Текст книги "Аскольдова тризна"

Да, так оно и было. И приведенные ранее подлинные тексты Велесовой книги как раз говорили об этом.

Сереженя пытали, но добиться сведений о местонахождении его дощечек так и не смогли. Не сказав ничего, верховный жрец умер под топором ката, весь истерзанный в клочья[56]56
  Судьбы не только авторов, но и дальнейших хранителей дошедшей до нас части буковых дощечек полны трагизма и непонимания, существующих и по сей день. В этом смысле показательны комментарии и примечания ученых к Велесовой книге, наконец-то изданной в Москве в издательстве «Менеджер». Они полагают, что явление Велесовой книги говорит о начале эпохи русского возрождения. А сообщая о борьбе волхвов с Рюриком, они пишут, что тогда, воспользовавшись сменой династии, жрецы хотели укрепить свое влияние, а власть князя ограничить. Именно поэтому волхвы представляли Рюрика иноземным завоевателем. Так же они изображали и киевских архонтов Аскольда и Дира.
  И все же эти князья были не норманнами, а законными наследниками власти: Рюрик – Гостомысла в Новгороде; Аскольд и Дир – Кия, Щека и Хорива в Киеве. Примечательно, что в Велесовой книге не упомянут ни один исторический деятель, живший после Рюрика. Последние по времени тексты (призыв к свержению Рюрика) относятся к 864 году, возможно, после подавления восстания и было прервано жрецами летописание. Но известно имя последнего новгородского жреца – Богумил, прозванного за свое красноречие Соловьем. Он согласно Иоакимовской летописи позволял в 991 году присланному из Киева греку Иоакиму крестить язычников в Новгороде даже в то время, когда дружина Добрыни и Путяты осаждала его. Видимо, именно Богумил и доверил хранить главную святыню Новгорода – Велесову книгу – Иоакиму, ставшему впоследствии первым новгородским епископом. Косвенным подтверждением того, что он имел Велесову книгу, можно считать наличие цитат из нее в Иоакимовской летописи и внесение в летопись более точных поправок, относящихся к настоящей славянской родословной князей Рюрика, Аскольда и Дира.


[Закрыть].

Дощечки Сереженя не сгинули.

Верховный жрец сговорился со своим братом, что даст знать, если ему или дощечкам станет угрожать опасность. А такое предполагал: правда глаза колет даже простому человеку, а князьям тем паче.

Брат Сереженя раньше жил в селении с женой и детьми. Но напал черный мор, селение полностью вымерло; чтобы мор не распространялся дальше, дома и трупы сожгли, а единственный оставшийся в живых из всего селения брат волхва подался в лес. После смерти любимых горе навалилось на него тяжким грузом: видеть никого не хотел. Поселился один в бывшем шаманском шалаше, начал охотиться, рыбачить в протекающей неподалеку речушке и бортничать. Научился лазить по деревьям не хуже рыси, взял себе новое имя – Кнах.

И вот когда Сереженя заключили под стражу, Кнах проник в его жилище, разыскал в условленном месте захороненные дощечки и взял их с собой.

Казнь проходила в присутствии Кнаха; он видел изуродованное тело брата, благодарил его за то, что не выдал, и поклялся отомстить.

Изменил внешность, побрил голову, оставив на макушке расти лишь пучок волос. Вроде косы. Перебрался под видом кудесника-предсказателя в Перынскую рощу и стал подбивать разбойных людей против новгородского князя. Еще больше возненавидел его после того, как побывал на теремном дворе и не захотел встречаться с его матерью, для чего и засел на дереве, разыграв из себя дурака. А с такого и спросу никакого!..

А морочить голову людям умел: шутками, прибаутками, присловиями, заговорами, оберегами, чародейством, изурочиванием, – поражая знанием обычаев, обрядов, примет по солнцу и облакам, по луне и звездам, по дождю, по животным и птицам. Ведал он все это от отца – шамана у самоедов. И Сережень тоже познал от родителя много таинственного. Отец научил сыновей и грамоте. Вот Сережень и стал волхвом, а со временем – верховным жрецом Новгорода. Только судьба его ужасна… Однажды Кнах плясал с бубном из кожи летучей мыши в лесном шалаше, надев одежды, увешанные железными и медными фигурками рыб и животных, и узрел черную птицу, которая села у отверстия шалаша и предсказала жуткую смерть брата.

