Текст книги "Аскольдова тризна"

3

Такой же вопрос задавал себе не раз и Аскольд – старший киевский князь. Был бы рядом грек Кевкамен, он бы снова дал на него однозначный ответ, что истинный путь человека лежит через любовь к ближнему, и в подтверждение сего привел бы слова апостола Павла: «Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви; ибо любящий другого исполнил закон. Ибо заповеди: “не прелюбодействуй”, “не убивай”, “не кради”, “не лжесвидетельствуй”, “не пожелай чужого”, и все другие заключаются в сем слове: “люби ближнего твоего, как самого себя”. И еще говорил Павел, обращаясь к язычникам, то есть к таким, как Аскольд: “Ночь прошла, а день приблизился: и так отвергнем дела тьмы и облечемся в оружия света”».

Многое почерпнул Аскольд из рассказов грека об Иисусе, и князю больше всех из учеников Христа нравился Павел, потому что тот сумел свернуть с дороги ярого озлобления на Спасителя на путь всепоглощающей любви к нему, до конца выстрадав ее через сомнения и тернии… А когда облекся «в оружия света», с радостью приял приближающийся день.

– Ты тоже должен отвергнуть дела тьмы, княже, – повторял грек Кевкамен, и в его голосе Аскольд улавливал не только пожелания, но и упреки.

Да, много было совершено им дел тьмы! Тем не менее князь, прежде чем сделать противоправное с точки зрения христианской морали, всегда исходил из разумного, не как брат Дир, который действовал по настроению… «Брат опасен, но вдвойне опасна теперь моя старшая жена Сфандра, которую я раньше очень любил и которая также очень любила меня. И она не простит охлаждения к ней – ее поступки продиктованы холодным расчетом, “тьмою” и потому беспощадны. Она уже сие доказала, когда сожгла живыми христиан в пещере. Но так все обставила, что нельзя доказать ее виновность. Ибо те, кто жгли, тоже мертвы… Хитра, изворотлива, как и ее брат – правитель племени царкасов. Что-то снова задумала, испросив недавно моего позволения навестить родные места. А запретить ей я не могу, не имею права… Но лишь она отъедет, тут же верну грека из Новгорода! Нужен он мне для души…» – раздумывал Аскольд, находясь у себя в опочивальне. Забавушки, младшей женушки его ласковой, рядом не было, она, как малое дитя (всего-то пятнадцать годков только что исполнилось), во дворе играла с его дочками, которых родила Сфандра. Старшей пошел десятый, но не по возрасту серьезна, вся в мать, и такая же черноокая, с пристальным колючим взглядом. Поэтому Забава всегда предпочитает водиться с шестилетней Зориной, светлоокой, озорной и подвижной. Вот и сейчас доносится ее звонкий голосок:

– Забава, Забава, теперь искать твоя очередь. А нам хорониться!

«Как только приму христианство, а я почти это решил, – будет мне единственной женой моя Забава-милушка…» Аскольд выглянул в окошко и ласково улыбнулся ей. Та ответила ему тем же и, закрыв руками глаза, стала ждать, пока прячутся ее напарницы по игре в жмурки. Эти девочки приходятся ей дочками… «Смешно!» – усмехнулся князь.

В дверь тихонько три раза постучали. Аскольд ведал, кто это. Набросил на себя мягкий кафтан, разрешил войти. На пороге появилась древлянка Настя, ставшая женой дружинника Доброслава Клуда, того самого крымчанина, который до женитьбы на ней успел в качестве телохранителя византийского философа-богослова Константина, брата Мефодия, побывать в Хазарии и Великоморавии. А Настю архонт определил в женскую половину к старшей жене служанкой, чтобы быть его «ушами и глазами…»

Первый вопрос был ее, а не его: вернулись ли послы из Новгорода?

– Ждешь Доброслава? – улыбнулся Аскольд.

– Жду, – простодушно призналась молодица.

– Скоро приедет.

– Княже, пришла я сообщить, что Сфандра с Диром вчера снова были на прорекарище, о чем-то там совещались… А сегодня утром она сказала, что берет меня и сына моего с собой к брату в Обезские горы[44]44
  Обезские горы – так русы именовали между собой Кавказские горы, хотя название «Кавказ» существовало в языке многих народов.


[Закрыть].

– Это же хорошо! – воскликнул Аскольд. – В охрану ей назначу твоего мужа, и его пребывание с вами ни у кого не вызовет подозрения… Есть что еще у тебя?

– Пока нет.

