Текст книги "Аскольдова тризна"

4

Кузнец Олаф и берсерк Торстейн ждали, когда у Афарея отрастут волосы, чтобы потом выехать и Старой Ладоги в Новгород. Можно было подумать, что «морской конунг» перевел человека из разряда рабов в свободные люди, да так в лагере и думали, но Водим не хотел лишаться прекрасного строителя, поэтому ковш пенного пива, завершающего процедуру перевода, греку не подносил. А без этого, хоть и с длинными волосами, раб оставался рабом.

Скальд Рюне тоже попросился поехать к Рюрику: хотелось увидеть словенского князя и сочинить о нем две-три висы, неважно каких; на большее у скальда не хватило бы вдохновения. Другое дело – петь о подвигах конунга. А тут какой-то князишка, во владениях которого вот-вот взбунтуются его подданные.

Пока шли приготовления к отъезду, колдунью Ли-ставу поместили в избушке, сооруженной специально для нее за третьим магическим кольцом, чтобы она там в одиночестве чаще общалась со своими духами и вымаливала у них прежнее покровительство. Как у нее шли дела, оставалось тайной, только по ночам норманны и дикая водь, жившая в камышовых шалашах поблизости, видели, как над избушкой вспыхивает огонь, а затем в виде змеи улетает в темное звездное поднебесье.

И вот настало время. Конунг еще раз собрал всю пятерку и, напутствуя словами, чтобы без хорошо содеянного, ради которого он их посылает, не смели показываться на глаза, отпустил от себя. Афарей на улице обнял Кастора, провел ладонью по его лысой голове… Кевкамен в Новгороде сказал, что лысые греки похожи на синих общипанных кур; Афарей отвернулся, чтобы скрыть слезы.

– Не плачь, отец, ты едешь туда, где живут свободные люди… Мы еще встретимся.

Афарей вытер глаза, внимательно посмотрел на сына. Догадывается ли он, с каким заданием едут они в Новгород, хотя знал, что сие держится в строжайшей тайне. На лице Кастора ничего такого не обнаружил, сел вместе с Листавой в телегу, запряженную двумя лошадьми.

В сопровождении верховых скальда, кузнеца, берсерка и нескольких конных охранников выехали из лагеря.

Все бы ничего, да по дороге потеряли чеку, но не заметили, и колесо, вихляясь на оси, в конце концов соскочило, – колдунья сильно ушиблась. Пришлось остановиться в ближайшем селении у води, подправить телегу и наложить на ушибы чаровницы повязки из лечебной мази. Случай сам по себе незначительный, но он сильно подействовал на Афарея. «Видно, ничего путного из нашей затеи не получится…» – решил грек про себя. Про это, конечно, никому не поведал.

Как только завиднелся Новгород, охранники оставили пятерку и повернули коней назад. Афарей немного успокоился, когда их как мастеровых пропустили через крепостные ворота. Теперь предстояло обосноваться на Кузнечной улице, а разрешение на это надо испрашивать у старосты, который задаст кучу нежелательных вопросов. Но тут за определенную мзду на помощь пришел хорошо знавший Листаву волхв. Через него заплатили старосте, и тот, уже ни о чем не спрашивая, дал «добро» на покупку полуразвалившейся и давно бездействующей кузни.

Тут уж грек не только успокоился, но и начал клясть себя за то, что поначалу придал значение каким-то приметам: «Христианин, а веришь бог знает во что… Прости меня, Иисусе Христе человеколюбче из ума выжившего».

Отстроили заново кузницу, задули горн, и дела пошли – мастерство Олафа сказалось! Да и Афарей мно. гое умел… А там и Торстейн кое-чему подучился. А Листана и Рюне хлопотали все больше по домашнему хозяйству.

Скальд в поисках съестного подолгу ходил по городу, все замечал, ко всему приглядывался и немало достойного и доброго увидел в укладе жизни славян. Но и дурного тоже.