Много простых людей теперь приходило к Кнаху в Перынскую рощу. Шли в основном те, на ком был дурной сглаз: верили, что все их беды и неудачи от этого. Особенно опасались черных глаз. Эти глаза, считали, куда опаснее серых или голубых.

Жила в народе древняя вера в убийственную силу взгляда Василиска. Даже повстречаться с ним во сне – явная смерть. Представлял собой Василиск животное – видом дракон с крыльями и петушиной головой. А египтяне, к примеру, Василиска представляли ужасным крокодилом, быстро бегавшим как по воде, так и по суше. А если бы спросить о Василиске грека Кевкамена, христианина, он бы ответил, что знает о нем из одного псалма Давида, в котором и говорится о Василиске.

Хитрый Кнах, конечно, как мог снимал дурной сглаз, но в конце своего действа всегда добавлял:

– Многие беды от него, но еще они исходят и от нашего князя: люди стонут от податей.

– И то верно… – соглашался человек, задумавшись.

А тут еще там, где обычно собирались купцы и людины, – возле Гостиных дворов, на капищах Перуна (около моста через Волхов и на берегу Ильмень-озера) – всегда оказывался какой-нибудь жрец и потихоньку начинал заводить речь о новых порядках князя, якобы идущих вразрез с жизненными интересами словен новгородских. И будто невзначай вспоминал о брате Рюрика, проживающем в Старой Ладоге, у которого бесстыдно отобрали стол, и добавлял:

– Водим-то старше Рюрика, у него и все права на княжество… Да, сказывают, и поумнее он!

Кто сказывает и так ли сказывает – неважно, лишь бы поглубже внедрить в души людские чувство отвращения к нынешнему князю.

Кнах радовался и говорил тем жрецам, которые знали, кто он такой:

– Душа моего несправедливо казненного брата смотрит с небес довольная и видит, что мы не сидим сложа руки. Мы отомстим за него!

Боясь, что его кто-то может все-таки выдать и он разделит судьбу Сереженя, Кнах отдал буковые дощечки, рассказывающие о событиях в Руси Северной и Киевской накануне 864 года[57]57
  Часть их дошла до нас – это дощечки под номерами: II 7 г, II 7д, III29, III8/1, III14, II бе, II бэ и др.


[Закрыть], на хранение волхвам.

Но перед тем, как расстаться с ними навсегда, брат верховного жреца взял одну дощечку и прочитал в конце ее: «Трава зеленая – это знак божеский. Мы должны собирать ее в сосуд для осуривания[58]58
  Осуривание – от слова «сурица». Так называли напиток, приготовленный из забродившего меда с использованием молока, хмеля и других трав.


[Закрыть], дабы на собраниях наших воспевать богов в мерцающем небе и отцу нашему Даждьбогу жертву творить. А она в Ирии уже священна во сто крат».

Кнах повертел в руках дощечку, вздохнул, прочитав далее предупреждение брата: «Но беда идет на Русь… Греки хотят окрестить нас, чтобы стричь с нас дань, подобно пастырям, стекающимся в Скифию.

Не позволяйте волкам похищать агнцев, которые суть дети Солнца!»

После сильной бури, налетевшей в Северном море, свадебное новгородское судно бросило якорь в проливе, разделяющем норвежскую и датскую земли. Когда рассвело, Ефанда увидела из квадратного окна скалистый берег датчан и стоявший на нем, обмазанный белой глиной маяк, представлявший собой круглую башню, на ровной площадке которой жгли костер; сейчас его только что потушили, и дым увядающей грязно-синей струей уходил в небо.

Дверь без стука распахнулась, и вошел брат невесты Одд.

– Как чувствуешь себя после бури, сестра? – спросил он, оглядывая Ефанду с ног до головы.

– Братец, я же дочь морских королей, а прошедшая буря разве что расплескала пиво из кружки… – бодро ответила королевна и засмеялась.

Одд, правда, заметил под ее глазами темные круги, но остался доволен внешним видом сестры: как всегда, серые большие глаза, опушенные длинными ресницами, излучали холодный, но ясный свет, в котором отражался ее ум, несмотря на то, что она, по сути, была еще девочкой. Кожа на высоком лбу и щеках без признаков всякой округлости была ровно-матовой: она оставалась без румянца, даже если Ефанда слишком волновалась. Но королевна с детства умела скрывать обуревавшие ее чувства, только зрачки становились чуть шире, а губы, слегка выпуклые, еще больше пунцовели.

