Текст книги "Нескончаемый дар"

И Толя Лейкин меня – больше всех тогда понимал.

Из своего всегдашнего, неистребимого, несмотря на всякие казусы и неминуемые огорчения и даже разочарования порой, что, увы, всё чаще и чаще бывает, упрямого поистине, вопреки самым трезвым фактам идущего, даже если человек успел измениться до неузнаваемости, но там, где-то глубоко в душе, оставался давний, ностальгически-дорогой образ его, и это уже решало всё сразу, и я готов был прийти на помощь, пусть не этому вот изменившемуся в худшую сторону человеку, а тому, прежнему, ещё молодому и не давшему трещин образу его, из этого самого, в пушкинском понимании такого феномена, чувства товарищества, однажды я сказал ему:

– Толя, дружище! Издай Веню Ерофеева. Отдельный, хорошо подготовленный томик прозы. К "Петушкам" хорошо бы прибавить ещё некоторые вещи. Давно пора! Сам посуди: столько лет у человека – сплошной самиздат. Замусоленные машинописные перепечатки, из рук в руки переходящие. Ну, конечно, заграничные издания были. Так они, смело можно считать, не в счёт. Сколько там ошибок, опечаток. Веня прямо печалится, даже горюет: что ни книжка – текст везде искажён. Большие куски выпадают. И не удивительно это. Потому что из каких рук попадал к зарубежным издателям текст и в каком виде – сказать трудно, да попросту невозможно. А журнал "Трезвость и культура", с этой публикацией клочков из поэмы? Безобразие, да и только. В альманахе "Весть" – опять неточный и неполный текст. Возьмись за это дело именно ты. Я серьёзно говорю. Какие тут могут быть шуточки? Я твёрдо знаю: у тебя – получится. Веня весь больной. Чего ему стоит – как-то держаться – можно только догадываться. Представляешь, какая радость будет у человека: творение знаменитое – издано! Ты будешь первым, кто по-человечески издаст "Петушки". Это тебе зачтётся. А потом… Потом и начнётся. Всякое может начаться тогда. И, думаю, доживём ещё мы до того времени, когда Венины "Москва – Петушки", благо вещь и по объёму небольшая, и много чего и душе человеческой и о советской действительности говорящая, будут ещё и в школе изучать. Да, вот посмотришь. Будет ещё эта книжка в обязательной школьной программе. Пусть это и звучит сейчас дико, но ты сам увидишь – всё будет именно так. И сейчас вот, прямо сейчас, не откладывая на потом, самое время тебе действовать. Пойми меня правильно. Я ведь Вене желаю только добра. И я понимаю, насколько важным для него станет издание книги. Событие, вот что это такое будет. Это дни ему продлит. Сил для жизни прибавит. Издай Веню Ерофеева.

– Да, идея замечательная, – сказал Толя. – Но я с Веней до сих пор не знаком.

– Ну, это дело поправимое, – сказал я. – Всё беру на себя. Прямо сегодня поговорю с Веней. И сразу же сообщу тебе, что к чему. Думаю, такому предложению будет он рад.

В этот же день я позвонил Ерофееву.

В телефонной трубке послышались треск, шум, скрежет – и только потом сквозь них прорвался почти до неузнаваемости изменившийся Венин голос:

– Ал-л-лё-ё-ё!.. Я сл-л-у-ш-ш-ша-ю!

Причина такой деформации голоса таилась в специальном разговорном аппарате, который достали для Ерофеева.

У Вени был рак. Рак горла.

Опухоль ему – вырезали.

Горло его было плотно обмотано бинтами. И от этого Венина голова держалась неестественно прямо.

Говорил Веня – в микрофончик, прижимая его к области гортани. Сам разговорный аппарат был постоянно при нём.

Оттого и Венины речи казались речами инопланетянина, из фантастических фильмов.

Искажённый, нечеловеческий, словно из галактического пространства залетевший сюда, на грешную землю нашу, в Москву, в длиннющий и скучнейший дом на Флотской улице, где обитал писатель, вибрирующий, тяжёлый звук.

Металлический, скрежещущий призвук в каждом слоге. Всяческие посторонние примеси – будто крутят ручку настройки радиоприёмника, и прямо в ухо врываются разнообразнейшие шумы и сигналы эфира.

С трудом, с изрядным трудом человеку, непривычному к такому ерофеевскому механическому говорению, можно было разобрать смысл произнесённых российским классиком слов.