В первую очередь поразили его взятки в большом количестве и разнообразии: шкурками, зерном, мукой, дорогими украшениями, посудой, медом, одеждой, монетами. Врали, давали, не стесняясь, хотя закон народного веча карал за это только здесь, в вольном граде русов, норманны впервые услышали поговорку вроде «Закон, что дышло, куда повернешь, туда и вышло»…

И еще поразила скальда грязь на улицах; хотя они были мощены бревнами, но после дождей под колесами повозок эти бревна разъезжались, и тогда между ними образовывались непролазные колдобины. Видно, не только потом, спустя немало веков, говорили, что на Руси три беды: дороги, налоги (подразумевались разные виды взяток) и дураки. Правда, в большом количестве водятся последние и в других странах.

Народ в Новгороде суетный, вспыльчивый, самолюбивый, веселый, любивший подраться, но добрый, отзывчивый на чужую беду. Как и сыну Афарея, пришелся по душе Рюне жизненный уклад рабов и людей, от кого-то зависимых, но живших как свободные граждане.

Один раз скальд увидел Рюрика, выезжающего с дружиной на охотничьи ловы. Думал, что это изнеженный матерью князек (говорили, что она никогда не расстается с ним, подсказывая, что и как делать), а предстал перед глазами крепкий, с гордой осанкой, красивый муж со внимательным, скорее даже цепким взглядом.

«Сладить с таким нелегко будет», – подумал Рюне, и тогда пришла на ум недавно сочиненная им виса о языке, который что знает, все скажет, а чего не знает, и то скажет. «Потому верь не языку, а глазу», – говорили поэтические строки.

А пока шла суровая проза жизни среди чужаков, в строгом сокрытии своих замыслов, с оглядкой на всех и вся. Как подобраться к новгородскому князю?.. Этот вопрос, конечно, в первую очередь волновал ведьму. Она уже не раз вынимала его след, ходила к теремному двору колдовать на смерть и хворобу – но ничего на Рюрика не действовало. Ядовитое зелье, которое может держать в себе отраву долгое время, давно сварено Листавой и ждет своего часа, да только, как ни билась, благоприятного момента не находилось, и, когда он найдется, пока было неведомо.

Торстейн предложил убить Рюрика: как только в очередной раз тот отправится на ловы, норманн, вооруженный мечом, врубится в дружину, и лишь овладеет им берсерк, то обязательно пробьется к Рюрику и зарубит его.

– Сумеешь ли ты его зарубить – еще неизвестно. А то, что нас после схватят и четвертуют – это точно! – заключил Олаф, который по праву владельца кузницы (на него была оформлена купчая) стал за главного. – Такое сотворить – под конец, когда ничего более нам не останется…

На том и порешили. Но тут же набросились на колдунью:

– Карга вонючая, обессилела, а серебро захапала! Не изведешь скоро Рюрика, я тебя в горне зажарю! – наседал на Листаву кузнец.

– Молчи, огнепоклонник, каленым железом пропахший!.. Я скорее тебе морду поверну на спину… – И ведьма начинала что-то сыпать на уголья.

Не на шутку пугался Олаф, выгонял старуху из кузницы.

Так пока проходили у заговорщиков дни.

И Водима Храброго стало беспокоить, что дни проходили, а толку никакого не было. Поэтому позвал как-то к себе Кастора и сказал ему:

– Поезжай в Новгород да передай отцу и Олафу… Если отравить или убить Рюрика не удается, пусть входят в сношения с волхвами и старостами… Пусть чернь поднимают… Лишь только это свершится, я с дружиной там буду незамедлительно.

Снова поехал Кастор в вольный город. Подъезжая к нему, погрузился в думы: «Как бы сия история ни окончилась: в пользу ли “морского короля” или Рюрика, – нам, грекам, все едино будет… Может быть, Водим и даст горсть-другую серебра из своего сундука, но кружку пенного пива вряд ли поднесет… Ему мы нужны как рабы-строители. На мой же умишко так победа новгородского князя для нас с отцом куда выгодней!.. Если же и останемся в звании рабов, то заживем в Гардарике словно вольные люди. Я даже жениться смогу. Дети мои, а значит, внуки отца, скрасят ему на чужбине последние годы… В неволе же у норманнов мне, понятное дело, жену и детей иметь не позволят. Вот и гляди, что лучше… Передам Олафу повеление Водима Храброго, а с отцом поделюсь этими мыслями. А там посмотрим…» – решил Кастор.