Кто-то из придворных сравнил ее красоту с красотой мраморной Афродиты, подаренной отцу Ефанды послами из Италии. Хотя не всякий мог согласиться с таким сравнением: если иметь в виду внешнее сходство – холодно-надменное, то да, но Ефанда обладала богатым внутренним миром и пылким воображением, наверное, поэтому без всяких слез и колебаний согласилась ехать в страну язычников в надежде полюбить и обуздать дикую натуру прекрасного славянина, каким ей представлялся Рюрик.

Удостоверившись, что прошедшая буря на самочувствие сестры особо не повлияла, Одд вышел наверх. По своим размерам новгородское судно превосходило любую варяжскую дракарру в полтора раза. Оно было построено еще Гостомыслом, но в отличие от обычных лодей было палубное и предназначалось для дальних походов по северным морям. На судне, таким образом, места хватало всем: и дружинникам Одда, и новгородским ратникам, и морякам. Сейчас большая их часть занимала всю нижнюю палубу, другая располагалась в кормовых и носовых трюмах; и все они без исключения, по очереди, когда не случалось попутного ветра, сидели на веслах, заменяя уставших. Как варяги, так и славяне пленников и рабов в качестве гребцов на судах не использовали. Арабы тоже имели на карабах[59]59
  Карабы, хеландии – арабские и византийские суда.


[Закрыть] своих гребцов – считали, что невольники в критических ситуациях могут подвести, как неоднократно происходило на византийских хеландиях. Пленные или рабы могли, скажем, если им это нужно было, притвориться усталыми и не подчиниться надсмотрщикам, невзирая на их грозные бичи.

В это нелегкое путешествие к норвежскому конунгу Рюрик послал двух своих лучших мужей – Крутояра и Венда, которые свободно изъяснялись по-норвежски. Одд нашел их в передней части судна разговаривающими с кормчим. Выяснилось, что они обсуждали путь дальнейшего возвращения не через Неву-реку и Волхов, предполагая там засаду Водима Храброго, а через Западную Двину и Ловать – путь трудный, но, с их точки зрения, более безопасный. Услышав о Водиме да еще с приставкой Храбрый, Одд поморщился, как от зубной боли. Своего дальнего родственника он не только не любил, но не выносил даже краткого общения с ним: наглый, самоуверенный, хвастливо выставляющий напоказ свои мнимые достоинства, Водим не так давно, перед провалившимся походом в Исландию, виделся с Ефандой и восхищался ее красотой…

Одд взглянул на берег датчан, вспомнил, как они завоевали остров Руген, откуда родом Рюрик, и как он изгнал их оттуда. Молодец князь! Отомстил Готфриду за смерть своего отца! А датчане такие же, как Водим, фанфароны, если говорить на языке жителей Франции – страны, совсем недавно входившей в Beликую империю Карла Великого, теперь же раздробленной, потерявшей былую славу и ставшей легкой добычей для не ведающих страха, отважных сынов Скандинавии.

А Рюрик – сокол; еще не видя его, Одд заочно воспылал к нему братскбй любовью, как когда-то к жившему на севере Норвегии потомку вождя Альфиду.

Одд находился тогда в том возрасте, когда ему предстояло пройти испытание морем, а Альфид, несмотря на молодость, уже носил титул «морского ярла». Норвежский король и доверил ему своего сына.

В представлении семнадцатилетнего юноши Альфид рисовался красавцем богатырем, и Одд также заочно полюбил его как брата. А при встрече Альфид оказался невысоким и стройным, всего-то старше королевича на четыре года.

Когда загружался корабль Альфида, Одд не раз бывал на причале и все воображал, как он отправится в морское путешествие, полное приключений. И вспоминал вису из саги:

 
Я сяду на лихого скакуна.
Меня помчит он в голубые дали.
Холмы, леса – они не для меня,
Я полюбил изменчивое море.
 

И наконец-то они сели «на лихого скакуна» и поехали на восток, и шли так четыре дня, а после, когда подул северный ветер, повернули на юг и в середине пятого дня увидели устье широкой реки, где оказалось множество китов мелкой породы. Потом они плыли еще один день вверх по этой реке. И хотя там дули свирепые ветры, викинги Альфида нашли людей, которые ютились в жилищах, сложенных из глыб льда.

Эти люди называли себя бьярмами[60]60
  Бьярмы – финское племя (древнерусское – пермь), жившее на побережье Баренцева моря и на берегах реки Печоры.