Однако, я давно уже свыкся с этим вынужденным Вениным способом вести разговор с помощью заграничного аппарата – и всё, хоть и с известным напряжением, пусть и с некоторым трудом, но довольно хорошо понимал.

– Ал-л-лё! – опять произнёс Веня. – Говор-р-ри-т-т-т-е! Я с-с-л-лу-ш-шаю вас!

– Веня, здравствуй! Это Володя Алейников! – сказал я.

– В-в-во-лл-ло-денька! – радостно заскрежетал сквозь свой аппарат Ерофеев. – Ты г-д-д-де? Пр-ри-ез-з-ж-жай!

– Я нахожусь у себя дома. А звоню я тебе по делу. По очень для тебя важному делу! – подчеркнул я.

– Ч-ч-т-то-о-о за де-ло-о? – заинтересованно, судя по тону, вопросил Веня.

– Понимаешь, есть возможность издать твою книгу, – пояснил я.

– М-м-о-о-ю? – изумился Веня.

– Да, твою. Твою, разумеется. "Москва – Петушки".

– Да-да-а н-ну! – раздался скрежещущий голос. – Д-да?

– Ты выпивши? – спросил я.

– Е-е-с-сть нем-н-ножко! – радостно откликнулся Веня. – Ч-что ес-сть, то ес-сть! Н-ну, как всегда! – пояснил он кратко и вразумительно.

– Ладно. Дело житейское, – сказал я. – Ты послушай меня. Внимательно послушай.

– С-с-луш-шаю тебя оч-ч-е-ень вн-и-и-м-мательно! – сказал Веня. – Го-во-р-ри!

– Есть у меня друг, – сказал я, – Толя Лейкин. Человек исключительно хороший, поверь мне. Достойный. Он стал издателем. Он любит твою прозу. И очень хочет издать поэму твою, "Москва – Петушки". И вместе с ней – другие твои вещи. То есть – том твоей прозы.

– Т-ты ч-что, с-се-ер-р-ьёзно? – изумился Веня.

– Совершенно серьёзно, – сказал я.

– Х-х-оро-ш-ший, гово-ор-ришь, ч-ч-е-е-ловек? – спросил Веня. – Ч-чело-о-век хоро-ш-ший, д-да ещ-щ-щё и из-з-здатель? А ч-что, так бы-в-вает?

– Бывает, – сказал я. – Представь, бывает. Уже бывает. Времена изменились. Ты слышал об этом, наверное? Свобода теперь у нас в отечестве. Во всяком случае, так все говорят. Нынче так все считают. Что дальше будет – кто его знает! А пока что – свобода. Куда ни посмотришь – вот она, желанная, Везде её приметы. Свобода – и все дела. В том числе и в книгопечататании.

– Ч-чудес-са! – раздался Венин голос.

– Да ты не придуривайся, – сказал я. – Сам, небось, всё прекрасно знаешь, Да ещё и получше меня знаешь. А что, разве не так?

– Т-так! – честно признался Веня. – 3-з-знаю. В кур-с-се. С-свобода!

– Вот-вот, – сказал я.

– Н-н-оо я н-не в-верю! – сказал Веня.

– Во что не веришь? – спросил я.

– В то, ч-что с-свобода у нас! Т-так у нас не бывает!

– Ну, подобье свободы, – сказал я. – Попытка свободы. Имитация свободы, наконец. Устраивает?

– В-вот-т это ве-е-р-рнее! – живо откликнулся Веня. – Б-ближе к ис-т-тине. Им-ми-та-ц-ция.

– Да хрен с ней, с имитацией, – сказал я. – Тут реальная возможность есть для тебя – издать книгу твою в должном виде. Ты скажи мне прямо: согласен?

– С-сейчас подумаю! – сказал Веня. – П-подож-ж-ди. Надо прикинуть. Ч-чуть-чуть подож-жди. Выпью немного.

– Валяй, – сказал я. – Выпей.

В трубке послышался глухой шум.

Потом – всем знакомое бульканье наливаемой в стакан жидкости.

Потом – звуки мучительного глотания этой жидкости. Потом – вздох. Глубокий. Вздох облегчения.

И только потом уже – Венин голос.

– А ты ч-что, не пьёшь? – спросил он.

– Не пью, – сказал я.

– И д-дав-в-но?

– Давненько.

– И ч-что, получ-чается?

– Очень даже получается.

– И не т-тянет?

– Не тянет.

– И ч-что, ну совс-сем не хочется?

– Да.

– По-че-м-му?

