Текст книги "Происки любви"

Глава четвёртая
В Москву

 
Ох, как худо жить Марусе
В городе Тарусе.
Петухи одни да гуси,
Господи Иисусе!
 

Н. Заболоцкий

Олеся открыла глаза и с жадным любопытством посмотрела вниз, в иллюминатор. Москва, долгожданная манящая фантастическая Москва, стремительно приближалась.

Она с облегчением вздохнула. Томительная постоянная ненависть, измучившая её за все эти годы, да что там говорить, за добрых два десятка лет, наконец-то отступила, ушла куда-то вглубь и теперь, надо полагать, вообще вскоре исчезнет.

Олеся, нервничая, достала косметичку, пудреницу, срочно занялась макияжем. Не хватало ещё, чтобы Валерий увидел её заспанное отёкшее лицо. Это после трёхмесячной-то разлуки!..

С Валерием Олеся познакомилась случайно, когда отдыхала на Иссык-Куле ещё пару лет назад. Какое-то время они скупо переписывались, вернее, обменивались открытками, а в этом году так удачно получилось, что он приехал в Тараз в долгосрочную командировку и, конечно, тут же разыскал её. Спустя два дня после этого события Олеся собрала вещи и решительно, несмотря на протесты матери и негодование бабушки, перебралась к нему на съёмную квартиру.

Они прожили вместе почти полгода. Выйти за него замуж он ей ни разу не предложил, но Олеся и так была счастлива. Работала она теперь в два раза меньше, поскольку Валерий взял на себя все её расходы, и вообще, с её точки зрения, жили они расчудесно, смотрели бесконечное количество фильмов на видео, энергично и подолгу занимались сексом, гордо прогуливались по центру.

Она очень изменилась за это время. От запуганной, стыдящейся собственной тени девушки, которая почти два года после изнасилования боялась высунуться на улицу, не осталось и следа. Напялив на себя самые модные тряпки, какие только можно было достать в городе, она шествовала по бульвару, как манекенщица по подиуму, – вызывающе выпрямив спину и приподняв подбородок.

От этих регулярных выходов в местный свет каждый получал свои дивиденды: Олеся наслаждалась завистливыми взглядами бывших одноклассниц и ревнивыми – одноклассников, а Валерию явно импонировала их обращавшая на себя внимание разница в возрасте: ему было почти сорок, притом выглядел он несколько старше, а Олесе недавно исполнилось двадцать два, но была она миниатюрная, тоненькая, и больше семнадцати ей никто не давал.

При этом Олесю почти никогда не оставляло ощущение, что эта жизнь, которую она ведёт, так или иначе явление временное. Она была уверена про себя, что не должна здесь жить, что не для того отпущена ей радость бытия, чтобы она осуществляла это самое бытие в унылом местечке под названием Тараз.

Когда-то, тысячелетия назад, здесь проходил знаменитый Шёлковый путь, бурлила красочная загадочная жизнь, теперь же решительно ничего не напоминало о былой славе городка. Однообразные бездарные постройки советских времён – вот всё, что окружало Олесю с момента её рождения.

Мама, школьная учительница, фанатично преданная русской литературе, назвала её в честь купринской героини, и Олеся, подспудно испытывая почти что родственную симпатию к своей литературной тёзке, так же как и она, остро переживала своё одиночество в этом, нелюбимом ею мире.

Она знала наизусть каждый звук в округе и мучалась от набившей оскомину монотонной палитры этих звуков. Нельзя сказать, что она ненавидела свой город, по своему она даже любила его. Но она от души ненавидела своё сильно затянувшееся пребывание в этом городе. По большому счёту всё это время она вовсе не жила, она просто ждала и терпела. Поэтому Валерий подвернулся ей как нельзя более вовремя. Она давным-давно созрела для него.

Олеся мечтала родить ему ребёнка, но он по разным и вроде бы весомым причинам отказывался, логично доказывал ей безусловную неразумность этой затеи, она слушала, соглашалась, иногда немножко плакала, но быстро утешалась – то ли в силу жизнерадостного, открытого характера, то ли просто в силу прущей из всех пор легкомысленной своей молодости.