[Закрыть]. Они низкорослы, широкоскулы, кожа на лицах у них коричневая, волосы на голове длинные, заплетенные в косички.

Норманны потребовали с них подать, и бьярмы принесли китовый и тюлений жир, ремни, рыбий зуб, кожи выдры и медведя, птичьи перья, привели живых оленей. И много чего другого бьярмам предстояло отдать. Надо было кому-то оставаться у них на целый год, пока все не будет выплачено, и Альфид ссадил на берег Одда. Живя в жилище изо льда, королевич потерял здесь свою невинность: по приказанию вождя, в соответствии с племенными правилами гостеприимства, к Одду на ночь приводили все новых и новых молодых женщин, а также невест, которых после него передавали в дом, куда переходили жить на время свадьбы лучшие мужчины племени во главе с вождем. Они не отпускали невесту, также по очереди с ней сожительствуя, до тех пор, пока жених не выкупал ее.

От почти беспрерывных половых сношений у Одда начали быстро расти борода и грубеть голос. Когда через год пришел за ним корабль, Альфид еле узнал в широкоплечем высоком бородатом мужчине с голосом кормчего ранее робкого семнадцатилетнего юношу.

Воспоминания далеко увели Одда, и он возвратился в настоящее лишь тогда, когда стали выбирать из воды якорь, чтобы взяться за весла. На море после бури установилось затишье. Только когда судно прошло с десяток миль, подул ветер, вначале легкий и ласковый, – хивок, потом посильнее, и капитан велел поднять паруса.

Судно ходко побежало по небольшим волнам на юг.

Еще и солнце не поднялось, а лесорубы, плотники, землекопы и кузнецы уже начали по приказанию Рюрика возводить второй ряд тына вокруг теремного двора. Первую загороду в два человеческих роста они сделали, когда сын Годолюба уехал с дружиной на завоевание Изборска, оставив мать одну в тереме. И тогда, чтобы обезопасить ее и княжеский двор, строители также вставали ни свет ни заря, а ложились с первыми звездами. Лесорубы пилили в бору прямые деревья, плотники превращали их в бревна, заостряя с одной стороны; землекопы, выкопав ямы, опускали бревна тупыми концами, засыпали землей и трамбовали; кузнецы крепили тынный частокол железными скобами.

Несмотря на то что бывшему правителю Гостомыслу сами жрецы подсказали пригласить на новгородский стол княжича с острова Руген и народное вече в этом их поддержало, Рюрик постоянно чувствовал отсутствие близости между собой и великим Нова-городом. Вначале его смешила сия непоследовательность. «В конце концов не сам же я заявился к вам!..» – начал сердиться он, а когда завоевал Изборск и часть северных финских племен, стал думать, что все переменится, образумятся новгородцы. Да не тут-то было! «Вот увалы твердозадые, лешаки!» – ругался про себя Рюрик. Злило поведение самих жрецов: ну да ладно, чернь есть чернь, а эти-то?.. Но чутье подсказывало волхвам с самого первого дня появления Рюрика в Новгороде – с этим мужем еще придется им столкнуться на узкой тропке, хотя пока никаких поводов к этому он вроде бы не давал. Все больше негодовал: «Перечить мне! Так я вам рога-то посшибаю!» – и объявил себя… князем! И не могло быть иначе, ибо в жилах Рюрика текла кровь не только упрямых Годолюбов, но и гордых Славенов… Власть укоротил и волхвам, и народному вечу. Особенно недовольными оказались уличные старосты и их помощники – подстаросты.

Рюрик проснулся с первым тюканьем плотницкого топора, подошел к окну и воззрился на Волхов. По нему сновали рыбацкие весельные челноки и учаны с косыми на вращающейся мачте парусами, перевозившие людей и грузы. Казалось, что движение не прекращалось и ночью… Узкий мост через реку в страдную пору уже не давал возможности переправлять всех желающих с одного берега на другой – по указу посадника через него шли только подводы, груженные доверху и запряженные волами или меринами-тяжеловесами.

Ухмыляясь трещинами вокруг выдолбленного в дереве рта, смотрел на эту рассветную суету и всесильный Перун, окруженный шестью кострами, на два меньше, нежели на киевском капище.

Рюрик быстро отошел от окошка, вдруг почувствовав на себе пристально-жгучий взгляд молодого жреца. Хотя жрец находился на значительном удалений от терема, но его взгляд, полный злобы, прошелся по лицу князя режущим лезвием осоки: Рюрик даже невольно потер лоб и переносицу пальцами левой руки. Велел узнать, как зовут молодого волхва. Усмехнулся, услышав не менее странное, чем у придурника из Перынской рощи, имя – Клям.