– Потому.

– А мне по-преж-жнему хочется!

– Что же делать!

– П-р-равда, уже не вс-сегда. То есть, не бес-с-спрерывно, Поре-ж-же! С пауз-зами. Но хоч-чется. Вот и пью.

– Не знаю, что на это и сказать. Каждому своё, наверное.

– Д-да.

– Тебя ведь не переделаешь.

– Н-не надо меня пере-еделывать. Бес-сполезно. Хо-ч-чу – и пью. Не х-хочу – не пью. А пот-том опять пью.

– Ладно, Веня, – сказал я. – Заладил про питьё. Всё в образе пребываешь. Давай лучше к изданию книги вернёмся.

– Да-в-вай! – сказал Ерофеев. – А Лейкин Толя г-д-де?

– Здесь, в Москве, – сказал я, – и хочет с тобой познакомиться. Вот вы с ним вдвоём всё сами и обсудите. И книгу он тебе издаст, помяни моё слово.

– П-пу-с-сть приез-з-жает! – прошелестел Веня.

– Когда? – спросил я.

– В любое вр-ремя!

– Хорошо, – сказал я. – Так ему и передам. И телефон твой дам. Ладно?

– Д-да!

– Прости, что спрашиваю. Но всё же. Ты как себя сейчас чувствуешь? – спросил я.

– Х-р-реново! – прямо и просто сказал Веня. – Терплю. А ч-что остаётся?

– Не знаю, что и сказать.

– Вот им-менно. А ч-что с-скажешь?

– Ты уж хотя бы пей поменьше.

– Зач-чем пом-меньш-ш-ше?

– Затем, чтобы здоровье поберечь.

– Его н-нет! – сказал Веня.

– Ладно тебе. Ты мужик северный, крепкий.

– По-ч-чти з-земляк Ибс-сена! – уточнил Веня.

– Вот видишь!

– И Гам-с-суна!

– Вот, пожалуйста.

– И ещ-щё – Г-р-рига!

– Нормальная компания.

– И Вадик Ти-х-хонов недавн-но пр-р-иходил!

– Первенец твой?

– Р-раз-зумеется!

– С выпивкой?

– С-само с-собой!

– А где Галя?

– Внач-чале не бы-л-ло её. По-т-том приш-шла.

– Ругала вас?

– Немнож-жко. Так, для пор-рядка. Она ведь добр-рая.

– Любит она тебя, – сказал я.

– Любит-т! – согласился Веня.

– Ну так что? – спросил я. – Значит, пусть Толя Лейкин к тебе приезжает?

– Пу-с-сть приез-зжает!

– Скажи мне, ты на том прозы своей наберёшь? – без обиняков спросил я.

– Не з-знаю! – отозвался Веня. – Подум-мать н-надо.

– Подумай.

– "Ш-шос-стакович" утер-рян, – грустно сказал Веня. – Восстановить не могу.

– Знаю, – сказал я.

– Пье-са недопис-сана.

– Может, и допишешь.

– Мо-ж-жет быть.

– А эссе твои?

– "Роз-занов глаз-зами эксцентр-рика"? Да ну, пус-стяки это!

– Ничего, нормально. А ещё что?

– Ос-стальное в-сё в запис-сных книж-жках и в тетр-радях. Их м-м-н-ного. Запис-си вс-с-якие.

– А полный текст "Петушков" есть?

– Раз-зберём-с-ся.

– Вроде, у Саши Кривомазова есть магнитофонная запись твоего чтения "Москвы – Петушков". Я ничего не путаю? Нет, верно. Он моё чтение тоже записывал. Для своей коллекции. И что-то вроде говорил, уже позже, о том, что и ты у него читал.

– Ч-читал, – сказал Веня.

– Толя человек очень толковый, – сказал я, – он во всём сам разберётся. И поможет тебе, если понадобится, тексты в порядок привести. И обязательно книгу твою издаст.

– Ну, пос-смотр-рим, – сказал Веня. – Пр-р-риятно слыш-шать такое. Пус-сть пр-р-риез-з-ж-жает.

– Привет Гале! – сказал я.

– Пр-ривет от Гали! – сказал Веня.

– Привет вам обоим – от Люды! – сказал я.

– Пр-ривет от нас-с обоих-х – Люде! – сказал Веня.

– Держись! Всё будет хорошо! – сказал я.

– И ты, В-володя, пр-риез-зж-жай! – сказал Веня.

– Постараюсь и я приехать.