Полгода, однако, пролетели быстро, и Валерий вернулся в Москву, где проживал вдвоём с мамой в неведомом районе Строгино. Перед отъездом он подолгу не вылезал из постели, рассуждал об отношениях между полами, обещал Олесе вызвать её к себе, как только подробно переговорит с мамой на эту тему.

Она всё ждала, шла неделя за неделей, Валерий в редких телефонных разговорах объяснял, что ещё не время, отпуск, ремонт, командировка, болезнь и прочее, она расстраивалась, переживала, опять горько плакала, но всё ждала – и вот наконец счастливо дождалась, что-то там созрело, поменялось, он её позвал, она тут же сорвалась, помчалась, купила билет на давно сэкономленные и тщательно запрятанные деньги, объявила матери, что всё решилось, она выходит замуж, и теперь летела, сладко и томительно предвкушая новую, с каждой секундой всё более укрупняющуюся, несущуюся снизу навстречу ей жизнь.

Глава пятая
Аэропорт

 
Присно, вчера и ныне
по склону движемся мы.
Смерть – это только равнины.
Жизнь – холмы, холмы.
 

И. Бродский

Гордин с удовольствием вёл свой, трёхлетней давности «Форд-Таурус», купленный в прошлом году. Наконец-то после пятидесяти пяти лет жизни он впервые ездил на хорошей машине и наслаждался этим необычайно. Правда, с её приобретением возник целый ряд новых, ранее не волновавших его проблем. Тут же замаячила угроза возможного угона, грабежа и, соответственно, возникла необходимость, помимо страховки, обзавестись для большей безопасности гаражом, который нужно было не просто купить и перевезти, а ещё найти для него подходящее место, что было отнюдь не легко в центре города, получить на это место в соответствующих инстанциях соответствующее разрешение и тому подобное.

И опять-таки Люба с её счастливой энергией избавляла его от большинства этих бесконечных и почти неразрешимых, как ему представлялось, для обычного смертного задач. И как-то сам собой и гараж находился, и место для него было удачное, и требуемая документация возникала в специально заведённой по этому случаю кожаной зелёной папке.

Хорошо бы Люба уже вернулась!

Не вовремя она застряла на этих чёртовых Сейшелах, что-то там новое раскручивает! Некому даже рассказать об этом треклятом Аптекареве, вылить накопившееся раздражение.

За отсутствием жены Гордин вначале выплеснул всю свою ненависть к толстосуму на бедного Юру, а потом тут же без перехода перескочил на их фильм. Он понял, что остановка картины в определённом смысле даже играет им на руку, так как возникла редкая возможность заново всё осмыслить, и, в частности, сегодня, во время просмотра, ему пришла в голову идея, что можно улучшить, к счастью, ещё не отснятый финал. Для этого надо внести некоторые изменения в ряд сцен, а одну сцену – объяснения Сани с его одноклассницей Мариной, влюблённой в него с детских лет, – переписать полностью.

Гордин с пылом-жаром выкладывал соавтору свои соображения, совершенно не замечая того, что тот всю дорогу отмалчивался, явно пытаясь перевести разговор на другую тему. Было очевидно, что никакого энтузиазма идея переработки финала у Федорина не вызывала.

Только перед самым аэропортом Юра наконец решился прервать друга.

– Слушай, Вить, – медленно протирая очки, начал он. – Давай про картину попозже поговорим. Я хочу, чтобы ты меня сейчас выслушал. Помнишь, я три года назад был на фестивале в Каире?

– Ну, помню, – недовольно протянул Виктор.

– И я тогда по твоей просьбе позвонил Алле и встретился с ней, подарки ей от вас с Людмилой передавал…

– Я знаю, и что же?

Виктор оторвался от дороги и недоумённо покосился на Федорина.

– В общем, она была очень несчастна, отношения с мужем были ужасные, она совершенно не понимала, как жить, чем жить. Короче, я почти весь фестиваль тогда провёл с Аллой.

– В каком смысле? – насторожился Гордин.

Разговор начал недвусмысленно походить на исповедь, и ему это определённо не нравилось. Только было начавшая вновь выравниваться жизнь опять начинала подозрительно напоминать американские горки.

