Текст книги "Отрадное"

Часть 2. Отрадное

Утром мать встала и отдалась вожделенному долгомечтаемому действу: положить в шкаф всё наше белье, сваленное на стулья, подоконник и кровать. А я толком не успел еще встать и подытоживал в голове прошедший неудачный день. Я так долго мечтал о мальчиковой дружбе, и вчера был такой хороший случай начать ее, а вдруг не смог, почему-то зажался.

В это время в дверь постучали. Вошла очень высокая и худая, как жердь, женщина средних лет с некрасивым лошадиным лицом. Сатиновый цветной халат висел на ней, как на вешалке.

– Я – Степанида или попросту – Стеша, – представилась она. – Соседка ваша, через стену живу. Пришла знакомиться с вами и позвать в лес за грибами. А то я тут мест не знаю и боюсь заблудиться.

На что мать, назвав себя, ответила:

– Я ведь тоже мест никаких не знаю, еще хотела дела кой-какие переделать.

– Господи, да где это видано, чтоб у женщины все дела были переделаны? Пойдемте!

– Мы шкаф вчера привезли, хотела протереть его и всё белье уложить.

– А всё равно пошли, – не поддалась соседка, – мы тоже недавно здесь, раньше в гарнизоне в бараке жили. И если кто приезжал из новеньких, сразу со всеми без проволочек знакомился в первый же день. И я к такому привыкла – знакомиться в первый же день. Ну, пойдемте, я как в лес войду, так обязательно хожу по кругу и боюсь, что не выйду никогда. А вместе-то может чего и сообразим, как-нибудь выйдем.

И вдруг, увидев меня, безо всяких сантиментов она сказала:

– А малец что тут стоит? Между юбками женскими трется? А ну марш на улицу, к моим девкам играть!

Оскорбленно воззрившись на пришедшую, я ожидал от матери защиты. Что эта чужая женщина себе позволяет? Но мать нерешительно молчала. Для нее это было слишком быстрое знакомство, и мне ничего не оставалось делать, как демонстративно выкатиться во двор.

Я преодолел небольшой коридорчик с тремя дверями, массивную входную дверь, крохотную прихожую и вышел на улицу, то есть на небольшой, почти как женский платочек, земельный участок перед домом – под картошку, которую из-за смены хозяев в этом году никто не сажал.

На участке стояли две девочки. Одна примерно моего возраста, лет восьми-девяти, а другая чуть моложе. Я, по наивности, подо шел к ним.

Старшая канючила:

– Ну, дай хотя бы откусить!

Младшая, не доверяя ей и держа в руке карамель, сказала:

– Ну, хорошо, откуси, только половину, – и демонстративно отметила пальцами полконфеты. Но когда старшая нагибалась, чтобы укусить конфету, младшая быстро перебрала вверх пальцами, оставив старшей маленький кусочек, но старшая кусанула в том оговоренном месте, куда уже прицелилась, и кусанула по пальцам, зло и яростно. Ей, старшей, дают только полконфеты? Младшая оглушительно взвыла и заревела на весь двор.

В ужасе я отпрянул от них и побежал в комнату, твердо решив сидеть в углу, но не поддаться никаким уговорам взрослых, что девчонки якобы хорошие, что с ними можно играть. Я-то знаю, что с ними нельзя связываться, потому что все они – дуры набитые.

Но когда я дошел до нашей двери, мать уже закрывала её на ключ, ведро для грибов стояло у нее под ногами, а соседка Стеша договаривала:

– Володя у нас старший, скоро в армию пойдет, а среднему, Вите, тринадцать лет и две дочери – Света, постарше, и младшая – Ира.

– А у меня один сыночек – Акимушка. Так уж получилось.

Мать взяла ведро в одну руку, я взял её за другую руку, и мы пошли за грибами. Я все время старался идти подальше от чужой женщины и ее противных девчонок. Но когда пошли грибы и противные девчонки начали их находить, с радостным криком бросаться к матери, показывать найденное, бурно обсуждать, вести счет грибам, непрестанно заглядывать друг другу в корзинки, переговариваться, кто больше нашел, оказалось с ними совсем даже ничего, вполне терпимо. А их мать вовсе не за грибами мою звала, а чтобы выговориться. Волей-неволей нам с матерью пришлось это выслушивать.