– Мож-жно и без-з выпивки! – сказал Веня.

– Лучше без выпивки.

– А мож-жно и с выпивкой. Для м-мен-ня.

– Можно и так. Но лучше без выпивки.

– Н-ну, давай и т-так!

– Всего тебе самого доброго!

– С-спасибо тебе!

На том разговор наш и закончился.

Но действия – начались.

Я познакомил Толю с Веней и его женой Галей, – идея им понравилась.

Да как же такая хорошая идея могла не понравиться супружеской паре Ерофеевых?

Шутка сказать – пришёл к ним человек, издатель, и прямо как на блюдечке принёс возможность издать книгу.

Без всяких там хлопот.

Без всякой цензуры.

Без постороннего вмешательства в текст.

Без купюр.

Без ошибок.

И даже без опечаток.

Ну могло ли раньше, да совсем ещё недавно, быть такое?

Нет, не могло.

И присниться даже не могло.

Вот что значит – времена изменились.

Вот что значит – свобода.

Пусть и подозрительная всё же – для тёртых, битых, стреляных, видавших виды самиздатовских людей.

Пусть это, наконец, просто имитация свободы – ну и что? Хрен с ней, с имитацией!

Подумаешь, маскарад развели!

Да наплевать на всё это.

Главное – что?

Есть прямая, реальнейшая возможность издания книги.

Есть – явь. И против неё не попрёшь. И не возразишь. Потому что явь – она и есть явь. Такова уж, какой видим её мы и представляем себе – и все вместе, и каждый по отдельности.

Пресловутые изменения в жизни общества, нам обещанные, – неужели и они сказываются?

Ну и страна у нас! Чудесная. Волшебная.

Сказочная, это уж точно.

Сказки – становятся былью?

Чем бы там ни было, да всё же не лагерной пылью.

Принимать их приходится – всем.

В этом – их парадокс.

В этом – в том, что все мы их принимаем – очевидность всеобщей, поголовной нашей непредсказуемости российской.

Иррациональность сплошная.

Вот и ладушки. Вот и хорошо. Нет, просто замечательно.

Поэтому – надо действовать.

Издавать, издавать, издавать запрещённые ранее книги. Просвещать заждавшихся хорошего чтения бесчисленных читателей.

Высветлить лучом нынешней свободы замшевших во мгле и во тьме отечественных режимных десятилетий достойных авторов.

Быть по сему!

Ну как тут обойтись без издания ерофеевских «Петушков»?

Без Петушков – и Москва не Москва. Вроде бы. Не столица. Не дотягивает немного до столицы – без Петушков.

Не совсем, пожалуй, Москва. Так поточнее будет.

Чего-то – да не хватает.

Чего же? Наверное – чёрточки.

Тире – между ней, Москвою, и блаженными Петушками.

Тире – железной дороги.

Тире – электрички Вениной.

Тире – всей жизни, житухи ерофеевской, петушковской и московской, жизни – дороги, жизни – песни, жизни – поэмы, жизни – вечной, сплошной похмелюги, жизни – жажды, жизни – томления, жизни – грусти, жизни – прозрения, жизни – сказки, жизни – пути.

Словом, виа эст вита. Понятно.

Нет столицы – без Петушков.

Для Москвы они – вроде гребня петушиного. Вроде Кремля. Да, Кремля, с его башнями, стенами, на которых – везде зубцы. Петушиного царства. С курантами, бой которых похож на крик петушиный, громкий, – в бреду, и в особенности – с похмелья. Да, Кремля, до которого Веня так, похоже, и не добрался. Да, Кремля, без которого Вене, как без тайны, – нельзя никак. Скорбный символ. И вещий знак.

Впрочем, всё символично в мире. Что ни шаг, то сплошные символы.

И везде, что ни миг – то знак. Что ни утро – сплошные знаки.

Знак – за символом. Символ – в знаке.

В новом знаке – давнишний символ. В давнем символе – новый знак.

В каждом символе, в каждом знаке – свой, особенный, если вслушаться, и ему одному присущий, различимый мгновенно – звук.

В данном случае – звук сошёлся острым клином на слове скромном, незатейливом, – Петушки.

Петушки без Москвы – проживут.

Но Москве без них – туго придётся.

Между ними – дорога. Тире.

Век двадцатый – у нас на дворе.

Вспоминаем: "какое, милые…" – Пастернак вопрошал – "у нас…" – "на дворе…" – на любом дворе – петушковском или московском, на кремлёвском даже, на Венином, ерофеевском – "тысячелетье"?

