нево-озеро, а оттуда в реку Волхов, но вскоре ее остановила многочисленная дружина Рюрика. Водим спервоначалу не захотел заметить знаков старшого – поднятых над головой скрещенных мечей, показывающих, что «Медведю» дальше хода нет. Когда же плавание продолжилось, плотная туча стрел полетела с берега, и от парусов остались лишь клочья, которые жалко повисли на мачтах и шкотах. Дракарра причалила к берегу. На словах старшой передал приветствие Рюрика двоюродному брату и повеление поселиться недалеко от Старой Ладоги. Храбрый вынужден был подчиниться, хотя потом от злости долго скрипел зубами.

Провожая глазами дружинников Рюрика и увидев на их щитах белое изображение рарога, он подумал: «Нелегко будет кречету в борьбе с соколом… Я принес на крыльях печаль, да не передастся она тем, для кого предназначена, дорогая матушка… Ладно, пока поселимся среди дикого народа, имя которому водь, а там посмотрим…»

«На берегу озера Нево мы возвели земляные, высотой в тридцать локтей валы, представлявшие из себя кольца – одно внутри другого. Пересекли их крест-накрест прямыми линиями деревянных частоколов – концами строго на юг, север, восток и запад. И в основание каждой линии врыли ворота с могучими створами, открывающимися на четыре стороны света, – рассказывал в сагах Торфинсон. – В каждом отделении лагеря мы срубили по четыре дома под прямым углом друг к другу, так что они образовали квадрат. А в центре его поставили сторожевую вышку».

…Возведение норвежского лагеря велось под руководством опытного строителя – грека Афарея, плененного еще отцом Водима. Грек и сына Кастора обучил своему ремеслу: за время, проведенное в неволе, Афарей хорошо познал нравы хозяев: их укрепленные лагеря возводил так, что они видом своим напоминали жилище верховного божества Одина – Валгаллу. Рабов-греков – хороших мастеров – викинги возили, как и пиктов, всюду с собой.

«Наша крепость, построенная греками, тоже стала обителью избранных воинов… – говорилось в висах дружинного скальда. – Правда, у нас, как в священном чертоге Одина, не было шестьсот сорок дверей, в которые одновременно могли войти сразу девятьсот шестьдесят воинов… Но лагерь, обнесенный валами-кольцами, точь-в-точь походил на Валгаллу. Только мы были живые, а чертог Одина служил пристанищем для павших героев. Эйнхерии[34]34
  Эйнхерии – погибшие воины-герои, попавшие в палаты Одина, его избранники.


[Закрыть] продолжали, как на земле, сходиться в кровавой сече, а вечером пировали. Убитые в этих схватках поднимались и участвовали в пирах наравне с уцелевшими. Во главе стола, как всегда, восседал сам творец и создатель рода человеческого, бог-воитель, мудрец и судья Один со своей женой Фрейей и братом богом-громовержцем Тором, у которого за пояс был засунут каменный молот.

Отличившимся в бою воинам дочери Одина и Фрейи девы-валькирии подносили чаши с медом, неиссякаемым источником, вытекающим из вымени козы Гейдрун, и подавали сочные куски, отрезанные от боков жареного кабана Зеремнира, которые тут же снова наращивались мясом. Поэтому туша кабана никогда не уменьшалась…»

«Конунг Храбрый, мы должны победить!» – призывал в конце каждого своего сказания Рюне Торфинсон.

Но от пожелания, пусть даже произнесенного от души, до действительного его осуществления – такая же дорога, как от земли до обители богов. И в этом пришлось убедиться всем дружинникам Водима, когда им все же разрешили появиться в Новгороде, но только пешими… Далее их сопровождали воины конного отряда Рюрика, ибо его люди проведали о намерении «морского конунга» подобраться к княжескому новгородскому столу[35]35
  Стол – здесь престол, княжение в Древней Руси.


[Закрыть]. Оказывается, как глухо ни огораживал грек Афарей валами норманнский лагерь, а тайны из него просачивались.