– Ну ладно бы пропил двадцать пять рублей по старому, но и это для меня большие деньги. Я ничего не говорю, с получки – ладно, пусть двадцать пять рублей, но почему он пропивает ее всю? Пойдет в ресторан сидеть с друзьями, и раз, и другой, и третий, а на детей ему наплевать, а у меня их четверо, мне их кормить, одевать, обувать надо! Это только считается, что я офицерша, а без огорода и без грибков – никак не прожить. Я уж вас, Лида, прошу, при случае пристыдите его, скажите ему ясно и понятно, что на двадцать пять рублей с получки я согласна, но никак не на всю получку.

Когда мы решили вернуться домой, вдруг стало ясно, что никто из нас не замечал дорогу сюда, и, стало быть, мы заблудились. Мы попытались выйти на опушку.

– Да нет, это что-то другое, – сказала мать раздумчиво, когда все подошли.

Действительно, на небольшом поле, очень напоминавшем наше поле перед домом, находились строения, очень похожие на Акишевскую деревню. Вот тот сарай похож на птичник, а этот дом похож на дом многодетки, только стоит немного по-другому, не торцом, а боком, и между ними нет стога сена.

– А может, стог уже увезли? – сказала младшая, Ирочка.

– Ну, пусть увезли, а дом-то кто повернул? – резонно возразила старшая, Света.

– Да, опять заблудились. Я говорю, как я в лес иду, обязательно заблужусь, – сказала Стеша.

– Что ж, иногда и леший водит, – сказала мать. – Пойдемте, вон ту женщину спросим.

По полю, что-то высматривая, шла женщина в сером халате.

– Ого, какой вы круг дали, – выслушала она нас. – Это не Акишево, как вы думаете, это Красный Октябрь, в народе – Красный лапоть. А мы просто Лапоть зовем. У них полеводство, а у нас – клубника.

Да, мы и сами видели теперь, что сарай, который мы приняли было за птичник, был амбар с корзинами. Стог сена им не нужен.

– Как же нам теперь быть-то? – спросила Стеша. – Куда ж нам теперь итить-то?

– А вот идите прямо и так по тропинке и дойдете, – указала женщина рукой вперед. – Мы сами туда в Акишево ходим за хлебом, там тропинка есть.

Подходя к дому с другой стороны, сбоку и через тополевую аллею, страх отступил, и все уже смеялись, рассуждая, как это мы так обмишурились и дали такой круг, аж вон куда!

У дома нас ожидал подросток лет тринадцати с добродушным лицом, очень симпатичный, в отличие от своей некрасивой матери.

– Вы забыли ключ от двери под коврик положить, – сказал он матери противных девчонок.

– Действительно, Вить! Ключ у меня в кармане.

Искрометно, будто и не было тяжелого дня с покупкой шкафа, пронеслась мысль: «Вот он, вот! Мой старший друг! Немедленно к матери! Просить, чтобы она уговорила дядю Лёшу привезти баллон и позвать его купаться. Раз он старше – «достава» обязательна. Нельзя сказать мальчику старше тебя – «Давай дружить», а пригласить купаться, если у тебя есть баллон, – пожалуйста. Это уравняет нас, и мы подружимся».

Одиночество длилось неделю, и две, и три. И если бы не старая подруга Пилецкая да не почтальонка, я бы даже и не знал, что делать. Было случайное знакомство с Можаихой. Но оно быстро закончилось из-за нашей кошки Марфени.

Пилецкая – женщина со Спортивной. Муж – железнодорожник, дочка – 18 лет и сын в одном классе со мной. Как встретится с матерью на рынке – всё одно и то же спрашивала:

– Ну что? Дали тебе комнату?

– Нет.

– А хлопочешь?

– Да.