В нём написаны – "Петушки".

Пусть в начале – Москва. В названии.

Но потом идут – Петушки.

Для России они – важнее.

Затаился в них – русский дух.

Тот, без коего – нет Москвы. Нет России. И нет планеты. Ничего, хоть ты тресни, нет. И не мил без коего – этот, весь, единственный, – белый свет.

Вот какие у нас Петушки.

Вот какая написана книга.

Поначалу – Москва. Но сразу же, за тире, встают – Петушки.

Царство духа. Покоя. Воли.

Страсти. Муки. И алкоголя.

Царство речи. Царство молчания.

Царство встречи. Царство прощания.

Что ж, да здравствуют "Петушки"!

Честь и слава им! Ныне и присно!

И, возможно, во веки веков.

Их издать надо – в первую очередь.

О чём там вёл беседы с Веней вскоре пришедший к нему Толя Лейкин – я его особо не расспрашивал.

Сам он знал, небось, о чём говорить.

Сам знал, как ему действовать.

И Толя – действовал.

Рукопись Венина перво-наперво тщательнейшим образом выверялась.

Это было куда как важно.

Текстология так текстология.

Сопоставить – все списки поэмы.

Вычитать – каждую букву.

Проверить – решительно всё.

Так, чтоб на месте была каждая запятая.

Книга должна была получиться по возможности безукоризненной.

Текст поэмы, можно сказать – канонический, подготовил Владимир Муравьёв.

Ерофеев ему – доверял.

Доверил ему Ерофеев и своё драгоценное детище.

И справился со своей задачей Муравьёв – на отлично. Пожалуй, даже на пять с плюсом, как любил говорить Зверев, если что-нибудь вдруг ему, человеку довольно строгому, если дело касалось искусства, почему-то действительно нравилось.

Всё было тысячи раз вычитано и выверено. Буквально каждая буква. И каждая запятая. И все тире. Даже то тире, что есть и в самом названии, меж Москвою и Петушками.

Благо сам текст ерофеевский, как известно, весьма из себя невелик – так, около сотни страниц.

Но каких страниц! – вот что всеми подразумевалось. Таких страниц – что будьте здоровы.

Двадцать лет державших Веню на плаву в нелёгкой, щедро сдобренной алкоголем, полуподпольной, полубредовой, с оглядкой, с опаской, с попытками этак складно приспособиться к действительности, чтобы и особо не вылезать, и никому не мешать, и всей богеме нужным быть, заполненной визитами поклонников к почитаемому ими классику андеграунда и просветлённой любимой музыкой, невесёлой, в общем-то, жизни.

Обложку – по заказу Лейкина – специально нарисовал и прислал в Москву из Парижа купающийся в лучах своей всемирной, начавшейся после наделавшего шума аукциона «Сотбис» и всё возрастающей славы, художник Илья Кабаков.

На обложке летали во всех направлениях, находясь, очевидно, в безвоздушном пространстве, придурковатые с виду простые советские люди, а также разнообразные предметы быта простых советских людей – сковородка, тумбочка, шкаф, кровать, раскрытая книга, ваза с цветами, стол, ведро и что-то ещё.

Люди были побольше, поменьше и едва различимые глазом.

Насекомые, что ли? Роенье, мельтешенье, дробленье, разброд.

Все, кто строили социализм?

Кабаковский концептуализм.

Невесёлая всё же обложка. Нехорошая даже. Не в жилу ерофеевской прозе. Что делать!

Притерпелись. Заказ есть заказ.

Напоказ? Мол, никто не указ?

Может, просто – психоз? Пересказ?

Перекос? Перебор? Всякий раз – по живому. И – в лоб: вот я вас!

Получай, атакующий класс!

Всех – в концепцию! В сети для масс!

Тезис лжи. Для внимательных глаз.

Разглядят ли? Когда? Не сейчас?

Крах искусства? Сплошной новояз.

Желание издать Веню было острым, – но средств для издания, увы, даже в те годы, когда всё это стоило относительно дёшево, – было у Толи Лейкина маловато.

К тому же, выяснилось, что у Ерофеева и произведений-то, которые можно было бы собрать в однотомник, пусть и в общем-то, небольшой, но приятный во всех отношениях и читателями ожидаемый так давно, практически нет.

Посему, вместо славного томика прозы, издал Толя просто – известные, со времён самиздатовских, всем, всё те же – "Москва – Петушки".

