Текст книги "Аскольдова тризна"

– Сколько же ден нужно кормить человека, чтобы он в такую жирную громадину превратился? – спросил Погляд.

– Не ден требуется, а ровно пять месяцев. Столько содержат раба без движения, прикованного цепями, на просяных лепешках и родниковой воде… Хошь поглядеть, как в него сейчас, живого, раскаленные клинки всаживать станут?.. Не хочешь… Тут ведь какая тайна… – разговорился мужичонка. – В жире живого человека мужского пола особая кислотность имеется, она-то и придает крепость мечам и ножам. Я тоже был когда-то мастеровым, не смотри, что хлипкий… Горновым работал, только вот стал теперь задыхаться. Мой дед еще учил меня закалять клинки в моче старого козла. Но выходило хуже… Даже хуже, чем в жире живой свиньи. Да…

Утром Погляд встретил возбужденного Ярила. Тот, как жеребчик, взял с места в галоп, нетерпеливо поведав о событиях прошедшей ночи:

– Ну, Погляд, если мы еще на одну ночь задержимся, придется тебе мне на смену идти… Я боле не сдюжу! Такая, брат, верткая стерва: до зари заснуть не давала… Что она со мной только не вытворяла, чего только не проделывала!.. Жуть!

– Мне тоже, Ярил, вертунок встретился…

И Погляд рассказал обо всем, что случилось, что удалось увидеть и узнать.

– Поэтому успокойся, другую ночь на этом дворе тебе, Ярил, проводить не придется… Давай потихоньку, брат, уносить ноги!

2

Дружиннику Доброславу, приближенному к Аскольду, можно было бы откровенно сказать князю, что Настя беременна, и остаться с ней и приемным сыном Радованом в Киеве, а не сопровождать Сфандру в поездке на Кавказ, но что-то остановило его. Рассудил – поездка много времени не займет, Настя всего на третьем месяце, поэтому дорога сия не должна быть ей в тягость. Да жена и сама не возражала, наоборот, повеление Аскольда ехать восприняла с пониманием того, что этим они с мужем принесут наибольшую пользу старшему киевскому князю, который после покушения на жизнь Забавы очень нуждается в поддержке верноподданных.

Вот так оказались снова в пути.

Сопровождали Сфандру двести дружинников. В их число входил и жрец. Сфандра с согласия князей и верховного жреца Радовила взяла с собой того самого кумирнеслужителя, который как-то по приезде сына Аскольда в Киев из Черной Булгарии в его честь приносил Перуну жертвы…

Через неделю после отбытия Сфандры вернулся из Новгорода Кевкамен. Время быстро летит – не заметил и сам, что почти три месяца находился при дворе князя Рюрика. И много чего произошло за эти три месяца! Обо всем рассказал грек Аскольду, а потом всему Высокому совету.

В конце концов серый кречет согласился выйти на честный поединок с белым соколом: Кевкамен подразумевал под серым кречетом Водима, а под белым соколом – Рюрика.

Перед поединком Рюрик заявил на вече:

– Пусть восторжествует справедливость! Убьет меня Водим, станет править Новгородом. Он тоже имеет на это право как сын старшей дочери Гостомысла. Если победа будет на моей стороне… Что ж, тогда меня снова сажайте на трон, но трон этот будет уже украшен изображением белого сокола в атакующем полете!

Люди благословили Рюрика, и поединок состоялся на берегу Ильмень-озера, где новгородский князь одолел Водима.

Не умолчал грек и о том, как пытался Водим, когда еще жив был, извести своего двоюродного брата, как подослал ведьму-отравительницу и с ней пять своих воинов, которые под видом кузнецов обосновались в Новгороде. Для этого они подкупили одного из уличных старост, и тот разрешил им поселиться. На некоторых старост и подстарост, жрецов и других людей новгородских, недовольных своим князем, и надеялся Водим Храбрый.

Отравительница с поличным попалась, призналась во всем, «кузнецов» забрали, старосту тоже. Пытали и повесили.