– А ничего не известно, дадут или нет?

– У них ничего не известно.

Потом моя мать не упускает случая спросить:

– А что твоя дочка? Вышла замуж?

– Да нет.

– А что?

– Говорит – нет к этому интереса.

– А что же тогда?

– Говорит – учиться хочет в институте на строителя.

Мне это не интересно, но изумляет, как это мать, не сговариваясь с ней, идет на рынок и обязательно её встречает. Как будто заранее сговариваются.

А сегодня мать говорит другое.

– Ну что? – спрашивает Пилецкая. – Не дали комнату-то?

– Да дали, дали.

– Да не может быть. Да где же?

– Ну, там, через дорогу, если прямо идти.

– Где-где?

– Там, у школы, до деревни надо дойти.

– Акишево что ли?

– Да, но потом ещё овраг, первый дом после оврага.

– Это Донецкая дача что ли?

– Да, Донецкая дача.

– А где ж там?

– А там, как с торца зайдешь – дверь в полуподвал.

– Полуподвал? Это где Володька-сапожник, пьяница, что ли живет?

– Я не знаю. Там ремонт сделали. Нам ордер дали.

– А-а-а… Точно, это его квартира. Должно быть, преставился. И что? Ты согласна? Понравилась комната?

– Да ты же знаешь, мне не до выбора. Замучилась на съемной деньги платить.

– Да-да, ну всего тебе хорошего.

Это – встречи на станции. А почтальонка каждый месяц приносила ей домой пенсию по потере кормильца. Мать боялась ходить на почту. Боялась, что ославят: «Во! Ей государство платит, а она замуж выскочила!»

А тут почтальонка носит – и не надо краснеть, не надо думать, что они про тебя думают.

Почтальонка говорит: «Раз ты с мужиком-то расписалась, сын-то пусть отчимом мужика-то зовет».

Мать не была готова это уразуметь. Промолчала.

А тут Можаиха заметила ее с пяльцами. Мать вышивала. Хоть рукоделием украсить комнату. А Можаиха увидела и пригласила нас к себе показать её вышивки.

У нее был просто музей. По черному фону – диковинные цветы и райские птицы. Много-много, вся комната.

Она никуда не ходила, ничего не делала, только сидела и вышивала. А муж у нее – начальник паспортного стола – внешне – совершенная баба. Улыбался и ходил в гимнастерке, никогда ни во что не влезал и никогда ничего не говорил.

Мы надеялись, что подружимся и будем видеть её вышитые кар тины. А тут девки-весовщицы подбили мать взять кошку на новоселье. Мать принесла кошку. После этого наше знакомство с Можаихой рассыпалось.

– Твою кошку, – сказала Можаиха матери назидательным голосом, – надо убить.

– Это почему? – взъерепенилась мать.

– А потому что она с котами все мои грядки перевернула.

Мать и перестала с ней разговаривать. И больше уж знакомств не было. Я стал вспоминать Серебряковых, как отчим все-таки привез баллон, мы взяли у Можаевых автомобильный насос, накачали его и пошли все вчетвером: я, Витя и его сестры – на пруд.

Баллон мы катили. Это было что-то особенное для нас. При этом мы сделали одну ошибку: не пошли вправо на наш карьер – хороший маленький прудик для внутреннего пользования всей улицы. Никогда там никаких ЧП не было. Но с баллоном и со старшим другом мне захотелось чего-то особенного. И мы покатили его через лес на Решетниковское озеро. Конечно, на поляне у леса – другой коленкор, как говорится. Мы и купались, и загорали, и дурачились, и, наверное, позволили себе сильно перекупаться по поводу такого удачного мероприятия. И когда мы вылезли, всё никак не моги согреться.

Но тут показалась туча, и баллон, который мы оставили на пруду у бережка, вроде как колыхнуло. Мы оглянулись – баллон на месте. Опять залезли в полотенце, сидим, лялякаем. Это было вторая ошибка. Мы выпустили баллон из рук.