Новгородский верховный жрец Сережень лохматый, аки пест бурый. Но макушка на его голове гладко выбрита ножевым лезвием, выкованным в киевском Родене[48]48
  Родень – старинный город кузнецов, расположенный в месте впадения реки Рось в Днепр-Славутич.


[Закрыть] и закаленным по-особому – в туше живой жирной свиньи. Мочку правого уха волхва оттягивала тяжелая серебряная серьга.

Сережень резал на буковых дощечках историю русов от Богумира, при котором создавались роды в Семиречье, еще до исхода их к Карпатским горам за тысячу триста лет до Германериха… И вот теперь уже надо отдавать дань сегодняшней поре, когда пришел в Новгород Рюрик.

Тонкие стружки с дощечки завивались колечкам и спадали меж колен волхва на сосновые доски пола, и под острым стило[49]49
  Стило – орудие письма, перо.


[Закрыть] оживало время.

«И вот дымы, воздымаясь, текут к небу. И это означает скорбь великую для отцов, детей и матерей наших, – резал Сережень. – И это означает – пришлем время борьбы. И мы не смеем говорить о других делах, а только об этом…»

Верховный жрец вздохнул тяжко, кривыми узловатыми пальцами захватил висевший за плечом на стене корец[50]50
  Корец – ковш.


[Закрыть], зачерпнул в бадье воды, выпил и снова принялся за дощечки.

«Чужие князья, которые не князья, силу хотят похитить, овладев нами… И стало так, когда пришел – Рюрик. И не должны мы поддаваться ему… Отвадим Рюрика от земель наших, прогоним его с глаз долой туда, откуда пришел…»

Сережень дорезал сие, встал, отряхивая стружки, и тут услышал стук кованым железным кольцом в дверь. Скинул с петли крючок, открыл. Перед волхвом возник староста Кузнечного конца Скрынь, невысокий, с блудливыми, чуть навыкате светлыми глазами, опушенными белесыми ресницами, с носиком тонким и длинным.

Скрынь припал лбом к рукам верховного жреца, не поднимая головы, тихо промолвил:

– Норманны, коих я пустил в город, просят принять их, Сережень. Дозволь?

– О чем с ними разговор будет?

– О Рюрике.

– Тогда пусть заходят.

В дом к волхву зашли Олаф-кузнец, грек Афарей скальд Рюне. Кузнец пожелал от себя лично и от имени Водима Храброго долгих лет жизни и здоровья Сереженю и поставил на стол кожаный мешочек, туго набитый монетами. Жрец ослабил на рыльце мешочка ремешок, убедился в содержимом, не скрывая радости, поблагодарил щедрых гостей и в ответ поинтересовался также здоровьем двоюродного брата Рюрика.

– Слава Одину, здоров, как бык, только недоволен тем, в каком положении оказался после похода на Эйрин… Рюне, – обратился Олаф к скальду, – спой верховному и мудрому жрецу всесильного бога Перуна несколько вис, в которых говорится о нашем трудном путешествии на ледяной остров…

Даже староста улицы, где жили одни кузнецы и где поселились норманны Водима, отметил, как подействовали льстивые слова Олафа на волхва: у того еще пуще загорелись глаза и, казалось, еще ярче заблестела лысина.

– Только храбрый Водим и его отважные воины могли совершить такой нелегкий поход, – проговорил Сережень после пения скальда. – Слава вам! Но думаю, сии смельчаки зашли ко мне, занятому нарезанием истории, не потому, чтобы всего лишь поведать об этом…

– Кто нарезает историю, тот может и творить ее, – вставил и свое слово грек.

– Не совсем так, – ответил по-гречески верховный жрец. – Способствовать ее творению – это, пожалуй, в моих силах…

И сказанное по-гречески повторил по-норвежски. Тому, что волхв знал их язык, варяги очень обрадовались. Беседа полилась непринужденнее и веселее, в конце ее верховный жрец заверил норманнов в своем содействии поднять новгородскую чернь против Рюрика, который каждодневно попирает права кумирне служителей и народного веча. В свою очередь, Олаф поручился, что если придет к власти Водим, то эти права он расширит… Довольные друг другом норманны и Сережень разошлись, лишь у Афарея осталось в душе чувство неудовлетворенности.