Сыну же грека Кастору, которого тоже взяли в Новгород, пришлось убедиться совсем в другом: он увидел, в каком положении там находились рабы, вернее, самих-то рабов Кастор как раз и не увидел. Они были такими же свободными гражданами, как все, только приписанными к тому или иному дому. Могли содержать семью, воспитывать своих детей, иметь жилище.

На агоре[36]36
  Агора – площадь (греч.).


[Закрыть] перед идолом Перуна Кастор обратил внимание на соплеменника. Познакомились, разговорились. Кевкамен тоже был когда-то взят в плен. Привезен в Киев в качестве раба. Но, несмотря на это, стал приближенным одного из киевских архонтов Аскольда. Мечтает сделать из него брата по вере, сумел даже в Киеве открыть христианскую общину. Но во избежание жестокой расправы со стороны жены Аскольда и его младшего брата теперь доставлен сюда, в Новгород, под защиту Рюрика.

В конце своего рассказа Кевкамен заметил, глядя на бритую голову Кастора:

– Уж больно нам, грекам, не идет ходить с голой башкой: мы тогда похожи на синих худых общипанных кур…

Сказал, усмехнулся и провел рукой по своей черной шевелюре.

– Я – раб, Кевкамен… Раб у норманнов. А ты у русов, но себя им не чувствуешь… Выходит, что русы и норманны – очень разные люди, – ответил Кастор сдержанно, но было видно, что шутливое замечание соплеменника пришлось ему не по душе.

Кевкамен, помолчав, промолвил:

– Ты вроде бы русов хвалишь, хотя хорошо их не знаешь… На Руси не все караси – есть ерши… – Задумался. Вскинул черную гриву, так что она волной упала на плечи, глядя прямо в глаза Кастору, продолжил: – Но как бы ни хотела задержаться ночь, заря ее рассеет, как бы ни пряталась ложь, правда ее отыщет… А наша правда во Христе. И на чужбине, которая всем мачеха, нужно оставаться самим собой – человеком. Ибо, как говорят русы, самая святая пища – хлеб, самое святое имя – человек. Вы с отцом у норманнов не забываете нашего Бога?

– Не забываем, отче.

– Я не монах. Но можешь звать меня так…

– Норманны не принуждают нас верить в Один и Тора. Мы только мысленно возносим хвалу Христу, Богородице и святым апостолам.

– Вот вам икона Спасителя. Прячьте, храните и молитесь на нее.

– Благодарю, отче.

И сюда, в Новгород, привез дальновидный Кевкамен в окованном медью сундуке иконы, которые тайно доставил из Константинополя, участвуя четыре года назад в походе киевских князей на Византию. Он как бы взял на себя просветительскую роль без всякого на то дозволения Константинопольского патриарха Фотия. Да о нем ли речь?! Ведь всесильный духовный владыка Византии – враг опальному бывшему патриарху Игнатию, сосланному в дальний монастырь на острове Теребинф, значит, он враг и Кевкамену. Собственно, Кевкамен и попал в плен к русам потому, что выполнял задание Игнатия вместе с его родственником Ктесием, погибшим после в Великоморавии; выполнял, надо сказать, задание грязное – умертвить великодушного умницу Константина, принявшего в иночестве имя Кирилл, посланного Фотием с богословской миссией на Волгу к хазарам. А все люди, связанные с Фотием, по мнению игнатиан – сторонников островного узника, подлежат смерти. Но насильственная кровь и злые наветы расходились с христианской моралью и в какое-то время стали противны и Кевкамену; он понял абсурдность всякой борьбы иконопочитателей против иконоборцев, начатой еще давно в Византии.

На него однажды снизошла возвышенная ясность понимания того, что нужно нести правду Христовой веры язычникам. И когда утвердился в мысли, что сие просветление дано свыше, не стал ни у кого ничего спрашивать – начал в Киеве свое святое дело. Раньше поручения игнатиан выполнял как воин, теперь же действует как духовное лицо, как монах, хотя и не был им… Но взывал: «Облеки мя, Господи!» – и чувствовал, что Вседержитель дает ему силы.