И вдруг огромная туча выскочила из-за ёлки. Но солнышко всё так же сильно грело, и ветер стих, и мы опять затеяли разговор и смех, кто как купался, кто как нырял, кто сейчас синий сидит, а кто нормальный. Но туча накрыла нас, вывалила дождь, рванул сильный ветер. Мы схватили одежку, нашли место под ёлкой. Не до баллона нам было, если честно. И вдруг видим – баллон, который стоял у берега, несется на всех парах посреди озера. И догнать не догонишь, и перекупались. Решили обежать озеро и встретить баллон на том берегу.

Но когда мы туда прибежали, то увидели легковую машину и двух мужчин, один из которых спешно раздевался.

Мы даже не поверили своим глазам – зачем он это делал? А он поплыл навстречу нашему баллону, ухватил его рукой и стал подтягивать к берегу. Вынес, и они вдвоем молча положили его в багажник. Мы стоим здесь в десяти метрах с ужасными глазами и ничего не можем промолвить, потому что мы никогда таких взрослых не видели. На улицах поселка – взрослые всегда остановят, дадут совет, поддержат. Никогда не было, чтобы они грабили ребенка среди бела дня. От ужаса мы не могли даже пикнуть.

Тот, кто раздевался, быстро оделся и, не глядя на нас, они юркнули в машину, завели ее и второпях уехали.

Как мы себя ругали, как мы себя кляли всю дорогу. Почему же мы не сказали им – «Дяденьки! Это наш баллон! Отдайте нам его!» Мы никак не могли понять, почему же мы молчали? Ведь это так просто было сказать!

Ну, дома, конечно, Вите и сестрам влетело. По-армейски, ремешком, всем троим. Сужу по тому, что Витя не подошел ко мне. Ни разу за две недели, которые они еще там жили.

А мне отчим ничего не сказал. Но матери высказал всё:

– Да знает ли он, сколько я ждал и лебезил перед начальством, чтоб такой баллон достать? А он его прокакал? А ему хоть бы хны.

И это была его ошибка: вместо разбора ситуации, что произошло, что можно было сделать – он огульно охаял меня.

Да, мы не знали ценности этого баллона. Если бы он привез старый, латанный, он был бы для нас таким же.

«Я им достал особый баллон! Это был новый баллон от «Победы»! Вот разиня! Что с ним дальше-то будет?»

Я проиграл. Четыре ошибки и одна. Четыре один в его пользу. Но по молодости лет я это переживал только эмоционально. Не исключаю, что Витю и сестер не били, а внушили – «не связывайся с этим мальчиком». Мне нужна была их дружеская поддержка – мне же предстояло отчитываться отчиму за баллон. Я считал нас всех четверых друзьями. Но ко мне никто не подошел. Зажались и молчали.

А их отец пришел как ни в чем не бывало к нам, постучался, представился, вынул лист бумаги, карандаш, улыбнулся матери приятной улыбкой мужчины лет 45, крепкого, симпатичного, и объяснил:

– Я зашел к вам вот по какому вопросу. Мы скоро уезжаем отсюда. Нам квартиру дают в Кунцево. Всё, что у нас из мебели есть, мы не возьмем. Там купим новое. А здесь, если кому что понравится, за небольшие деньги отдадим.

– Ну не знаю, – сказала мать. – Может быть, диванчик, на котором Витя спит? А то сыну спать не на чем. Это от меня. А вот сын сам захотел вашу солдатскую табуретку, чтоб выпиливать.

Серебряков говорит:

– Я согласен. – И назвал цену, вполне мать устроившую.

– Только вот я вас хотела попросить об одном деле, – робко начала мать. – Не знаю, правда, как начать. В общем, ваша жена недовольна, что вы столько денег тратите на вино. И я бы хотела вас попросить от себя и от ее имени.

– А… Это она вас просила?

– Ну да.

– Я бы не стал отвечать, но вы такая симпатичная женщина, что, пожалуй, я вам объяснюсь. Понимаете? У меня тяжелая работа.