«У них-то дела сладились, а вот у нас с сыном… Прав Кастор: сядет на стол “морской король”, особые права, может быть, и даст волхвам… Но простому народу, думаю, вряд ли… И наше рабское положение то же вряд ли изменит…» – пробираясь скрытно в свою кузню от жилища верховного жреца, размышлял строитель из Византии.

Городские дома уже окутались тьмою, на небе проклюнулись первые звезды и пока одинокими маякам светились во вселенском просторе. Защемило на сердце у грека, уже много лет не бывавшего на родине.

Оказавшись в кузнице и не обнаружив старуху ведьму, Олаф вскричал:

– Торстейн, куда подевалась колдунья?

– Не пугайся. Я ее запер в ларь с углем. Сидит в нем, как крыса. И верещит… Слышишь?

Из большого деревянного ящика, где хранился уголь для горна, доносилось тихое поскуливание.

– Зачем ты ее туда посадил?

– Да порывалась, вонючка, куда-то удрать, я ее и затолкал в уголь.

– Хорошо, вынимай…

На свет извлекли Листаву, еще пуще раскосматившуюся, покрытую с ног до головы угольной пылью лишь блистали ненавистью ее глаза да раздавались изо рта шипящие змеиные звуки.

– Вот что, старая, – обратился к ней грозно кузнец. – Даем еще три дня. Если за это время ты снова ничего не сделаешь, мы тебя задушим, а труп бросим в горновой огонь. Чтоб следов не осталось… Поняла?

– Поняла… – сквозь стиснутые клыки выцедила колдунья, но по ее разгневанному лицу было видно, что слова Олафа мало на нее подействовали.

– Торстейн, ты при ней будешь находиться неотлучно, и, если она опять соберется улизнуть, убей!

– Это мы разом! – осклабился тот.

Ничего особенного в том, что на этот раз произошло с ведьмой, Афарей не усмотрел: за колдуньей и раньше следили, и кузнец однажды обещал ей предсмертные муки и самую ужасную кончину… Насторожило грека другое: после того, как Олаф заручился поддержкой верховного жреца и уличного старосты, услуги Листавы больше могут не понадобиться, потому как они вообще не приносят никаких плодов.

«Теперь же норманны точно избавятся от колдуньи, а без ее показаний нам не поверят, если я и мой сын захотим выдать Рюрику Олафа и его дружков… Следовательно, сделать сие нужно, пока жива Листана…» – решил Афарей.

На спальном ложе он поведал об этом Кастору. Тот согласился с отцом и с наступлением утра незаметно ушел из кузницы и бросился искать Кевкамена. На него теперь была надежда.

«Как соотечественник, как брат по Христовой вере, он поймет, а потом или сам расскажет обо всем князю, или сочтет нужным представить меня Рюрику…» – раздумывал Кастор, шагая к Волхову.

Вот только перейти мост через реку, миновать Гостиные дворы, а там уж рядом и княжий терем. И, о счастье! Возле крепостных ворот он увидел Кевкамена. Кинулся ему навстречу, расставив для объятий руки, но тут же упал плашмя на деревянный настил лицом вниз.

Кевкамен подбежал к своему земляку, обнаружил торчащую из его спины стрелу, осторожно повернул Кастора на бок. Тот открыл глаза и перед тем, как сомкнуть их навеки, успел поведать обо всем, что хотел…

Кевкамен бросился к Рюрику. Князь выслушал грека и немедля выслал дружинников на Кузнечную улицу. В кузне нашли убитых Афарея и колдунью. А норманны сбежали… Затем дружинники князя отыскали Сереженя и Скрыня и заключили их под стражу.

А Олаф-кузнец е друзьями, улепетывая в Старую Ладогу, радовался своему предвидению: он почему-то не доверял грекам, вот рабам-пиктам – да: может, они были близки ему по духу, хотя и язычники… А те иной веры, с глазами, в которых полыхал огонь и, скорее всего, это был огонь ненависти. Олафу повезло: он подслушал, о чем шептались перед сном Афарей и Кастор, – и рано утром он тоже незаметно выскользнул следом за молодым греком, захватив лук и стрелы. И когда, миновав мост, Кастор направился к княжьему терему, то у кузнеца больше не осталось никаких сомнений в том, что грек ринулся доносить. Спрятавшись за дом, Олаф выпустил в спину Кастор стрелу.