– В самом прямом, – отчаянно сказал Юра. – Каждую свободную минуту, как только она могла вырваться из дома, мы были вместе. Я был для неё такой отдушиной, понимаешь?..

– И что же ты с ней делал в роли отдушины? – не выдержал Виктор.

– Витя, пойми правильно. В конце концов, она взрослая женщина…

– Слушай, не тяни, а?! Что ты мне голову морочишь! Подожди!..

Они подъехали к аэропорту. Гордин открыл окно, заплатил за въезд, молча запарковал машину, выключил мотор и только тогда резко повернулся:

– Говори прямо, что там у вас произошло?

Юра наконец-то завершил безмолвную процедуру тщательного протирания очков, водрузил их обратно на свой мясистый нос и в свою очередь развернулся к Виктору. Глаза его сквозь очковые стёкла были огромными и серьёзными.

– Ничего особенного, – прокашлявшись, сказал он. – Я же Алку знаю с детства, можно сказать, вместе с тобой её растил, наблюдал. А тут вдруг взрослая замужняя женщина. И несчастная к тому же. И… В общем, я вернулся в Москву, тогда и позвонил ей. Вернее, она сначала позвонила. Впрочем, сейчас это уже не имеет никакого значения. Короче, я через два месяца купил тур в Египет и опять полетел к ней…

– Так… – зачем-то сказал Виктор. – Ну и…

– Ну и опять мы были вместе. Я к ней за эти три года восемь раз летал…

Наступила нехорошая пауза.

Ни тот ни другой не очень понимали, что теперь следует говорить или делать. Оба внимательно следили за невесть как залетевшей в салон мухой, с противным жужжанием перепархивавшей с руля на лобовое стекло и обратно.

– Хорош друг… – в конце концов горько произнёс Гордин, пытаясь осознать обрушившуюся на него новость. – Вот, значит, на что ты все деньги тратил! – И он метким ударом кровожадно уничтожил надоевшую донельзя муху. – А я-то всё диву давался, куда они у тебя улетают, сколько ни зарабатываешь, а всё денег нет…

Он с отвращением счистил останки мухи с ладони правой руки.

– И всё это время ты, скотина, молчал!..

– Я ей слово дал, – заволновался Федорин. – Она умоляла тебе ничего не говорить. Она боялась, что ты неадекватно будешь реагировать. Что ты всё испортишь, разрушишь… У нас всё очень серьёзно, пойми…

– Юра, тебе сколько лет? – прервал его Виктор. – Она же ещё девочка совсем…

Федорин отвернулся. Стало неожиданно тихо.

– Это ты так думаешь, – наконец глухо произнёс он.

Олеся протянула свой казахский паспорт, инстинктивно вытянулась под подозрительным взглядом таможенника.

– И чего вы сюда все прётесь! – недобро пробурчал тот, чуть ли не обнюхав весь документ и осмотрев её с головы до ног. Затем с брезгливой гримасой звучно проштамповал паспорт и крикнул: – Следующий!

Олеся, первая девушка города Тараза, моментально растеряла весь кураж, на глазах потускнела и пристыженно поплелась в зал ожидания.

Она прошла совсем рядом с Гординым, который стоял в плотной толпе встречающих, выглядывая дочь и усиленно стараясь не замечать находившегося в полуметре от него старого друга.

Он всё ещё не мог прийти в себя от услышанного.

Алла, его Алла, прилетает к его Юре!..

Юра Федорин собирается усыновить его внука Борю!!!…

Ну и дела!

Валерия Олеся увидела сразу, машинально отметила, что он слегка поправился, немного полысел, что выбрит плохо, что цветов у него в руках нет.

Валерий замахал рукой, неспешно приблизился, деловито чмокнул в щёку.

– Ну, как долетела, нормально? – поинтересовался он. Олеся, намеревавшаяся было поразить его подробностями своих драматических переживаний во время пролёта через зону турбулентности и даже заготовившая для пущего впечатления пару оригинальных, собственного изобретения эмоциональных выражений, неожиданно передумала.

– Нормально, – ответила она, гася улыбку.

– Ну вот и хорошо, – заключил Валерий. – Давай чемодан.

Алла всё не появлялась.

Угрюмо молчавший Гордин неожиданно хихикнул. Федорин удивлённо покосился на него.