– Иди. Смотри, чтоб не видел никто, как от меня уходишь.

– Не безмозглая.

«Плетут сети против меня. То-то я гляжу, Дир смелым стал, не боится дерзить мне… Значит, не только Сфандра на его стороне… Нужно дождаться Вышату из Новгорода, да и заняться сим делом».

Аскольд кликнул конюшего, здоровенного малого, на голову выше себя, с красивым добрым лицом, и непроизвольно, после того как нодумал о сторонниках Дира, внимательно посмотрел в его глаза, но ничего подозрительного не обнаружил; повелел седлать любимого коня.

Малый по пути в конюшню нашел в гриднице старшего над рындами Тура, передал ему слова Аскольда готовиться на выезд, и, пока архонт одевался, рынды быстро подготовились.

Хотя со времени нашествия хазар на Киев прошло больше полугода, заделка крепостных стен, углубление старых рвов и надсыпка валов еще не закончились. И вина за это лежала не только на Дире и Вышате, которым было поручено исполнение работ, но и на нем, старшем князе киевском, ибо он, видимо, не все указания доводил как следует до брата и боила, а если и доводил, то не часто проверял их результат. А тут еще Вышату пришлось услать в Новгород своим доверенным.

Погруженный в мысли, князь не замечал природной красоты, что встречалась на каждом шагу. Видя задумчивость архонта, Тур не пускал коней в галоп. Когда свернули к Подолу и стали проезжать сады, тянувшиеся и слева, и справа, в ноздри шибанул густой, как сотовый мед, запах цветущей кипенем сирени. Кажется, лишь тут Аскольд немного пришел в себя и глянул на Тура. Тот понимал повелителя не только с полуслова, но и с полувзгляда: заставил наддать коня. А ведь однажды было такое, грек Кевкамен заподозрил в старшем рынде соглядатая; слава богу, подозрение сие не оправдывается.

«Любить ближнего… Значит, любить в первую очередь сына, живущего в Черной Земле[45]45
  Черная Земля – так называли еще Черную, или Волжскую Булгарию.


[Закрыть] с матерью по имени Игиля, которая была моей самой первой женой… Любить дочерей, других жен… Нет, одну жену, Забавушку. Брата… А как любить его теперь?! – опять ушел в мысли Аскольд. – Грек, апостол Павел и христианское Писание учат любить всех. Но всех ли?! Без разбору?.. Мне кажется, так нельзя… Надо будет все же уточнить сие у Кевкамена…»

Когда миновали Подол, выскочили к Днепру и снова двинулись шагом. Здесь, на правом берегу, и должен был сегодня находиться Дир. Точно, вон он.

А Дир, завидев брата, с радостным возгласом бросился к нему. Аскольд соскочил с коня, будто и не ведая о тайной встрече Дира со Сфандрой на прорекарище, тоже радостно-возбужденно хлопнул по братниной голой, бугристой от мышц, смуглой спине, по которой струился пот; в руках Дир держал заступ. Обнаженный по пояс, со всеми наравне он рыл землю.

– Похвально видеть тебя землю бросающим… Но в этом ли твое здесь назначение? – уже сердясь, спросил Аскольд.

– И в этом тоже! – грубо ответил Дир и отвернулся.

Снова встреча двух князей-братьев началась не с добра. И вот так все чаще и чаще…

Резвится Дир, силушку девать некуда, и невдомек ему, что важнее всего доглядывать за работой везде самому, ибо от этого польза станет куда действеннее, нежели кротово рытье.

«Много же чего в последнее время делается братом как бы вслепую… Не старается он мыслить широко, с размахом… Не то что мой сын Всеслав, которому еще двадцать лет, а разумен, аки муж многоопытный. Нелегкая его доля тому поспособствовала. После женитьбы на Сфандре я вынужден был отослать первую жену, мать его, в Черную Булгарию, откуда она родом. С пятилетним сыном и уехала. Теперь он отважным воином стал, командует засечной стражей, свято оберегая свою границу от народов мордвы и буртасов. Вот и хочу его соправителем сделать, а Дира за промахи сего звания лишить. Пока сказал об этом одному Вышате…»

Дир взял себя в руки, попытался даже улыбнуться. Оделся. Потом они залезли на вершину уже полностью насыпанного вала, на котором плотники ладили на сваях сруб сторожевой вышки; в случае, если вороги приступом начнут одолевать вал, под сваи сторожевой вышки защитники подложат горючий материал и зажгут, требуя огнем и дымом помощи.