«Как ответить мне Водиму?.. Узнал ли Рюрик, что конунг послал нас отравить его?.. Ведьма и Афарей мертвы… Успел ли что-нибудь сообщить смертельно раненный Кастор?.. – такие вопросы волновали Олафа перед встречей с грозным «морским королем. – Скажу, что будет лучше, если предположит худшее и, исходя из этого, выработать свои дальнейшие действия… Даже если Рюрику все стало известно, то сейчас он не пойдет с дружиной на своего брата ведь Водим – родетвенник норвежского короля, дочь которого просит в жены новгородский князь. Уже отправлено за невестой свадебное судно. И в такой момент Рюрик побоится трогать Храброго… А потом – посмотрим! Лихо заложить киль, а кокору[51]51
  Кокора – здесь шпангоут – поперечный брус в корпусе судна, обеспечивающий устойчивость бортов и днища.


[Закрыть] и добрые люди вставят… Или еще так говорят: «Концы рубить – снасти изводить, а все концам быть!» Вот про все это и поведаю Водиму. Авось конунг и не прогневается…

В Перынской роще возле Ильмень-озера объявился странный кудесник: он редко ходил по земле, а все больше лазил по веткам деревьев, на них, устроившись на ночь поудобнее среди густой листвы, и спал. Звали его тоже странным для славянина именем – Кнах; только один раз в день после пабедья спускался Кнах вниз на поляну, и тогда шли к нему люди погадать о своей судьбе и судьбе близких.

Кнах и впрямь не был похож на славянина: черен лицом, изрытым оспой, с усами ниже подбородка и спускающейся с макушки черной косой шамана.

Умила, мать Рюрика, извелась, бедная, дожидаясь свадебного поезда из Скандинавии. Отослали его еще зимой. Уже давно невестка должна быть в Новгороде.

– Сынок, вели старшому дружины привезти из Перынской рощи кудесника. Пусть погадает на твою и мою судьбу и судьбу невестки, твоей жены будущей. Болит сердце… Тревожусь, что развелось вокруг Нова-города после того, как ты казнил волхва Сереженя и старосту, великое множество разбойных людей. Да и Водим не успокаивается. Подзуживает татей и чернь, против тебя их воротит.

– Повинился он передо мной снова, матушка, простил я его покуда… Сейчас что-то сделать с ним не могу. Подожду приезда Ефанды. Твоя воля – пошлю за кудесником, а старшого я все-таки отряжу с надежными воями навстречу Ефанде… Я так думаю.

– Ты князь, ты и думай, – согласилась Умила и радостно взглянула на сына.

Когда Рюрику рассказали, что собой представляет кудесник из Перынской рощи, князь сразу подумал: «Какой-нибудь дурка», – но все равно послал за ним, чтоб не огорчать мать.

Привезли Кнаха. Ему бы на княжьем подворье припасть в первую очередь к ногам Умилы, а он, глазами примерившись к деревьям, росшим неподалеку, выбрал одно и – шасть на него! Как кошка, вскарабкался на самую вершину, схоронился в густой листве и затаился.

– Ты видишь его? – спросил один дружинник другого.

– Кажись, да… Черная коса виднеется…

– Может, его стрелой собьем?

– Да разве он груша?.. Если и ранишь легко, упадет и души лишится.

– У таких, как этот, есть ли душа-то?! – удивился молоденький отрок.

– Ладно, подождем, когда он жрать спустится. Тогда мы его к Умиле отволокнем. Вишь, обиделась она: сразу удалилась в терем.

– Обидишься… Хотела про судьбу узнать, а он, пакостник, на дерево залез.

– Судьба… – задумчиво промолвил умудренный жизненным опытом дружинник, который помнил еще не только, как прогоняли с острова Руген датчан, но и страшные минуты расправы над отцом Рюрика Годолюбом. – Можно ли угадать ее?.. Да и нужно ли?! Что же касается меня… Я бы не просил угадывать. Живу, как жил… О, Святовит! Слава твоим священным лесам и водам! А придет миг смертный, постараюсь встретить его достойно…

– Ты, старый, иди и поведай об этом Умиле. Может, она прикажет награду тебе какую-нибудь дать… – посоветовал его давний друг и соратник и добавил: – Оглоблей по башке…

Какой разговор происходил в тереме, им, конечно, было неведомо, но вдруг поступил приказ: как только спустится с дерева этот Кнах, отвести его снова в рощу, надавать тумаков и отпустить.