– Ты чего, Вить? – озабоченно спросил он.

– Да ничего. Просто представил себе, как Людмила на всё это отреагирует…

Теперь уже смеялись оба. Воображения им было не занимать. Чем живее представляли они себе сцену объяснения с безумной гординской экс-вайф, чем больше красочных деталей добавляли в неё, тем больший безостановочный смех их разбирал.

Такими, хохочущими до упаду, и увидела их удивлённая Алла.

– Я ему всё рассказал! – выпалил Федорин, вытирая выступившие от смеха слёзы.

– Господи, как я счастлива, – шептала Алла, поочерёдно расцеловывая их, – что я уже здесь, что вы оба меня встречаете! Дорогие вы мои, любимые…

Гордин подхватил на руки очумевшего от всего происходящего Борьку, и все вместе весело зашагали к выходу.

Глава шестая
Фильм «Нескончаемые поиски любви». Подруга детства

 
Грусть подави и судьбу не гневи
Глупой тоской пустяковой;
Раны и шрамы от прежней любви —
Лучшая почва для новой.
 

И. Губерман

– Короче, прокатила она меня, мать, по полной программе! – безутешным голосом сообщил Саня, машинально почёсывая при этом за ухом чёрно-белого кота Фёдора, отчего кот моментально разнежился, заурчал и бесстыдной пушистой кучей развалился у него на коленях. – Комплексует она, – пояснил Саня. – И ничего тут не поделаешь. Я у неё под мышкой прохожу. Она, конечно, конкретно не признаётся, но понятно, что дело в этом. Появляться ей со мной стыдно, я её понимаю. А мне, веришь, всё равно, какого она роста. Я, когда на неё смотрю, всё забываю…

При этих словах Фёдор от непрерывного почёсывания перешёл на особую вибрирующую низкую тональность, выпустил когти и с наслаждением впился ими в Санины колени. Саня взвыл, с возмущением сбросил оскорблённого кота и вскочил на ноги.

Внимательно слушавшая его Марина, верная Санина подруга и поверенная на протяжении всей его сознательной жизни, невольно усмехнулась.

– А откровенно с ней поговорить ты не пробовал? – спросила она.

– Я всё пробовал, – вздохнул несчастный влюблённый. – И так и сяк, всё бесполезняк. Я ей знаешь какие стихи писал! Классика! И ничего! Стихи берёт, а встречаться не хочет. Наотрез. Хочешь прочту?

– Хочу, конечно. – Марина вздохнула и устроилась поудобней. – Читай.

Саня отошёл на два шага и, тряхнув головой, начал читать. Читал он замечательно, вдохновенно, с характерной авторской, именно поэтической, а не актёрской, раскрашивающей слова интонацией:

 
От себя смешно скрываться,
Угораздило влюбиться,
Ну, куда теперь деваться,
Не могу тобой напиться.
 
 
Я – как пьяница запойный
С пересохшею гортанью,
Весь я отдан, беспокойный,
Неизбывному желанью.
 
 
Эту страсть вовек не выбить,
Пусть она мной верховодит.
Мне тебя до дна бы выпить!
Как от жажды скулы сводит!..
 

Марина слушала его, чуть приоткрыв губы, завороженно ловя каждое слово.

– Очень хорошо. Ты – поэт, Саня, – певуче произнесла она, задумчиво разглядывая его своими тёмными глазами. – И этим всё сказано. Хочешь знать правду?

– Ага, – быстро кивнул Саня.

– Вика твоя при всём её росте до тебя просто недоросла, извини меня за парадокс. Она это чувствует и поэтому тебя боится. И она права. Ничего у вас не выйдет. Нестыковка, понимаешь?! У тебя стихи, а у неё баскетбол. Ты что-нибудь в баскетболе понимаешь?

– Нет, – честно признался Саня. – Я знаю, что надо мячом в корзину попасть.

– Ну вот, так же и она в стихах. Знает, что нужно, чтобы в рифму было.

– И что же делать? – беспомощно спросил Саня, вдруг мгновенно превратившись в того самого новичка-пятиклассника, который однажды раз и навсегда вошёл в её, Маринину, жизнь.