Сейчас отсюда хорошо видно, как охотятся чайки», легко припадая к речной воде, чертя острыми крыльями мелкую рябь. На противоположном берегу Днепра, низком и плоском от ровных, стоящих сплошь зеленых кустарников, косматятся камышом рыбачьи шалаши, возле которых струится из наружных глиняных печей дым, а на кольях, воткнутых в землю, сушатся снасти. Шалаши тоже низкие, лишь то тут, то там возвышаются рядом с одинокими густыми деревьями родовые могильники, увенчанные камнями с выбитыми на них чертами и резами сообщениями о том, кто здесь похоронен. А каким бы человек – плохим или хорошим – ни был при жизни, ему одинаково нужно кланяться…

«Справедливо ли это?» – опять задал себе вопрос Аскольд и мельком посмотрел на Дира. Тот расценил его взгляд как похвалу, подумав, что брат доволен восстановлением вала. Да и плотники уж очень весело тюкали топорами и, споро поднимая наверх ошкуренные бревна, клали их ряд за рядом. А ведь хазары царя Ефраима, высадившись со своих судов на берег, беспрепятственно перелезли через сей вал, находившийся ранее в обветшалом состоянии, и приблизились к крепостной стене. Хорошо, что по распоряжению Вышаты за Подолом успели выкопать «волчьи ямы», которые и остановили «безобразную, широколицую, безресничную толпу», как называли хазар грузины, когда те осаждали и грузинские города.

Остановили, не дав им с ходу взять приступом Киев. Царю до наступления дождей мог бы еще помочь силой каган Завулон. Но дожди начались, и каган со своими воинами, выбрав по ошибке для стоянки низкое место, чуть не утоп там… Все это и спасло киевлян.

Страх прошел, осталась злость за промахи в делах оборонительных линий, поэтому поначалу так и расценил Дир настроение прибывшего сюда Аскольда. Но невдомек было младшему брату, что знает старший о тайной встрече на прорекарище… А такая встреча Сфандры и Дира проходила уже во второй раз. Только почему они для ночных свиданий облюбовали это место – так просто и не ответили бы.

То место представляло собой огромный плоский камень, и такой древний, что он до половины врос в землю и по бокам покрылся зелеными мхами с коричневыми оттенками. Может быть, камень был отшлифован и положен здесь тогда, когда полянские славяне еще не верили ни в Перуна, ни в Сварога, ни в Даждьбога, когда не знали никаких богинь вроде Мокоши, Зимцерлы, Лады, Купальницы[46]46
  Мокош – древнеславянская богиня плодородия; Зимцерла – богиня весны; Лада – богиня рода, покровительница рожениц; Купальница – сестра бога Купалы.


[Закрыть], когда по земле бродили большие табуны тарпанов – диких днепровских лошадок, не подпускавших к себе никого, кроме предсказателей-колдунов. А те могли ездить на них верхом и особенно любили это делать по ночам. Тогда и возникали прорекарища, где колдуны, которые были в чести и которых еще не зарывали живыми в комариных болотах вниз головой, предрекали людям будущее.

В первую свою встречу здесь Сфандра и Дир говорили, что по вине Аскольда, который попустительствует греку Кевкамену, в Киеве и его окрестностях развелось много христиан и нужно принимать меры. И позже они были приняты… Грек спасся чудом, но решение – уничтожить его – остается в силе.

Теперь же шла речь о сыне Аскольда, которого он якобы готовит в соправители. Когда старший князь и боил Вышата беседовали на эту тему, кто-то подслушал их и доложил Диру. Имя сего доносчика настолько держится в тайне, что даже Дир про себя его не произносит.

И еще пожаловалась Сфандра: не любит ее больше Аскольд, сердцем его завладела какая-то паршивая девчонка Забава. Была бы княжеского роду, а то всего лишь дочь старейшины кривичей, которые отдали ее в жены архонту, чтобы найти в Киеве защиту от жмуди и ятвягов. И стало бы хорошо, если бы она где-нибудь сломала себе шею, так как нравится ей, словно мальчишке, носиться верхом на резвых скакунах, или, скажем, погибла бы на ловах, в которых охотно принимает участие, потому что метко научилась стрелять из лука и метать нож.

Диру нравился этот пятнадцатилетний подросток своею приветливостью, резвостью и жизнерадостностью, но тайный сговор со Сфандрой обязывал согласиться с нею: он молча кивнул.

На другой день ближе к вечеру из Новгорода вернулись послы. Когда они въехали в теремный двор Аскольда, острый глаз Сфандры, находившейся наверху в светлице, грека среди них не обнаружил, – заносчивая своевольная гордячка зло усмехнулась: «Ничего, достанем!»