– Молодец, Умила! Правильно рассудила… – радовался старый дружинник. – Знал ее всегда как умную женщину. Не разочаровала она меня и на сей раз…

– Э-э, брат, какая ей в том прибыль – не разочаровала она тебя или разочаровала… Ты кто для нее? Холоп, одним словом… Хоть и заслуженный гридень[52]52
  Гридень (гридин) – княжеский телохранитель, воин отборной дружины.


[Закрыть]…

– Нет, ты не прав! И не следует тебе при отроках сии слова произносить, – обозлился старый дружинник.

– Отроки… Да они больше твоего ныне ведают… Ладно, помолчим лучше да подождем, когда дурка с дерева станет слезать…

5

«Морской король», сидя на дубовой скамье, попивал из глиняной кружки мюсу[53]53
  Мюса – хмельной напиток, приготовленный из кислого молока.


[Закрыть]. Повар хорошо знал вкусы хозяина и специально делал для него это питье из козьего молока. «Думаю, что надо перехватить свадебное судно с красавицей Ефандой и взять ее в качестве заложницы… Тогда Рюрику я буду ставить свои условия, на которые он не посмеет не согласиться… Я сделаю это! – размышлял Водим, и глаза его, чуть прикрытые веками, жадно горели. – А там, как знать, может, возьму не только в качестве заложницы, но и наложницы, – засмеялся он. – Я ведь в мечтах уже обладал своей дальней родственницей, которая поразила меня совершенной красотой при одной-единственной встрече, как раз перед отъездом на остров Эйрин – в страну ледников и мрака, не принесшую мне счастья… Его в последнее время нет у меня постоянно… Княжество словен уплыло в руки младшего брата, ему должна достаться и Ефанда… Даже сварливый и разборчивый норвежский король не отказал ему в руке дочери. Хотя и понятно почему: Рюрик теперь князь, почти равный по званию королю, а я всего лишь сын ярла… Но клянусь Ванами и Азами[54]54
  Ваны и Азы – божества в скандинавской мифологии, обитающие в Асхарде – жилище богов, куда попадают также души погибших воинов.


[Закрыть], что я буду бороться за княжеский стол до конца! Пойду на все: на хитрость, обман, подлость… Доверчивый Рюрик снова поверил мне. А я опять нарушу слово и выхвачу из-под его носа невесту. А как стану вместо него князем, сделаю Ефанду женою… Норвежскому королю все едино, кто станет его зятем, лишь бы владел богатой словенской землей…»

– Эй, Олаф, Торстейн! – крикнул в раскрытую дверь Храбрый. – Идите ко мне, други мои… Будем решать.

…Дракарра «Медведь» отвалила от причала и двинулась вверх по Волхову. На ней кроме моряков находились дружинники Водима под начальством Торстейна; рано утром они громко, ударяя в щиты мечами, распрощались с добрыми и злыми духами озера Нево, а после пабедья были уже далеко от Старой Ладоги, где, пока выжидая, остался «морской король» с частью воинов и телохранителями.

Вода в реке мельтешила под лучами солнца серебряными бляшками; ветра не предвиделось, небо без туч раскинулось над головой, поэтому высокий береговой камыш с густыми метелками неподвижно стоял желтой стеной, за которой возвышались деревья, а за ними шли низменности и болота с осокой-ревуном, с мелкой ряской и пушистым войником. Попадались расположившиеся по обеим сторонам реки и земли, жирно удобренные волховским илом: на них росли сочные травы с хрящевато-ломкими стеблями конского щавеля. Виднелись участки пала в лесу; прогретые огнем и дополненные золой лесные поля щедро рожали и рожь, и усатый ячмень, и остистый овес…

Привлекали внимание норманнов, стоящих на палубе в низких, круглых, валяных шапках, на которые удобно надевать шлемы, и кольца из огромных валунов по краям полей, преграждавшие, по верованиям невских и ильменских словен, выход злым духам…

Весла дракарры туго и упрямо ударяли лопастями по воде, круто буруня ее, и судно быстро продвигалось вперед, покидая все это. Остался позади и карельский челн с сидящими в нем рыбаками, которые промышляли осетровую рыбу. Поймать таковую – это не значит снять с себя все заботы, – нужно еще умело распорядиться уловом: что засолить и завялить на зиму, а что поменять и продать на торгу, где собираются русы и финны, да и не забыть десятую часть выручки отложить для Новгорода.