Марина невольно улыбнулась:

– Ничего не делать. Писать. Влюбляться. Жить дальше.

– А она как же? – поразился пятиклассник.

– А она пойдёт своей дорогой, – терпеливо объяснила Марина. – Будет на сборы ездить, в соревнованиях участвовать, потом замуж выйдет за тренера. Отпусти её, Саня, не ломай ей жизнь. Ничего хорошего не будет, поверь мне.

– Ну почему, Мань, со мной вечно какой-то бред происходит! – взвыл Саня, в отчаянии плюхаясь обратно в кресло. – За что мне это всё?!

– Это не за что, это потому что, – с бесконечным материнским терпением сказала Марина. – Потому что ты – поэт. Потому что ты таким родился. И ничего с этим не поделаешь.

– Что же я обречён, что ли, вечно мучиться?

– В известном смысле да, обречён.

Оба задумались, осмысливая сказанное.

Незлобивый кот Фёдор, пережив обиду, подошёл и, восстанавливая отношения, начал неспешно тереться о Санину ногу.

– Знаешь что, – прервала наконец затянувшееся молчание Марина. – У меня есть для тебя одна идея. Может, развеешься, отвлечёшься. К маме в Интурист пришло несколько заявок от Московского кинофестиваля. Он начинается девятнадцатого июня. Так вот, в частности, им нужен гид-переводчик для одной принцессы.

– Какой такой принцессы? – безучастно поинтересовался совсем уже было увядший Саня.

– Самой настоящей. Чистокровной. Из королевства Лесото.

– Чего? – невежественно вопросил поэт. – Что ещё за королевство такое?

– Южноафриканское. Прямо в центре Южной Африки и находится. Посмотри на карте.

– И сколько лет этой принцессе? – небрежно полюбопытствовал Саня.

– Точно не знаю, – усмехнулась этой нарочитой небрежности Марина, – по-моему, лет девятнадцать-двадцать.

– А зовут как? – деловито спросил Саня, моментально совершая обратное превращение – из наивного пятиклассника в молодого, но уже вполне опытного секс-агрессора.

– Ташуша её зовут, – подавляя улыбку, серьёзно ответила Марина.

– Она что же, кино снимает? – в свою очередь усмехнулся безутешный влюблённый.

– То ли снимает, то ли снимается, то ли просто любит смотреть, понятия не имею. Во всяком случае, они с папой гости фестиваля, приезжают на две недели.

– А кто у нас папа? – уже с нескрываемым интересом спросил Саня.

– Папа у нас король, Летси Третий. А дедушка у нашей принцессы тоже, к слову говоря, был король, Мошуша Второй.

– Смотри, как ты у нас подкована, Мань! – восхитился друг детства, оживляясь прямо на глазах. – И на каком же языке эти Ташуши-Мошуши изъясняются, интересно?

– Вообще-то у них два официальных языка – сесуто и английский. На сесуто, боюсь, ты не потянешь, а с английским, я полагаю, у тебя проблем нету?

– Это правда, – скромно согласился Саня и благодушно взгромоздил упрямо трущегося кота обратно к себе на колени. – И две недели в июне я, в принципе, запросто выкрою. Где наша не пропадала! Давай звони маме. Скажи, ты меня уговорила. Пусть никого не ищет. Бесполезняк. Кто лучше меня принцессе город покажет?

– Никто! – решительно подтвердила Марина.

Глава седьмая
Мутотень

 
И день бежит, и дождь идёт,
во мгле летит авто,
и кто-то жизнь у нас крадёт,
но непонятно кто.
 

И. Бродский

Монтажёр Люся, спокойная, полная женщина, работавшая с Гординым ещё со времён «Любви второгодника» и понимавшая его с полуслова, нажала на кнопку, и миловидное, обрамлённое тёмными вьющимися волосами лицо Марины – актрисы Кати Лобовой – застыло на экране, глядя на них с затаённой иронией.

– По-моему, сцена собралась? – вопросительно заметила Люся, оглядываясь на сидящих у неё за спиной Гордина и Юру Федорина.

Гордин промолчал, из чего опытная Люся тут же заключила, что сцена, с его точки зрения, ещё далеко не совершенна. Юра же не преминул высказаться.