Была в этой книжке – одна существенная деталь.

На обложке было написано:

"Москва – Петушки и пр."

"Москва – Петушки" – в ней были.

А "пр." никакого – не было.

Потому что у Вени в наличии – никакого не было "пр." Но бросающееся в глаза отсутствие этого "пр." – никого вокруг не смущало.

– Ну подумаешь!

– Мало ли что?

– Ну и что?

– Какое-то "пр."!

– Наплевать на это!

– Сойдёт!

– Не заметит никто!

– Пустяк!

Да, пустяк.

(Ужасное "пр."!

Вот оно – сплошное зияние!)

Пустячок. Пусть так. Для кого-то.

Ничего себе – пустячок!

Вместо текстов – так, пустота.

Бред – и только.

А может – брешь?

(Брешь в стеклянной стене кафе – та, пробитая Ворошиловым в час вечерний, в семидесятом, – сквозь которую много чего к нам проникло – и мало ли кто сквозь неё под шумок просочился, – только с чем? – что же всем принёс? – вот загадка и вот вопрос, – чем томился и чем кичился?

Брешь. Зияние – сквозь года.

Брешь: отсутствие. Брешь – труда.)

Кое-что набралось бы, наверное, понемногу, того-сего, из написанного, со времени "Петушков", пусть клочки, наброски, – да, однако, не набралось.

Перекрыли всё остальное – разумеется, "Петушки".

Не до "пр.", если есть "Петушки".

Значит, слава российской классике!

Тираж книжки был огромным – двести пятьдесят тысяч, кажется. Ну да. Два завода – и каждый по сто двадцать пять тысяч экземпляров.

Не то, что нынче, когда и пять тысяч на прозу считается – очень хорошо.

Страна должна была знать своего классика.

"Петушки" должны были продаваться – везде.

В городах и весях тогда ещё единой державы.

Свободно. Людям на радость. И для изучения.

Куда ни шагнёшь, куда ни приедешь – и вот они, "Петушки".

Покупайте. Читайте. Ликуйте, сограждане.

"Москва – Петушки" – перед вами!

Так оно и получилось.

И книгу Венину – охотно покупали.

Более того – её довольно быстро везде, куда она попала, раскупили.

Её читали – и перечитывали.

Во второй половине тиража Толя Лейкин поместил, в качестве послесловия, статью Саши Величанского, названную кратко и просто – «Феномен Ерофеева».

Статья эта – речь, произнесённая Сашей на вечере, посвящённом пятидесятилетию Вени Ерофеева.

И Величанский в ней вот что говорит:

– Не будучи безоглядным оптимистом, т. е. не принадлежа к той категории людей, которые, согласно Ерофееву, и восходу рады, и закату тоже рады, я всё же надеюсь, что наступит время, когда о памятнике Чехову в Ялте скажут: вот, мол, жил талантливый драматург во времена Толстого и Розанова; или о дорогостоящем Михаиле Булгакове – вот, мол, был талантливый писатель во времена Платонова и Добычина.

После такого зачина, сразу же настраивающего всех, оптом, нынешних и грядущих читателей и слушателей, на вполне определённые частоты и волны, он продолжает:

– И вот, если всё же наступит такое время, то о нынешних талантливых писателях никогда не скажут, что они, мол, жили во времена Ерофеева. Нет, про них скажут, что они жили во времена друг друга, а во времена Ерофеева жила вся страна – во времена Ерофеева жили все, кто жил в его время. Все наши соотечественники, родившиеся между 30-ми и 50-ми годами, останутся, и не в истории одной лишь словесности, но в истории всея Руси – ЕРОФЕЕВСКИМ поколением. Ибо феномен Ерофеева не есть исключительно литературный феномен, поскольку как раз литературный феномен Ерофеева прежде всего характерен своим выходом за пределы чисто культурных ценностей в область ценностей экзистенциальных, если, конечно, такой учёный термин применим к нашему, скорей существованию, нежели бытию.

В этом, замечу, определении нашей отечественной жизни, подразумевается, понятно, в первую голову, – жизни творческих людей – Саша перекликается – и не могло не возникнуть этой переклички – с моим другом прежних бездомных лет, знаменитым художником Толей Зверевым, который, на вопрос:

– Как живёшь? —

неизменно отвечал:

– Я не живу, я существую.