Новгородская земля – обиталище многих народов: русское и славянское население составляли словены невские и ильменские, а также кривичи; финское – карелы, меря, весь, чудь, водь и другие племена со своими общинными ловищами – общественными охотничьими и рыбными угодьями. И каждый человек четко знал свое и не зарился на чужое. Это и удивляло норманнов, привыкших жить грабежами и набегами. И становилось чудно видеть такую добросовестность: оттого и звались, наверное, финские народы чудинами.

На это свойство характера чудинов и рассчитывал Водим, отправив к ним одновременно с отходом от берега дракарры «Медведь» Олафа во главе небольшого отряда склонять их на свою сторону. Каждое племя финнов хоронилось на берегу реки за деревянным тыном высотой в четыре человеческих роста. Снаружи шел ров с переброшенными через него мостками к воротам. Имелся внутри тына детинец на высоком месте с особым острогом-башней. Между рекой и тыном располагались причалы и маленькие пристани на сваях, сюда же были вытащены из воды дочерна осмоленные лодки и мелкие лодчонки-плоскодонки. Тут же сушились на шестах ловецкие сети рыбарей. Ходы к мосткам и реке, а также к шалашам мощены сосновыми кладями.

Завидев с башни норманнских вершников, страж заколотил билом в кожаный бубен, собирая весь. То было их селение. Мужики, хватая топоры, луки, ножи, высыпали к месту, где стояли вытесанные из камня священные фигуры Оленя и Волка. Бедно одетые, полуголодные, плохо вооруженные, они, столкнувшись лицом к лицу с отборными, в железных кольчугах конными воинами, пораженные, оторопели. Но никто не собирался их трогать. Наоборот, воины приветливо стали махать им шлемами, приглашая на доверительный разговор. Один из гостей на белом жеребце (это был Олаф) выехал вперед и поднял кверху правую руку, с запястья которой свисала золотая цепь. Через переводчика он обратился к толпе:

– Кто из вас вождь племени?

– Я, – вышел, опираясь на копье, лучше всех одетый человек, с густой копной волос на голове и более осмысленным взглядом серых глаз.

Олаф отомкнул от запястья цепь и кинул вождю:

– Держи! Это мой подарок тебе…

Собравшиеся переглянулись и радостно закивали.

– Мы не тронем вас и не будем мечом и огнем искать вашего повиновения, как это сделал год назад новгородский князь Рюрик, разорив ваши жилища, уведя в полон молодых и красивых мужей и жен и заставив выплачивать десятину… Так я говорю? – возвысив голос, спросил у веси кузнец.

– Истинно так! Раньше мы лишь делали жертвоприношения своим богам. Ныне все стало иначе…

В подать новгородскому князю теперь шла десятая часть всех доходов семьи – хлеба, меда, льняной пряжи и кудели, рыбы сушеной и соленой, мягкой пушнины, изделий из железа, полотна, дерева, кости. Для сбора десятины князем были назначены и оставлены здесь старшины. Одного из них, дом которого находился возле детинца, Олаф приказал доставить сюда. Старшину быстро приговорили к смерти, и вождь тут же пронзил его копьем.

– Теперь же у вас новый повелитель, справедливый и мудрый, норманн из Скандинавии. Он живет в Старой Ладоге и будет защищать ваши жизни, как жизни своих воинов. С этого дня все станет по-другому, – заверил кузнец, хотя и знал, что ничего по-другому не будет. Лишь бы заручиться поддержкой в борьбе за новгородский стол.

– Князь, – обратился вождь племени к Олафу.

Такое обращение очень понравилось кузнецу, но, оглянувшись на своих воинов, он громко поправил вождя:

– Князь – Водим Храбрый, запомните все! Я только начальник отряда.