Я молодых ребят в учебке учу два месяца и должен за них головой отвечать. Поэтому я взял себе в жены женщину работящую, домовитую и к материнству склонную. И она родила мне двух сыновей и двух дочерей. И я считаю – это нормально – четыре ребенка. Так и должно быть в семье. Но также считаю, что жена должна заниматься детьми и не работать. Работать должен один я. И я работаю, и мне трудно. И мне иногда хочется отдохнуть. Поэтому я никак не могу уместиться в три рубля, о которых она мне и всем остальным, и, видимо, вам, говорила. Я этим не занимаюсь – выпить вина за три рубля за углом. Я приглашаю понравившуюся мне женщину в ресторан. И мы проводим там вечер. Жаль, что мы уезжаем и что вы замужем. А то я бы и вас пригласил в ресторан. Вы мне тоже симпатичны.

Да, есть её жизнь – дети и дом, и есть моя жизнь – работа и иногда отдых с хорошенькими женщинами в ресторане. Поймите – я работаю на семью. Но и мне что-то нужно. Я дал детям хорошую мать. А меня критиковать не надо. Надеюсь, мы останемся с вами в приятельских отношениях.

Серебряков сдержал свое офицерское слово. Как и обещал, съехал с семьей через две недели. И мы быстренько, никого не оповещая, перетащили свои вещи в их комнату, которая была на четыре метра больше нашей. Потеряли, однако, обеденное солнце в окошке и георгины Потютюихи, разумеется, их нижнюю, видимую из нашего окна часть.

Ночью, в день привоза шкафа, была гроза, и я выбегал с ведерком отбрасывать воду из лужи, которая грозила перелиться за подоконник. А Потютюиха кричала со своего второго этажа: «Не лей грязную воду на мои георгины!» Она была пожилая татарка и молодая мать с грудничком, и ей были неприятны резвые мальчики девяти лет. А я был раздосадован – людям на пол льет, а им наплевать?

В одиннадцатиметровке солнца не было вовсе. В отдалении была видна серая изгородочка, верхняя её часть, а ближе к окну – грядки. Над ними жила Можаиха, которая, продолжая поливать грядки, кричала матери: «Убить твою кошку надо! Она с котами мне все грядки переваляла!» Этой претили молодые здоровые женщины.

Мать привезла кошку с работы, потому что старшая подруга сказала ей, что перед новосельем обязательно надо запускать кошку впереди себя в жилище, чтоб жизнь удалась на новом месте. Мать терпела, а вода с грядок доходила до наших окон и проливалась ручейком на пол.

В одиннадцати метровку вместился круглый обеденный стол – мне делать уроки. Опять за водку пришли мужики заносить его. В дверь стол не дался. Тогда Купреянов, один из мужиков, предложил расстроившейся матери чудное – «А давай его в окно занесем?» Это казалось нелепым, но его сантиметр говорил об обратном. Правда, ставни пришлось снять. Ставни потом привинчивали обратно. На радостях мать спросила его также:

– Что делать, если вода с грядок в окно течет?

– Отмостки сантиметров восемьдесят надо из цемента класть, – авторитетно ответил Купреянов.

Чтобы уж совсем покончить с трудными вопросами, мать спросила его:

– Вот я обои наклеила, а на задней стенке они не сохнут и падают. Что делать?

Он сказал, что дом врыт в начало холма, а полуподвал имеет заднюю земляную стену. Нужно фанерки вбить прямо в землю и тогда приклеить обои. Вода будет стекать на пол, тряпочкой её можно собрать. И не круглый год течь будет, а только осенью и весной, когда активизируются грунтовые воды.

На этом, получив на водку, мужики разошлись. А мы со всего размаха, что ни на есть со всей силы, ухнули с матерью в одиночество вдвоем, которого совершенно не ожидали и с которым не знали, как бороться. Оказалось – мало получить свою комнату. Еще надо было научиться выстраивать отношения с такими же собственниками.