Воочию узрев злое дело, которое хотели тайно содеять норманны против законного князя, Новгород поначалу притих, а затем взбудоражился:

– Не дадим в обиду нашего правителя! Мы ж его сами и пригласили к себе… Как же так?! Подлец Водим!.. Никакой он не храбрый, храбрецы поступают иначе!

Но именитые люди и жрецы исхитрились так, что сумели гнев народа направить и против своего князя. И чернь в городе учинила пожар, погромы. И затихло все это после того, как стал известен исход поединка…

Призадумался старший киевский князь. Может быть, только сейчас с особой остротой понял – не могут два медведя находиться в одной берлоге. И об этом тоже хорошо ведомо Диру, а он ведь более страстный ловчий, нежели Аскольд…

После отъезда Сфандры Дир укатил в свой лесной терем, снова переложив все дела на плечи старшего брата. Грек сразу почувствовал себя вольготнее и занялся созданием новой христианской общины, тем более что ощутил послабление надзора со стороны таких влиятельных особ при дворе, как боилы Светозар и Вышата. Дела у Кевкамена пошли бы еще успешнее, если бы не верховный жрец капища Перуна… Всем своим видом, то угрюмым, а то и грозным, он как бы предупреждал грека, что его деятельность по обращению в христианскую веру до добра не доведет. Но Кевкамен не гневался на жреца, да, собственно, и не мог этого делать, так как сказано у апостола Павла: «Ибо когда язычники… не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую…» «Посему они как дети, – убеждал себя грек. – И больше всего нуждаются не в наказании, а в поучении…» Хотя и ведал, что Радовил, служение идолам которого замешено на золотом тельце, пойдет на все… Поделился раздумьями с Аскольдом. Тот после некоторого молчания твердо произнес:

– Опасаться надо, но бояться не нужно!

Очень по душе пришелся ответ князя; Аскольд же по прошествии какого-то времени справился у Кевкамена о том, как идут дела с крещением язычников, сколько их уже стало в общине, где воздают молитвы новому Богу. Узнав, что в общине уже находится немалое количество людей, а молятся в пещерах, обмолвился:

– Негоже под землей… В сырости и мраке…

– Да, княже, сырость такая, что гаснут свечи, а иконы слезятся, и краска с них облезает…

– Следует подумать о храме… Сказывал мне Доброслав Клуд, что у хазар в Итиле наряду с синагогами стоят капища и христианские храмы тоже.

– Да, княже, прав он – в точности так.

– А ответь, Кевкамен, как сам думаешь, не ссылаясь на другие умы: чем тебя вера Иисуса Христа прельстила?

– Разреши, я тоже спрошу, прежде чем ответить… Тебя-то она, князь, прельстила?

– Ну, во-первых, я еще не крестился… Хотя не буду скрывать: да, привлекла она меня… Потому как исключает жестокость. А главное, по моему пониманию, что Сын человеческий Иисус Христос, воскреснув и поднявшись ввысь, как бы соединил нашу грешную землю со святым небом…

– Ах, как хорошо ты сказал, княже… – Глаза у грека увлажнились от слез. – Боже, как хорошо! Только пусть тебе еще станет ведомо, что суть христианства состоит в общей, присущей всему человечеству тайне искупления. Иначе сказать так: крестным страданием, смертью и воскресением своим вывел Иисус Христос мир из царства тления и открыл дорогу к нетлению и жизни вечной. Ислам, иудаизм и язычество принадлежат определенным народам, а христианство – всему человечеству… В этом и есть чудо из чудес и тайна из тайн.

…Через две недели горожане уже бегали на макушку горы смотреть, как плотники под руководством черного грека возводили из ошкуренных бревен с благословения князя и Высшего совета доселе невиданный в Киеве, устремленный к небу остроконечный дом и ладили наверху кресты. Неподалеку еще зловеще, брызгая во все стороны искрами, горели жертвенные костры на капище Перуна, еще ниже склонялись безмолвные темные фигуры жрецов, зло посматривающих в сторону строящегося христианского храма.