Но почитаем Сашин текст дальше:

– Не все ещё понимают, сколь всенароден нынешний праздник, хотя все основания для такого понимания есть, ибо – феноменальный случай, – Ерофеев в своих произведениях "сумел сочетать" почти недостижимую элитарность с самой махровой демократичностью: его читают все – "от ямщика до первого поэта", от доки-филолога, прощупавшего аллюзионную подкладку ерофеевского текста и нашедшего в ней всех Гераклитов, до читателя, чьё знакомство с литературой волею судеб свелось ко вкусовым увечьям, полученным в средней школе – такому читателю не надо Гераклитов, – ему и литров довольно – ему и так хорошо от одних рецептов, актуальная потребность в которых, к слову, день ото дня растёт.

Уж эти ерофеевские рецепты! – со вздохом думаю я. Прямо-таки выпирают они из Вениного творчества!

Будто самое главное – в них.

И кто их только не комментировал, кто их только не смаковал!

Мой друг, художник Игорь Ворошилов, ещё году в семьдесят четвёртом, с трудом вырвавшись из очередной глухой психушки, в пылу иронической полемики с Ерофеевым, сидючи как-то, в тоске, в одиночестве, в комнате у приютившего его временно Славы Горба, нашего с Игорем общего друга, моего земляка, вспомнил об этих рецептах – и, выпив для начала два флакона имевшейся в наличии Славиной жидкости для укрепления волос, просто – за неимением другого питья, содержащего нужные градусы, тоже вдохновился – и, помимо целой стопки собственных стихов, по памяти записанных им, не удержался – и записал собственные рецепты самых невероятных коктейлей, в пику Вене и адресуясь непосредственно к нему, и дал ему, надо сказать, в этом большую фору, – и вручил свои стихи, вместе с рецептами, возвратившемуся с работы вечером домой усталому Славе, к немалому Славиному изумлению, плюс к огорчению – по поводу выпитой Игорем жидкости для укрепления волос, за что Ворошилов был им тогда порицаем, – но стихи ворошиловские оставались, конечно, стихами, настоящими, сильными, а рецепты Славу позабавили, – и оба потомка славных запорожких Козаков скоротали вечерок в коммунальной квартире кораблеобразного дома на Овчинниковской набережной за чаем и доверительными, душевными беседами, и, право же, было им тогда о чём поговорить, – а потом прошли годы, и уехал Слава Горб из Москвы в любимый им с юности Киев, и увёз с собою ворошиловские стихи и рецепты, – и годы жизни шли себе и шли, а Ворошилов умер, как и Ерофеев, и Величанский, и Губанов, и Зверев, и многие другие друзья и знакомые, – и вновь прошло изрядное время, и Слава привёз мне в Коктебель, уже в девяностых, множество моих бумаг, сохранённых им, а в качестве дополнения, из давней симпатии к Ворошилову, зная о том, что я пишу о нём, – Игоревы стихи и рецепты для Вени, – и когда-нибудь, полагаю, когда я продолжу писать об Игоре, любимом своём и действительно великом художнике, рецепты эти я разыщу и приведу в тексте – пусть там, где они сейчас находятся, и Ерофеев, и Ворошилов, сопоставят они их, эти самые рецепты, да и решат, по принципу: ум хорошо, а два лучше, – чьи же рецепты всё-таки выразительнее.

(Нет, не хочу откладывать на потом.

Нашлись некоторые ворошиловские листки.

Вот Игорь пишет Славе Горбу:

– Славик! Я выпил весь "Биокрин", потому что другого оружия мести у меня сейчас нет. "Биокрин", мне кажется, доступен. К тому же у тебя довольно крепкие волосы – не то что у меня. Во всяком случае, если у тебя возникнут затруднения – я достану. Не обижайся. Я обижен неизмеримо больше. Игорь.

А вот и один рецепт.

– Вене Ерофееву.

Коктейль по Вене-циански.

Разбавить в 2-х чайных ложках 49 % уксуса 25 мгм цианистого калия, 50 гр. "биокрина", 10 гр. духов "Florena", залить всё 150 гр. "Русского джина" – читай "Тройного одеколона" – и засыпать содержимое сверху 50 граммами "Зубного эликсира специального". Кейф необыкновенный, воспоминания об утраченной юности – тоже.

И.В.)