Кнах, Клям… Словно выдохнутые звуки болотной трясины под ногами, обутыми в сапоги из телячьей кожи. Подумав так, Рюрик забеспокоился о свадебном судне: «Что-то нет его давно, и от княжьего мужа Соснеца, высланного с отрядом встречать судно, тоже пока нет никаких вестей…»

Вставал с постели князь – на ногах уже находился и старший над рындами. В любое время суток… Князь спросил его, не было ли ночью гонца.

– Не было, – последовал короткий ответ.

Соснец со своим отрядом встретил свадебное судно на волоке от Западной Двины, помог в перетаскивании корабля посуху и послал, как и было велено, гонца. Но его перехватили норманны, затаившиеся в засаде, и теперь уже точно знали, что невеста Рюрике плывет по Ловати. Промах Соснеца, мужа, казалось бы, многомудрого в ратных делах, состоял в том, что он с людьми пересел на борт, посчитав, что если и обнаружатся на берегу враги, то плывущему по реке кораблю не причинят никакого вреда. А то, что они проведут корабль, минуя незаметно Новгород, – такое и в мыслях у Соснеца не возникало. И когда свадебное судно новгородцев, обходя песчаную отмель, прижалось к берегу, ему наперерез из-за купы деревьев неожиданно выдвинулась дракарра; ее команда попрыгала на палубу новгородского судна. Завязался короткий бой, в котором перевес с самого начала был на стороне норманнов. Вот как по возвращении с добычей в Старую Ладогу пел в своей саге Рюне повелителю Водиму Храброму:

 
Медведь и бык сошлись на водной глади,
Сочилась кровь у них из тяжких ран.
Летели стрелы тучами, мечи звенели…
Но бык упал, уйдя на дно. Медведь взял верх.
Когда забрезжил день, чернела на воде
Глубокая воронка…
 

От людей, приходящих в Священную рощу, Кнах сведал, что двоюродный брат Рюрика захватил в полон его невесту и ее брата: теперь произойдет война неминучая, и в этой войне князь в случае своей победы жрецов в живых не оставит. Но не это беспокоило Кнаха. Велесова книга! Вот о чем надо позаботиться! В память Сереженя и для правды Истории все буковые дощечки, а не только те, которые передал ему брат, нужно сохранить. «На кого можно возложить обязанность по их спасению? За мной Рюрик устроил слежку, хотя и придурником считает. Но будто чувствует, что я имею прямое отношение к этим дощечкам. Надо найти того, кто менее подозрителен. И кто помоложе… И тут на сей счет есть у меня одна задумка…»

Кнах отправился к жрецам, нашел верховного, назначенного недавно Советом волхвов.

– Брянц, ты знаешь, что Велесовой книге угрожает серьезная опасность?

– Да, знаю.

– Мы должны уберечь книгу… Совету волхвои следует самому молодому жрецу, способному к деторождению, дать разрешение на женитьбу. Тогда он откажется от кумирнеслужения и уедет отсюда тайно с буковыми дощечками, а позже передаст их своим детям. А им надо хранить Велесову книгу как зеницу ока. Иначе стрелы сына Перуна Стрибога испепелят весь их род.

– Больше того, Сварга синяя никогда не примет их души, и они всегда будут носиться между земле и небом в вечной темноте, пронизаемой вспышкам молний, и среди шума дождя, – добавил верховный жрец Брянц.

– Кто самый молодой из жрецов? – спросил Кнах.

– Клям… Он, скорее всего, и подошел бы нам, но вчера рано утром один из рынд князя почему-то интересовался его именем…

– Поэтому сегодня надо собрать Совет волхвов и освободить Кляма от клятвы безбрачия, данной Перуну.

– Но Клям также давал клятвы священным рощам, озерам и рекам.

– Брянц, сними с него и эти клятвы. Ты знаешь, как это сделать!

Кнах, будучи родным братом Сереженя, пользовавшегося при жизни огромным влиянием у народа на всем протяжении земли Новгородской от истока Ловати до владений бьярмов, позволял себе так разговаривать с только что выбранным верховным жрецом. Тем более что дело касалось самого важного. И тут уж не до неукоснительного соблюдения установленного порядка поведения и форм обхождения.