А по утрам низко клубились над ним и Днепром тяжелые тучи, к середине же дня пробивавшееся сквозь них солнце бросало лучи на речную воду, она начинала играть мелкими барашками, и тучи, разодранные светом в клочья, исчезали.

Адиюхское городище у северных предгорий Кавказа представляло собой обнесенную высокой саманной стеной крепость. Дома внутри – из плетня, обмазанного белой глиной, с камышовыми двускатными крышами.

Жили царкасы не бедно и не богато, занимались резьбой по дереву и серебру, плетением циновок из болотной травы чий, изготовлением войлочных ковров, шитьем золотой нитью, ковкой острых красивых клинков.

Людей этого племени античные авторы называли местами, западные – зихами, а позднее русские летописные источники – касогами. За пределами саманной стены на просторах по обе стороны неширокой, но очень бурной реки сеяли пшеницу и подсолнечник, разводили тонкорунных овец и коз с белой длинной шерстью. Царкасы отличались особой чистоплотностью, ходили в приталенных кафтанах с узкими оборками на поясе, перехваченными тонкими ремешками, в мягких кожаных сапожках без каблуков. Войском управлял выборный атаман, но власть царя передавалась по наследству.

Царя – старшего брата Сфандры – звали Мадин, и дворец его стоял в центре городища. Сложен он был из камня, с основательным высоким фундаментом. Возле днем и ночью дежурили многочисленные охранники-джигиты.

Доброслав никак не мог привыкнуть к их слегка лающему говору, так как чуть ли не каждое слово они произносили с кратким «и». (Через несколько веков царкасы утратили эту особенность и, к примеру, такое слово, как «йахши» – «хороший», выговаривали уже по-другому – «ахши».)

Почти два месяца русы находятся в гостях у царя царкасов и не понимают, что дальше будет. Об отъезде в Киев Сфандра, кажется, и не помышляет; попробовала было Настя у нее что-то узнать – ничего не узнала, попыталась и мамка Предслава – безрезультатно. Чтобы не застаиваться и «иметь в теле силу», как любил говорить Клуд, дружинники стали вместе с воинами-царкасами на речном берегу «джигитовать» и понарошку рубиться друг с другом. Поднимали валуны, благо их тут обильно было рассыпано, взваливали на грудь и бегали с ними.

Мадин-царь держался со всеми ровно, никого из русов не выделяя; зато Клуд подружился с его младшим братом Косташем. Изъяснялись они, правда, по первоначалу все больше жестами, потом какие-то слова хозяев Доброслав усвоил, да и Косташ чуть-чуть понимал язык русов, ибо однажды с царскими послами побывал в Киеве и немного жил там. Любознательный отрок с большими темными, как спелые сливы, глазами, с узкими ладонями рук, которые тем не менее очень крепко держали рукоять клинка. Подружился с Косташем и Радован, только дружба эта почему-то не нравилась Сфандре. Не нравилась она и царю…

Как-то Радован и Косташ играли в лошадки: сперва Радован – крепкий бутуз – катал на спине младшего брата Сфандры и царя, затем тот приемного сына Клуда. Доброслав тоже был здесь. И тут из дворца выбежал джигит, бросился к мальчишкам, схватил за руку Косташа и стал ему выговаривать за то, что он, царский брат, как осел возит простого кешака (человека из низов). «Царь сердится!» – добавил джигит. Думал, что Клуд не понимает их языка, но Доброслав уразумел все, что сказал царский охранник…

Придя домой, Клуд поведал об этом жене. Настя не удивилась:

– Сфандра тоже стала сторониться меня и Пред-славы. Будто догадывается, что я гляжу за ней по велению Аскольда и что Предслава знает, кто порешил ее родственника-христианина в молельной пещере…

– Так мы ничего не разведаем… А чую, что они с братом-царем что-то затевают, если только уж не сотворили такое «ау», которое во вред Аскольду откликнется. – Потом спросил, чуть засмущавшись: – Как чувствуешь себя? – и показал глазами на уже начинающий пухнуть живот.