– Катя очень хороша! – безапелляционно заявил он. – А Кирсанов ваш, по-моему, пережимает.

– Есть пара мест, – миролюбиво согласился Гордин, тоже почувствовавший несколько фальшивых нот в сцене.

Несмотря на это замечание, Алёша Кирсанов ему очень нравился. Мало того, у него был тайный замысел по его поводу.

Он предпринимал немало усилий, чтобы тот, уже достаточно громко заявивший о себе артист, всячески заинтересовался никому не знакомой дебютанткой Катей Лобовой, что было совсем нелегко, поскольку Кирсанов жил не один, а со своей бывшей однокурсницей, ныне известной эстрадной певицей. Но Гордин, тем не менее, при каждом удобном случае осторожно нахваливал ему Катю. Он знал по опыту, что общий градус картины может необычайно повыситься, если актёрское исполнение будет к тому же подкреплено личными взаимоотношениями артистов.

Похоже было, что в конце концов лёд тронулся. В последние дни, до того как картина встала, он всё чаще замечал, что в студийном буфете Алёша вроде бы случайно оказывался сидящим рядом с Катей. Поскольку раньше тот обычно предпочитал сидеть за столом вместе с каскадёрами, то это было вполне обещающим знаком. Правда, как отразится теперь на этих, находящихся в самом зачатке отношениях столь затянувшийся вынужденный перерыв, было совсем непонятно.

– Чуть перенервничал парень, – пояснил Гордин. – Но это небольшая беда. Мы его, во-первых, поправим на озвучании, а во-вторых, прикроем, у нас Кати полно, правда, Люся?

Люся не успела ничего ответить, так как в монтажной неожиданно объявился Речевский. Усы у директора студии висели сегодня как-то особенно уныло, и Виктору это сразу не понравилось. Эти усы издавна служили ему верным определителем директорского настроения. Не ошибся он и на этот раз.

– Плохи дела, ребята! – скорбно вздохнув, объявил директор. – У меня сведения практически из первых рук. Короче, инвестору не понравился материал, не хочет он финансировать. Так что съёмок пока не предвидится.

Соавторы переглянулись, переваривая услышанное. Новость была отвратительной. И сутью своей, и неожиданностью, и лишним напоминанием о полной зависимости от ненавистных нуворишей типа Аптекарева, малейшее изменение настроения которых моментально сводило на нет все отчаянные усилия по созданию замечательного по их обоюдному убеждению фильма.

– Как же так? – растерянно заговорил Гордин. – Он же вроде такой энтузиазм проявил! Что там произошло? Кто ему чего сказал?

Речевский развёл руками:

– Сего мне знать не дано. Пути господни, как известно, неисповедимы.

– А что именно ему не нравится? – прокашлявшись, спросил Федорин.

– Понятия не имею, – пожал плечами Речевский. – Этого мне тоже не сказали. Знаю только, что он считает эту затею пустой тратой денег. У меня, правда, есть одна мыслишка, как можно попробовать спасти ситуацию…

Директор замолчал, явно ожидая соответствующих проявлений интереса.

Однако ничего подобного не последовало. Гордину давно уже надоело в чём-либо подыгрывать какому бы то ни было начальству.

– В общем дело такое, – так и не дождавшись вопроса, несколько раздосадованно продолжил Речевский. – Аптекарев с большим пиететом относится к Нонне Поглазовой, помните, он интересовался, не снимается ли она у нас? Где-то они на какой-то тусовке встретились, как-то она ему запудрила мозги, короче, он не только финансирует её телепередачу, но даже, насколько я знаю, поддерживает это её движение – «Женское равноправие». В общем, если бы ты, Витя, поговорил с ней, дал бы ей что-то сыграть в картине, то я уверен, это бы в корне всё изменило.

– Исключено, – отрезал Гордин. – Нонну Поглазову я снимать не буду, так что говорить мне с ней не о чем. У меня, между прочим, и роли-то для неё нет, не говоря уж о том, что весь кастинг давно закончен и больше полкартины отснято. А выдумывать сейчас ради неё какого-то нового персонажа – это просто безумие. Кроме того, я вот чего не понимаю. Аптекарев большей части материала так и не видел. Просмотр у нас назначен через два дня, в четверг. По его личному пожеланию, правильно? Поэтому мы, собственно, здесь и торчим, готовимся, чтобы всё успеть собрать, звук подложить, показать в лучшем виде. Просмотра же, кажется, никто ещё не отменял?