– Дозволь мне, начальник, с другими финскими вождями выехать на Ольховый остров, что находится посреди истока Невы-реки, и вывести дозор, выставленный Рюриком, на тропу к жилищу Манна… Нам не нужны чужие, которых мы должны кормить, поить, поставлять им для утех своих дочерей… Издавна мы на этом острове охрану несли сами.

– А что это такое – «вывести на тропу к жилищу Манна»?.. – не поняв, переспросил переводчика Олаф.

– Значит, смерти предать. У чудинов дух смерти зовется Манна.

– Понимаю… И скажи вождю, что дозволяю… И больше того: мы пойдем с вами.

Отряд Олафа, усиленный местными воинами, двинулся к устью Невы-реки, как и предусмотрено было Водимом.

Существовали два пути возвращения посланного Рюриком за невестой свадебного судна: один – через Неву-реку, озеро Нево и вверх по Волхову; другой – из Варяжского моря по Западной Двине и Ловати через Ильмень-озеро. Какую дорогу для невесты выберут воеводы новгородские? А может, маршрут наметит сам брат Ефанды Одд? Кто знает… Поэтому Водим и учитывал оба маршрута: по одному выслал навстречу дракарру, по другому – отряд Олафа.

Если Олафом дело, как говорится, почти сделано, то Торстейну на дракарре еще только предстоит его совершить, и оно было куда сложнее – по многим обстоятельствам.

Во-первых, следовало приблизиться к Новгороду совсем незамеченными, иначе задуманное станет невыполнимым с самого начала. Во-вторых, по Волхову на виду Новгорода плыть нельзя, да и не дадут – захватят. Можно, конечно, поступить далее так: отправить назад судно и берегом, хоронясь, продолжать двигаться. Только это ничего не даст – пешими плывущее судно не захватишь!

Значит, перед Новгородом дракарру следует незаметно вытащить на берег, а затем на катках, а где и на плечах проволочь ее, обогнув столицу Руси Северной. А там уж снова незаметно спустить дракарру на воду.

Вдруг резко набежали на дотоле безоблачное небо тучи, и хлынул ливень! И шел он весь вечер, потом перестал», а ночью опять ударил с новой силой. Многое пришлось испытать норманнам Торстейна, но все они были, как на подбор, равны по мощи своему начальнику.

Нет худа без добра: тот же дождь дал норманнам возможность проволочь дракарру почти не прячась, что хоть как-то облегчило им их действия.

За ночь преодолев пять поприщ[55]55
  Поприще – здесь: путевая мера, около 20 верст.


[Закрыть], которые лежат между Новгородом и Ильмень-озером, норманны в укромном месте рано утром подняли паруса, так как задул угонный ветер. А войдя в Ловать, воины Торстейна под покровом густых веток близко растущих к воде деревьев на веслах потихоньку стали подниматься к истоку. Ближе к сумеркам бросили якорь в том месте, где начала сужаться река, – здесь, недалеко от волока из Западной Двины в Ловать, хорошо укрывшись, следовало ждать возвращения из Скандинавии свадебного судна с Ефавдой и ее братом Оддом.

Как только заключили под стражу верховного жреца Сереженя, Рюрик повелел перевернуть все вверх дном в его жилище и найти часть дощечек, которые с дощечками других жрецов и должны были составить Велесову книгу. Князю доложили, что именно Сережень вырезает историю славян, повествующую о днях сегодняшних, то есть о времени правления его и киевских князей Аскольда и Дира. И Рюрику небезынтересно было узнать, как изображает верховный жрец это правление, хотя и ведал отчасти, что Сережень вообще всех князей называл людьми темными. Новгородский князь и сам, кстати, сообщил об этом в беседе с киевскими купцами. Но теперь Рюрика интересовали подробности.

О жизни славян, рассказанной жрецами, князю приходилось читать текст, правда, не в подлиннике, а сведенный с дощечек на бересту, и он мог его воспроизводить по памяти слово в слово.

Теперь же Рюрика постигло разочарование, когда гридни вернулись ни с чем, действительно перевернув все в жилище Сереженя вверх дном, но дощечек так и не обнаружив.

«Наверно, в них волхв называет нас не только “темными”, но как-нибудь и похлеще…» – подумал Рюрик.