– Пока йахши, как говорят царкасы, – засмеялась Настя.

– Вот мы на их языке разговариваем…

Прошло еще два месяца, и Клуд начал беспокоиться, размышляя об обратной дороге – вдруг Сфандра примет решение ехать: не растрясет ли долгая езда его ненаглядную?..

Отважиться, да и впрямую спросить, что старшая жена Аскольда вообще думает предпринимать?.. Спросил.

– Ждите, милые, ждите… – ответила на сей вопрос Сфандра. – А ты, Клуд, на рыбалку бы, что ли, съездил или на ловы. Знаешь, какие козлы по горным кручам прыгают?..

Видит Доброслав, смеется над ним старшая княгиня киевская, а почему – невдомек. А чтобы выглядело так, что Клуд охотно воспринимает ее советы, с несколькими дружинниками и джигитами действительно не раз и не два выезжал и на рыбалку, и на охоту на горных козлов. И везло: привозили много пойманной рыбы, убитых животных. Часть их шла на жертвоприношения, другая жарилась и поедалась на пиру, в котором участвовали царкасы. Пили бузу[66]66
  Буза – легкий хмельной напиток из проса, гречихи и ячменя.


[Закрыть], ели, пели гимны богам. Иногда кое-кто из русов, разругавшись между собой, устраивали драку, правда, дело до ножей и мечей не доходило. Но джигиты в нее не ввязывались, соблюдая строжайший приказ царя – ни в какие свары с киевлянами не влезать…

Исподволь Клуд все же пытался разузнать, что и как… Заметил: давно куда-то запропастился жрец киевского капища, – осторожно спросил о нем Косташа.

– Он уехал с белыми верховыми в Черную Булгарию.

– А кто такие белые верховые?

– По-нашему, значит казаки. «Каз» – это верховой, кочевой, а «ак» – белый. Накидки у них из белой козьей шерсти. У вас они называются корзна, а у нас – бурки…

– В Черную Булгарию-то зачем?

– Будут разыскивать сына вашего князя Аскольда, мужа нашей сестры. Чтобы Опознать, и взяли с собой жреца, который хорошо в лицо его знает…

– Для чего же Всеслав им понадобился?

– Может, пригласить в гости хотят?.. Моей сестре он ведь тоже сыном приходится.

«Сыном… Как бы не так! – подумал Клуд. – Вот почему у Радовила Сфандра жреца в поездку выпросила. Вот для какого темного дела он ей был нужен! Найдут Всеслава – убьют… Дурень я, дурень! И чего ждал?! Не простит мне сего недогляда Аскольд, если что с сыном случится. Он же его в соправители к себе хотел определить… В злом умысле и Дир непременно замешан… А тут еще с Настей незадача. Сам-то вскочил бы на коня и – в Киев. Аскольда предупредил бы. Но отъедешь без приказа, царь и Сфандра поймут, с какой целью. Отомстят за меня Насте и Радовану».

Рассказал обо всем жене, та поначалу в слезы, а как только пришла в себя, трезво пораскинула умом, да и придумала.

Придумала она, конечно, вещь жуткую, сразу не поверишь, что подобное исторгнула голова Насти, а не чья-то другая, ибо такое могла изобрести только очень злобная и коварная женщина. А древлянка ею не являлась, и взбрело сие на ум от безысходности положения, в котором она, беременная, сын ее Радован и муж оказались. Выход увиделся Насте в том, чтобы Доброслава погибшим при царском дворе посчитали. Тогда бы ничего такого Сфандра не заподозрила, наоборот, пожалела бы бедную вдову да еще будущую мать, у которой к тому же еще одно дитя на руках осталось. А тем временем Клуд, живой, втихомолку подался бы к Аскольду и предупредил об опасности, грозящей его сыну Всеславу.