Проследовав на половину к старшему князю, послы передали деревянные дощечки-послания, на которых Рюрик начертал заверение жить «в мире и дружбе» и не чинить свободной торговле никаких препятствий. «А жить в мире и дружбе, – сообщалось далее, – обязал нас Даждьбог, и мы не должны противиться воле его, ибо мы – внуки этого бога… И если мы – благие мужи, то можем видеть его плывущим в Сварге синей на лодке своей, сияющей золотом. А злому бог не дает зрения. И тот будет словно слепой и не будет иметь счастья. И всякий, идущий ко злу, со злом до конца пребудет…» Аскольд повелел позвать Дира, но его не нашли. Чуть позже выяснилось, что он со своими доверенными ускакал в лесной терем; там он недавно обновил прислугу – молодиц-распутниц и миловидных мальчиков. Такое, чуть ли не показное отлынивание от важных дел (Дир знал, что из Новгорода сегодня прибудут послы, к тому же он еще не закончил работы на оборонительных линиях) взъярило Аскольда, и он сказал об этом Светозару и Вышате.

– По душе ему больше Содом и Гоморра… – добавил архонт, вспомнив библейский рассказ грека.

Все больше и больше князь стал ссылаться на поучительные истории из Священного Писания, хотя боилы, близкие к Аскольду, не все понимали; тем не менее они слушали их со вниманием. И сейчас, когда решили текущие вопросы, Светозар и Вышата попросили князя поведать им подробно о Содоме и Гоморре, что и было Аскольдом исполнено.

– Но наши волхвы и жрецы не считают подобное греховным, – подал голос Светозар.

– Я знаю, что жрец Радовил, наоборот, призывает перед тем, как принести в жертву Перуну животных или птиц, обладать ими… Чтоб попадали они на костер с мужским человечьим семенем внутри… – сказал Вышата. – Будто бы жрецу во сне сие сам бог сообщил.

– Врет собака! – вскричал Аскольд. – Радовил… Не этот ли быкоподобный верзила с мутными глазами и красным носом?

– Он.

– Был жрец Мамун, который перед походом на Византию кинулся с ножом на брата. Дир тогда во всем был согласен со мной… Слыхал я, что Радовил против меня какие-то слова говорил.

– Проверим, – пообещал Вышата.

Аскольд ловить сеткой птиц еще мальчонкой выучился у одного волхва, который жил безвылазно в дремучем лесу и поклонялся Священному дубу. Кудеснику небесные птахи были нужны для волхования: если какая-то выпущенная из рук сразу садилась на дуб, жди исполнения задуманного. Мимо дерева пролетала птица, значит, не питай иллюзий об осуществлении своих желаний.

Волхва того давно нет в живых, Священный дуб сгнил у корней и по весне не одевался в зеленый наряд, но поляна возле дерева по-прежнему в это время благоухает цветами и травами.

Аскольд знает, что птицы теперь не садятся на корявые сухие ветки дуба, но ловить их, а затем отпускать на свободу любит до сих пор. «Наутро возьму с собой Забаву, ловчую сетку да и подадимся с ней в тот лес… Хорошо теперь там! Зимцерла и Явь[47]47
  Явь – по представлению славян, светлая сила, одновременно сам этот светлый мир, «белый свет». Противостоит Нави – загробному миру, «тому свету».


[Закрыть] навели уже в нем свои красы-порядки…»

Ловить сеткой птиц – не детское ли занятие?.. А этим увлечен взрослый сорокалетний мужчина, да еще архонт, старший князь киевский, у которого своих дел выше головы… Нет ли тут какой-нибудь накладки? Подобные вопросы вполне могут появиться по ходу повествования. Но они возникнут у тех, кто мало знаком с языческим верованием славян, ибо оно исходило прежде всего из тесного общения человека с природой и животным миром, а ловля птиц – один из видов такого общения, тем более связанного с древним волхованием.

Чуть только на небе появился краешек Ярила, окрасившего по сторонам себя края сонных облаков в малиновый цвет и оживившего их, Аскольд и Забава уже держали под уздцы своих оседланных коней. А когда солнце круглым совиным оком зависло над землею, они въехали в туманные и пока прохладные зеленые дебри.