А теперь пусть продолжит Саша:

– По такому всенародному поводу много о чём следует сказать – и о каком-нибудь там "заклятии смехом", и о том, сколько в этом смехе, говоря словами автора, "скорби" и "страха" и про "шик и блеск иммер элегант" ерофеевской стилистики, и про какую-нибудь опять же экзистенциальную связь литературного персонажа с авторским "имиджем". Многое можно и нужно сказать, и надеюсь, что кто-нибудь это сделает. Мне же позвольте ограничиться лишь тем, с чего я начал – перечислением нескольких черт, которые отличают Венедикта Ерофеева от его собратьев по перу. Ибо он не просто pluribus unum – единственный из многих – он, пожалуй, даже слишком единственен и среди слишком многих.

Далее Величанский развивает свою мысль:

– Ведь чем отличается Венедикт Ерофеев от современных ему талантливых писателей? Бог с ней, со всенародной славой и мировым признанием. Это, скорее, следствие, а мне хотелось бы отметить несколько разительных причин. Прежде, чем говорить об отличиях, покончим со сходством. С этой целью попытаемся осмыслить тотальное влияние поэтики и умозрения Ерофеева на творчество уже нескольких поколений наших лучших и талантливейших литераторов. Это влияние всепроникающее – порой оно очевидно, порой подспудно, но всегда НЕПЛОДОТВОРНО. Ибо такое явление, как Ерофеев, в силу своей герметичной органичности, может усваиваться собратьями по перу лишь поверхностно и неорганично. Поэтому, скажем, все адепты стилистики так называемого "полива" внешне в чём-то непременно зависят от Ерофеева, хотя, на мой взгляд, для нашего "принца-аналитика" нет ничего более чуждого, чем этот самый "полив". Таким образом внешнее сходство оборачивается внутренним отличием и имеет результатом некоторую ОТСТРАНЁННОСТЬ Ерофеева в отношении современного литературного процесса. Экий, казалось бы, парадокс. Но на деле это не парадокс, а закономерность – ибо подлинная ОРГАНИЧНОСТЬ непременно есть род ограниченности – так что ни из Ерофеева, ни в Ерофеева хода нет. А между тем ограниченность – это, вроде бы, нехорошо. Ан нет – за истинную органичность дарования не грех заплатить даже полной некоммуникабельностью с современным художнику литературным миром. Так что в данном случае мы имеем дело с ПРОСТИТЕЛЬНОЙ ограниченностью.

После этого вывода Саша словно выдерживает паузу, а потом уже продолжает:

– А это главное, поскольку, что важнее всего в отношениях между читателем и писателем? – Важнее всего, чтобы читателю было за что ПРОСТИТЬ своего любимого автора. Известный "крылатый" афоризм, применительно к литературе и в отличие от Ерофеева, я перефразировал бы следующим образом: если автора не за что прощать, то и понимать в нём нечего – это же, так сказать, "непростительный" автор, – безукоризненность всегда чуть-чуть противоестественна, а потому подозрительна.

…Тут я отвлекаюсь от Сашиного текста и вспоминаю начало восьмидесятых, и в этом времени – Кублановского, в ореоле своей тогдашней, из ничего буквально возникшей, известности храброго метропольца, очередного героя нашего времени, гонимого властями страдальца и натурального мученика, лютой ненавистью ненавидящего коммунистическую идеологию, всем своим вольнолюбивым, правдивым, в полной мере гражданственным, на демократических принципах базирующимся творчеством упрямо противостоящего кондовому и лживому советскому режиму, полноправного и незаменимого участника знаменитого в писательских кругах альманаха «Метрополь», как, впрочем, и тоже, на поверку, на пустом месте возникшей и ничего не только по большому, с планетарным, видать, размахом, но и по простому, скромному, житейскому, человеческому, обычному счёту не стоящей известности его альманашных соратников, но зато понта, глуповатого изначально и дурацкого вскорости гонора, видимо, из-за осознанной им наконец-то собственной миссии просветителя и учителя жизни для всей горемычной России, чванливой гордости по поводу содеянного им, некоей чуть ли не заговорщицкой, но вскоре уже не скрываемой и напоказ выставляемой радости, по вполне понятной причине окончательного выбора им удобной и выгодной во всех отношениях позиции, маскарадной таинственности и липовой многозначительности было тогда в поведении Куба – на десятерых, и он, в отличие от меня, от Губанова, от Величанского, был в курсе всех литературных событий, всех кулуарных интриг, всех происшествий, – и с удовольствием, смакуя свои слова, осознавая свою несомненную, в отличие от нас, его бывших товарищей, причастность к литературному процессу, он, при всяком удобном случае, рассказывал нам что-нибудь этакое, новенькое, свеженькое, не успевшее залежаться, связанное с узнаваемыми литературными персонажами.