Вернувшись, норманны доложили повелителю о позоре, изведанном ими в Новгороде, и тогда понял Водим окончательно, что с Рюриком предстоит жестокая борьба. А для этого, считал он, все средства хороши. Поэтому и послал за чаровницей Листавой.

Когда кузнец Олаф и берсерк Торстейн привезли из болотной глухомани чародейку, то тут же представили ее Водиму Храброму. Он сидел в одной из четырех палат на дубовом возвышении, похожем на трон, у восточной стены; веки его были слегка опущены и подергивались; нос, крупный и волосатый на кончике, покривился при появлении ведьмы. Ноги, обутые в кожаные сапоги, зашнурованные ремешками спереди, он развел коленями в стороны. А пальцы сильных рук еще крепче вцепились в широкие подлокотники деревянного сиденья.

Листава, нагнувшись, издала по-змеиному негромкое шипение. Конунг вздрогнул и поднял веки:

– Слава твоя как колдуньи в земле Новгородской велика, Листава. Докатилась она и до нас, и теперь ты стоишь перед моими очами. Знать, бог Локи, злой и неуживчивый, вносящий в мир разрушительное начало, хорошо одарил тебя своей силой, ибо ты, ведьма, не испугалась ни нашего лагеря, ни Водима Храброго.

Старуха, обнажив клыки, захихикала:

– Водим Храбрый – это, видать, ты, красавец. – А про себя отметила: «Петух на насесте… Глаза-то закатывал… Только не ведаю, кто такой Локи… Общаюсь с упырями, лешими, берегинями, банниками, кикиморами, волкодлаками[37]37
  Волкодлаки – оборотни.


[Закрыть], водяными, русалками… Живу у крома болота, а у нас говорят: “Не ходи при болоте – Водових поколотит…” Но с ним я не враждую…»

– Пусть и не знаешь нашего бога тьмы, но все равно водишь дружбу со злыми духами. Шипишь, как змея… Я доволен тобой, кикимора! – Храброму ведьма понравилась.

Затем «морской король» попросил Олафа и Торстейна позвать Афарея, а когда они доставили в палату грека, велел им подождать в помосте[38]38
  Помост – здесь: сени.


[Закрыть]. Там им пришлось торчать довольно долго, пока от конунга не вышли грек и старуха. Водим тотчас потребовал обратно кузнеца и берсерка, сказал им:

– Я уговорил ведьму и грека, – «морской король» показал на раскрытый сундук, полный серебра, коим он одаривал дружинников, – отправиться в Новгород и извести зельем Рюрика… По всему видать, брат насторожился, и просто силой его не одолеть. Вы же под видом мастеровых, но с кинжалами на потайных поясах будете грека и ведьму сопровождать, а по прибытии на место купите кузницу. Денег я дам. Грек будет служить толмачом: он хорошо разумеет язык словен. Не спускайте глаз со старухи… Поначалу она предлагала наслать на Рюрика порчу и объяснила подробно, как сие сотворить. Ей, говорила она, от которой отвернулась часть духов, довольно трудно теперь будет взглянуть косым взглядом, как это могут сильные колдуны, чтобы заставить жертву чихнуть. Ведьма же послабее имеет заклятый порошок. Она бросает его на намеченного человека по ветру, и если хоть одна порошинка попала на него, то дело сделано… Вынутый след, то есть горстка земли из-под ног обреченного, в мешочке подвешивается в чело печи, а в трубе замазываются глиной волосы его; начнут земля и глина сохнуть – сухотка обуяет того человека. Через наговоренную, но только сильной колдуньей, вещь достаточно перешагнуть.

– Промахнулись мы, коль привезли ведьму, растерявшую часть духов, ей помогавших… – расстроились Олаф и Торстейн.