– Пока нет, – угрюмо согласился Речевский, – но, я думаю, он отменит.

– Вот когда отменит, тогда и будем головы ломать. А может, он придёт, и всё хорошо пройдёт, разве так не бывает? Может, ему в этот раз всё очень понравится. Он ведь человек настроения, я так понимаю.

– Неправильно понимаешь, – покачал головой директор. – Он человек бизнеса прежде всего. И в Нонну Поглазову он вкладывается, поскольку считает её курицей, приносящей золотые яйца. Поэтому я тебе предлагаю…

– Давай, Володя, об этом больше не будем, – твёрдо сказал Гордин, одним взмахом руки уничтожая при этом становящийся всё более полнокровным призрак Нонны Поглазовой.

Призрак тут же с тихим всхлипом и улетучился.

– Этот вариант для меня закрыт, – удовлетворённо кивнул головой Виктор.

– Ну, как знаешь, – раздражённо пожал плечами Речевский. – Мне тебя всё равно не переупрямить. Потеряешь картину, вот и всё. Я могу ещё максимум месяц всё держать в замороженном состоянии. А потом придётся декорации ломать. Павильон простаивать не может. И где ты, спрашивается, за месяц деньги найдёшь? Знаешь, сколько я сил потратил, пока договорился с Аптекаревым?!

– Будет день – будет пища, Володя, – спокойно улыбнулся Гордин.

– Ну, как знаешь, – устало сказал директор и, не прощаясь, вышел из монтажной.

В комнате повисла нехорошая пауза.

– Что будем делать? – наконец как ни в чём не бывало осведомилась Люся. – Ещё раз посмотрим?

– Да нет, на сегодня хватит, – хмуро сказал Гордин, спокойствие которого испарилось в ту же секунду, как закрылась дверь за директором. – Продолжим завтра, с утра. Утро вечера мудренее. Ты, если можно, сбрось мне эту сцену на кассету, я ещё дома покручу, подумаю.

– Одномоментно! – кивнула Люся.

Они стояли с Юрой в вестибюле студии, не спеша расходиться, но и не произнося при этом ни слова. Они слишком давно знали друг друга, поэтому озвучивать текущие в одинаковом направлении мысли им не было нужды. Каждый из них прекрасно понимал, что гординское решение не идти на компромисс и не унижаться перед бывшей возлюбленной делало всю ситуацию с картиной ещё более драматической, но обсуждать это вовсе не собирались.

Юра, во-первых, по опыту знал, насколько это бесполезно, а во-вторых, на самом деле вполне разделял позицию друга. Появление на картине Нонны Поглазовой в самом разгаре производства могло иметь совершенно неожиданные последствия во всех отношениях.

– Мутотень какая-то! – в конце концов высказался Федорин, одним словом подытоживая всё происходящее.

– Чистая мутотень, – согласился Виктор.

Он не выносил подобные ситуации. Может быть, при каких-то других обстоятельствах он бы и подумал о роли для Нонны Поглазовой, которая, вполне возможно, даже украсила бы картину, но в данном случае он смутно чувствовал, что его в очередной раз пытаются втянуть в какие-то унизительные, неподобающие ему игры и инстинктивно отказывался в них участвовать.

В то же время было чертовски жалко картину. Не столько потраченных сил, энергии, времени, сколько того, что это столь тщательно продуманное, давно выстраданное, медленно, с остановками растущее громоздкое строительство вдруг окончательно прервётся, застынет, зарастёт бурьяном и превратится в собственные развалины, так никогда и не став тем стройным зданием, предназначением которого было всколыхнуть бурю эмоций в душах миллионов людей.

– Я поеду, Вить, – вопросительно пробурчал Федорин, потоптавшись на месте ещё какое-то время. – Я Алле обещал сегодня пораньше.

– Угу, – кивнул Виктор. – Езжай. Моя дочь не любит, когда её заставляют долго ждать.