Брянц с кудесником Перыни согласился сразу. Состоялся Совет волхвов. Кляма выбрали с общего позволения на роль спасителя Велесовой книги, и вскоре он уже находился далеко от Новгорода с мешком за плечами, наполненным буковыми дощечками. Потом он женился, у него родился сын, и Клям назвал его Богумилом, которому и суждено было спасти Велесову книгу. Конечно, сын молодого жреца, ставший затем сам жрецом, мил Богу оказался…

Непредсказуем русский народ! Вроде совсем недавно он хотел отрубить голову князю топором или расколоть ее дубиной, а проведав, что Водим похитил его невесту, тут же встал на сторону Рюрика.

– Негоже!.. Водим нарушил наши священные обычаи, – говорили одни.

– Что ему наши обычаи?! – возмущались другие. – Он из норманнов, у них обычаи иные…

– А Рюрик-то все-таки наших кровей!.. По матери – из рода Славена… – вторили третьи.

Тем не менее в Новгороде все же беспорядки учинились.

Началось с того, что дочь десятского из дружины Рюрика, прибывшего вместе с ним с острова, рано поутру зачерпнула деревянной бадейкой воду для питья из Волхова недалеко от кумирни Перуна. Ладно бы незаметно и как можно быстрее пронести эту воду к себе во двор, ан нет, шла мимо жрецов степенно, неся на оголенных плечах коромысло и поигрывая бедрами; кумирнеслужители знали, что дочь десятского – вдова и пользуется в Новгороде дурной славой.

Верховный жрец, узрев ее, бесстыжую, с наполненными до краев бадейками, повелел остановить молодицу и воду вылить. Так сделали, напомнив, что только девственницы могут черпать воду рано поутру из озер и рек новгородских. Жаром обдало лицо дочери дружинника, она не стерпела обиды да и треснула по спине коромыслом одного из посланных к ней верховным жрецом. Но это уж слишком!.. Подбежали другие волхвы, вознамерились связать вдовицу и бросить в подвал, в котором хранился у жрецов уголь, но на радость ли или на горе рядом оказался отец молодицы со своим десятком. Дочь свою он отбил, а жрецов велел поколотить. Не сильно, правда… Но пока шло сие поколачивание, верховный жрец кликнул старосту близко находящегося Гончарного конца. Гончары, вооружившись кто чем мог, бросились к кумирне и сразились с людьми десятского. Дружининки, зарубив мечами трех ремесленников, с захваченной молодицей все же пробились к высокому тыну теремного двора и заперлись там.

Рюрик, узнав об этом, пришел в ярость: приказал десятского устранить, а молодицу запереть в холодный темный чулан. А что князь мог с ней сделать? Сам не единожды разделял с красавицей-вдовушкой любовные утехи.

Новгородцы же, собравшись у тына, не унимались, начали требовать выдачи на расправу десятского, его бойцов и молодицу. А не то грозились поджечь княжеские склады возле Гостиного двора.

Рюрик пожалел, что рядом нет отпущенных со свадебным судном мужей Крутояра и Венда. Подозвал старшого дружины, дядю по отцу, сивоусого, с глазами разного цвета Ветрана.

– Возьми на память тех, кто блажит о сожжении складов.

– Возьму, но думаю, племянничек, послать к Гостиному двору дополнительную охрану. Эти мерзавцы, если кинутся туда, не токмо сожгут наши склады, но начнут грабить там все подряд. Считай, рассорят Новгород со всеми заморскими гостями…

Князь согласился с родственником, и Ветран отослал часть дружины, которая выехала к Гостиному двору через задние ворота. Но тут пробились с его внешней стороны три дружинника без шлемов, мечей, в одежде, изодранной толпой в клочья, и доложили, что на подмогу гончарам подошли ковали, похватавшие из кузниц выкованное ими оружие, некоторые в кольчугах.

– Может, вынестись на конях да и разогнать толпу? – предложил все тот же сивоусый Ветран.

Рюрик потеребил рукой крутой подбородок.

– Да это уже не толпа, дядя, а вооруженный народ. С ним, если что, уже нужно сражаться. Погодим… А пошли-ка ты втайне за посадником. Да… Лучше сам привези его сюда. Через задние аль боковые ворота, пока они свободны.