– Следует тебе, Доброслав, поехать пострелять горных козлов вместе с Косташем, а разрешение на это получить от самого царя Мадина. Но перед тем, как отправиться в горы, схорони оседланного коня с тоболами съестных припасов в камышовых зарослях за городищем, а далее… Страшно говорить об этом, но ничего не поделаешь… – излагала свою задумку древлянка. – Столкни в ущелье Косташа и его лошадь. Свою тоже… Только убедись, что младший брат царя убился до смерти. Сам же проберись к зарослям, дождись ночи и начинай пробираться в Киев. Вас хватятся, будут искать в том месте, где вы охотились, найдут мертвых Косташа и лошадей, подумают, что ты, может быть, жив и, раненый, уполз куда-то… Тоже начнут искать, а твой след и простыл – далеко от Адиюхского городища будешь.

Так все и было обставлено Доброславом. Великий грех взял он на свою душу, умертвив ни в чем не повинного мальца, но Клуд посчитал, что большая часть этого греха ложилась прежде всего на Сфандру, ибо начало всех страшных дел исходило как раз от нее.

В Киев Доброслав прискакал тоже тайком, не раскрывая себя, но опоздал! Аскольд пребывал в глубокой скорби: ему доложили, что какие-то люди зарезали Всеслава…

Клуд увидел киевского князя в одрине[67]67
  Одрина – опочивальня для послеобеденного отдыха, выстроенная в стороне от дома.


[Закрыть] молящимся на коленях перед иконой Божьей Матери. Рядом с ним находился Кевкамен. Аскольд повторял за ним:

– О пресвятая Дева, мати Христа Бога нашего… Вонми многоболезному воздыханию душ наших… Утоли скорби наши, настави на путь правый нас, заблуждающихся, уврачуй болезненная сердца наши и спаси безнадежных, даруй нам прочее время жития нашего в мире и покаянии проводити…

Доброслав сию молитву к Матери Бога слышал не раз от Константина и Леонтия, когда наваливались на них какие-то беды. Кажется, помогало, потому что они вставали с колен с просветленными лицами.

И сейчас Аскольд поднялся во весь рост с таким же лицом. Увидев Клуда, ничуть не смутился, а, узнав от него все, обратился с речью:

– Тебе, Клуд, в Киеве оставаться теперь нельзя… Один, кто увидит, смолчит, другой – скажет. И побежит слово далеко, Сфандры достигнет… Тогда твоим у нее несдобровать! Уезжай куда хочешь… Снова странником быть тебе уготовано. Но так, видно, Богу угодно… – кивнул на икону. Затем подошел к столу, вынул из него увесистый мешочек с золотом. – На, возьми! И на дорогу, и для того, чтобы как-то смог и своих вызволить. С Обезских гор Сфандра в Киев, как понимаешь, никогда не приедет… Для тебя же теперь где торно, там и просторно. Не бойся дороги, были б кони здоровы… А будешь во времени и нас помяни. До встречи…

Только знали бы они, что встречи этой уже никогда не будет и что видит Клуд старшего киевского архонта в последний раз.

– Да, еще вот что, – добавил Аскольд. – Мальчонку Любима, сироту, взял я в младшую дружину.

Клуд поблагодарил Аскольда, низко-низко ему поклонился – будто чуяло сердце, что не увидятся более, – и низким поклоном еще как бы дал понять, что разделяет горе архонта.

Аскольд не стал укорять Доброслава, лишь положил ему на плечо руку, слегка улыбнувшись.

Но Клуду не пришлось долго раздумывать, в какую такую сторону ему податься: на другой день нашел его Кевкамен и передал повеление старшего князя ехать с посольством к патриарху Фотию с просьбой прислать в Киев настоящего епископа.