Забава ехала верхом впереди, и князь видел, как красиво покачивалась в седле ее гибкая фигурка, опоясанная длинным, острым на конце ножом, который служил ей для метания, и колчаном; лук, меньше по размеру мужского, но со звонкой тетивой из оленьих жил, висел у Забавы за спиной и ничуть не стеснял ее в движениях. Из него она умела посылать стрелу на такое же расстояние, как и Аскольд или Дир, точно попадая в цель.

Князь также был вооружен, только сбоку у него еще колыхался меч, а к седлу была приторочена ловчая сетка; когда Тур с рындами готовились ехать с ними, архонт сказал старшему рынде:

– Мы едем не токмо имать птиц, но и волховать… Посему должны быть одни. Останьтесь.

Священное дело вершится без лишнего догляда – так учат жрецы, поэтому Тур спорить не стал, ибо знал, что теперь эти двое полностью вверяют себя защите богов… Нагнув головы, Аскольд и Забава стали продираться через густую зелень, и тут княжеский конь, будто почуяв кого-то сзади, повернул в сторону лоснящуюся шею и легонько фыркнул.

– Остановись, Забава! – крикнул жене Аскольд.

Постояли. Прислушались. Лишь шум от несильного ветра доносился сверху да пищала разная мошкара, облепившая, как только встали, брюхо и зады лошадей. Тихо. Но надо быстрее выехать из этой душной, пахнувшей прелью, опасной дремучести на свет, на поляну, где травы и цветы, где полно птиц, бабочек, шмелей и пчел. И когда достигли ее, соскочили с коней, Аскольд взял Забаву за локоть, притянул к себе, обнял нежно и шепнул ей на ушко:

– Далеко не уходи, милушка. Ты мне для ласки понадобишься…

Взглянув в лицо девушки, которое заалело, подумал: «Сказать, что конь кого-то почуял давеча, значит, испугать, хотя кривичанка моя, выросшая в ожидании нападения диких ятвягов и жмуди, не из боязливых; владеет оружием – дай Перун каждому!.. Но все-таки женщина: вон как зарделась, когда я сказал ей о ласке, подразумевая супружескую близость… Но лучше я поведаю ей, пусть начеку будет!»

– Забава, а ты по дороге сюда ничего не слышала?

– Нет, любый княже, ничего… Хотя да, твой конь фыркнул. Подумала – мошка залетела ему в ноздри.

– Не мошка, милушка… Знаю своего скакуна. Мыслю, это бродит медведь.

– Ну, сей топтыга нам не страшен. – Забава быстрым заученным движением руки поправила на бедре колчан со стрелами.

– Все же поблизости будь.

– Значит, не для ласки нужна.

– Господь с тобой, Забавушка! – как истый христианин воскликнул Аскольд. – После лова натешимся, как муж и жена.

– А вправду мне говорили, что Дир делает сие и с мальцами?..

– Кто говорил?

– Предслава, что мамкой служит у Сфандры.

– Вот дура баба! – в сердцах проговорил князь, склонился и, ничего более не сказав, начал распутывать сеть. Но потом все же поднял голову, засмеялся и добавил: – А брат мой по-всякому может. Такой он у нас верткий… —

Девушка подошла к гнилому дубу, некогда почитаемому как священный. Поковыряла ножом его трухлявую кору, в которой даже насекомые теперь не селятся, заглянула в дупло и отпрянула: из него показалась, шевеля раздвоенным жалом, голова гадюки. Отбежав, Забава резко повернулась, метнула нож и пригвоздила выползшую змею к стволу; лишь глухой мертвый звук издал некогда сильный цветущий дуб.

– Ты чего? – встревожился князь и, увидев пришпиленную к дереву гадюку, поморщился: «Не к добру, знать, это…»

Но насквозь пронзенная змея продолжала жить: ее голова так и рыскала по дереву, тянула за собой туловище до того места, куда был всажен нож, а остальная часть толстой веревкой свисала вниз. Аскольд подобрал валявшийся неподалеку камень, размозжил змее голову, вынул из ствола нож, обтер его о траву, подал Забаве и похвалил:

– Молодчина!

Солнце уже поднялось высоко, пригрело лес, звонче защебетали птахи.

Через некоторое время Аскольд поймал лесного красавца голубя и протянул его девушке:

– Подержи… Сложу ему крылья. Вот так… Гляди, какие у него глаза, как вон те… красные цветки наперстянки.

Зажав голубя в ладонях, Забава чуть не запрыгала от радости.