Толпа начала наседать со стороны Волхова, часть ремесленников кинулась ко двору одного богатого купца – грабить… На подворье заголосили бабы, закудахтали куры, загоготали гуси, выпущенные из клетей, стали носиться по двору, завизжали освобожденные из хлева свиньи; люди, вооруженные дубьем и самодельными ножами, в основном нищета, ловили живность, вспарывали животы домашним животным и скручивали головы птицам. Тут же развели костры, начали жарить мясо и, разграбив медуши, опустошать одну за другой баклаги с крепкими напитками, обливая грудь и животы.

– Слава Перуну, что чернь хмельное льет, – это лучше, нежели бы кровь проливала… – произнесла мать Рюрика Умила, оказавшаяся на заборной стене, куда взошел сам князь.

Рюрик вздрогнул:

– Матушка, ты зачем здесь?

– Ничего, я рядом с тобой побуду. Может, совет какой дам…

– Нет-нет, вон у толпы уже откуда-то луки со стрелами появились… Начнут стрелять.

И впрямь, стрела со свистом пролетела мимо, с коротким тупым стуком впилась железным наконечником в козырек навеса, и на головы Умилы и ее сына посыпалась древесная труха. Один из рынд натянул было тетиву своего лука, но князь остановил молодца:

– Не отвечать!

– Княже, но они ведь могли попасть в твою матушку…

– Молчи! – снова резко прикрикнул на него Рюрик».

Воин прикусил от обиды губу.

Князь еле уговорил мать спуститься вниз, ссылаясь на то, что она своим присутствием увеличивает среди его бойцов опасения за ее жизнь. С гордостью подумал: «Бесстрашная!.. Она вела себя так и тогда, когда я отбивал у Готфрида-датского Аркону…»

Еще несколько стрел впились в навес. Дружинники опять вопросительно взглянули на своего господина: какие будут приказания?.. Но князь пока не отдавал их, храня молчание. «Нельзя сейчас предпринимать никаких ответных действий. Надо подождать! Кому-то, жрецам например, очередное кровопролитие было бы на руку…»

А дело принимало плохой оборот: подожгли купеческий дом, и он ярко заполыхал, видимо, облитый смолой из бочки, вынутой из подвала. Возник сильный пожар и у Гостиных дворов, чуть позже – в Перынской роще. Там, вероятно, организовал его брат казнённого Сереженя Кнах.

«О беспорядках в Новгороде уже скоро будет известно Водиму, и он со своей дружиной наверняка двинется сюда, – предположил Рюрик. – Хорошо, что я, узнав о похищении им Ефанды и ее брата Одда, послал в Старую Ладогу тайного гонца… Как только “морской конунг” тронется с места, гонец даст знать мне. Или сам прискачет, или как-то сообщит иначе. Крутояр и Венд помогут ему в этом. А может быть, сами что-нибудь предпримут… Смотреть за пленниками Водим прикажет, конечно, во все глаза. Только глаза-то не всегда прямо глядят, а иногда криво тоже…»

Так мыслил Рюрик, надеясь на что-то. Вот и за посадником послал дядьку Ветрана. В конце концов начавшееся со смуты выяснение отношений между новгородцами и князем надо выносить на всенародное вече, иначе все это закончится сплошными пожарами и кровавой резней.

«Странная штука происходит между людьми… Если гордыня обуяет их, то они ни за что не уступят друг другу, не захотят помириться – не смогут. И тогда вклинивается третья сторона, которая будет раздувать травлю между первыми и вторыми до тех пор, пока не созреют сочные плоды, взращенные этой войной. А когда созреют, то легко упадут в руки тех, кто и пальцем не пошевелил в драке. Одни и другие низвергнутся на землю, а третьи восторжествуют… Вот о чем надо на вече сказать», – снова подумал Рюрик.

Об этом он с болью сказал на вече, которое собралось с помощью посадника. Князь сказал еще и о том, что новгородцы, пригласившие его к себе, чтобы занять стол Гостомысла, вдруг переметнулись к недругам – норманнам, поселившимся в Старой Ладоге, и теперь чтут Водима больше, нежели его, законного правителя.

– Что я вам сделал плохого?! – воскликнул Рюрик, стоя на деревянном помосте веча; у ног его колыхалась головами в блинчатых колпаках толпа, но Рюрик знал, что на груди у каждого спрятан кожаный шлем, под одеждой также хранился до поры до времени кол, дубина, топор, а то и просто кусок железяки, подобранный возле кузни, пока шел сюда, к кумирне Перуна.