– Князь Аскольд и некоторые его приближенные окреститься захотели, – не скрывая радости, сообщил грек. – А про тебя я все знаю… – добавил он. – К жене погоди ехать. Дай волне, поднятой гибелью младшего брата царя Мадина, улечься… Поэтому, Клуд, останься пока в Византии. Фотию ты известен, да и в хартии, предназначенной ему, про тебя прописано.

«Вот и решилось все, как надо, – подумал Доброслав. – Встречусь с Фотием, а потом уеду к Дубыне, к Козьме то есть… К другу своему верному…»

После того как три года назад закончился поход и киевляне во главе с Аскольдом ушли обратно в Киев, Доброслав и Дубыня остались в Константинополе, чтобы казнить предателя, который стал одним из регионархов столицы Византии и получил прозвище Медный Бык.

Когда этот Медный Бык был тиуном в Крыму, где жили Доброслав и Дубыня, он за несколько золотых навел хазар на поселян, когда те, безоружные, собрались на праздник своего бога Световида. Хазары посекли поселян, забрали богатую сокровищницу бога и увели в полон маленькую дочь верховного жреца Родослава Мерндну. Медный Бык взял у хазар эту девочку к себе, окрестил ее, назвав Климентиной, а потом взял в жены.

Доброслав любил Мерцану, долго искал ее и нашел в Константинополе: она уже стала матерью двоих детей. Нашел и Медного Быка. Казнили его… Об этом, кстати, язычник Доброслав говорил Рюрику в Новгороде, когда речь зашла о славянских богах.

После казни Медного Быка Доброслав уехал из Византии, а Дубыня влюбился в сестру монаха Леонтия, телохранителя Константина (Кирилла) – просветителя славян, принял крещение, женился и уехал жить в селение, расположенное недалеко от монастыря Полихрон, где Константин и его брат Мефодий изобрели славянскую азбуку.

Язычник Клуд тоже хорошо знал Леонтия и Константина-философа, когда те, будучи в Крыму, в Херсонесе, искали и нашли мощи святого Климента, а потом ездили к хазарам по приглашению кагана Завулова на богословские споры, то Доброслав вместе со своим псом Буком сопровождал их.

Замечательный был пес! Жаль, что погиб при нападении хазар на Киев… «А у Дубыни-Козьмы и сестры Леонтия, наверное, уже и дети есть», – подумал Доброслав Клуд, когда, встретившись с патриархом и заручившись твердым обещанием Фотия, что просьба Аскольда будет исполнена, отбыл далее в глубь Византии.

А послы вскоре привезли на берег Днепра епископа, назначенного для Киева Константинопольским патриархом. В своем окружном послании по этому поводу Фотий писал, между прочим, следующее: «Не только болгарский народ переменил прежнее нечестие на веру во Христа, но и тот народ, о котором многие рассказывают и который в жестокости и кровопролитии многие народы превосходит, оный глаголемый Росс, который поработил живущих окрест его и, возгордись своими победами, воздвиг руки и на Византийскую империю; и сей, однако, ныне переменил языческое и безбожное учение, которое прежде содержал, на чистую и правую Христову веру и вместо недавнего враждебного на нас нашествия и великого насилия с любовью и покорностью вступил в союз с нами. И столь воспламененна их любовь к вере, что и епископа, и пастыря, и христианское богослужение с великим усердием и тщанием приняли».

Существует предание, что когда назначенный Фотием епископ прибыл в Киев, то Аскольд принял его на народном вече. Народ киевский спросил епископа:

– Чему ты хочешь учить нас?

Епископ открыл Евангелие, переплетенное в золотые пластины на золотых застежках, и стал говорить о Спасителе и его земной жизни, а также о разных чудесах, совершаемых Богом в Ветхом Завете. Русы, слушая проповедника, сказали:

– Если мы не увидим чего-нибудь подобного тому, что случилось с тремя отроками в огненной пещи, мы не хотим верить.

Без колебания служитель Божий смело ответил им:

– Мы ничтожны перед Богом, но скажите, чего хотите вы?