Аскольд снова склонился над сеткой и стал расправлять ее, отвернувшись от жены и гнилого дуба, но вдруг почти одновременно услышал за спиной два непохожих друг на друга звука: хлопанье крыльев и сухой, но громкий удар по дереву, как если бы рядом дятел сильно тюкнул по нему острым клювом. Потом, на какое-то мгновение позже, раздался звон тетивы, и Забава воскликнула:

– Я попала в него!

Князь обернулся и увидел: стоит его милушка, держа в опущенных руках лук, и уже чуть не плачет, так как теперь ею по-настоящему овладел страх. Из ствола дуба торчит стрела, прилетевшая из густых зарослей. А когда она впилась в дерево, Забава непроизвольно, в силу уже сложившегося навыка, сдернула лук и пустила свою стрелу туда, где увидела метнувшегося в сторону человека, и по тому, как он взмахнул руками, определила, что настигла его, и от радости закричала. А сейчас, уже не сдерживаясь, зарыдала.

– Ну, глупенькая, успокойся, – утешал ее князь. – Пойду посмотрю, что за зверя ты завалила.

Прошло немного времени, и до Забавы донесся удивленно-сдавленный возглас киевского архонта:

– Тур!.. Вонючая гиена…

Подойдя, он снова обнял Забаву, она уткнула свою головку в широкую теплую грудь мужа.

– Хотел погубить тебя. По чьей-то указке. А я все не верил греку… Затем вроде вконец убедился в преданности старшего рынды. Только вон вышло-то как… – прерывисто говорил Аскольд и ласково поглаживал спину Забавушки.

Потом нежно взял руками ее за голову и прижал к себе.

– Милушка моя… А ловко ты его. В самую маковку угодила! И не пикнул. Может быть, посмотреть на него хочешь?

– Не хочу…

– И ладно. Прикажу не хоронить… Пусть его шакалы сожрут аль расклюют вороны… все, ловить птиц мы больше не станем. Собирайся, домой поедем.

А по дороге князь раздумывал над тем, почему Тур промахнулся: в дружине нет стрелков, равных ему по меткости. Поделился своими мыслями вслух:

– Видно, рука дрогнула, когда голубь громко крыльями захлопал…

– Скорее всего, так… А голубя я же просил подержать, хотел желание на него загадать. Да уж, видно, Господь тебя надоумил выпустить и жизнь спас. Ты пока помолчи, а я сотворю молитву в благодарность за твое спасение… «Иисусе сладчайший Христе, Иисусе человеколюбче, услади сердце мое многомилостиве, молюся, Иисусе Спасе мой, да величаю Тебя спасаемый…»

Забава чуть удивленно и с доброй улыбкой взирала на мужа, сердцем еще не понимая того, что он делает. Почему молится какому-то невидимому, неосязаемому Богу? Она же верила в тех богов, которых на капище можно потрогать и с которыми дозволяется лицом к лицу поговорить.

И после прочтения молитвы Аскольд оставался задумчивым; Забава знала: сейчас лучше к нему не обращаться. А князь, вспоминая недавние события и сопоставляя их с более ранними, пришел к выводу, что к случившемуся на поляне прежде всего имеет отношение Сфандра.

«Если старшая жена ревнует меня к Забаве, она и желает ее смерти… Накануне, как сказала Настя, Сфандра и Дир встречались тайно на прорекарище… Я бы многое отдал, чтобы узнать, о чем они там говорили… Светозар меня тоже предупреждал: Тур – соглядатай Дира (цепь каких-то явлений, известных боилу, представляла собой основание для такого подозрения); а раз так, то и брат замешан в подготовке убийства милушки, которого, слава богу, не произошло…»

«Злые, самолюбивые, занятые только собой… – Ярость душила Аскольда. Сфандру и Дира сейчас он готов был растерзать на кусочки. – Только как доказать их вину?! А ведь точно хотели погубить невинную душу!.. Связать бы их по руке и ноге и пустить по глубокой воде: кто кого перетянет. От своего не отступятся, знаю… Глаз да глаз нужен! Утешает лишь, что Сфандра отбывает к брату, и мыслю, что неспроста… В общем, объявили они мне войну… Хотя война-то уже идет: убили христиан, вот и грека пришлось у Рюрика укрыть…»

И тут на ум пало самое страшное: «Ведь Тур мог подслушать и наш разговор с Вышатой о моем сыне, которого я хочу сделать соправителем; значит, смерть может угрожать и ему!..»

Но еще одного не предполагал Аскольд – вероятности гибели его самого. Хотя говаривал отец – потомок братьев Кия, Щека и Хорива: «Все мы растем под красным солнышком, на божьей росе… Что было, то увидели, что будет – увидим…»