– Ничего… Это даже к лучшему, потому как старуха станет действовать теперь наверняка – сунет Рюрику зелье… Местные волхвы-жрецы князя ненавидят. Они помогут. Мы им тоже заплатим. А надеяться на хворобу Рюрика и ждать годами, когда он зачахнет, мы не можем. Не получится отравить – будем искать новое средство… Мне доложили, что старосты пяти городовых улиц, или, по-ихнему, концов, очень недовольны Рюриком, права которых он сильно ущемил, как только объявил себя князем. Даже людины[39]39
  Людины – свободные граждане Новгорода, но не имеющие недвижимой собственности; владеющие ею – мужи; крупные землевладельцы и богатые купцы – сословие «житых людей».


[Закрыть], подстрекаемые подстаростами[40]40
  Подстаросты – помощники старост, или «уличные», наблюдавшие за порядком.


[Закрыть], не мироволят ему…

Дружинники понимающе кивнули.

Готфрид-датский, завоевав крепость Аркону и повесив Год о люба, отпустил на сторону его жену, сына и двух братьев– самого младшего Вётрана и умудренного годами Дражко. Те с преданными им ободритами[41]41
  Ободриты – одобрители, те, кто одобряет.


[Закрыть] поселились в лесах у жмуди. Прошло более десяти лет. Рюрик стал воином, его дядя Дражко обрел среди дикого народа влияние, силу и задумал вернуть Аркону назад.

Узнав об этом, Готфрид подослал к Дражко убийц и приказал мертвого не оставлять, а привезти в крепость.

– Если Рюрик – мужчина, пусть забирает тело дяди для погребения, иначе я отдам его на растерзание шакалам, – объявил датчанин, но допустил оплошность, разрешив рюриковским дружинникам въехать в Аркону вершниками[42]42
  Вершники – конные.


[Закрыть].

Под попонами княжьи мужи и отроки сокрыли панцири, надетые на лошадей. Улучив момент, опоили коней зельем и пустили их по улицам. Мечась в диком галопе и издавая громкое ржание, обезумевшие животные, предохраненные от прямого попадания стрел, устроили такой переполох, при котором воинам Рюрика удалось открыть ворота. А за ними ждали, прячась, свирепые жители лесных чащоб.

Рюрик самолично зарубил нескольких охранников перед входом в княжескую палату. Ворвался в нее и пронзил мечом Готфрида, столь нагло занявшего отцовский стол.

Вот почему князь не пустил верховых норманнов Водима в Новгород, помнил, что произошло в Арконе, когда в ней хозяйничали датчане, – а поселил в Старой Ладоге.

Мать Умила не раз упрекала сына за его позволение двоюродному брату обосноваться в Старой Ладоге:

– Знай, серый кречет не примет честного поединка с белым соколом, зато станет искать удобного случая, чтобы со спины ударить… Берегись, сын!

– Матушка, стоит только мне убедиться в намерении Водима напасть на меня, поединка, о котором ты все время толкуешь, ему не избежать. И тогда поглядим, кто сильнее…

– Славянская честность может погубить тебя, как погубила она твоих отца и дядю… Норманны коварны, не забывай, а брат, хотя мать у него моя сестра, весь в отца, норвежского ярла, и обличьем он похож на него. Да и у матери характер не мед: спесива и урослива[43]43
  Урослива – своенравна.


[Закрыть]. Сыночек достоин своих родителей…

Говорила Умила Рюрику, но сознавала – тот сделает так, как ему будет надобно. Любила сына за самостоятельность, убедившись в его силе и мудрости после того, как отомстил Готфриду-датскому. Но не упускала случая наставить родное дитя на путь истинный, как в былые времена, когда оно цеплялось ручонками за оборки платья, или потом, когда подросло и головой касалось ее полных дивных грудей, которыми могла бы выкормить еще нескольких чад. Но осталась на всю жизнь верной Годолюбу.

Только где он, путь истинный?!