Они просили, чтобы было брошено в огонь Евангелие, и обещали обратиться в христианскую веру, если оно останется невредимым.

Тогда епископ воззвал:

– Господи! Прослави имя Твое перед сим народом! – и положил книгу в огонь.

Евангелие не сгорело, лишь оплавились края переплета. После этого многие из присутствующих, пораженные чудом, крестились…

В Киевской Руси в это время стояли морозы, Днепр был закован в лед, по нему бежали поземки, пластаясь у берегов. Пласты наслаивались, поднимались все выше и выше и превращались в сугробы с белыми над разводами льда крышами; византийский епископ крестил киевский люд в Николин день, поэтому многие мужчины получили тогда имя Николай, а женщины – Варвара, так как день памяти великомученицы отмечается православной церковью накануне[68]68
  В 1108 году мощи великомученицы Варвары были перевезены в Киев. Святая Варвара и Чудотворец Святитель Николай, Божий Угодник, архиепископ Мир Ликийских, очень почитаемы Русской православной церковью.


[Закрыть].

Стал также называться Николаем и князь Аскольд, а Варварой– его младшая жена Забава; вскоре епископ обвенчал их в построенной деревянной церкви Святого Николая – законный христианский брак: язычница Сфандра удалялась теперь от князя навсегда. И даже не потому, что по ее приказу был убит его сын, – по промыслу Божьему…

Пока было крещение, а потом и венчание, Дир из лесного терема и носа не показывал. Зато шмыгали туда-сюда (в лес и обратно в Киев, а из Киева снова в лес) гонцы верховного жреца Радовила, которые обо всем докладывали младшему киевскому князю, так что тот был в курсе всех происходящих событий. Поначалу Дир затаился, особенно после убийства сына Аскольда, то есть Николая. (Когда Дир узнал об этом имени, он долго и безобразно ругался.) Дружину свою держал наготове, думал, что старший брат приедет силой вязать его, но пока, слава Перуну, обходилось.

Как только в деревянной церкви, что вознесла свои купола рядом с кумирней, началось богослужение, люди, идя в храм мимо идолов, плевали в их сторону. Радовил велел тогда заложить сани-розвальни и, запахнувшись в медвежью полость, сам поехал к Диру.

Лицезрение непотребства для жрецов было делом обычным – они и сами призывали к гульбищам с раздеванием догола и совокуплением в языческие праздники. Но то, что увидел в лесном тереме Радовил, поразило даже его, видавшего виды; особенно изощрялись дружинники Дира, для своих утех натащившие молодиц из соседних селений. Да ладно бы молодиц – малолеток тоже; всех их они одинаково приобщили к половым усладам, и те, приохотившись к ним, с удовольствием разделяли теперь ложе не только со старшими дружинниками, но и с отроками.

Забавлялись мужчины и с мальчиками, а всех больше занимался ими сам Дир, пресытившись женщинами. Может быть, горевал по убиенной им же печенежской деве – успокоительнице сердец, может, в неуспокоении находилось сердце его?!

Радовил на все, как говорится, закрыл глаза. Не боясь, напрямик спросил младшего архонта:

– Что будем с князем Аскольдом, то бишь Николаем, делать?

– Если ты, пропахший дымом и угольной гарью злыдень, еще раз назовешь имя Николай, я придушу тебя собственными руками.

– Не лайся, отвечай по делу… Это в твоих интересах. Будешь блудить здесь, все потеряешь. Не меня, а тебя тут, как ненужного щенка, придушат… И в лесное озеро бросят.

– Ладно… Что ты предлагаешь, Радовил?

– Надо его сжечь! Вместе с греком в их деревянной церкви.

– А сможешь?

– Смогу… Не я, конечно, – сожгут костровые.

– Действуй! А как стану единовластным правителем Руси Киевской, прикажу освежить капище, а богов заново украсить золотом, дорогими каменьями. Тебя же вознесу еще больше!..