Юра пропустил ехидную реплику мимо ушей, пару раз шмыгнул носом, что-то невнятное буркнул напоследок и незаметно исчез.

Гордин же ещё минут десять послонялся по вестибюлю, довольно бессмысленно переговариваясь со знакомыми, потом наконец решился и в отвратительнейшем настроении выполз на улицу.

Даже нежно любимый бежевый, кофе с молоком, «Форд-Таурус», верно ждущий его у студийных ворот, не смог изменить этого паскудного настроения ни на йоту.

В квартиру он вошёл в тот самый момент, когда вернувшаяся три дня назад из Пушкинского заповедника Настя, в одночасье превратившаяся из длинноногого худенького подростка в чрезвычайно ладную и даже утончённую барышню с такими же зелёными, как у матери, глазами, стояла у зеркала в прихожей, поудобнее пристраивая на плече гигантского размера папку с рисунками.

– Папа, привет! – обрадовалась она. – Я борщ сварила, возьми в холодильнике. Я побежала, у меня вечерние…

Она хотела сказать что-то ещё, но в это время в глубине квартиры настойчиво зазвонил телефон.

Настя отчаянно замотала головой, затем сделала изящный приглашающий жест рукой, тряхнула светлыми волосами, чмокнула Виктора в щёку, для чего ей даже не пришлось вставать на цыпочки, как раньше, и, проделав все эти незамысловатые манипуляции, улетучилась, надолго оставив в воздухе аромат «Ангела», своих любимых духов.

Виктор, так и не успев открыть рта, только вздохнул ей вслед, затем рванулся в комнату и сорвал трубку с назойливого аппарата.

– Ты откуда бежал? – саркастически осведомилась трубка. – Что-нибудь сгорело?

Виктор поморщился. Вальяжный голос в недрах трубки принадлежал Людмиле, его экс-вайф, обладавшей редкостной способностью звонить в самый неподходящий момент.

– Привет. Я только вошёл, – коротко ответил он.

– Гордин, нам надо срочно поговорить! – строго объявил голос, никак не отреагировав на эту реплику.

– О чём? – робко поинтересовался Виктор.

– О чём? – возмущённо переспросила трубка. – Он ещё спрашивает о чём! Или ты уже забыл, что у тебя есть дочь! Родная, между прочим, дочь! У которой ужас что происходит по твоей милости.

– Хорошо, – кротко согласился Виктор.

Главное в этих разговорах с Людмилой было не поддаться на провокацию, не дать втянуть себя в телефонные разборки, бросания трубок, перезвоны и все прочие вытекающие из этого радости.

– Что хорошо? – чуть потеплел голос.

– Завтра утром я заеду за тобой, отвезу тебя на работу, и мы по дороге всё обсудим, годится?

– Я тебя жду в девять часов, – помолчав немного, сказала трубка. – И не вздумай опаздывать, Гордин, сейчас сам знаешь какое движение, я из-за тебя выговоры получать не собираюсь. Пока.

Тут же раздались гудки, и Виктор облегчённо водрузил трубку обратно на место.

Тяжёлого разговора с экс-вайф об Алле с Юрой всё равно было не избежать, рано или поздно он всяко должен был произойти, это он прекрасно понимал, главное, лишь бы не сегодня, когда надо как следует обдумать всю эту катавасию с инвестором и финансированием.

Он переглянулся с Вовой, жизнерадостно раскачивающимся на жёрдочке, но однако с места не двинулся. Было что-то ещё, не дававшее ему покоя, некое постоянно зудящее раздражение, прятавшееся где-то в глубине, позади главных, клубящихся в голове мыслей. Виктор сосредоточился, пытаясь уловить это гнетущее ощущение и вытащить его на поверхность.

Не сразу, но в конце концов ему это удалось. Всё несколько прояснилось. Не дававший ему покоя зуд оказался последней, просмотренной в монтажной сценой. Что-то там было не то, в этой сцене, слишком быстро всё в ней происходило. Больно легко Марина предложила эту идею с африканской принцессой, и больно охотно Саня переключился на новый объект. Слишком всё просто, прямо кинокомедия какая-то. Нет, тут, безусловно, нужен воздух, чего-то в сцене явно не хватает, чтобы она зазвучала всерьёз, как надо.