Оказалось, что мать никогда не жила в своей комнате. Сначала всё детство провела в доме деда в селе Троицком под Ташкентом, а по приезде сюда со мной жила на съемных. А это особая песня. Ты приходишь по объявлению, тебе хозяйка дома показывает съемную комнату и говорит цену. А отношения с ней, её домочадцами и её участком ты просто наследуешь. Да, наследуешь радужно, как на Спортивной, где был мальчик-одногодка и улыбчивая бабушка, пытавшаяся организовать в доме мини-детский сад – «Сегодня вы, Лидия Васильевна, гуляете с детьми, а завтра – я».

Ситуации разные, но мы не учились выстраивать отношения, мы их наследовали. И теперь, не умея это делать самостоятельно, сидели в собственной комнатке дундуки дундуками.

И вдруг Груша – как благая весть, как избавление. Грузная, она быстро делает большой шаг здоровой ногой и медленно небольшой шажок – больной ногой и палкой. Так она двигается по водоносной тропе нам навстречу. Но речь её такая полноводная и ладная, что она невольно притянула нас в желании слушать и слушать её.

– Куда путь держишь, молодка? – обратилась она к нам, поравнявшись.

– За водой, – робея от неожиданности, сказала мать.

– ПО воду – надо говорить, молодка. ЗА грибами, но ПО воду. На это замечание мать смолчала, не зная, что ответить.

– А откуда вы? – не унималась бабулька.

– Да мы недавно здесь, всего месяц. Из четвертого дома, – растерялась мать.

– Да у кого ж там?

– Внизу нам дали комнату семь метров, в полуподвале.

– А… это где Володька-сапожник, пьяница, жил, что ли?

Боже! Свои жилусловия получили после таких мытарств! Какой-то Володька-сапожник, которого мы и в глаза не видели, да еще пьяница. Откуда мы? Мать приехала издалека за отцом, он из-под Можайска, почти тутошный, со мной годовалым на руках. Пилецкой, своей подружке по Спортивной, она говорила, что отец погиб. А почтальонке, которая приносила сироте, то есть мне, пособие за потерю кормильца, что умер. На самом деле – ни то, ни другое. Он в последней электричке неправильно себя повел с «Черной кошкой», его и выкинули. Он – жертва насилия. Эти слова я смог сказать не скоро, но чувствовал всегда. Мать стеснялась за жертву насилия ходить на почту получать деньги. За небольшую мзду пособие приносила на дом почтальонка.

Сами мы из заяицких казаков, из Ташкента. Если бы до революции мы захотели попасть в Москву, проблем бы не было. Приехали бы – сразу в заяицкую церковь на Софийской набережной, что против Кремля. Там приход и колония заяицких казаков. Как ни то помогли бы с постоем, с трудоустройством. Но я родился позже, в 1947-м, а мать в 1926-м. Это если бы мой дед захотел – он мог бы так сделать. Но он об этом тогда не думал. Замыслил это, правда, несколько позже, его старший брат. Но не в Москву, а в Петроград. Но это уже другая история. А так мать приехала за отцом, демобилизованным с южного (иранского) фронта, и потеряла кормильца, ей пришлось долго обивать пороги всяческих учреждений, чтобы получить семь метров в полуподвале. И то добром это не кончилось. Матери выписали штраф за хулиганство, потому что она ударила кулаком в исполкоме и сказала: «Сколько вы еще будете мучить меня?», а ответственный за жилусловия получил предынфарктное состояние.

Груша опытно взглянула на нас и, не слыша моего внутреннего монолога, всё поняла. Поняла, что все ходят грудью по улице, а мы с матерью – с пробоиной внутри. Пророчески сказала:

– Беседой утешайся, молодка.

– Да где ж её взять-то? Я тут никого не знаю, – простодушно выпалила мать.

– Мир не без добрых людей, – певуче продолжала Груша, – а вот хоть бы и я. У тебя чашка чая найдется?

– Да конечно, – вдруг заспешила мать. – Только вот незадача – воды у меня в доме нету, мы с сыночком как раз за водой идем.

– Это ничего, я тут тебя, в беседке Павловых, подожду. Ступайте, я подожду.