Князь повел очами на костры, около которых черными грифами застыли жрецы, и подумал на миг: «Стервятники…» Сравнение было до того отчетливым, что обожгло мозг. И точно, оттуда кто-то из волхвов крикнул:

– Да и хорошего мало сотворил!

– Орете на меня, жрецы, потому как не потакал вашим прихотям! Старался вообще для пользы всей земли Новгородской, расширяя ее границы, создавая благоприятные условия для торговли…

– Во-во, купцов жалуешь, а нас?.. – выкрикнул стоявший внизу смерд в рваном треухе.

– И вас не обижал! Простых людей… Уменьшил закупы, разрешил отпущенникам больше брать себе за работу, а людинам владеть собственностью и прозываться по своему желанию мужами… Вы же, жалкие, совсем недавно другое говорили!

– Говорили, пока твои княжьи мужи тихо сидели… А как мы волю свою проявлять начинаем, они противу нас ополчаются: мечами секут, наших дочерей и жен насилуют, домашнее барахло забирают…

– За насилие и грабеж я своих по головке не глажу!.. Вишь, волю проявлять! Гордецы!.. Если б все происходило в Арконе, я бы вам показал и свою волю, и свою гордыню! Но перед новгородским вечем первым голову склоняю… Эй, Ветран, клони и ты свою седую голову! – обратился Рюрик к дядьке. Чуточку отошел от злости, уже спокойнее продолжил: – Я уже говорил вам, кому от нашей вражды спелые плоды достанутся…

– Вели с корзна своего, со щитов дружинников изображение белого сокола убрать!

– Убрать недолго… Он что, мешает вам?

– Глаза колет! – крикнул староста Кузнечного конца, тот самый, который привел вооруженных людей к тыну княжеского двора.

– Ладно. Подумаю… Но дозволь, вече, испросить ваше разрешение на… хольмганг…

– Это что за зверь такой?

– Небось похлеще белого сокола будет…

Рюрик улыбнулся:

– Да нет, это всего лишь поединок. На острове Руген и в странах скандинавских существует обычай выяснять между конунгами свои отношения не с помощью всеобщего побоища подданных, а посредством поединка. Один и другой оставляют свое войско в покое, уединяясь в каком-нибудь укромном месте, и бьются до смерти… Вы же знаете, идет сюда Водим Храбрый. Вот и хочу я его испытать, храбрый ли он на самом деле?..

– Дозволяем! – зажглось необычным предложением новгородское вече.

– А кто победит, тот и княжить в Новгороде будет. Если погибну… Что же. Водим мою невесту, которую в плену держит, в жены возьмет… Только, думаю, кречет Водима Храброго на его корзне и щитах его дружинников не будет лучше моего изображения – белого сокола… – заключил Рюрик.

– Это мы еще посмотрим! – проговорил кто-то из «уличных».

– А чо смотреть, братцы? – повернулся к народу смерд в треухе. – Раз пошел князь на замирение, и мы должны к нему с добрым сердцем!.. А пусть, если победит норманна, свое княжеское изображение оставит… Мы тоже не гордые!

– Балабол! – осекли мужичка все те же «уличные». Но вече, все больше возбуждаясь, согласилось:

– Пусть оставит!

Вскоре был послан гонец навстречу Водиму. Тому ничего не оставалось, как принять решение новгородского веча о поединке, иначе против Храброго выступит не только Рюрик со своей дружиной, но и весь вольный город, вся земля Новгородская.

«Как долго мне скрываться здесь?!» – задавался вопросом Кевкамен. И как ни пораскинь умом, выходило одно: до тех пор, пока по каким-то причинам не уедет из Киева Сфандра. А случится ли такое – неведомо.

А в последнее время этот вопрос надо рассматривать в другом аспекте… Аспект – латинское слово, часто употребляемое и в Византии, часто означает взгляд, а для меня сейчас олицетворяет, может быть, жизнь… Или смерть… – горько размышлял грек. – Поединок между Рюриком и Водимом состоится. Это уже решено. И не дай Господи, погибнет сын Умилы… Что тогда будет со мной?.. Наверняка меня жрецы выдадут Сфандре и Диру, а то и просто придушат. Да и норманны не пощадят. Они против греков теперь зуб имеют… Вот как может все обернуться. Поэтому на поединке следует присутствовать самому и видеть все своими глазами… А в зависимости от исхода его тут же предпринять дальнейшие действия. Если Водим убьет Рюрика, обязательно наступит смута. Во время ее можно и незаметно скрыться…»